Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Виктор Соколов
Цесаревич и балерина

Информация от издательства

Художественное электронное издание

Соколов, В. Ф.

Цесаревич и балерина: роман / Виктор Федорович Соколов; сопроводит. статьи Дианы Вишневой и Андрея Денисова. – М.: Время, 2018. – (Портрет на фоне эпохи).

ISBN: 978-5-9691-1688-7

Над романом о легендарной русской балерине Матильде Кшесинской кинорежиссер Виктор Соколов (1928–2015) работал в течение нескольких десятилетий. Соколов собирал материалы о царской семье, и поначалу Кшесинская интересовала его скорее как фигура второго плана – постольку, поскольку она попала в круг общения последнего русского императора. Но впоследствии невероятная судьба балерины, сложная история ее взаимоотношений с мужчинами дома Романовых вывели Матильду в главные героини произведения. Одна из самых сильных сторон этой книги – прекрасные главы о русском балете, с которым Виктор Соколов был связан множеством уз: женитьба на балерине Кировского театра, а впоследствии выдающемся педагоге Вагановской академии Людмиле Ковалевой, многолетняя дружба с ее воспитанницей Дианой Вишневой, творческое сотрудничество с Юрием Григоровичем. Психологически и исторически достоверной выглядит и основанная на изучении множества документальных и мемуарных свидетельств история взаимного увлечения и последующего разрыва отношений между наследником российского престола и выпускницей Императорской школы танца, будущей примой-балериной императорских театров. Виктору Соколову удалось создать настоящий роман о любви – с уважением к искренним чувствам, но и с авантюрной нотой и головокружительным сюжетом.

© В. Ф. Соколов, наследники, 2018

© В. Я. Калныньш, оформление и макет, 2018

© А. А. Денисов, предисловие, послесловие, 2018

© Д. Вишнева, сопроводительная статья об авторе, 2018

© Состав, оформление, «Время», 2018

О Викторе Соколове

Роман о Матильде Кшесинской должен по-новому открыть имя известного отечественного кинорежиссера Виктора Соколова (1928–2015). Автор тринадцати фильмов, даже среди профессионалов он известен главным образом благодаря лестному отклику Алексея Германа на главную свою картину – «Друзья и годы». Перефразировав расхожее высказывание о гоголевской «Шинели», Герман как-то сказал, что из этой картины вышел весь «Ленфильм»…

Завершив кинокарьеру на сломе исторических эпох, в начале 1990-х, Виктор Соколов много лет, практически до самой смерти, работал над романом о знаменитой русской балерине Матильде Кшесинской.

С миром балета Соколов был связан множеством уз – творческих, дружеских, наконец, семейных. В молодости – дружба с начинающим ленинградским балетмейстером Юрием Григоровичем, затем – сочинение либретто к нескольким балетам, в том числе и к поставленной Григоровичем в Большом театре «Ангаре», женитьба на балерине Кировского театра, а впоследствии выдающемся педагоге Вагановской академии Людмиле Ковалевой, многолетняя дружба с ее воспитанницей Дианой Вишневой. На сцене Мариинского театра танцует и старшая дочь Виктора Соколова Алиса. Но, пожалуй, важнее всего – настоящая страсть к балету и глубокое понимание этого искусства.

Но – по порядку.

Виктор Соколов родился в Москве в 1928 году. Как и многим в его поколении, Соколову пришлось рано повзрослеть. В 1937-м умерла мать, в 1941-м ушел на фронт отец. В годы войны подростком Соколов работал на московском заводе № 30, выпускавшем штурмовые самолеты Ил-2.

Сразу после войны поступил на актерский факультет ГИТИСа, который окончил в 1951 году. Служил актером в Центральном театре транспорта (ныне – Гоголь-центр) и в театре им. Маяковского, но вскоре разочаровался в театральной стезе, на которой актер может годами ждать ролей, и отправился во ВГИК – к уже именитому режиссеру, трижды сталинскому лауреату Сергею Герасимову. Герасимов вел студентов второго курса, но все же взял молодого актера в свою мастерскую – для этого Соколов сдал три сессии экстерном.

