Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

– Душно в зале, – кряхтя, проговорил император, откинувшись на спинку золоченого кресла. Отпив шампанского, промокнул взмокший лоб, а затем, ласково поглядев на свою очаровательную супругу, едва слышно произнес:

– Ну что, Минни… Пойдем. Сделаем последний аккорд…

Это означало, что из всей процедуры зимнего бала императорской чете осталось пройти в огромный Николаевский зал. Сверкнуть в котильоне, а затем, торжественно попрощавшись со всеми, величественно скрыться за дверьми, которые придерживают арапчата.

Эрни предложил руку Аликс, но она лишь мотнула головой. Тогда Эрни пригласил старшую сестру, и они двинулись, держась за руки, меж столов. Великий герцог, пошептавшись с Аликс, вместе с Жюлем ненадолго вышел. По естественной надобности… Аликс осталась за столом одна. Это сразу было всеми замечено. Взоры любопытствующих обратились на нее и, разумеется, на скучающего цесаревича…

Выручил флигель-адъютант государя Николай Дмитриевич Оболенский. Он энергично поднял Аликс из-за стола. Аликс трезво оценивала себя и знала, что танцует скверно, а вальс ей вообще не дается. Оболенский же, напротив, превосходно танцевал. Отличался быстротой в танцах, умело держал даму близко. При этом удивительно точно и музыкально успевал отбивать такт каблучком. Одним словом, флигель-адъютант был из тех, кто считался душой бала. Идеальным партнером. Он делал все, чтобы скрыть неуклюжесть долговязой партнерши. Старался шутками оживить ее красивое лицо. Аликс же сделалась надменной, как классная дама, стараясь скрыть ужас. Лицо пошло предательскими пятнами. Опытный флигель-адъютант всякое пробовал. Менял темпы, приостанавливая партнершу; по-братски улыбался, стараясь не обращать внимания, когда принцесса путалась в ногах или спотыкалась. Аликс постоянно извинялась и становилась все более деревянной и неуклюжей.

Николай проклинал флигель-адъютанта. Решил выслужиться и вызвал бедную Аликс на танцевальную Голгофу на глазах императора. Танец кончился, а с ним рухнули и надежды влюбленных. Это был роковой вальс. Аликс никому не понравилась. Двор свой молчаливый приговор вынес. Помолвка невозможна.

Придворные ее никогда не полюбят. Не выжать из себя за весь вечер ни единой улыбки! Двор Его Величества приучен к постоянной улыбке на устах. Императрица была сахарно улыбчива. Даже ела улыбаясь. Возможно, и спала с ослепительной улыбкой на устах.

Император лишь тяжко вздохнул, когда его молодцеватый флигель-адъютант подводил едва не плачущую Аликс к ее столу.

– Много не пей, – буркнул сыну государь.

Как и надлежало, в глубине ротонды, открепляя визитную карточку с меховой шубки, стоял лакей в белых чулках и лакированных башмаках. Торопился при виде едва не плачущей высокой особы. Ей, по всей видимости, была такая скорейшая необходимость спешить к карете… Может, горе какое? Аликс на бегу успела увидеть себя в предательских зеркалах…

Великий князь Сергей Александрович, сделав печальное лицо, объявил своей жене, что приедет утром. Как выяснилось, у одного из офицеров случился день рождения и без своего радетеля господа офицеры не мыслят виночерпия и сладкозвучных переборов гитары.

– Дитя мое… Ведь они мне, как родные дети.

– Я понимаю, друг мой. – Элла скрыла горечь за улыбкой. – Меня только смущает, что твои адъютанты рождаются в последнее время чуть ли не каждую ночь.

– Грустно, – князь Сергей придал своему тусклому взгляду любовное выражение, – дитя мое… Ты, кажется, перестала мне доверять?

Офицер охранной службы едва поспевал за своим подопечным. Сбежав вслед за Николаем по Иорданской лестнице и оглядев ротонды с замершими в почтении лакеями, офицер, казалось, и вовсе потерял из вида цесаревича. Сверху доносилась музыка. Бал набирал силу… Офицер оторопел, когда увидел цесаревича, открывавшего тяжелые дворцовые двери в морозную ночь…

С верхней площадки Иорданского подъезда Николай видел сотни застывших, припорошенных снегом темных карет. Наконец его глаз различил спешащих к карете сестер в окружении прислуги…

– Ступайте, Ники… Вы простудитесь, – проговорила тетя Элла.

