Текст книги "О мастерах старинных 1714 – 1812"

Глава одиннадцатая,

в которой говорят русские мастера о трудных своих делах. В этой длинной главе механик получает напутствие.

– Пойдем к Мартышке, – сказал Дмитриев.

Мартышка держал харчевню недалеко от храма Андрея Первозванного.

Мартышка сильно стар. Борода у него, по морской манере, на горле. Не то это борода, не то это баки. Будто и борода, будто и не борода, будто бы и мужик, а будто иноземец. На Мартышке желтые башмаки и красные чулки, желтые плисовые штаны и куртка на меху, который лет двадцать тому назад был лисьим, жилет полосатый; по жилету дорогая и самая модная стальная цепочка – английской, бирмингамской работы; ценой она была бы в золотую, да куплена с корабля, без пошлины.

– Поздновато, – сказал Мартышка. – Думаете, что коли белая ночь, так я уж и спать не должен?

– В гости пришли, Мартын Мартынович!

– Мартынович!.. Поживу и Мартышкой. А ты Мартышке деньги принес?

– Я плачу, Мартын Мартынович, – сказал Сабакин, садясь. – Будем знакомы: тверской губернский механик Лев Сабакин. В Лондон еду. Дайте мне пива для ознакомления – английское, крепкое.

– Выпейте водки, господин механик. Ночь свежа, по водке в Англии соскучитесь. Плохая у них водка. Садитесь, господин механик, я вам окошечко открою. У меня сирень во дворике.

Мартын Мартынович открыл окно; как будто дожидавшийся этого, за окном любезно запел соловей.

– Присаживайтесь, Мартын Мартынович, – сказал Сабакин, – выпьем на расставанье.

– На каком корабле изволите отъезжать?

– «Аурора».

– Корабельщик Лензеби, – говорит Мартышка, – идет с железом. Завтра, коли будет ветер, пойдете.

– А в Англии соловьи поют? – спросил Сабакин Дмитриева.

– Поют, и сладко.

– А строение теперь какое в Лондоне?

– Строение в Лондоне непорядочное – вразброд, но все больше в три жилья. Впрочем, город хороший.

– Хорош без порядку?

– Богат, хоть и дымен, город. Много в нем лавок для чистки белья. Дымен город и туманен, а неплох.

– А наша Тверь, – сказал Сабакин, – после пожара стала красавицей. Площади круглы, вокруг них дома стоят в порядке, ни малы, ни высоки, а какие надо. Красивый город! А вот Питер мне не показался, хоть и жил я в нем долго.

– Питер потишел, – сказал Мартышка. – Как вам, господин механик, приглянулась наша махина?

– Пыхтит, – ответил Сабакин. – Подумать: вот баба печет хлеб, так ведь она жар бережет, растопит печь, постирается, помоется потом в ней, – а тут нагреют цилиндр, холодят, потом опять греют. Разорительная машина! Много лучше сделать можно.

– А у нас в Кронштадте без нее нельзя, – сказал Мартышка. – У нас реки нет. Я вот с того, можно сказать, спился. Вода пресная должна доходить до нас невской струей, да часто морем солонится. Так мы воду не пьем. Ниже пива не спускаемся. А вы по какому делу едете?

– По секретному.

– А язык знаете?

– Несколько.

– Пить можете?

– Не пью без разуму, но меня не перепьют.

– Так выпьем за мель, если угощаете.

– А почему за мель?

– Потому что от мели Кронштадт расцвел. Идет товарам перевалка, а у меня торговля в гору, могу и вас угостить.

В кабак вошло еще несколько матросов, сели за столы, обитые посеревшим от старости свинцом. Постучали.

Послышалась английская и голландская речь.

Служанка подала пиво в оловянных кружках.

– Вотька есть? – спросил матрос и засмеялся.