Из ВГИКа москвича Соколова распределили на «Ленфильм». В 1960 году – режиссерский дебют – «До будущей весны». Сделанная в «оттепельном» настроении наивная история о юной учительнице, сбежавшей от несчастной городской любви в деревенскую школу, отмечена актерскими работами молодых «звезд» – снявшейся в главных ролях у Пырьева («Белые ночи») и Кулиджанова («Отчий дом») Людмилы Марченко и только что прогремевшего в БДТ ролью князя Мышкина Иннокентия Смоктуновского. На съемочной площадке Соколов и Смоктуновский больше не встретятся, но останутся друзьями на долгие годы.

Настоящим событием становится уже третий фильм Соколова – вышедшие в 1965 году «Друзья и годы» по пьесе Леонида Зорина. Но событие оказалось вовсе не тем, на которое рассчитывало кинематографическое руководство.

«Ленфильм» делал ставку на этот фильм, рассчитывая, что он станет своего рода ответом «из жизни интеллигенции» вышедшему годом раньше на «Мосфильме» «Председателю». Действие фильма происходит на протяжении жизни поколения – с 1930-х по 1960-е, прослеживая судьбы героев, переживших и годы репрессий, и войну, и закат сталинского режима. Исторические события словно проходят фоном – Соколов исследует прежде всего человеческую породу. Кто-то из «друзей», делая карьеру в прокуратуре, превращается в циничных подлецов, кто-то – сохраняет себя, теряя близких, свободу, мечты.

Фильм не получился «оттепельной» агиткой. Как жаловались впоследствии социально активные кинозрители, он «удручал безысходностью и пессимизмом».

Тематика фильма сочеталась с эстетикой «новой волны». В интервью журналу «Смена» после выхода фильма Соколов говорил: «В наши дни кинематограф стремится передать на экране не только поступки, но и мысли человека, его ощущения, а также то, что о нем думают другие. Кинематограф сближается с литературой. Мне думается, что наивысший образец такого реализма – фильмы Феллини».

Киновед Олег Ковалов видит в «Друзьях и годах» влияние другого итальянца – Микеланджело Антониони: «…интонации Антониони просто облучили и лучшее отечественное кино шестидесятых. Немудрено – надежды первых лет оттепели развеивались, и советская современность часто изображалась экраном как время тоскливой неопределенности, духовных утрат и разочарований. Антониони задал точную тональность для изображения интеллектуалов, однако у Соколова ею парадоксальным образом окрашено изображение убогой нечисти номенклатурного разлива и всякой “примкнувшей к ней” слизи. Убогая вечеринка этих верных сынов отечества саркастически снята им в тех же тягучих ритмах, что вялые и тоскливые “оргии”, в которых растрачивают себя холеные и праздные персонажи итальянского кино, собирающиеся на фешенебельных виллах» (Seance.ru).

Никто не ожидал скандала. Не ожидал его и сам Соколов. Пьеса Зорина шла в театрах, ничто не указывало на то, что ветер начал меняться. Просмотр в Смольном, у первого секретаря Ленинградского обкома Василия Толстикова, закончился плохо. «Я думал, что доживаю последние часы. По окончании демонстрации меня прямо обвинили в антисоветчине, а один из генералов так в сердцах пнул коробки с пленкой, что они покатились по коридору», – вспоминал впоследствии режиссер (Seance.ru).

На свой страх и риск Соколов ночью уехал в Москву и утром показал фильм в Госкино. Там картину приняли на ура. Но и мнение Ленинградского обкома нельзя было игнорировать. Картину не отправили на «полку». Ее цензурировали и выпустили в прокат малым тиражом.

Виктор Соколов снял еще десять фильмов, среди которых были и выдающиеся (как, например, «День солнца и дождя», 1967, «Я – актриса», 1980), и добротные, и слабые работы. Бурный показ в Смольном, цензорские ножницы (которые поработали и над «Днем солнца и дождя») словно бы нависли над его дальнейшей карьерой, испортив характер и отношения на «Ленфильме».