– Мне очень жаль, что так вышло. – Изо рта цесаревича клубился пар.

– Ей все очень понравилось, – почему-то вместо Аликс говорила ее сестра. – Просто у нее разболелась голова. У Аликс это часто бывает… Преследует мигрень. Умоляю, возвращайтесь. Завтра будет еще день. Мы найдем способ поговорить более благоприятно.

– Спокойной ночи, – обратился Николай к Аликс по-немецки.

– Гутен нахт, – едва слышно проговорила Аликс и заторопилась к карете.

Гатчина. Дворец императора Александра III. На вековые деревья, кружась, падает снег. Аллеи и террасы парка под густым снежным покровом. На замерзших прудах пустынно. Лишь Карпин пруд вычищен под каток. Аликс едва ли не впервые встала на коньки. Движения ее трогательно беспомощны. Николай бережно катил ее, слегка поддерживая за талию.

– Она на целую голову выше его. – Император протер ладонью морозное окно кабинета и оглянулся на жену, как бы приглашая ее взглянуть с высоты птичьего полета на каток.

– Это камешек в мой огород? – засмеялась она, задирая голову. – Прости, что я испортила вам породу…

– Какая-то пожарная каланча, – усмехнулся государь, теребя окладистую бороду. – Чистый гренадер! Когда она рядом, ему лучше на лошади сидеть. Бог с ней. Пусть катит в свою неметчину.

– Не знаю. Если она тебе не понравилась…

– Она никому не понравится. Решительно. Двор ее не принял.

– Я бы на твоем месте поговорила с Ники…

– Ники должен дело делать, а не на коньках чиркать лед да платочком принцессам сопли вытирать… Кому она нужна?

– Ее ждет вся Европа. За честь почтут. Я не говорю об английском престоле, где ее ждет принц Эдди, но и германская корона будет впору на ее умную головку. Ведь Вилли давно тайно влюблен в нее.

– Кайзер? Черт с ним! Пусть сладострастно шевелит своими усами. Тараканище! Колечко мы будем примеривать на пальчик принцессы Елены Орлеанской. Франция сейчас нам дает хорошие займы. России надо железные дороги строить в Сибири. Сквозь непролазную тайгу… Ежели раньше было время пара, железа, угля, то теперь – электричества, стали, нефти.

– Твой сын не должен стать жертвой большой политики. К тому же принцесса Орлеанская ответила отказом. Не захотела менять веру, как ранее это сделала и Маргарита Прусская.

– Мы люди не гордые, еще раз пошлем эмиссаров. Мой сын всегда будет замешан и даже, возможно, станет жертвой большой политики, если он назначен судьбой править Российской империей.

– Боюсь этого, как огня. Ники не может приказывать, да и к тому же молод очень. Не могу представить сына с обручальным кольцом на руке.

– Вы с ним два сапога пара. Вам бы с жизнью все в прятки играть. Так не получится. Когда-то пора мужчиной стать. Знаешь, что ему сейчас надобно, чтобы не ходить кисейной барышней? Погонять кровь с какой-нибудь танцоркой из конюшен Петипа. Взять крепенькую кобылицу и оседлать…

– Фу, Саша! Что это за казарменные шутки!

– Минхен… – Император, озорно облапив жену, слегка похлопал ее по бедру.

В дворцовом парке было так тихо, что, казалось, можно услышать, как падают снежинки. В морозной тишине звучало:

– Почему это я не понимаю ваши религиозные чувства? Я благоговею перед ними. Мы веруем в одного Бога. Другого Христа нет. Ангел мой… Вы полюбите православие, когда поближе узнаете его.

– Это богоотступничество, – шептала Аликс. – Я не могу изменить своей вере…

– А любви?

Аликс метнула испуганный взгляд, но, так ничего и не ответив, опустила голову. Снежинки, кружась, ложились на меховую шапочку, на длинные ресницы принцессы…

Глава восьмая

Александр III мог сутками работать, и Марии Федоровне обычно стоило немалых трудов вытащить благоверного на вечерние прогулки, но сегодня, охотно согласившись, государь шел по аллеям заснеженного парка с видимым удовольствием.

