Текст книги "О мастерах старинных 1714 – 1812"

Глава пятнадцатая,

содержащая описание английского рудника конца XVII1 века.

Рудник, на который приехал Лев Сабакин, находился на берегу канала с темной, как будто ржавой, водой.

Слышно было мерное, знакомое Сабакину пыхтенье пароатмосферной машины. Дым, как большое дерево, стоял над шахтой.

Испачканная угольной пылью крепкая ивовая корзина висела на вороте над черным зевом шахты. Рабочий подтянул корзину. Сабакин перешагнул через ее край. Ворот завертелся.

Небо над тверским механиком начало темнеть и суживаться, по сторонам блестели закопченные бревна шахтного сруба.

Корзина быстро опускалась. Сабакин взглянул вниз – черное дно шахты казалось уже близким.

Небо в отверстии шахты совсем потемнело. В серо-синем, как будто ночном, небе сверкала серебряно-золотая звезда.

Сабакин ждал конца спуска, но в этот момент корзина вошла в тяжелый сернистый дым. Дым поднимался вверх по стенам шахты, точно прилипая к бревнам сруба.

Механик закашлялся, дым и копоть охватили его. В дыму вдруг показался красный свет. Свет стремительно приближался. Корзина быстро опускалась прямо к большой груде пылающего угля.

Из тьмы коридора, уходящего в сторону, показалась серая лошадь, она тащила за собой вагонетку с углем.

Лошадью правила женщина в испачканном холщовом костюме. На лице женщины сквозь слой сажи блестели глаза и зубы.

Женщина поглядела на Сабакина без любопытства и интереса. Она захватила большим крючком корзину, подтащила ее к себе и подала механику измазанную углем руку.

Сабакин вылез. Женщина надавила плечом на вагонетку, опрокинула ее и начала лопатой насыпать уголь в корзину.

Механик осмотрелся. Во все стороны шли широкие подземные улицы. По улицам были настланы доски, по доскам лошади тащили вагонетки с углем. Редкие тусклые ночники освещали темные проходы.

Слой угля в шахте был, очевидно, не менее двух аршин с четвертью. Потолок подземных ходов каменный и казался подштукатуренным.

Мимо Сабакина проходили измазанные углем люди со слюдяными фонарями. Из тьмы вышел рабочий в кожаной шапке. Сабакин протянул ему записку. Рабочий осветил бумагу фонарем, долго читал и, ничего не сказав, повел механика за собой.

Шли долго. По ходам тянуло ветром, но не вольным ветром поля, а подземным сквозняком.

Лев Фомич шел и соображал. Костер на дне шахты развели для вентиляции, воздух над костром согревается, подымается вверх и создает тягу. Значит, с другой стороны шахты есть еще ствол. Глубина шахты – около девяноста сажен. Проветривать ее трудно. Но как рискованно разводить огонь в шахте с деревянным срубом! Ведь кругом уголь! До чего здесь не берегут людей!

Провожатый остановился. Сабакин вошел в подземную комнату.

В комнате стоял большой кирпичный камин, в камине горел каменный уголь.

Все было похоже на обычную английскую таверну.

За столом сидел полный человек – надзиратель.

– Чаю или пива? – спросил он.

– Я устал и отдохну, если вам надо время для того, чтобы приготовить шахту к осмотру, – ответил Лев Сабакин.

– Наша шахта готова всегда! – отвечал надзиратель. – Смотрите что угодно, у нас хорошая рекомендация. Смотрите, это одна из самых больших шахт в Англии. Уже скоро сто лет добывают из нее каменный уголь. Наши штольни подошли под море, над нами проходят корабли, которые везут вам в Россию машины.

– И везут от нас железо по бурному морю, – ответил механик.

– Своды нашей шахты выдерживают бурю, – продолжал надзиратель. – Вы можете здесь считать себя в безопасности, как будто вы осматриваете Лондон! Я вам все покажу. Но, может быть, вы сперва выпьете чаю?

– Нет, идемте.

– Сперва мы посмотрим казармы холостых, потом помещение семейных рабочих.

Рабочие шахты жили под землей. Казармы для холостых были устроены рядом с конюшней. Лошади, спокойные, почти слепые, стояли у яслей и мирно жевали сено.