Зато в его жизни появилась Матильда Кшесинская.

Первые наброски романа о легендарной балерине были сделаны еще в конце 1980-х. По воспоминаниям близких, первоначально Соколов собирал материалы о царской семье. Кшесинская интересовала его скорее как героиня второго плана – постольку, поскольку попала в «круг» последнего русского императора. Но вскоре он увлекся и ее историей.

Невероятная судьба, неординарный характер, выдающийся женский темперамент – все это, помещенное в контекст балетного искусства, поглотило режиссера. История Кшесинской приманила к себе Соколова так же, как сама Кшесинская приковывала внимание членов императорской фамилии и многих-многих других своих современников.

Балерина, скончавшаяся в 1971 году в возрасте 99 лет, оставила воспоминания, много говорящие о ней самой, о ее уме и нраве, цепкой памяти. Кшесинская с удовольствием описывает мельчайшие детали своей долгой жизни, будь то детали репетиций в балетном классе или выступлений на сцене, подробности о жалованье артистов императорских театров и своей «профсоюзной» деятельности, о цвете и фасоне собственного платья при встрече с мимолетным поклонником или о количестве драгоценных камней на очередном великокняжеском подарке. Интонация Кшесинской, покровительственная к коллегам, бескомпромиссно-царственная к противоположному полу, прямодушно-искренняя к родным – несет в себе какое-то обезоруживающее обаяние.

Изобилующая головокружительными поворотами, история жизни Матильды будила фантазию Соколова, насыщая повествование не только теми невероятными событиями, которые действительно произошли, но и теми невероятными событиями, которые вполне могли бы произойти. Легенды и мифы, более века окружавшие имя Кшесинской, плодили новые мифы. Так в романе появился сочиненный Соколовым «дневник» Кшесинской и некоторые эпизоды, которые не имеют исторической основы – в частности, описание визита к папе римскому. В этом смысле жанр романа наследует произведениям Дюма и Пикуля.

Первоначально казалось, что замысел может найти свое киновоплощение. Но Соколов увлекался все больше и больше, вокруг главной героини появлялись все новые и новые персонажи, множились ответвления сюжета. Труд разрастался, превращаясь в масштабное полотно. А время шло. Мир кино изменился до неузнаваемости, и в нем уже не находилось места Виктору Соколову. Теперь, после его кончины, роман о Матильде и ее мужчинах достиг своего читателя.

Андрей Денисов

Книга первая. Императорская школа танца

Пролог

Император Александр III, заложив руки за спину, стоял подле высокого окна своего кабинета. Сквозь причудливый морозный узор виднелось бледное небо, подернутое нитями золотисто-оранжевых облачков. В ожидании восхода солнца в поднебесье таял серп луны.

У чугунной ограды запрягали раскормленного битюга. Возле копыт мерина дерзко и бесстрашно прыгали снегири, вспархивая на розвальни, устланные сухой соломой, клевали овес. Топорща крылья, прожорливые птахи бились друг с другом за каждое зернышко и вдруг, словно по чьей-то команде, взметнулись в морозную бездонную синь.

С ветвей разлапистого дуба сыпануло снежной пылью. Это дряхлый ворон плавно покачивался на ветке. Император хорошо был с ним знаком.

Похоже, что и ворон признал императора. У ворона была прекрасная память; он хорошо помнил и всех хозяев этого дворца, и все события, что произошли здесь за двести без малого лет.

Дочь Петра Великого, выполняя волю своего отца, построила каменный дворец и подарила его своему любовнику графу Разумовскому. На самом деле он был никакой не граф, а певчий придворного хора. И не Разумовский вовсе, а Розум. Из хохлов. Имел серебряный голос. Соловьем заливался. То ли песней задел душу, то ли еще чем-нибудь… А может, и не душу, а плоть. Ведь царица даже обвенчалась с певчим. Правда, потом документы куда-то пропали: их то ли утопили в озере, то ли сожгли. Ворон был моралистом и осуждал разнузданную «царицу Елисавет». Такие шумные маскарады закатывала! Любила рядиться в военные костюмы. Обтянется бесстыдно атласными штанами – стыд и срам!