– Воронцов-Дашков любезно просил напомнить просьбу Дирекции императорских театров посетить генеральную репетицию балета «Спящая красавица» твоего любимого Петра Ильича Чайковского.

Император ничего не ответил, Мария Федоровна тоже смолкла.

– В Беловежскую выбраться бы… Давно в руках ружьишко не держал, – наконец прокряхтел государь.

– Ники был на одной из репетиций и говорит, что еще такого на сцене не бывало. Построили натуральный Версальский дворец, а Петипа самого себя превзошел.

– Ухлопали четыреста двадцать тысяч рублей на этот «Версаль». У самого Короля-Солнца, чай, таких денег не было. Слопали весь годовой бюджет театра на эту феерию.

– Париж стоит мессы.

– Лучше, пожалуй, махну на охоту.

– Неудобно.

– Неудобно через голову штаны надевать.

– Надо будет попробовать, – деловито проговорила императрица, а государь, остановившись, посмотрел на нее с любовью.

Матильда, хотя и опаздывала на репетицию «Спящей красавицы», не могла не зайти в Николо-Морской собор, чтобы поставить свечу перед своей любимой иконой. Это казалось невозможным – чтобы католичка зажгла свечу в православном храме, но как-то уживалось… Может, оттого, что в балетной школе она ходила в школьную церковь вплоть до старших классов и учила Закон Божий; а возможно, от привычки с детских лет забегать в этот собор с низкими сводами. Ведь этот храм испокон веку считался не только морским, но и балетным, здесь побывал весь Мариинский театр. Здесь крестили, венчали и отпевали на вечный покой не одно поколение Мариинки… Бог един. Он простит.

С такими мыслями, расплатившись с кучером, Матильда раздала оставшуюся мелочь нищим и, перекрестившись, вошла в храм, откуда доносился густой бас протодиакона.

Помощница заведующего труппой уже несколько раз выбегала на улицу с непокрытой головой и в отчаянии вглядывалась в окрестности Мариинского театра.

– Петипа меня убьет, – негромко проговорила помощница и в последний раз оглядела пустынную площадь, а затем стремглав побежала к тяжелым дверям служебного подъезда.

– Что стряслось? – участливо спросил пожарник на вахте. – На вас лица нет.

– У меня мышей некому танцевать. Где-то застрял школьный фургон с воспитанниками. Петипа меня убьет!

Петипа действительно мог убить, но он молчал. И это было по-настоящему страшно. Уж лучше бы кричал и топал ногами. Но патриарх сидел на задних рядах полупустого партера и с невыразимой печалью смотрел на сцену, где царили полный беспорядок и бессмысленная суета.

Вконец затюканный репетитор пытался что-то объяснить участникам миманса, но те устроили шумную перебранку между собой. Мимо них декораторы с дикими выкриками тащили недокрашенный королевский трон. Воняло свежей краской. Рабочие-монтировщики пытались разобраться, где левая, а где правая сторона декорации. Вдобавок они не знали, кого слушать. Не было единого художника. На каждый акт – свой художник. Своя декорация. Подобно персонажам известной басни, каждый тянул в свою сторону. Лишь художник по костюмам был един, может, это как-то и соединяло то, что казалось несоединимым. Тут же в этом Вавилоне «проходили» свои движения балерины, а взмокшие портнихи как-то при этом умудрялись дошивать им на ходу незавершенные костюмы.

Оркестранты тоже были возбуждены. Много и ненатурально смеялись и шутили. Наспех повторив те места, в которых они были не совсем уверены, вглядывались в ноты. В партере виднелась платиновая голова Чайковского. Наконец, по-видимому не выдержав, композитор встал и легкой походкой подошел к оркестровой яме. Что-то сказал первой скрипке, а затем они вместе с капельмейстером Риккардо Дриго склонились над партитурой.

Помощница заведующего труппой не решалась подойти к Петипа. Он сам, заметив ее, подозвал к себе и совершенно неожиданно положил ей дружески руку на плечо и что-то проговорил ободряюще по-французски. А по-русски попросил объявить перерыв в репетиции.

На сцене погас свет, статистки расселись прямо на полу.

– А вы что не идете в буфет? – бросила на ходу помощница.

