Текст книги "О мастерах старинных 1714 – 1812"

Глава двадцать первая,

рассказывающая про город Санкт-Петербург и механика Кулибина.

В Кронштадте Сурнин велел доставить багаж к Мартышке и сам пошел туда.

Сабакин, умытый и прибранный, уже сидел у окна, просматривая газетный листок.

– Мартышка помер, – сказал он, положив номер газеты на стол.

Сурнин погоревал и взял прокуренные и запятнанные газеты. Новостей много; главная – та, что умер сурнинский покровитель, большой человек, его светлость князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. О смерти его сообщено после депеши стихами Михайлы Цветкова.

Из Франции сообщалось, что в Национальном собрании было заслушано обстоятельное донесение о способах к обороне и говорилось, что чужестранные державы готовят на Францию нападение.

Сабакин посмотрел газеты, переданные ему Сурниным.

В газетах много объявлений о новых книгах, о продаже домов.

– Вот объявление, – сказал Сабакин и прочел негромко: – «Из дому господина подполковника Михайлы Петровича Нарышкина, состоящего в шестнадцатой части первого квартала под номером шестьдесят, брата его родного Павла Петровича Нарышкина находящийся в оном доме крестьянин калужской его вотчины, сельца Тина, Федосий Васильев, бежал сего октября одиннадцатого числа, о чем в Управу благочиния прошение подано; который ростом два аршина семь вершков, лицом бел, рябоват, волосы на голове острижены, темно-рус, борода большая, клином, от роду пятьдесят три года, и ежели где он явится и станет называться выходцем из-за границы, в том ему не верить и прислать, куда следует».

Сурнин посмотрел на газету.

– А вот еще объявление: «Бежали у статского советника Антон и Герасим Матвеевы дети, знающие российской грамоты писать и читать и играть на флейте».

– Беда, – сказал Сабакин. – Бедуют люди, хоть и не под землей живут, и без ошейников. А вот это и беззаконно.

Он прочел:

– «Желающие продать мальчика не старше двенадцати лет могут явиться в дом князя Петра Ивановича Одоевского, к живущему в сем доме немцу-перчаточнику господину Шульцу».

– Не имеет права немец покупать людей нашей веры, если он не дворянин.

– Трудновато, – сказал Сурнин.

– Трудновато… Темно… И не скажешь, Алеша, того, что сказано в сей элегии, о Потемкине написанной:

О, Тьма! Ужасна тьма, скрывающа наш свет.

Как ты мучительна! Когда в тебе… Но нет,

Для света тьма нужна; тьма для того бывает,

Что, как исчезнет тьма, живее свет блистает…

– Темно, – подтвердил Сурнин.

– Что-то нам Питер скажет?

– Сговоримся.

– Обидно в газете читать, что человека продают. Я сам крестьянский сын, звали моего старика Фома, а по отчеству его никто не звал. Бороду он тоже носил клином.

– Не ропщи, Лев Фомич! Скучно, однако, здесь, в трактире, без Мартына Мартыныча.

– Ну как, половой, село на том берегу зовут еще Мартышкиным?

– А как ему еще зваться?

– А о Дмитриеве и о Борзом не слыхал?

– Толком не знаю. Говорят, послали Борзого на Камчатку, к океану, строить корабли.

Всех расспрашивал Сабакин и о других мастерах; узнал наконец, что посланы они в Питер – не то на пороховой завод, не то на завод, недавно открытый Бердом. Но сказали нетвердо.

– Идемте на галиот, Лев Фомич!

Галиот плыл по осенней ряби залива. В кронштадтской стороне из воды возвышалось и дымило здание огненной машины, похожее на военную шляпу с перьями.

В стороне прошла Галерная гавань со стаей низких, прижатых к воде судов.

Галиот пристал к берегу Невы, около устья Фонтанки.

Сурнин и Сабакин сели на попутную телегу, погрузили свои пожитки, решили ехать ночевать на Охту, к знакомому туляку.

Сурнин аккуратно поставил водочный бочонок на телегу, подоткнул его со всех сторон соломой. Положил тяжелый ящик с инструментами. Сел сам, свесив ноги.

Ехали мимо Исаакиевского моста.