Странный этот Аничков дворец. Вроде награды за мужскую силу, которую вручали своим любовникам распутные императрицы. Так, следующая государыня, Екатерина Великая, подарила его фельдмаршалу Потемкину. Ворону Екатерина сразу не понравилась. Уж очень жестокая. У ворона был недостаток – чрезмерное любопытство. Однажды императрица с фельдмаршалом что-то горячо и страстно обсуждали, то и дело переходя на шепот. Видно, собирались кого-то в очередной раз укокошить. Само собой, ворону ужасно хотелось подслушать, но заговорщики говорили тихо, и ворон, сгорая от любопытства, спланировал на плечо фельдмаршала. Екатерина завопила, фельдмаршал попытался свернуть ворону шею, и тут, конечно, пришлось выпустить когти. Потемкин, вскрикнув, разжал пальцы, ворон взвился вверх. Кружевная рубаха фельдмаршала покрылась кровавыми пятнами, и вскоре уже бежал к нему с вытаращенными глазами лейб-лекарь… После этого происшествия из сада Аничкова дворца слышались на всю округу беспорядочные ружейные выстрелы. Императрица приказала истребить всех ворон в близлежащих парках.

Это было тяжелое время. Ворон себе места не находил. Тянуло к дворцу, душа просила праздника, но перелететь через чугунную ограду ворон не решался. Смотрел издали, как вспыхивают праздничные фейерверки, как отблески радужных огней отражаются в темных дворцовых окнах… Желтели неровным светом лишь несколько боковых окон, там предавались любовным утехам царица с фельдмаршалом. Любопытство птичье было столь неистребимо, что порою, промокнув под дождем, подолгу смотрел ворон немигающим взглядом на эти окна. Все пытался угадать, когда же любовники угомонятся и погасят свет. Уже светало, а приглушенный свет в желтом окне все не гас. Силен был, видно, фельдмаршал. Не только в баталиях.

А потом надолго погасли фейерверки, и уже не гремела музыка в саду. Стало безлюдно. Казалось, навсегда заброшен Аничков дворец. Стал он складом императорского имущества. Хотя назывался благородно – Кабинет Его Императорского Величества. Так бы и стоял дворец сиротливо, если бы император Александр I не подарил его своей сестре. Той самой, которая будто сказала, когда ее сватали с юным Наполеоном, что она лучше выйдет замуж «за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца». Так ли оно было, толком никто не знает, но только во дворце вновь зажглись люстры, и с качающихся ветвей ворону хорошо было видно мельканье танцующих пар…

Потом хозяйки не стало видно, а Аничков дворец заняли молодожены – будущий император Николай I и его жена. Государь вывез ее из Пруссии, она стала российской императрицей Александрой Федоровной.

Ворон видел много красоток, но равной первой петербургской красавице Наталье Гончаровой никого не было. Один умный и европейски образованный ворон был в нее влюблен и хорошо знал эту прелестницу. Вернее, ее мужа, камер-юнкера. Обещал познакомить. Когда супружеская пара показалась близ парадного входа, мудрый ворон, увидев их, так раскаркался, что трудно было его понять. И все же кое-как сумел объяснить: рядом с прелестью небесной красоты – обезьяноподобный муж. Поэт. Наш ворон не поленился, заглянул в окно, где в разгаре был шумный бал. Император кокетничал с женой поэта, а Пушкина он не заметил. Но, приглядевшись, увидел его в углу. Злющий стоял. Правда, потом, через несколько лет, ворон его хорошо разглядел: пышные бакенбарды, сидит у окна с государем. В руках книга. Огонь в камине… Прошло совсем немного времени, и ворону довелось печально кружить на Мойке. Видеть толпы перед окнами… Многие плакали…