– Просто хоть не держи пиво, – молвил Мартышка. – Вот стоит, – продолжал трактирщик, – стоит эта махина скоро десять лет, и я на нее не жалуюсь – пускай пыхтит. Я, Мартышка, конечно, все знаю: поставили ее по собственной ее императорского величества воле, запросило ее императорское величество коллегию, известно ли коллегии о махине, в Англии выдуманной, которая огнем выливает воду. Ну конечно, коллегия отвечает, что ей все известно. Когда начальство спрашивает, никто не отвечает – не знаю, мол.

– Я про огненную махину тоже знаю, – сказал Сабакин.

– Нет, вы не начальство, вы сего знать не можете. Запросили Каронскую компанию, ту, что пушки-коротышки делает – каронады, – может ли она продать нам махину. «Конечно», – отвечают. «За сколько?» Сговорились. И вот пошли к нам части махины и разные чугунные вещи на двух кораблях, а потом пришел еще третий. Полторы тыщи штук вещей инженерной работы привезли – почти шесть тысяч пудов. И везли – сказать обидно даже – кирпич, глину. Только песку не везли.

Сделано было то по ихнему английскому высокомерию и хвастовству, хотя железо-то не они к нам, а мы к ним возим, и не тысячами пудов, миллионами. Привезли английских рабочих людей да инженерного помощника Джемса Смита. А с ними не рядились, потому что из Англии рабочих выписывать нельзя и ехать они должны были на своем коште. Поместили их ко мне, дали им на довольствие по пяти рублей, а инженерному помощнику по семи рублей с полтиной на неделю.

– Большие деньги! – сказал Сабакин.

– А им все мало. Пьют, едят, а без контракта не работают. Сразу выучились – вотька, пиво. Пьют эти художники, я их кормлю, выключая напитки, а они на то трактирное содержание не согласуются. Тут решили платить им просто жалованье, чтоб покупали они все по торговой цене. Вот они собирали, работали долго. Поставили махину, деньги забрали, уехали.

– Это я все знаю.

– А вот ты чего не знаешь! Выписали мы эту махину из Англии и там искали и спрашивали, нет ли такой махины переносной. А такая у нас уже десять лет в Барнауле гниет. Ползуновской она работы и гораздо уютнее: в два цилиндра, и дыму от нее, говорят, меньше, и дров да угля не столько жрет. Так за что же мы больше двадцати тысяч денег заплатили?

– За глупость. А про Ползунова знаю.

– Про него не приказано знать: опрошена была бы коллегия, известно ли ей про ползуновскую махину, она ответила бы – известно. А поправить начальство никто не решился. Так у нас переносной машины и нет.

– Может, я за ней и послан, – сказал Сабакин.

– А сам придумать не можешь?

– Может, и придумал. Вот я модель в Англию везу да оттуда обратно привезу опробованную.

– Дело обыкновенное, – сказал Мартышка. – Так разные товары туда-обратно возят. Паруса полощут, холстину треплют.

– А вы, Мартын Мартынович, так говорить не боитесь?

– А я же Мартышка – с Мартышки какой спрос?

Мартышка выпил.

– Ну, коли хвастать, так хвастать. Был князь Меншиков. Шелк носил красный и зеленый, был после царя человеком вторым, звали его фельдмаршал. Города брал, на коне скакал, воровал. Целые провинции за собой записывал. Ну, построил дворец, город поставил – прозвали Ораниенбаум. А отец много позднее под тем городом держал кабак, и ездили к нему, а потом ко мне, разные люди, больше из офицеров. Если будет какая власть и перемена, у нас сговаривались. А я что слушал, что не слушал – все забывал и на дыбе только раз пропадал.

– А сколько на дыбе висел?

– Три обедни.

– Полный паек.

– Сговорились они у меня, потом новую власть пропивали. А я – что слушал, что не слушал; думаю, как бы подальше. У меня от этих государственных дел усталость и руки в суставах болят. Знал, что путь к Питеру помелел, – ушел в Кронштадт. Так что же ты думаешь: двадцать пять лет я тут торгую, а место, где наш кабак был, и сейчас Мартышкиным называется. И, может быть, будет Мартышкиным до скончания веков, а от Меншикова имени не осталось. Вот что такое значит – Мартышка.