Баржи моста глубоко осели в воду. Через мост медленно двигалось сквозное, деревянное, многосаженное сооружение. Тянули его люди, низко нагнув белокурые головы со спадающими вниз прядями, как будто бодая воздух.

В стороне шел спокойный человек, бородатый, длинноволосый, кругом седой и тщательно по-старинному одетый.

– Здравствуй, Лев.

– Здравствуйте, Иван Петрович!

– Откуда?

– С Лондона. А у вас что?

– Вот модель моста построил да испытал. Везу ее на покой как ненужную вещь.

Деревянное сооружение медленно сползло с настила моста и, подрагивая, вступало на булыжник набережной.

– А я приехал, – сказал Сабакин, – сваи под мост бить.

– Не придется.

– Что, не показалась модель?

– Выдержала она три тысячи пудов тяжести, и еще положили на нее кирпичей пудов пятьсот, и разных профессоров немецких на нее налезло множество, а она и не скрипнула: значит, носить она может тягости более того, чем весит сама, в десять раз. Испытали ее хорошо. Сам академик Эйлер одобрял, говорил, что наперед загадал – и верно.

Сабакин посмотрел на модель.

Сооружение состояло из решетчатых ферм, сделанных из брусьев, взаимно врубленных и стянутых болтами. Видно было, что проезд внутри модели и почти горизонтален,

– Небывалая вещь! – сказал механик. – Может, только отложили стройку?

– Строить и не будут. Говорят – дорого, да и страшно: за морем не опробовано.

– Так пускай у нас пробуют.

– Пробовать чужими губами хотят, а я-то уже новый мост придумал – чугунный, тоже решетчатый.

– Куда этот везешь?

– На Шпалерную улицу, там дворец покойника Потемкина. При дворце пруд – Лиговка-река запружена. Через пруд перекинут будет мой мост, на удивление лягушкам. Так и кончилось все. И ты, Алеша Сурнин, и ты, Лев Сабакин, не воюйте много: плетью обуха не перешибешь. Прощайте, ребята!

– Господин Кулибин, – возразил Сурнин, – у нас в Туле и у вас в Нижнем Новгороде разве так говорят и так поступают?

– А как у вас поступают?

– А у нас, господин Кулибин, дерутся до последнего. Я сто раз подметки к сапогам подкину, на всех лестницах ступени сотру, а что придумал, на заводе попробую.

– Он молодой, Лев Фомич, – сказал Кулибин про Сурнина.

– Правильный, – ответил Сабакин.

Кулибин вытер рукавом губы и сказал:

– Так поцелуемся мы, все трое, тут, на улице. Не пропадет наша работа!

– Не пропадет, господин Кулибин!

Они поцеловались.

Сабакин и Сурнин сели в телегу, обернулись.

Мост издали казался легким, стройным и прочным.

Вокруг все переменилось: Нева текла в крепких стенах гранита; на диво выделанные набережные казались частями машины, сработанными на огромном станке.

Над скалою махом поднялся всадник и, простирая руку на север, возвещал о победах Петра и о торжестве искусного литейщика, отлившего изваяние.

Осенние, цвета отожженной меди, деревья Летнего сада казались через решетку такими стройными, что похоже было, будто кто-то хотел снять с деревьев копию и измерял их для этого с небывалой точностью.

– Восемь лет не даром прошли, – сказал Сабакин.

– Старика Кулибина жалко, – ответил Сурнин. – Пойду докладывать про станок свой в Коллегии. Ходьбы мне будет много.

– Может, тебе, Алеша, на Коллегию денег дать? – спросил Сабакин.

– Не надо, – ответил Сурнин. Он полез в карман и достал связку чугунных перстней, нанизанных на медную проволоку. – Мне Яша на дорогу подарил перстеньки с птичками зелеными, желтыми и алыми, сказал: «Дари начальству – пускай носят, только бы твоей работе ход дали».

– Дальновидный Леонтьев парень, – улыбнулся Сабакин, – понимает он людскую мелкость.

Глава двадцать вторая,

в которой кончается история Алексея Сурнина, начинается история Павла Дмитриевича Захавы и продолжается повесть о создании русского токарного станка.

По приезде Алексей Сурнин не сразу отправился в Тулу, потому что был связан с Петербургом, – он начал свою работу в Сестрорецком заводе. Здесь, под начальством директора, полковника артиллерии, построил он токарные станки с одним и двумя резцами.