Аничков дворец не раз был охвачен пожаром, и едкий дым стелился над деревьями, клубился над застывшим каналом. Постоянно что-то строилось и перестраивалось… Много легенд и историй связано с Аничковым дворцом, но то, что довелось самому видеть и пережить в последние годы, особенно близко сердцу старого ворона. С его точки зрения, нынче во дворце поселилась большая любовь. А началась она с великой печали…

… В курортном городке на юге Франции умирал в расцвете юношеских лет наследник российского престола Николай, старший сын императора Александра II. На столике – груда уже бесполезных лекарств. Его невеста, урожденная принцесса датская Дагмар, вконец обессилевшая от ночных дежурств, с темными кругами под глазами, не отходила от него. Бедного юношу ждал трон Российской империи. А вместо этого – хлад могилы. Последняя воля наследника была обращена к младшему брату – цесаревичу Александру. Просил, чтобы его невеста стала женой брата. К этому времени младший брат был безумно влюблен во фрейлину своей матери и решительно не мог принять наказ старшего брата. Тогда император Александр II в яростном гневе пригрозил сыну: в случае отказа от женитьбы лишит его трона. Сын готов был отказаться от царской короны. Назревал грандиозный скандал, на всю Европу… И все же пришлось цесаревичу Александру ехать со слезами на глазах в проклятую Данию. Эту часть печальной истории ворону рассказали. Дальше видел все своими глазами. Хорошо помнил, как чистили и драили Аничков дворец перед въездом молодой супружеской пары – цесаревича Александра Александровича и его молодой жены, урожденной принцессы датской Дагмары, ставшей в России после принятия православной веры великой княгиней Марией Федоровной.

Моросил теплый дождик и одновременно светило солнце. Медленно вкатывалась в парадные ворота карета с золотыми орлами на дверцах. Рослый, недюжинной силы цесаревич протянул широкую ладонь, и на нее легла маленькая ладошка его жены. И по тому, как молодожены посмотрели друг на друга, старому ворону стало ясно, что во дворце отныне поселилась большая любовь. Ворон разволновался. С трудом перелетел на другую ветку. Воспоминания о молодоженах теснили грудь… Какая прекрасная пара! Первенца назвали Николаем, в память рано ушедшего старшего брата. Хорошенький, смахивал на девочку. Едва подрос, сразу заинтересовался воронами. Пытался попасть камнем. Но силенок не хватало, чтобы угодить в птицу.

В последний раз взглянув в окно, за которым виднелся император Александр III, ворон, словно прощаясь, сделал плавный круг возле окон его кабинета, перелетел через ограду и плюхнулся на бронзовую голову императрицы Екатерины Великой.

Император, проводив долгим взглядом ворона, усевшегося на памятник, мучительно пытался вспомнить фамилию балетного артиста, чем-то похожего на этого ворона. Такой же хмурый и дряхлый. Этаким клювом нос. Его еще очень привечали дед и отец. Мазурку лучше его никто не танцует… Говорят, в Европе такого нет. Как же его фамилия? Так и не вспомнив, император невольно задержал взгляд на бронзовой колеснице. Фронтон Александринского театра просвечивал сквозь заснеженные кроны высоких деревьев. Император любил драму. Балет надоел. Вместо «Баядерки» пошел бы с удовольствием в Александринку. В зале – разночинцы, мелкие чиновники, путейцы, доктора. Докрасна отбивает ладоши галерка. Курсистки, студенты, гимназисты. Вот чем жива Россия молодая. Конечно, и здесь время можно потерять на какой-нибудь пустячок или переводную пьесу. Император старался не пропустить ни одной премьеры своего любимого драматурга Островского… Как это он такие слова находит, диву даешься. Сидишь, и будто сам побывал в купеческом доме, или же, к примеру, в департаменте…

Пробили настенные часы. Император отошел от окна и, грузно скрипя сапогами, несколько раз прошелся по кабинету, прежде чем сесть за стол, заваленный бумагами. Государь любил эти ранние часы. Можно не спеша вникнуть в смысл каждого документа, неторопливо обдумать написанное. Неспешно надев очки, император склонился над столом. Явившийся с утренним докладом генерал-адъютант сообщил, что министр двора Воронцов-Дашков ждет аудиенции.