– Каждый славы хочет, – сказал Сабакин.

– А ты не хочешь?

– Хочу, Мартышка, – говорит Сабакин, – только слава у меня должна быть другой. Вот показывали вы мне огневую машину, а она по действу своему стара. Сделал я другую и докладывал об ней неоднократно. Никто меня не слушал, а теперь меня зовут в Англию, и буду я в Лондоне о своей машине доклад делать.

– А ты не делай, – сказал Дмитриев.

– Почему не делать?

– Украдут.

– Сам боюсь. Да велено прочитать, чтобы знали английские люди, что есть у нас механики и что мы не все из их рук видим и перенимаем.

– Михайло Ломоносов какой орел! – сказал Дмитриев. – А что придумал он – уплыло.

– Уплыло, да не все, – сказал Сабакин. – Трубу я его хоть и не без труда, а сделал и сквозь нее в небо смотрел.

– Слушай, Сабакин Лев, – не знаю, как по отчеству, – расскажу я тебе свою историю.

– Романом меня зовут, – начал Дмитриев. – А всего нас в Кронштадте, таких молодцов, двое – я да Федор Борзой. Мы здешние, кронштадтские. Кончили мы школу при канале, учились арифметике, рисованию, тропарям и черчению. Выбраны мы двое из всей команды на практику и, значит, работали при огненной машине с англичанами вместе. В июне семьдесят седьмого года кончили мы вот в такую же тишь. И в том же году посланы мы были – Дмитриев Роман и Борзой – в Англию для точного познания той машины. Побывал я на Каронских заводах.

– Хороши? – спросил Сабакин.

– Хороши и страшны. Каронады, знаете ли вы, пушки короткие, в заряжении быстрые, для сверления удобны, а дуло широко, стреляют малым зарядом.

– Значит, бьют не сильно? – спросил Сабакин.

– Вот иглою ежели ударить яйцо, – ответил Дмитриев, – его проколешь, а ударишь костяшкой – продавишь. Прежние пушки корабль прошивали, а каронадовое большое ядро борт давит в щепу, дает осколков до удивления. Сверлить же их удобно, потому что коротки.

– Значит, придумано умно?

– К тем пушкам приспособлен англичанами ближний бой, огненный, а на абордаж они не идут, – продолжал Дмитриев. – Шуму, и огненных языков, и визга блочного – прямо даже не сообразишь. Колесо вертится над рекой на перепаде, в колесе больше семи сажен в спицах, а рабочих вокруг – тысячи четыре. Железа там девать некуда: стулья железные, сундуки железные.

– Дров-то сколько! – сказал Мартышка.

– Вот у нас из дров уголь делают, так они из каменного угля прокаливают кокс и на том коксе льют чугун, хоть и не столь чистый.

– Сколько же это угля идет?

– Свыше, сколько можно вообразить. Те огненные машины при шахтных ямах и выросли: не могли иначе воду из ям откачать. Жрали эти самые машины угля до удивления. А механик Уатт, вроде тебя, Сабакин, человек не из знатных: часы чинил, табакерки с музыкой ладил, при ихней школе чинил разный инструмент. Не столь, сколь Курганов, учен, нет, но вроде тебя, Сабакин. И придумал он пар под поршень пускать. Жмет пар, и поршень его не от зыбкости вниз идет, а от пара вверх.

– А у меня, – сказал Сабакин, – он вниз и вверх пойдет от пара.

– Эх, голубь, – сказал Дмитриев, – ты спеши! Работал я сперва у Смитсона, славного человека, а потом при самом Уатте. Главное дело – цилиндр сделать. В машине пар пронзительный, он продирается. Пробку туда не поставишь. Так что придумали: свинцом заливали трубу, а потом по сорока человек бревном с наждаком трубу взад-вперед шустовали.