Под ногами лошадей лежала солома. Нары рабочих чистые, но ничем не покрытые. Для семейных устроены перегородки. За перегородками стоят деревянные кровати, люльки, столы.

Все было так, как наверху, в бедной деревне, но тонуло во мгле: свечи рабочие покупали у надсмотрщика и экономили их.

Широкие улицы шахты тянулись на много верст, от них в сторону уходили низкие лазы. В лазах тоже ползали люди, – очевидно, каменный уголь рубили лежа.

Сабакин увидел: в одном лазе полз рабочий и тащил ящик, прикрепив его к себе цепью. Он полз на четвереньках; вот он выполз, – это был мальчик лет восьми.

Дороги наверх для рабочих шли по ряду лестниц с редкими площадками. Подыматься трудно. А носильщицы-девочки подымались с углем; уголь они несли за спиной в корзинах, а то, что не помещалось в корзине, глыбами клали себе на голову. Носильщицы так привыкли к труду, что каменный уголь редко падал вниз и глыбы почти никогда никого не ранили.

Без груза редко кто подымался.

Было не холодно, но сыро и темно. Тьма была чуть-чуть разбавлена редкими огнями.

Сабакин ползал и лазил по шахте.

Надсмотрщик напомнил ему:

– Я дам вам провожатого к выходу. Надеюсь, вы всем довольны? У нас одна из самых глубоких шахт в Англии! Обратите внимание, сэр: мы ничего не берем с рабочих за то, что они живут у нас в шахте. Правда, нары и перегородки они делают сами, покупая материал у нас… Роберт, ваш провожатый, живет здесь уже сорок пять лет.

При свете камина и свечей в комнате надсмотрщика Сабакин рассмотрел своего спутника.

Это был спокойный и, очевидно, очень старый человек. Борода его казалась рыжеватой. Он шел рядом с Сабакиным спокойно, как слепая лошадь.

Путь был долог и преграждался воротами. Около каждых ворот дежурил в темноте мальчик лет девяти – десяти – по сигналу он открывал створки. Тогда навстречу дул ветер. Потом мальчик запирал створки и оставался один во тьме.

– Сколько вы зарабатываете, господин Роберт? – спросил Сабакин.

– Я старый человек, – уклончиво ответил провожатый, – и не хочу быть выброшенным на землю. Я никогда не жалуюсь.

– Разве вам не скучно и не боязно жить всегда под землей?

– Я привык. Я не боюсь… Нет, я боюсь, я боюсь остаться под открытым небом, уважаемый сэр! Я стар и сед.

– Ваша борода еще не седа, Роберт.

– Она седа, но заржавела. Это след железа, сэр.

– К глубокой старости седина действительно желтеет, милый.

– Если хотите, понюхайте мою бороду – она достопримечательность и пахнет старым железом. О ней можно потом рассказывать.

– Расскажите сейчас, пока мы идем.

– Борода моя заржавела, и жалко, что ржавчина с нее сходит. Вы иностранец и не знаете, что мы, рабочие шахт, недавно еще носили ошейники с фамилиями хозяев.

– Это, Роберт, невозможное дело.

– Я носил ошейник с восьми лет до пятидесяти девяти. Трижды менялась на нем фамилия владельцев. Ошейники носили мы все, рабочие шахты и соляных копей. Выросла, поржавела, потом поседела под ржавчиной моя борода, но господа в парламенте – это было в тысяча семьсот семьдесят пятом году – решили, что ошейники надо снять.

– Все же сообразили люди!

– Да, говорили, что люди сверху идут в ошейник неохотно, а шахтам нужно много рук. На проведение этого закона дали двенадцать лет. В соляных копях многие еще ходят в ошейниках, но меня заставили снять мое железо до срока, и меня, может быть, закопают в уголь с белой бородой.

– Значит, пришла справедливость и под землю?

– О милостивый государь мой, я боюсь господской справедливости. Человека в ошейнике нельзя было уволить из шахты. Мне холодно без ошейника, добрый господин. Нищие должны содержаться советами приходов, и мне не позволят жить наверху, где хватает своих нищих. Если все будет благополучно, меня зароют когда-нибудь здесь.