Станки работали хорошо. Взяли их образцом на питерские заводы.

Десятого февраля 1794 года состоялось высочайшее повеление на имя генерал-губернатора тульского и калужского:

«Евгений Петрович, тульского оружейного мастера Алексея Сурнина, обучавшегося с успехом в Англии и показавшего на опыте искусство свое в делании разного рода огнестрельного оружия, повелеваем определить мастером оружейного дела и надзирателем всего до делания оружия касающегося, дав ему для обучения потребное число учеников, жалованья же производить ему по пятьсот рублей в год.

Пребываем вам благосклонными.

Екатерина»

В том же году Сурнин был назначен надзирателем всего оружейного производства в Туле, получив чин титулярного советника.

В музее Тульского оружейного завода, расположенном на берегу старого заводского пруда, теперь покрытого зеленью, сохранились две сестрорецкие модели токарных станков: на обеих моделях суппорты, в которых закреплены резцы.

В одной из моделей работает сразу три резца, из которых каждый снимает стружку, все более и более глубокую.

По прибытии в Тулу Сурнин сделал и другие специальные токарные станки, которые потом поступили на завод Берда для массового производства их. Английский патент на самый примитивный станок с суппортом был взят в 1795 году, несколько лет спустя после изобретения Сурнина.

Восемь или десять мастеров – тут источники разноречат – были прикреплены к Сурнину для обучения.

В Туле Сурнин показал людям новый станок и начал его усовершенствовать. Он заказал новые станки в Петербурге, у Берда.

Никто не знал, что в Туле строятся машины, которые могут решительно влиять на исход будущих битв.

Знали про другое: про то, что земля в засеках у Тулы промерена и оказалось ее 36 тысяч 715 десятин. Деревья в засеках по императорскому приказу были сосчитаны – оказалось их 7 миллионов 800 тысяч.

Приказано было рубить ежегодно 1/150 дубового, 1/60 кленового, 1/40 липового и осинового дерева. Всего же в год рубить 163 тысячи 721 дерево.

Сосчитано было как будто и строго, но лес сильно поредел, река Упа обмелела, и портом города Тулы стал Алексин-на-Оке – туда приходили баржи с уральским железом через Каму, Волгу, Оку, и отсюда везли металл гужом.

В 1803 году венёвский купец третьей гильдии Федор Федорович Чеботарев починил и возвысил, чтобы сберечь весенние воды, плотину завода и получил за эту работу золотую медаль, но, впрочем, скоро после этого был уволен.

На его место, а также механиком, назначен был Павел Дмитриевич Захава, который расширил завод, ввел в него многие станки собственного изобретения и построил в Туле фабрику математических инструментов.

Менялся город: дворяне построили в Туле деревянные дома с колоннами, с фронтонами, с высокими залами для танцев и низкими комнатами для жилья.

Разбогатевший на Урале заводчик Левинцов построил в городе, недалеко от кремля, пышные каменные хоромы с парадными воротами, с дорогими наборными паркетами.

Когда умерла Екатерина, на престол вступил Павел. Он строил дворцы в Петербурге, велел красить в полосатый цвет шлагбаумы, начал разбор тульских дел, замышлял поход в Индию, но был убит в Михайловском дворце.

Говорят, что весть о смерти появилась в английских газетах тогда, когда император еще был жив и, сидя во дворце, прикидывал на карте дорогу мимо Арала, через неведомые степи, на Индию, для казаков атамана Платова.

Во всяком случае, смерть Павла произошла не без участия генерала Беннигсена – человека, с английской разведкой весьма связанного.

Англия воевала с Францией. Во Франции богатели купцы, сменялись правительства.

На лионских тканях сперва появились вытканные изображения пчел, как знаки трудолюбия, потом сменились изображением орлов, означавшим войну.

Мир воевал.

Миру нужно было много оружия.

Бледнолицый генерал Бонапарт стал императором и завоевывал земли для французских товаров. Англия воевала с ним, нанимала войска, устраивала союзы.

В России царствовал Александр.

Годы шли неспокойно. Мир попал в перестройку.

На фабриках начинали шуметь паровые машины, но все еще токари в Англии и во Франции держали резец в руках, все еще, изготовивши ружейные части, потом, при сборке, пригоняли их, подтачивали напильником.