– Как ружейный ствол, внутри выгорелый, правят, – сказал Сабакин.

– Ну, так, так ведь тут поршень-то о стенку трется. Сейчас свинец по мягкости своей сдает. А в трубу не залезешь: длинна, как пушка, не вроде каронады. Вот и мучаются люди вокруг. Толк-то есть, а не втолкан весь. Вот вокруг этого мы и крутимся – как железо к железу плотнее прижать. Если вручную, то ты мне вот положи пять рублей золотом, а я тебе и фута не сделаю, а в Англии и за десять рублей не сделают. Работал я также и у Уатта в Сохо – завод у него на канале большом стоит. Поверишь ли, вода в каналах у них угольем пахнет. Там и мосты из железа.

– Врешь, – сказал Мартышка. – То в сказке.

– Какая тут сказка! Сам ходил. Не понимаешь ты, Мартышка, нынешнего времени. Работал я и с Вильямом Мердоком – наших мастеровых кровей человек, и на Уатта смотрит он, как собака на мясо, высоко повешенное. В глазах у него, значит, и искра, значит, и просьба, и от тоски уже умиление, а сам какой головы человек! Он всю эту махину точит. Вот тут я работал, кое-что и сообразил… А ходу мне все равно нет. И напрасно мы туда поехали: я-то знал, что в Барнауле Ползунов мехи цилиндром ладил, вроде водяного насоса, я тем и похвастал, а они сделали.

– Прохвастал, – сказал Мартышка.

– Прохвастал. Думал: я – у них, а они – у меня. А этот Вильям рыжий сразу перенял и так же насос сделал. Вот теперь и свищут они моим свистом. А Борзой не такой, его на дыбу подымай – не проговорится. Посмотрели, видим – не поумнели, и поехали домой. И начал здесь Борзой – он человек пресветлый – делать свою модель. Пошла машина на апробацию. Видят люди – имеет она настоящее действие. Выкачала тридцать сороковых бочек в одни сутки и угля взяла на то двенадцать пудов, и сделано было не как у Уатта, а с нашими примечаниями – с паровым дутьем в топку, – но нашего дела не переняли. Англичане дотошны: у них один не притрет поршень к цилиндру – по миру пойдет, другой дело перенимает, потому что английские люди на дело, как пчела на мед, дерзки – жрут, и тонут, и опять летят. А у нас сделал наш Борзой машину и послал ее на апробацию, да не так написал: кронштадтскую огненную похаял, а она утвержденная. Взяли его под караул, и сидит он вот здесь, а я таскаю ему хлеб, мясо да водку, когда пропустят.

– Не хвастай, – сказал Мартышка. – При мне сколько императриц меняли, каких только дам на престол не возводили – сами придумают и сами ахают, – а я водку подаю, пиво подаю, а сам молчу. И, вот видишь, много ли я на дыбе висел! Живой хожу. Только вот плясать не могу, да к возраст не тот. Жив за смирность.

– Свет ты мой, господин Сабакин, – сказал Дмитриев, – приедешь – ты Борзого не забудь. Что ты придумал, я не знаю. Вижу по глазам – придумал. Ты у английских людей все спрашивай, а коли они спросят, говори «не понимаю», а коли еще спросят, ты скажи: «Где нам! У нас страна деревянная». – «Ой ли!» – скажут англичане. А ты божись и говори: «Деревянная, на квадратных колесах ездим». Так говори… А не то проговоришься. Они спрашивать умеют с лаской.

– Ты Борзому от меня поклонись, – ответил Сабакин. – Устоим… Пушки у нас не хуже стреляют. Что длинно, что коротко, что кругло – знаем.

– Заговорили вы меня, – сказал Мартышка. – Голова у меня от вас заболела. Я думал, вы об интересном хвастать будете, а вы о деле. О деле пора кончать. А вон и солнышко – черпнуло оно водички и опять в небо.