– Сколько же вы зарабатываете?

– Если вы хотите дать мне шиллинг, сэр, то дайте. Уверяю вас, что хотя и ничего не плачу за помещение, но после того, как я покупаю хлеб и сыр, я уже не боюсь потерять деньги.

Открылись ворота. На дне второй шахты серел свет. Здесь каменного угля не жгли. Этот ствол предназначался для входа свежего воздуха.

Легкая корзина приняла тверяка. Слегка качаясь, подымалась она вверх. В светлеющем небе исчезли звезды.

Лев Фомич заглядывал вверх. Вот показались солнечные отблески на бревнах сруба, вот оно само, солнышко, и синее небо, и как хорошо пахнет полем!

Как счастливы люди, которые живут не под землей!

Глава шестнадцатая,

в которой рассказывается о том, как жили в Лондоне наши старые друзья туляки.

Отец Яков совершал в посольской церкви богослужение, наблюдал за тем, чтобы певчие ходили чисто и пели пристойно, а также помогал по дипломатической части и, зная превосходно английский язык, делал для графа извлечения, иногда очень сложные, из английского законодательства. Кроме того, он давал советы политического свойства.

Из всех этих дел наблюдение за совестью графа было самым простым.

Семен Романович не перечил постановлениям церкви, в посты ел рыбное и грибное, по субботам ходил в церковь и занимался благотворительностью, собственноручно раздавал нищим серебряные деньги; шиллинги для этого графский камердинер специально мыл мылом.

Верен был Семен Романович и русской кухне, и для него в Лондон присылали рыжиков и груздей, соленые огурцы и паюсную икру, но березовые дрова, которые выписывал из России один из его предшественников, князь Куракин, для Воронцова в Лондон не возили.

Всем русским припасом граф Воронцов делился со священником.

Дом свой отец Яков, однако, держал по-английски и только с русскими людьми из простых, когда они к нему приходили, разрешал себе поиграть в попа-скареда, но человека добродушного, поговорить с ними откровенно.

Отец Яков волосы носил длинные; не только на улице, но и дома подкалывал их по-модному, заплетал в косу и укладывал в шелковый чехол.

Чулки любил он щегольские – шелковые, но темных цветов, башмаки открытые, легкие, с бирмингамскими стальными пряжками. Кафтан на нем шелковый и не длинный, по колено, и не пестрый, но подобранный внимательно; как тогда говорилось – в тень лица. Кафтан расстегнут, и виден камзол – солидный, бархатный. Шея отца Якова укутана белой косынкой довольно толсто.

По жилету протянута цепочка, но не модная стальная, а толстая золотая. Цепочка вела к золотым часам с эмалью. Часы – недавний подарок графа за выписки из морских законов.

В таком наряде был отец Яков для гостей.

Обедали дома, в чистой кухне, перед камином. Во главе стола сидел сам отец Яков, по правую руку – его жена, православная англичанка, не говорящая по-русски, но твердо знающая все блюда русской кухни.

В тот день за столом было еще двое гостей. Они оба наши старые знакомые туляки – Алексей Михайлович Сурнин и Яков Леонтьев, которого по отчеству еще никто никогда не называл.

Их путь в Англию был не прост.

Пока мастерам писали паспорта и ждали они разных решений, сидя на деревянных диванах в прихожих канцелярий, навигация из Кронштадта совсем кончилась. Решено было их отправить через Ригу. Начали пересоставлять бумаги – и в Рижском заливе показалось сало.

Туляки продолжали жить у протоиерея Самборского – человека образованного. Он сообщал им первые начатки английского языка, а они между делом чинили ему дом и помогали по хозяйству.

Когда вышла резолюция отправить туляков с фельдъегерем в Гданьск, а оттуда каким ни на есть кораблем в Англию, Самборский дал тулякам письмо к Якову Смирнову.

Бурным зимним морем прибыли туляки в Англию.

Английские мастера принимали русских неохотно, но взяли сперва все же по дешевке.

В России о туляках забыли и денег им не присылали.

Так продолжалось больше года.

Отец Яков ходатайствовал за мастеров у графа Воронцова. Граф Воронцов удосужился – написал письмо к тульскому наместнику господину Кречетникову.