Было так и на предприятиях Джона Вилькинсона, который богател в Англии, превращая в деньги чужие изобретения и труд.

Он строил чугунные мосты, использовавши идеи многих, в том числе и Кулибина; лил пушки, трубы, цилиндры для паровых машин, садовую мебель, сундуки; пытался делать из чугуна дома, заступы, игрушки, кирки, бритвы; много раз переживал неудачи и неустанно искал нового применения для металла.

Когда в 1805 году он умер, то похоронили его, согласно его завещанию, в чугунном гробу, что должно было послужить, по мысли Вилькинсона, завидным примером нового применения чугуна.

Рушились королевства, появлялись новые династии, сгинуло прусское могущество, поколебалась Австрия.

Старый Кутузов, сдерживая французов, и обманывая их, и отбиваясь егерями в бою под Шенграбеном, привел войска к Аустерлицу, но молодой Александр и молодой австрийский император сами командовали армиями. Старик Кутузов увидал поражение русской армии, был ранен в щеку и испытал немилость. Потом он, неохотно назначенный, сражался с турками, отступал, выжидал, накапливая силы, и наносил мощные контрудары.

Так шли годы.

Шло лето, созревала рожь. Было это в 1812 году.

Войска Наполеона перешли русскую границу, как переходили границы иных стран.

Сходились к Смоленску русские армии; отступая, Барклай враждовал с Багратионом, атаман Платов сдерживал французов.

Разговаривая на разных языках, пестрая, как политическая карта Европы, шла разномундирная великая армия.

Шли люди в медвежьих шапках, в шапках из рыси, в касках с конскими хвостами.

Шли люди в белых и синих мундирах, в плащах.

Горел Смоленск, горели поля.

Старый Кутузов организовывал ополчение.

В Петербурге еще светлы были ночи.

Перед памятником Петру круглые сутки маршировали ополченцы. Круглые сутки работал Сестрорецкий завод.

Училось ополчение и уходило на запад, к Полоцку.

Под Москвой ночами уже было темно. Но под Можайском, в день Бородина, тьма наступила раньше ночи, и в дыму вздрагивал огонь там, где сближаются крутые берега рек Москвы и Протвы.

Что же делает Лев Фомич Сабакин?

Лев Фомич на Ижевском заводе работает – ружья делает и строит облегчающие труд станки.

Дым стоит над Ижевским заводом. Молотами куют железные доски, заваривают стволы, шустуют. Обдирают их пилами на вододействующих станках, сверлят.

Трудно Льву Фомичу в Пермской губернии. Помощник его, офицер-черноморец Захава, тот, который возил железо на тульский завод, в Тулу уехал.

Лев Фомич один. Деньги, которые он получает, немалые – две тысячи в год – не проживает: хлеб и тот есть некогда. Ест у станков.

А главное дело – вода. Работают станки водой, она их вращает. Пруд заводской большой, а если злодей Наполеон займет Тулу, – а он уже под Тулой, – куда туляки пойдут, куда машины повезут? В Ижевск. А откуда он им воду возьмет?

Правда, Лев Фомич еще в 1806 году начал насыпать плотины выше: пускай заливает деревни – переселим.

Из двух тысяч рублей Лев Фомич полторы тысячи дает на оборону; мало, но сердце не так болит.

Ах, старость, захлопывает старость книгу… Не заглянешь, что будет дальше. Неужели умрешь, не дождавшись победы?

Что Захава делает? Отчего не пишет? Жаль, умер уже год тому назад Сурнин. Вот бы пригодился.

Трудно в Туле Павлу Захаве, потому он и не пишет Сабакину. Туляки на север ночью смотрят, пушки помаргивают там, за Подольском.

Обидели черноморца Павла Захаву, велели ему снять морскую форму, надеть мундир коллежского секретаря. Но не до мундира сейчас. Впрочем, титулярным советником был и Сурнин. Значит, есть в этом гражданском платье свой почет, и правильно то, что дали Сурнину чин больше.

Город шумит. Через город идут войска в мундирах из неокрашенного сукна, идут; приходят без ружей – уходят с ружьями.