– Неясно солнце, – сказал Сабакин.

– То и хорошо. Ветер с тучкой пришел попутный. Прощай, Лев Сабакин, господин, – отчества твоего не помню.

– Прощай, Мартын Мартынович!

Солнце и в самом деле поднялось, ветер дул на море, и корабли, тихо скрипя причалами, звали корабельщиков в открытое море.

Одевались корабли парусами.

Забелела гавань.

Дмитриев провожал Сабакина.

– Роман Михайлович, – сказал механик, – коли Кулибина Ивана Петровича увидите, то ему поклонитесь, скажите, что благодарен я очень за его неоставление. Мосты разные в Англии смотреть буду, механике и математике учиться и приеду сюда помогать через Неву его мост ставить в один пролет, стосорокасаженный. Да он небось без меня поставит.

– Люди говорят – поставит.

Вдали дымила огненная машина, и дым подымался в небо.

Утро пришло с туманом, с тучей, как будто слегка задымленное.

Крутели в море надутые ветром паруса.

Сабакин взошел на высокую желтую палубу «Ауроры».

На корме негромко закричали по-английски.

С причала побежал новый канат и, плюхнув в воду, прочертил по ней пенный след.

Грудь корабля приподняла воду.

Медленно отошел корабль.

Дмитриев махал картузом с пристани.

Отплывал Кронштадт, за ним голубел дальний берег.

Уплывали невысокие дома, тонули в воде.

Тонули в воде дома, церкви; вот только шпиль Андреевского собора над водой, потом только крест остался золотой искрой, вот только дым остался от Кронштадта.

Дым и память о Дмитриеве.

Скрипели мачты.

Белые чайки привязались лететь за золоченой кормой.

Они летели, сверкая в неярком свете, как обрезки жести.

«И что их держит? – думал Сабакин. – Вот парус, вот крыло, – а кто разгадает полет?»

Вдали тонул в море дым.

Шел корабль туда, к Уатту, в Англию, уходил от России Курганова, Дмитриева, Ползунова, Кулибина.

Корабль шел вдоль южного берега залива. Невысокие бугры вдали, синеет за ними хвойный лес.

Нагруженный ладно железом, шел корабль.

Чуть обозначился скат палубы в береговую сторону – корабль шел в полветра. Берег становился круче и утесистее.

Ширело море, уходил берег.

Подымалась волна, свежел ветер, кругом все голубело. Море все взяло, все наполнил звук корабля – гудение паруса, скрип мачты.

Вдали росли и клонились в море неяркие цветы попутных кораблей.

Шли корабли, и предчувствие морской болезни сменило у Сабакина тоску расставания.

Глава двенадцатая,

в которой рассказывается о городе Лондоне и русском после графе Воронцове.

Лондон имел вид полумесяца, лежал на левом берегу Темзы, в двадцати милях от моря. Это был один из люднейших, суматошливейших и печальнейших городов света.

Говорили, что каждый сотый человек в Лондоне – вор. Двадцать человек на сотню жили неплохо, остальные – посредственно или бедственно.

План Лондона – образец неправильности.

Этот порок общ всем старым городам, но Лондон и в этом их превосходит.

Как все старые города, Лондон часто горел.

Но особенность его в том, что после пожаров, вычерненный пятнами, Лондон восстанавливался столь же неправильно.

В 1780 году город восстал.

Восстание подняли подмастерья, недовольные тем, что им почти невозможно стало превращаться в мастеров.

Заменялись мастерские ремесленников мануфактурными заведениями, в которых рядом сидели сотни и тысячи людей, производя работу, разделенную на части.

Немногие мастера сами делались владельцами мануфактур и сажали за станки женщин и ребят, многие становились рабочими и начинали голодать.

Лондон восстал: громили и жгли лондонцы тюрьмы, мануфактуры и дома католиков.

Восстание было легко подавлено. Несколько десятков человек из числа восставших повесили.