Прислали денег, но самую малость.

Но к этому времени туляки уже обошлись. Сурнин работал у оружейника Нока и начал получать немалые деньги. Леонтьев работал у оружейника Эгга, и на прокорм ему хватало.

Работал Леонтьев хорошо, но не постоянно, и на него были жалобы.

По всему было видно – туляки зарабатывали хорошо. Они даже приносили отцу Якову поминки за то, что он разговаривал с ними о родине и кормил их щами с бараниной и черным хлебом.

Отец Яков больше любил своего тезку Леонтьева. Леонтьев приходил с утра с подарком, что-нибудь в доме чинил, помогал по хозяйству, рассказывал о том, что случилось в городе.

Сурнин тоже не приходил с пустыми руками, но держал себя строго, почти важно.

Сегодня пришел Леонтьев с большим приносом; показал он два перстенька: один – для протоиерея Самборского, который жил в Петербурге, а другой – самому Смирнову.

Отец Яков рассматривал оба перстня, положив их на широкую белую ладонь.

Перстни отлиты из чугуна; вместо печаток вделаны в них выпуклые стекла, а под стеклом из перышек сделаны птички размером меньше чем половина ногтя на мизинце.

Одна птичка красная, другая зеленая.

Отец Яков держал перстни на ладони, показывал жене и все не мог выбрать, который перстень послать и который оставить.

– Красной птичке, – сказал он, – отец протоиерей больше обрадуется. Впрочем, он и зелень любит по своему тихому характеру.

– А вы, батюшка, не огорчайтесь, – молвил Яков, – мне так от вас нашу русскую речь слушать сладко, что сделаю я вам потом еще одну птичку в перстне, и будет у вас пара – и для вас и для матушки, а отцу Самборскому какую ни на есть пока птичку пошлите.

– Спасибо, Яков, большое спасибо! Так все же какую послать – зеленую или красную? И как у нас останется – две зеленые или две красные?

– Оставьте себе разноцветных, батюшка, а я отцу Самборскому сделаю желтенькую.

– Золотую! – вскричал поп. – Так она же будет всех красивее! Ты не смейся надо мной, тезка, я сам понимаю, что жаден, ибо ненасытно дно человеческого глаза.

– Я вам и желтенькую сделаю!

– Какой ты, парень, ласковый! Женить бы тебя.

– Забот боюсь, батюшка.

– Одному скучно, землячок.

– Правда, батюшка. Не раз я с дороги промокал, напивался я и раз, и два, и десять, засыпал каждый раз в одежде, а просыпаюсь – нет на мне сапог, и стоят они около постели чищеные. Долго я сообразить не мог, как и почему ко мне приходит такая аккуратность, а потом вижу – и штаны мои вторые наутюжены, и что надо подштопано. Это, значит, английская девка Мэри – хозяйская племянница. Девушка хорошая, дядька богатый, а она у него в кузне молотом бьет и мехи раздувает, а когда я мелкую работу работаю, то на глаза посмотрит, то на руки.

– Я боюсь, – сказал поп, – что это чревато заботами. Ты что, место потерял?

– Потерял, батюшка.

– Как же ты это так, Яков? – сказал Сурнин. – Что, прохвастал?

– И вовсе я не прохвастал, – сказал Леонтьев. – Дело было вот как…

Отец Яков приготовился слушать, зная, что Леонтьев рассказывает интересно и долго.

– Я, батюшка, – начал Яков, – привез из Тулы клинок булатный, красного железа то есть, хорошая полоса нашей работы, завернул клинок в тряпочку чистую, пошел на рынок, купил шар костяной из слонового бивня…

– Что-то далеко рассказываешь!

– Зато, батюшка, чистосердечно, – возразил туляк и продолжал: – Полоска-то у меня с рукояткой доброй. Пришел я к самому этому оружейнику Эггу, показываю саблю, он ее, конечно, покупает.

– Дорого дал?

Леонтьев засмеялся.

– В том-то и дело, что я не отдал. Взял я табуреточку, поставил на табуреточку чашку железную, дал господину Эггу в руки шар, он и посмотрел. Положил я шар в чашку, снял кафтан, засучил рукава, примерился. Англичане смеются, а я как гакну! Ударил, разрубил шар, чашку, табуретку и пол испортил! Тут, конечно, они меня на службу зовут, я ту службу беру…

– Так вот почему, Яша, ты с того места, куда я тебя поставил, ушел!