Через город в тыл гонят скот; недавно прошли беженцы из Москвы – в каретах, на телегах, опять в каретах с разномастными лошадьми.

Шли, жаловались, пугали, шумели, приценивались к самоварам, продавали вещи и уходили.

Трудно в Туле. Главное – все вздорожало; правда, и заработки есть.

Тринадцать тысяч ружей в месяц делает Тула. Ружья в каждой кузнице сверлят, куют, а больше всего работают на заводе.

Но главное – вода!

Сто сорок четыре станка работают в Туле – сурнинские станки и станки Захавы. В Туле токарь резец в руках не держит, в Туле на сурнинском станке резец держит суппорт и точит ствол точно, отдельные станки точат винты, а другие станки пропиливают штыковые шейки – сразу по четыре. Шумит вода под колесами, шумят передачи, бегут приводные ремни, но воды не хватает.

Приходится станки везти на грузе. Подымут груз наверх – и идет он и тянет, как гиря часы, а рабочий отойдет, зарядивши станок, – станок работает сам.

Павел Захава совсем осунулся.

Идет он по двору. Стройку кончают у Кривого моста. Вывели здание на сплошном фундаменте для паровой машины. Идет рядом с Захавой другой немолодой туляк и говорит:

– Вы, Павел Дмитриевич, не беспокойтесь, уголь наш подмосковный вполне паровую машину поведет. Я все прознал. В Барнауле механик Ползунов паром в топку дул. Огонь совсем другой получался. Если ползуновская машина не работает, выдумка осталась. И вы, господин Захава, не беспокойтесь, еще торфу мы нарыли, насушили, а уголь у нас под ногами, в Чулковской слободе, а машина из Питера идет. С дутьем в топку дадут нам и уголек да и торф жар.

– Слушай, Кривоногов, – сказал Захава, – ты уголь ищи, только знай: машина на Валдае застряла, лошадей нет, и как ее нам привезти, не знаю.

– Ай-ай-ай, господин механик! Всю жизнь хотел в Туле уголек достать. Искал, искал, изголодал семью, думал: при войне нашего брата по голове некому бить будет – при войне тульская голова пригодится. Может, машину привезем народом.

– Павел Дмитриевич, – позвали Захаву, – вас генерал какой-то спрашивает, не наш, красноносый, большой, угрястый. По нашему ругается.

– Иду.

Комната, в которой находился английский генерал Вильсон, еще не просохла, полы пахли деревом. За окном видна Упа. Кривой мост, каменные свежие набережные, железные решетки, желтеющие березы.

Вильсон, высокий, красномундирный, узкоплечий, стоял у окна.

Смотрел, улыбаясь, на двор. На дворе высилось трехэтажное здание с большими окнами. Англичанин знал – затеяно то здание для паровой машины, а паровик застрял в дороге.

Англичанин услышал шаги за спиной и обернулся – перед ним стоял нестарый человек в небогатом чиновничьем мундире.

– Здравствуйте, мистер Сурнин. Вы ведь говорите по-английски?

– Говорю, сэр, но я не Сурнин. Господин Сурнин умер в тысяча восемьсот одиннадцатом году. Я механик в чине десятого класса, Павел Захава, из флота.

– Если бы здесь было больше людей, таких, как вы, или, лучше, если бы здесь у меня было хоть два морских лейтенанта нашего флота…

– Что бы вы делали, сэр?

– Мы бы распоряжались.

– Чем могу быть полезен? Может быть, вам лучше поговорить с генералом Вороновым? У нас распоряжается он.

– Жаль, что нет Сурнина. Ему кланяется господин Леонтьев. Он совсем теперь господин. Женился. Вы молчите? Почему вы не спросите на ком?

– Как-то не до этого…

– На племяннице фабриканта Эгга. Он фабрикант. Совсем англичанин. Может, он завтра будет баронетом!.. Ха-ха!

– Вы Леонтьеву скажите, что у нас его забыли: у нас мертвых с погоста не носят.

– Странные вы люди! Вот я мучаюсь здесь: я и в арьергардах и в авангарде. Какие плохие дороги! И зачем у вас такая странная манера так много от себя требовать. В Кронштадте лежат тридцать тысяч английских первосортных ружей.

– Слышал. Оружие это, господин генерал, не комплектное, оно без замков.