Перед смертью за сутки им каждые полчаса напоминали о казни и даже будили для этого ночью.

На черных, горелых местах снова построили дома; может быть, только больше стало каменных и меньше деревянных домов в Лондоне.

Кирпич новых домов скоро закоптел.

Такого пожара жители больше не ждали: в городе построили водопровод. В случае пожара на улице можно пожарную трубу присоединить к водопроводной.

В Лондоне ни один обыватель из своего дома или кухни не выходит за водой ни на какую потребу, он даже платье дома моет, потому что от огненных машин по всем улицам и переулкам, даже которые на горе построены, проложены большие трубы, а от тех больших деревянных труб идут малые свинцовые в дома, в кухни.

Впрочем, вода в Лондоне нехороша: ее качают из Темзы.

Темза покрыта кораблями, приплывающими сюда со всего света.

На берегу Темзы стоит Вульвич, где делают оружие и строят корабли.

В бараках мальчики занимаются набивкой патронов: это военная мануфактура.

Один делает из бумаги патрон, другой кладет в патрон пыж, третий сверх пыжа – пулю, четвертый сыплет в патрон порох, следующий завязывает, последний смазывает патрон жиром.

Мелькают и шелестят детские руки.

Англия вооружается. По всему миру идут английские корабли.

Надо ввозить из Индии хлопок, надо везти из Англии шерстяную материю, каменный уголь и разные железные изделия.

Раньше Англия торговала шерстью, канифолью, конским волосом, гвоздями, пивом, красками, мылом, оловом. Теперь она стала торговать разной мануфактурой.

Торговала Англия и рабами – строила для этого специальные корабли со многими палубами-этажами.

В самой Англии рабов нет, здесь работают на мануфактурах бедняки.

Англия меняется: рубятся вязы в поместьях – дерево в цене, и деньги должны работать.

Сохнут яблони в деревнях – недосуг разоренным фермерам о них заботиться.

Но Темза пестрит кораблями, воздух над ней перечерчен вантами мачт, расцвечен флагами, углы которых перечеркнуты красным английским крестом.

Сама Темза пестра, потому что на берегах ее красильни и другие фабрики, спускающие сточные воды в реку, – вода отливает радугой.

Вот почему и вода в лондонском водопроводе нехороша.

В реке Темзе только угри могут жить, прочая рыба сдохла.

Через Темзу уже лет пятьсот перекинут мост со сплошными высокими каменными перилами: чтобы неспособно было лондонцам прыгать в воду, к угрям.

Город Лондон богат, но жители его склонны к меланхолии.

Над городом вместо неба дымный свод на дымных столбах. Улицы похожи на пещеры, как будто выработали земляной уголь и в больших норах поставили трехэтажные дома.

Лондон мощён и местами даже метется. Метут нищие перед магазинами и на перекрестках и собирают потом за свою работу плату с прохожих в рваные свои шляпы.

Люди со всего света едут в Лондон по воде кораблями, а по земле почтовыми каретами и дилижансами.

В дилижансе, если считать пассажиров на империале и на козлах, в каждом помещается восемнадцать особ.

Более восемнадцати тысяч людей въезжает в Лондон ежедневно через его заставы, а сколько сходит с пристаней и сколько входит в него пешком!

На одной из бесчисленных улиц в северной части Лондона стоял дом, большой, но мало отличающийся от других домов. Это обыкновенный, хотя и довольно широкий, трехэтажный дом с газоном под окнами, с дубовой дверью, вымытым мрамором порога и блестящим медным кольцом двери – этим кольцом стучат, приходя.

В подвале кухня с медной, хорошо вычищенной посудой, камином, в котором горит каменный уголь, и полом, посыпанным опилками.

Под полом кухни погреб. В первом этаже столовая с модной каменной посудой.

На второй этаж ведет узкая лестница с нишей на правой стороне. Нишу эту делают во всех домах на случай, когда надо будет выносить гроб с верхнего этажа: англичане мрачны и предусмотрительны.