– Одеваться-раздеваться, – махнула рукой одна из танцорок.

Едва Матильда вошла в гулкий и шумный актерский буфет, как за столиком, где сидели одноклассницы, взорвался хохот.

– Хорошо, что я вас нашла. Выручайте. Некому мышей танцевать, – буквально набросилась помощница режиссера на Матильду.

– У меня свое место в нереидах. Я даже порядка не знаю в этих «мышах».

– Все ваши подруги взяли и тихо переоделись, – помощница кивнула головой на веселый стол.

– А я не буду.

– Разговаривайте тогда с Мариусом Ивановичем.

Матильда, постояв в нерешительности на пороге, упрямо пошла дальше. Краем глаза еще раз посмотрела на соучениц, переодетых в мышиные костюмы, и с горечью поняла, что ей не отвертеться. Но упрямство брало верх, и она бесцельно шла среди шумной актерской братии с горделивым видом.

– Вас зовут, – услышала она позади себя.

– Кто?

– Король… мазурки, – беззубо улыбнулась старенькая статистка, работавшая в театре с незапамятных времен.

Феликс Иванович Кшесинский, казалось, возвышался над всеми, и не только потому, что восседал в костюме короля Флорестана. Он был органически торжественно величав. Смотрел на всех сидящих в буфете как на своих подданных. Ломкие перья на его королевской шляпе важно покачивались.

Возле отца пьет чай старшая сестра Юлия. Ей очень идет костюм кормилицы, да и в лице что-то материнское. Старший брат Иосиф сидит развалясь. Талантлив. Красив. Правда, пока в театре не очень складывается. Возможно, виною тому характер. В труппе считают его самоуверенным и даже нагловатым. Но все равно, занят много.

Иосиф любил младшую сестру. Великодушно уступил ей кончик стула и глоток остывшего чая.

– Слона бы сейчас съела… – Матильда хищно оскалилась.

– А могла бы съесть? – прищурил глаз Иосиф.

– Могла бы, могла, – закивала головой Матильда и скривилась.

– Матильда! Что ты делаешь со своим лицом? – насупил взлохмаченные брови отец и, продолжая разговор, повернулся к Юлии: – И чем больше он орет на своей тарабарщине и топает ногами, тем меньше я его понимаю.

Матильда, поднявшись из-за стола, пошла, слегка прихрамывая.

– Что у тебя с ногой? – сухо спросил отец.

– Наверное, растянула вчера на уроке.

– У Иогансона хорошие уроки, но всю жизнь жаловались его ученики на ноги. Слишком большие нагрузки дает. Видел как-то его. Совсем дряхлым стал. Играет еще на своей скрипке?

– Пиликает, – тяжело вздохнула Матильда.

– Не вздыхай так тяжело… Не вечно в свите феи Карабос в мышах ходить, – ласково проговорила Юля.

– Дали бы станцевать кошечку… – едва слышно проговорила Матильда.

– И ты бы сгрызла всех театральных мышей. Только кончики хвостиков остались бы, – засмеялся Иосиф.

– Очень остроумно. Бедный Иосиф, сегодня, видно, не твой день, – укоризненно качнула головой Юлия и только сейчас заметила, что за другим столиком сидела красавица Мария Петипа. Разом многое прояснилось. Хотя раньше она не замечала, чтобы братец добровольно напяливал на свою неглупую голову шутовской колпак.

Заглянув в шумный актерский буфет, Петипа, потоптавшись на пороге, войти не решился, удалился в темень глухих коридоров. Помощница вновь нервно кусала губы. Где застрял проклятый фургон с детьми? Теперь Петипа и впрямь мог убить. Два раза уже откладывали злосчастный выход мышей свиты феи Карабос. Через два дня – генеральная. Прибудут Его Императорское Величество с августейшей семьей. В зале будет весь цвет общества. Художественная богема и, конечно, балетоманы-критики с неизменным ядом на кончиках своих перьев. Петипа за всю свою долгую жизнь, может, впервые плохо понимал, как справиться с тем, что на него навалилось.