– Проси.

Министр двора начал с того, что напомнил о предстоящей днями в Мариинском театре генеральной репетиции «Талисмана». Не поднимая головы от бумаг, государь буркнул что-то неопределенное и неожиданно спросил:

– Вы не помните фамилию балетного артиста? Уже довольно почтенного возраста. Мазурку танцует.

– Кшесинский… Феликс Иванович.

Император поднял голову и обрадованно кивнул.

Часть первая

Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства, врываются на сцену люди, нарождаются новые факты, изменяется целый строй жизни, наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими их содержание – один балет с истинно трогательным постоянством продолжает возглашать «Vive Henri V!»

М. Салтыков-Щедрин

Глава первая

Чугунная плита с двуглавым орлом. Императорская школа танца. Даже по отдельным буквам на плите можно догадаться, что сие воздушное здание с изящными полуколоннами принадлежит танцу, словно застывшему на какой-то миг в камне… У подъезда – пара низкорослых лошаденок, запряженных в театральный фургон. Лошади с печальной покорностью мокнут под сырым снегом, нервно вздрагивая и недовольно мотая головой. Хотя пушки Петропавловской крепости и оповестили, что в столице Российской империи наступил полдень, на Театральной улице сумрачно. От порывистого ветра трепещут языки голубоватого пламени газовых фонарей, не погашенные с утра. Театральная улица словно вымерла и вовсе стала бы похожей на какую-нибудь величественную декорацию, если бы время от времени не проезжали сани и не пробегал бы редкий прохожий, пряча лицо от знобкой мороси. Некий господин с елкой в руках важно толковал гимназисту про юлианский календарь. Близился новый, 1889 год…

Тяжелая дубовая дверь Императорской школы словно нехотя приоткрылась, и на верхней площадке показался швейцар Гурьян. Кутаясь в длиннополую ливрею с вышитыми золотом двуглавыми орлами, швейцар широко распахнул двери и, поглаживая пышные усы, с улыбкой изобразил нечто похожее на балетное антраша. Будто из-под рукава его крылатки, разом и с великим шумом выпорхнули воспитанники младших классов, и преобразилась пустынная улица, наполняясь звонкими голосами и смехом. Вскоре по ступенькам сбежала чрезвычайно озабоченная классная дама и сразу принялась считать детей по головам. Не дай бог, кого-то недосчитается, ведь нынче генеральная репетиция «Талисмана», и если что не так, то Мариус Иванович Петипа могут и канделябром запустить. Бывало такое. Наконец ей, не без помощи Гурьяна, удалось этих «ангелочков» кое-как угомонить, и, успокоившись, классная дама неловко впрыгнула в темень почтенного рыдвана. В «Ноев ковчег», как называли воспитанники свой школьный фургон. Извозчик перекинулся привычной шуткой со швейцаром и дернул вожжи. Словно два маленьких сугроба, качнулись театральные лошадки и привычно поволокли сани до Мариинского театра. Гурьян любил и жалел воспитанников. Всегда долгим взглядом провожал повозку, топтался на крыльце с витыми чугунными столбцами, поддерживающими ажурный козырек, до тех пор, пока колымага не повернет за здание дирекции императорских театров. Тяжело вздыхая, мелко крестил опустевшую улицу… Показался знакомый актер из Александринки. На вторые сюжеты. Как всегда, что-то бормотал. Улыбался самому себе. А что у него в руках? Зеленая махонькая елочка. Неужели еще один год прошел?