Во втором этаже кабинет, а в верхнем спальня.

Кабинет обшит дубом, на полу неяркие смирнинские ковры, стол покрыт венецианским рытым бархатом; на столе два серебряных канделябра со многими свечами.

Горят только две свечи.

В комнате сыро. Туман стоит над свечами. У тумана коричневый подбой от обшитых темным деревом стен и потолка.

Перед столом сидит граф Воронцов – российский посол в Англии.

У графа Семена Романовича лицо бледное и печальное, глаза широко расставленные, рот большой, с красивыми губами, подбородок хорошо вырезанный и выпуклый.

Недавно Воронцов оплешивел, на голове его удачно подобранная в цвет оставшихся курчавых волос накладка.

Сидит граф в кресле перед столом, покрытым венецианским бархатом, освещено все восковыми свечами; тепло и светло, да неуютно.

Дела английские сложны. Господин Питт-младший, Вильям, сын старшего Питта, Вильяма же, недавно принимал русского посла, и друг друга они вдоволь обманывали.

За столом дело перешло нечувствительно на занятие Крыма.

Господин Питт огорчался силой русских, которые текут, заполняя огромный материк зелеными своими мундирами.

Впрочем, молодой министр был мягок и говорил больше о том, что нужно России отказаться от вооруженного нейтралитета. Пусть море останется за Англией.

Торговались и намеками рассказывали друг другу о перехваченных письмах.

Этим граф был доволен, потому что оказалось, что господин Питт распечатал письмо, в которым было написано о том, как при российском дворе почитают добродетель и превосходные таланты Питта-отца и видят с удовольствием, что и сын тем же отличается. Письмо было сочинено с приятностью, включало в себя в то же время некоторую притворную брань. Сочинено оно было для перехвата.

Впрочем, дела были благополучны, и под неопределенные обещания удержаться от защиты свободы путей почти получил граф согласие оставить без препятствия выезд из Англии директора Каронской компании шотландца Гаскойна, нужного для Олонецкого завода.

Выезд техников из Англии в прошлом году запрещен; в запрещении оказалась лазейка: господин Гаскойн решил уехать на собственном корабле, что было законом не оговорено. Делу помогало то, что английские заводы как раз в это время бездействовали и Шотландия вся переживала остановку в делах.

Семен Романович сидел и соображал – то ли он получил, что хотел, то ли получил он от господина Питта только ласковую улыбку да ненужного Англии директора. Потом он вспомнил, что господин Питт хвалил доклад механика Сабакина. Может быть, тот доклад склонил Питта к уступчивости.

Успех сего механика как бы уменьшал яркость выезда господина Гаскойна…

Граф Воронцов диктовал письмо.

Перед ним, склонив голову с длинными волосами, заплетенными в косу, сидел священник в штатском платье, он же секретарь Воронцова, отец Яков Смирнов.

У отца Якова лицо полное, спокойное, широкая борода поседела только на самом подбородке. Глаза полны непоколебимым и сытым спокойствием.

Граф диктовал[2]2
  «Доклад господина Сабакина…» – Письмо графа С. Р. Воронцова 19 (30) декабря 1785 г. к графу А. А. Безбородке («Русский архив», 1879, № 1, с. 96).


[Закрыть]:

– «Доклад господина Сабакина произошел в помещении Королевского общества, в присутствии самого короля…» Вы пишете, батюшка?

– Запишу сразу, – ответил отец Яков.

Воронцов посмотрел на свои белые руки и продолжал:

– «Доклад этот необходим был для успокоения мнения общественного, возбужденного газетами. Англия любит соблюдать тайны даже в том, в чем тайн нет. Правительство английское запретило выезд в Россию славному господину Уатту, но благодаря нашим ходам разрешено было уехать господину Гаскойну, что и совершено им на собственном корабле…» Вы записали?