Директор императорских театров Иван Александрович Всеволожский в своем угодничестве перед государем задумал невиданную дотоле феерию… Громоздкая декорация, которую не только поставить не могут, но и понять не могут. Вторую неделю чешут затылки, как разобраться с этой хитрой машинерией. Особливо переборщили с костюмами. Считай, целый час надо только надевать их, а потом еще столько же, чтобы их приладить, окаянных. Кружева ажурных воротников и пелерин, повязки атласных бантов и бантиков, качающиеся разноцветные перья на огромных шляпах. Сто раз потом прошибет, пока напялишь тяжелый бархатный камзол и натянешь узенькие панталоны с золотыми пуговицами. У придворных дам пудовые шлейфы с причудливым орнаментом золотого шитья и россыпью драгоценных камней. Тяжко отдуваясь, мальчики-пажи с трудом удерживали эти гигантские шлейфы на весу и, едва скрывшись за кулисами, показывали друг другу покрасневшие ладони. Танцевать в этих костюмах было неудобно. Все мысли заняты одним: не развяжется ли бант? Как удержать на голове громоздкие шляпы и не запутаться в мудреных юбках?

Но директору императорских театров Всеволожскому костюмы определенно нравились. Объяснялось все просто. Он их сам придумал и сам нарисовал. Эскизы были еще заковыристее. Сей сиятельный вельможа обладал немалым талантом рисовальщика. Был знатоком и страстным поклонником французского двора Людовика XVI. За глаза его звали Маркизом. Когда господа артисты жаловались на неудобство костюма, директор лишь загадочно улыбался, поигрывая моноклем, и готов был скорее что-то поменять в рисунке танца или музыке, оставляя неприкосновенным костюм. Премьер Павел Андреевич Гердт, запутавшись окончательно, в каком акте у него синие панталоны, а в каком красные, разразился громкой тирадой в адрес того, кто придумал этот «костюмированный бал». Решительно подошел к Всеволожскому и тихо и жалобно что-то промямлил себе под нос: дескать, неудобно…

– Неудобно? – Монокль директора лучился отсветом огней рампы. – Зато смотреть удобно.

Капельмейстер Риккардо Дриго старался всячески помочь Чайковскому и строго пресекал недовольство оркестрантов, когда те удивленно пожимали плечами, выражая как бы сложившееся мнение всех музыкантов: «Чайковский написал симфонию. Ей место в филармоническом зале. Под симфонию еще не танцевали. Попробовали в Москве с “Лебединым озером” – публика еле досидела». При этом музыканты хорошо понимали, какие ноты лежат у них на пюпитре. Музыка была просто гениальная. Им было обидно, что подлинная симфоническая музыка должна стелиться под очаровательные ножки балерин. Оркестрантам дали небольшой перерыв, но капельмейстер и композитор, выйдя в фойе, продолжали нескончаемый разговор:

– Что прикажете делать? Испокон веку на балет ходят не музыку слушать, а на ножки смотреть. Подивиться, как они ловко умеют кружить голову. Горячить кровь.

– И все-таки Мариинский театр отличается, надеюсь, от парижского кафешантана. – Чайковский устало провел пальцем по лбу. – Я, конечно, не силен в балете, но почему-то кажется, что есть какие-то вещи, драме не подвластные. Даже литературе. Их может выразить только балет. Возможно, симфонизм не так уж противопоказан балету, как это стараются мне все доказать. Возможно, еще время не пришло… Признаться, я с удовольствием писал балет. Хотя после чувствительного провала в Москве «Лебединого озера» думал, больше никогда…

– Вы наговариваете на себя, Петр Ильич, – сказал Риккардо Дриго. – Мне приходилось слышать, что публика по-разному отнеслась.

– Зато критика была почти единодушна: «Много меланхолии и философии». Да и публика кисло приняла. Я сам видел. Выходили с сонными глазами. Потом балетная публика предпочитала слушать «Озеро» в концертных залах. Боюсь, и здесь ждет эта участь, но, повторяю, писал с большим увлечением.

– Я сам иногда пишу балеты, – задумчиво проговорил Дриго. – Прекрасно понимаю. Знаю, с чем имею дело. Кто мои персонажи? В балете ведь в основном мотыльки и бабочки. Им чужда меланхолия и философия. Согласны?

– Да, – рассмеялся Чайковский. – Мне, признаться, еще не приходилось видеть бабочку с фолиантом «Апология Сократа». Кажется, у них там кончилась перебранка. Дадут немного и оркестру поработать.