– Доделайте. А там, знаете, есть даже господина Леонтьева ружья. Мы друзья России. Вот вы поедете к нам закупать, и мы купим у вас шерсть, продадим сукно.

– Я не купец, я механик, обученный во флоте, – сказал Захава. – Мне место у станков или у парусов.

– Слушайте, господин Захава, я должен вас огорчить. Наполеон будет отступать из Москвы. Разум подсказывает, что пойдет на юг. Он пройдет здесь, через Тулу. Россия будет обезоружена. Все это будет сожжено, как сожжена Москва. Вы женаты?

– Женат.

– Передайте поклон вашей жене и скажите, чтобы она уезжала. Я уже отправил господина Луиса посмотреть дорогу. Лучше всего ехать на Одессу – чудный климат. Мы туда привезем железо.

– В Одессе нет реки, господин генерал. Чем будем вращать станки?

– Ну, они постоят. Мы завезем вам ружья.

– Между Тулой и Наполеоном, – сказал Захава, – русская армия, река Нара и река Ока.

– Русская армия отступила от Подольска. Я сейчас из деревни Вороново и видел господина Ростопчина. Он сжигает свой роскошный дворец – колонны и кариатиды стоят в пламени. Это очень красиво. Граф Ростопчин даже напомнил мне Нерона.

– Отстроится, – сказал Захава. – Может быть, у него другое помещение есть, или он к вам в Англию поедет. Он к вам, говорят, человек дружелюбный?

– Не будем шутить, у меня с собою предписание министра. Я хочу, чтобы вы не спорили со мной у генерала Воронова. Господин начальник завода Воронов вам поверит.

Вильсон передал Захаве бумагу. Механик прочел:

«1. Командиру Тульского оружейного завода, не останавливая работ, иметь верные сведения о движении неприятеля по направлению к Туле, дабы при достоверном и необходимом случае, уже имея секретное предписание, остановя работу, взяв мастеровых и инструмент, следовать по тракту к Ижевскому заводу.

2. Распорядиться по соглашению с тульским губернатором о наряде для сего подвод, а равно и доставления командиру оружейного завода сведений о положении неприятеля в губернии, различая действительные его движения от набегов мародеров, коих удобно не допускать к распространению посредством имеющегося в губернии внутреннего ополчения».

Захава бегло посмотрел бумагу.

– У нас эта бумажка давно переписана, – сказал Захава, – занесена в реестр, и мы собираем сведения, составляя из них экстракт для ответа.

– Я уже говорил с генералом. Какая медлительность здесь! Я вязну у вас!

Господин Вильсон отправился к губернатору на дом писать в Санкт-Петербург, князю Горчакову, жалобу и в Лондон сообщение.

Павел Захава решил пойти на доклад к генералу Воронову.

Генерал Воронов Николай Федорович недавно был в Москве.

Еще цвели липы в садах и на бульварах. Москва золотоглавая, белокаменная. На мелкой реке Москве у Кремля стояли баржи и лодки. Войска шли через город.

Генерала Воронова приняли вне очереди и сказали ему:

– Усилить выделку оружия, вместо обычных шести тысяч делать в месяц по тринадцать тысяч.

Велено: «Ежемесячно приготовлять в Туле на заводе ружей разного калибра: казенными мастерами семь тысяч, вольными фабрикантами три тысячи да старого ружья переделывать вольными фабрикантами три тысячи, а всего тринадцать тысяч».

И он работал, а теперь у него лежала бумага с подтверждением:

«Господину генерал-майору Воронову. По личному Вашему мне объяснению о средствах приумножения в приготовлении ружьев на Тульском оружейном заводе предписываю вам следующее:

1. Позволяю у нового образца длину стволов обрезать на 3½ дюйма, а штык на ту же длину прибавить и казну делать не с гранями, но круглую.

2. Позволяю вам сделать подряд у оружейников на собственных их фабриках нового оружия по 18 рублей за ружье, елико возможно более, делая оное приготовление помесячно.

3. Равным образом позволяю вам отдать также на подряд и отделку старых ружей по 10 руб. 50 коп. за каждое.

4. Требуемую сумму, по расчету, самими вами составленному, 506 758 руб., предписал я отщитать вам нынче же Московскому военному губернатору графу Ростопчину из пожертвования города Москвы.