Отец Яков начал писать. Воронцов продолжал задумчиво:

– «Доклад Сабакина всех заинтересовал и показал, что Россия не отсталая страна и что мы не столь заинтересованы в вывозе иностранных инженеров, а потому и последовало разрешение…» Что вы об этом думаете, батюшка?

– Конечно, вы правы, ваше сиятельство, но мне кажется, что господин Сабакин, никем не предупрежденный, говорил слишком откровенно и мы, в стремлении своем получить знающего человека из Англии, сами снабдили Англию некоторыми нелишними для нее сведениями.

– Так, батюшка, писать не надо, – сказал граф.

– Я, ваше сиятельство, вашу мысль уже уловил. Разрешите, я прочту?

Священник прочел:

– «Препровождая при сем с курьером Коновницыным рисунок машины для поднятия воды паром, изобретенный находящимся здесь русским механиком Львом Сабакиным, который в прошлом году был прислан сюда по именному ее императорского величества повелению, во-первых, доношу вашему сиятельству, что модель сей машины, им же самим сделанная из меди, была показана многим славным здешним механикам, кои все сказали, что простые, столь хорошо соответствующие намерению оной правила явно доказывают, что изобретатель имеет отменную остроту и склонность к механике; второе, подобный же рисунок сей машины был представлен здешнему королю, который также им был очень доволен и высказал желание видеть модель в самом действии оной. Сей механик, несмотря на то что ему уже за сорок лет, с неусыпным рачением прилежает к изучению аглицкого языка и начальных частей математики, нужных к чтению механических книг… Действительно, сожалеть должно, что на месте его рождения, то есть в Старице, не имел он случая получить лучшее воспитание, но со всем тем неутомимое его старание и ревностная охота к приобретению знаний в механике, кажется, уверяют, что он со временем в состоянии будет изобразить что ни есть весьма полезно: ибо все его изобретения, как-то сия машина, и другая, которую он изобрел колотить сваи, и пр., доказывают, что он более склонен к изобретению вещей полезных, нежели забавных. И как ваше сиятельство… и прежде доставляли двум русским механикам[3]3
  Сурнину и Леонтьеву. (Прим. автора.)


[Закрыть] случай воспользоваться императорскою щедротою, то прошу покорнейше к одобрению сего, который действительно обещает пользу отечеству более еще оных, представя сей рисунок с описанием ее и. в. – исходатайствовать высокомонаршее благоволение и некоторую помочь; поелику он, для лучшего изучения механики здесь, поедет в Единбург…»

– Разве он едет в Эдинбург? – спросил граф.

– Видите, ваше сиятельство, если он и совершил ошибку на докладе, то пускай он ее забудет. Что же касается чертежа, который мы должны приложить, то должен признаться, что его у нас украли, что и навело меня на мысль о значительности сообщения господина Сабакина.

– Что же нам делать?

– В бумаге упомянуто, что чертеж послан, – значит, будем считать, что он пропал на почтовой коммуникации.

– Ну, я подписываю, батюшка, – сказал граф, осторожно обмакивая перо в чернила и поправляя белоснежную манжету, чтобы не испачкать ее при писании. – А какие новости, что еще говорят?

– Удивляются в Лондоне на счастье старого знакомого вашего сиятельства Михаила Илларионовича Кутузова, – сказал отец Яков. – Сражается он, и все жив, и даже новые милости получил, и, вместо того чтобы устать, опять затевает учение егерей – учит их сражаться, ползая, и заряжать ружья, лежа на спине.

– Ну? И что еще об этом говорят? – спросил нетерпеливо граф: он не любил слушать о чужих удачах.

– Удивляются, – продолжал отец Яков, – доблести господина Кутузова, но горячность его осуждают и не предсказывают сему бригадиру долгой жизни, впрочем, считая его героем.

Граф поморщился, как будто нерасторопный служитель не вовремя налил ему вина. Он был завистлив.

– Храбрость вообще свойственна русским, – сказал граф, – и для нас она неудивительна.