…Прежде чем грузно опуститься в потертое служебное кресло, Гурьян шумно и долго отряхивался в полутемном вестибюле. Вскоре воцарилась привычная тишина. Казалось, время и вовсе остановилось. Поблескивающие в темном углу напольные часы были как будто без стрелок. При этом механизм привычно трудился и глухо и сдавленно бил положенный час. Низкий звук еще долго парил под сводами вестибюля. Хоть и гласила школьная легенда, что часы были подарены чуть ли не императором Александром Первым, ходили точно.

Гурьяна клонило ко сну. Пару раз, дернув головой, он открывал ненадолго глаза, но вскоре бессильно уронил голову и захрапел. Казалось, только этого и ждала кошка. Легко и неслышно вспрыгнув Гурьяну на колени, зарылась в тяжелые складки ливреи. Напольные часы тоже, как бы превозмогая сон, сдавленно заскрежетали. Послышались низкие звуки боя умного механизма.

Шумно хлопнула парадная дверь. Повеяло холодом, запахом сырого снега, прелой соломы, свежего навоза и другими едва уловимыми запахами городской зимы. В темени вестибюля показалась долговязая тощая фигура старика с непокрытой головой. Длинные пряди неопрятных седых косм, путаясь, спадали на плечи. Одежда промокла. Длинный хрящеватый нос на узком и изможденном лице делал его похожим на охотничью собаку. Особенно когда, словно замирая, он внимательно рассматривал собеседника умными колючими глазами из-под кустистых бровей. Так сейчас он смотрел на черную кошку, которая чинно и важно перешла дорогу чудаковатому старику.

– Христиан Петрович! Она не вся черная. Лапки белые, – рассмеялся швейцар, но Христиану Петровичу Иогансону не сдвинуться с места до тех пор, пока Гурьян, добродушно улыбаясь, дважды косолапыми шагами не пересечет магическую черту. Только после этого маэстро, размахивая крылаткой, рванулся к раздевалке, где его одежду, как музейную редкость, бережно приняла гардеробщица из бывших балерин. Отслужив свой срок, на пенсионе едва не умерла с тоски без балета, пока не пристроилась в школу гардеробщицей. А была в театре на хорошем счету, в старших классах училась у Христиана Петровича. Столько лет минуло, а страх перед учителем не прошел. Иногда гардеробщица плачет втихомолку. Жалеет себя. Свою короткую мотыльковую жизнь… Во сне она часто танцует.

Патриарх российского балета Христиан Петрович Иогансон недовольно взглянул в тусклое трюмо. Провел небрежно ладонью по своим космам, плохо гнущимися пальцами пристроил обшарпанный футляр со скрипкой куда-то себе под мышку и, словно мальчишка, почти взбежал наверх, как привык это делать, будучи молодым педагогом, когда добрая половина воспитанниц томно вздыхала по нему…

Варвара Ивановна Лихошерстова – главная инспектриса Императорской школы танца, проходя овальным залом, где в золоченых тяжелых рамах красовались российские императоры, каждый раз ненадолго задерживалась, отражаясь в монархических стеклах. Придирчиво оглядывая свою прямую и плоскую фигуру, затянутую во все черное, обычно оставалась собой довольна. Но нынче, пожалуй, прическа не совсем удалась. Поправив волосы, инспектриса, сделав привычно каменное лицо и позвякивая связкой ключей, шагами командора ступает по рассохшемуся паркету. Вся школа хорошо знает эту поступь строгой надзирательницы и разбегается врассыпную, чтобы не попасть ей на глаза. А вот и первая жертва.

– Кшесинская! – гулко разнеслось по коридору. Пока ученица приближалась к инспектрисе, та смотрела на нее желтоватыми немигающими глазами. – Почему вы не на репетиции? Вам выписана репетиция в театре.

– Я там занята в последнем акте. Зачем мне терять время, – спокойно проговорила воспитанница. – Лучше, если я его потрачу на урок.

– Тогда объясните мне, раз вы такая разумная, отчего вы не посещаете другие уроки?

– К примеру?

– Мне доложили, что вы совсем забросили Закон Божий. Перестали посещать школьную церковь. Объяснитесь.

– Я полька. Вся моя семья исповедует римско-католическую веру.