5. На сих предположениях, по собственному вашему расчету, должно быть ежемесячно приготовлено на заводе ружейного калибра всего тринадцать тысяч.

6. Ежели же сверх оного количества во благоразумном своем распоряжении и старании вольных фабрикантов будете ежемесячно приготовлять более, то оное принято будет мною за особый знак вашего ко мне и отечеству усердия.

7. Наконец, препоручаю вам объявить всем заводским мастерам и фабрикантам, имеющим свои фабрики: что никакое еще время в отечестве нашем не требовало более от каждого усердия и пожертвований, как нынешнее, следовательно, я уверен, что из оных фабрикантов найдутся такие усердные сыны отечества, что целые свои фабрики обратят к одному делу оружия и тем дадут способ их имена передать в память потомству.

О ежемесячном же количестве приготовленного оружия вы обязаны мне делать особое ваше донесение так, чтобы я каждый месяц в последних числах имел оные в получении.

Александр»

– Что же мы будем делать, Захава? – сказал генерал. – Я с тобой без чинов. Делать-то что, скажи? Приказано и записано. Наполеон силен. Тула не устоит, а если пойдем – до Ижевска далеко, да и сказано было: приготовиться к переезду с благоразумной предосторожностью, чтобы не было напрасно страху и уныния.

– Вот англичанин в Одессу посылает.

– Ну и дельцы! Им бы только старые ружья продать. Что же делать? Тут у меня генерал Вильсон кричал, а я втолковать ему дела не сумел. А он самого фельдмаршала ругает. Такая муха красная, вредная! Ему нашей крови не жалко. А из Питера пишут надвое. Только и есть утешение, что письмо главнокомандующего. От тебя у меня секретов нет. Писал мне Михайла Илларионович седьмого сентября. Я наизусть письмо помню:

«Сообразно с принятой мною теперь операционной линией, Ваше превосходительство, можете остановиться вывозить завод, ибо Тула еще не может опасаться неприятельского нападения. Впрочем, приготовительные меры не излишни, и при перемене обстоятельств, когда Туле могло угрожение быть, о чем я не преминул Вас в свое время известить, Вы должны будете следовать данному предписанию от управляющего Военным министерством князя Горчакова». Подпись собственноручная.

– Как же это понять, ваше превосходительство?

– Я так понимаю, что всякое предписание его сиятельства князя Горчакова, конечно, выполнить должен, после того как получу от Михайлы Илларионовича извещение его о перемене обстоятельств.

– Получается, ваше превосходительство, так.

– Да вот поезжай-ка ты в армию, узнай, что там и как там. Другим не поверю – тебе поверю. Я, конечно, знаю, что российские орлы победят, но беспокоюсь – ведь мне за Тулу отвечать. Спроси светлейшего, какие его приказания.

– Поеду, Николай Федорович. Только воду из мельничных запруд спустить.

– Жалоб будет много, голубчик.

– Воды нет, и махина паровая застряла на Валдае. Насчет воды, Николай Федорович, я сам придумал. Зачем нам казенную часть гранить? Оставим ее круглой: работы меньше, воду и побережем.

– Не форменно, но уже приказано.

– Облегчение станкам надо было нам раньше сделать.

– Ну, скажем, десятую часть выиграем. А дальше что?

– Мельницы спустим и на верховье реки по военному времени.

– Крику-то сколько будет, говорю: ведь сейчас самый помол.

– А спустить надо, – твердо сказал Захава. – Придет француз – все дымом пустит.

– Может, подождать, что скажет светлейший?

– Времени нет, ваше превосходительство.

– Без чинов, милый. Прикажу спускать. Подумать надо: тринадцать тысяч в месяц, а тут еще пики ковать!

Захава вышел на улицу. Уже восемь. Вечерело. За лесом, у Козловой засеки, на прогалине Ясной Поляны, гасло солнце или горн, в котором не хватало угля.

По дороге ехали на косматых лошадях рослые казаки, а впереди них, по земле, ехали длинные тени.

Шли полки с Дона, шли с песнями, без оружия – оружие они должны получить в Туле.

В серых рамках каменных набережных скучно голубела осенняя вода.

Со вчерашнего дня спустилась она почти на палец. Беда, коли не хватит воды!..