– Я от Эгга не ушел, батюшка, и все хорошо было. Эгг меня кормит, Эгг меня поит, Эгг мне кафтан подает. Иду гулять – его племянница со мной и подает мне ручку, прихожу с гулянья – уже приготовляют горячее пойло покрепче. Сам хозяин меня здешнему языку учит, вместе со мной пьет и целуется…

– Слушай, Яша, – сказал Сурнин, – ты ему секрет булата рассказал?

– Рассказал, Алеша, но невнятно. Сказал, что сам знал.

– А он тебя прогнал?

– Прогнал, Алеша… То есть не то что он меня прогнал, но сбавил он мне поденную плату вдвое, будто за племянницу. Смеется, что я его английскому дому срам принес.

– Так вот откуда твои птички прилетели, – сказал отец Смирнов. – Ну ладно, поставлю я тебя на работу. Поедешь ты к берегу моря, там есть шахта глубокая, так ты на ту шахту не поступай, а рядом есть завод – будешь ты там кузнецом.

– А винты там делают?

– Гвозди бьют.

– А как бьют? – спросил Сурнин.

– Молотом. Вот посмотри.

Отец Яков положил серебряную монету на стол; на правой стороне монеты был вычеканен паровой молот, на левой выбит был портрет Джона Вилькинсона – жесткое, как будто из чугуна отлитое, лицо.

– Так же, как король монету бьет, – с почтением сказал священник.

– И разную, – ответил Леонтьев и положил еще одну монету.

На монете была изображена цилиндросверлильная машина.

Сурнин схватился за монету.

– Это ведь вещь, Яша, – сказал он. – Ты знаешь, что здесь выбито? «Мои деньги».

– Вот видишь, Яша, ты гордишься, хвастаешь, – сказал священник, – а посмотри со вниманием, какое сейчас в Англии положение.

– Что ж, поеду, – сказал Яков. – Не могу я у Эгга жить, больше он со мной не целуется. А как посмотрит на меня – смеется.

– Вот что, Яков, – сказал Смирнов, – сослужи мне службу, если будешь в Эдинбурге – это там недалеко, – зайди там к одному человеку, к Сабакину Льву, о нем я тебе уже говорил. Он небось по русским соскучился.

– А дело какое к нему, батюшка, что вы его так помните?

– Подарил я ему шубное одеяло хорошее, из русских овчин, не то что совсем подарил – дешево продал. Пускай он мне его пришлет: сыро в Лондоне, ноги болят.

– Привезу, если отдаст, – сказал Леонтьев недовольно.

– А у тебя какое дело, Сурнин? Тоже место потерял?

– Нет, батюшка, я так пришел, по уважению. – Сурнин передал что-то завернутое в черный бумажный платок.

Отец Яков развернул платок, разгладил его на коленях, сложил аккуратно и положил в карман. Потом начал рассматривать подарок – это был кусок тяжелого ярко-лилового шелка.

Довольный, отец Смирнов спросил:

– Итальянский? Французский?

Сурнин ответил:

– Английский, батюшка, новой, машинной выработки, но посмотрите, какая доброта!

Отец Яков попробовал рукою доброту ткани и сказал:

– Разве подрясник парадный сделать?

С кофейником в руках вошла матушка, жена отца Якова. Она поставила аккуратно кофейник на стол, улыбнулась, взяла шелк, перекинула его через плечо, поддрапировала, подошла к желтоватому зеркалу в серебряной раме и начала рассматривать себя очень серьезно, крепко сжав губы.

Шелк действительно шел к рыжеватым волосам нестарой англичанки.

Матушка улыбнулась, свернула шелк, достала из сумки связку ключей, подошла к высокому комоду, открыла ящик, положила в него шелк и щелкнула замком.

– Аккуратно, – сказал Сурнин, развеселившись.

Отец Яков выбирал, на кого ему обидеться – на Сурнина или на жену, – но Леонтьев сумел замять неприятный разговор.