– Неправда. Вы еще совсем недавно исправно посещали православный приход.

– Я не посещаю после того, как была на конфирмации.

– И сразу в одночасье решили стать католичкой?

– Это мое право.

– Я его не отнимаю, но тогда снимите нательный православный крест.

– Это католический крест, – удивленно проговорила Матильда.

Лихошерстова была смущена. Без очков она плохо видела, но надевать их не решалась – стоило ли давать воспитанникам лишний повод для мерзких насмешек.

– Скромнее надо быть, – обиженно проговорила инспектриса. – Так в школу не ходят, от вас за версту отдает французскими духами. В каких-то клетчатых чулках, шнурованных ботинках! И со лба эти кудельки немедленно убрать. Волосы должны быть гладко зачесаны, лоб открыт. Как у всех девочек!

Постояв некоторое время в тягостном молчании, Матильда, не выдержав, двинулась вперед.

– Кшесинская, – процедила сквозь зубы Лихошерстова, – вы находитесь в стенах школы, и воспитанницам следует делать книксен. И православным, и католичкам.

– Простите. – И Матильда, склонившись в глубоком поклоне, почти бегом заторопилась в свой класс, чувствуя лопатками шершавый взгляд злых немигающих глаз.

В классе в ожидании маэстро уныло и нехотя разминались воспитанницы. Матильде стало так тошно, хоть в петлю лезь. Хотелось раз и навсегда покончить со всем этим и выйти из опостылевших монастырских стен. Забыть некогда так любимые ею полукруглые окна, теперь казавшиеся тюремными в незримых железных прутьях. И удаляющиеся шаги инспектрисы в коридоре – как топот солдатских сапог охранника каземата.

Прижав небритой щекой деку скрипки, Иогансон, казалось, совершенно забыл про себя и своих учениц, которые ехидно поглядывали на маэстро. Видимо, старца нынче посетило вдохновение. Унесло в мир дивных грез. С ним такое бывает. Правда, следует соблюдать осторожность, ибо коварный маэстро может и сделать вид, что ничего не замечает. Похоже, именно так и случилось на этот раз. Иогансон, неожиданно прекратив играть, зло оглядел всех, затем отпустил несколько едких замечаний, столь точных и язвительных, что в классе все быстренько притихли. Маэстро двинулся вдоль шеренги тяжело дышащих учениц, продолжая ястребиным взором оглядывать весь класс, и вместо слов больно шлепал костлявой рукой по тому месту, которое его особенно раздражало…

Показав очередное движение, Иогансон не поддержал его своей певучей скрипкой, а стал хлестко отбивать сухой ладошкой счет. Матильда, сжав до боли челюсти, уже хрипела от усталости. В глазах потемнело. Не выдержав, повисла на поручнях, бессильно уронив голову.

– Кшесинская, попрошу на середину зала!

Матильда вышла на середину. Повисла зловещая тишина. Маэстро принялся костлявыми пальцами разворачивать Матильде спину с такой силой, что, казалось, хрустнула ключица. Невольно вскрикнула. Ее боль тут же вызвала радостный беспощадный смех соучениц. Затем пришлось повторить по нескольку раз сложнейшие комбинации, предлагаемые учителем, и если случалась малейшая ошибка, Иогансон капризно топал ногами и бросался на вконец взмокшую Матильду чуть ли не с кулаками. Подруги, обычно жестокосердные, вскоре перестали ухмыляться, теперь уже по-детски испуганно наблюдая за жестокой экзекуцией. Матильда украдкой стряхивала набухающую соленую капельку с кончика носа и, кусая губы, со слезами на глазах превозмогала боль в пальцах ног. Едва затянувшиеся ссадины теперь кровоточили, на измочаленных пуантах расплывались бурые пятна.

– Кровь! – испуганно прошептала одна из товарок.

– Подумаешь, у меня аж до костей. Показать?

– Благодарствую, – поджала губки. – Живодерня… За что эти муки адовы? За какие наши грехи?