– И где же ты, Алеша, такие хорошие деньги зарабатываешь, что богатые подарки носишь?

– Подарки по дому, – сказал Сурнин.

– А все же, Алеша, где ты работаешь и какое ты в Англии ремесло перенял?

– Работаю я, Яша, дома и точу ружейные стволы для фабрики Нока.

– И зарабатываешь хорошо?

– Да, неплохо! Помнишь, Яша, когда мы были в Петербурге, ходил я на Васильевский остров, в Кунсткамеру?

– Помню. И меня звал. Дело ведь не в Кунсткамере! Ведь не этим же ты деньги зарабатываешь? Небось ты здесь какую-нибудь тайну узнал?

Сурнин рассердился.

– Хороший ты мастер, Яков, и из города хорошего, и сам истинный туляк, и рассказываешь хорошо, и рука у тебя верная, а пустой ты человек, и ничего ты в жизни не понимаешь. Хотел я тебе одно дело открыть, а теперь не открою!

– А почему не откроешь?

– Потому что ты пустой человек, Яша, ищешь рукавицы неизвестно где, а они у тебя за поясом!

– Не ссорьтесь, дети мои, – сказал отец Яков, постучав по столу.

Вошла хозяйка, принесла бутылку с вином, бутылку виски, кувшин горячей воды, посмотрела сердито на мужа, помня строгости английского обычая, по которому мужчины после обеда остаются пить без дам.

Отец Яков смотрел на жену торжествующе; она вздохнула, взяла со стола оба чугунных перстня, один надела на мизинец, другой на указательный палец и вышла, улыбаясь.

Отец Яков нахмурился.

– А я вот не женился, – сказал Сурнин.

– Так какая же у вас, дети мои, ко мне нужда? – спросил батюшка. – А мне, Яков, третьего кольца не надо.

– Я вам замки сделаю, батюшка, – сказал Леонтьев. – Замечательный нутряной замок, – стальной, на медных винтах, а ключ вам.

– А ты, Яша, не женишься? Тебе бы жениться хорошо, тебя бы жена к месту привинтила.

– Винтов не люблю, батюшка, я люблю холостую компанию.

– Все я хотел тебя спросить, Яша: почему у тебя руки с перепоя не дрожат и как ты эту миниатюрность делаешь?

– Для света ставлю я графин с водой, и от него такой зайчик на работе, а сам никакого стекла в глаз не беру: у нас глаз пристрелявшись, а чтобы руки не дрожали, я старый запой утром махонькой чаркой из графинчика поправляю, и получается в руках пронзительность. Эта птичка, батюшка, из перьев сделана. Есть такая дальняя птичка – колибри, и у нее берут самое мелкое перо. В продаже это копеечное дело, а я вяжу серебряной проволокой, и получается как финифть, и я уже Мэри подарил за ее ко мне доброту, и дяде ее принесу, да еще с поклоном.

– Женишься все же, значит?

– Что вы, батюшка! Она не нашей веры! Да меня уже Эгг уволил. Мне надо в дорогу собираться.

– Выпьемте, дети, – сказал отец Яков, – за то, что живем мы все-таки в этом самом городе Лондоне и видим разные диковинки, едим сытно, пьем пьяно и пируем без ссор.

– Я выпью, отец Яков, – сказал Леонтьев, – только вот Алеша начал меня задирать, а свое не договорил.

– Ах, Яша, бывают люди: им показывают – они не видят, их зовут – они не приходят. Не знают они, где надо удивляться. Ездят они за далекие моря, а своего не знают…

– Все, что мне надо, Алеша, – ответил Леонтьев, – я видел, и удивить меня нельзя. Поеду я по Англии, все посмотрю, а ты здесь сиди, и мы посмотрим, кто в конце концов кого перегонит. Посылайте меня, батюшка, куда хотите, не пропадет Яков.

– Оставайся, Яша, – сказал Сурнин, – я тебе дело найду.

– Хочу посмотреть, что здесь напридумали англичане.

– Вот говорят: немец обезьяну выдумал, и слонялась она без дела, а туляк к обезьяне хвост пришил, и пришла она в разум и стала иногда присаживаться.

– Я, Алеша, проживу без хвоста. Ты ко мне не приставай.