Феликса Ивановича все раздражало. Он восседал на бутафорском троне, из-под кустистых бровей колюче поблескивали глаза-буравчики. Статисты совершенно удручающие. В кособоко прилаженных париках, из которых небрежно торчали шпильки, эти идиоты «светски» улыбались друг другу. Пытались на своих крестьянских физиономиях изобразить «аристократическое». В их понимании, конечно. Одежда, весьма утонченная и по-настоящему красивая, как-то была сама по себе, отдельно от кряжистых фигур. Особенно тошнило старого танцовщика от мужчин с накрашенными губами и наклеенными мушками. Эти плешивые старцы постыдно жеманничали, напоминая безобразных трущобных старух Диккенса.

Бутафорский трон неустойчиво поскрипывал. Гвоздей пожалели. Горностаевая королевская мантия пахла псиной. Драгоценные ожерелья и перстни выглядели просто стекляшками. Вот-вот, казалось старому артисту, золоченая карета превратится в тыкву, а упряжка коней – в серых мышей. И на эту бутафорию и балетную дребедень ушла жизнь? И все обернулось обманом? Ведь скоро в последнюю дорогу. Грозно спросят там, чем занимался на земле? Мазурку танцевал…

Стоя у кулис в ожидании своего выхода, Феликс Иванович Кшесинский был, как всегда, чрезвычайно серьезен. Нервно теребил горностаевую оторочку алой мантии, мучительно стараясь не выйти из образа короля Флорестана. Капельмейстер Риккардо Дриго, стоящий за пультом, энергично махнул головой в сторону кулисы, и Феликс Иванович, придерживая партнершу, слегка подбоченясь и подкручивая ус, ступил на сцену. Из глубины зрительного зала, чертыхаясь, бежал Петипа. Оркестр перестал играть.

– Это совсем другой опера. Глинка, «Жизнь за царя». Мазурк, ву компрене? Мне не есть это нужно.

– Между прочим, кроме мазурки, я нес на себе основной репертуар, – обиженно ответил Кшесинский. – Перетанцевал все балеты.

– Бьен. Силь ву пле. Адажио Авроры. Баста.

Опять отложили его выход, и вот на сцене уже принцесса Аврора с четырьмя кавалерами. Один из них – его сын Иосиф. Прекрасно держит партнершу. Сильные руки. «Молодец», – про себя отметил отец, стоя у первой кулисы.

– Взял мои руки. У меня железные были… – делился Феликс Иванович с партнершей. – А этот Петипа… Не руки были, а макароны. Да и ноги. Ни черта не умел. Все танцевал поперек музыки. Забыл, когда он ставил первые свои балеты… Забыл, как мы ему втолковывали, как таблицу умножения, про размер и такт. Полный невежда был в музыке. К старости еще что-то понимать стал. Молодой на сцене клочья рвал. Лицом все больше танцевал. Вот брат его – тот мог. Но, конечно, всем было далеко до Иогансона. Ну и никто так не делал двойной пируэт, кроме вашего покорного слуги. Пристал с мазуркой! Заело его. Глинку вспомнил, французишка…

– Оба вы хороши, – ласково похлопала по рукаву партнерша. – Как малые дети. Обижаетесь вечно друг на дружку.

Матильда готовилась к выходу в злосчастной свите феи Карабос, когда внезапно репетицию остановили. Оказалось, что в театр приехал цесаревич, и мигом за кулисами и в ложах замелькала царская охрана. Петипа страшно возмущался и даже позволил себе смелость, заявив, что «театр не царск конюшна». Но сам чуть ли не одним из первых побежал встречать наследника, стараясь выказать ему полнейшую приятность.

Что же касается директора императорских театров Всеволожского, то он был крайне озабочен этим визитом, ибо обычно это делается по строгому протоколу и с высочайшего соизволения министра двора графа Воронцова-Дашкова. За этот переполох цесаревич, как потом рассказывали очевидцы, просил извинения, а в театр заехал, чтобы спешно встретиться с Чайковским и просить его об одной любезности. О какой именно – неизвестно. Всеволожский галантно, как и положено «маркизу», предложил, если будет угодно, заглянуть на репетицию. Цесаревич неожиданно согласился, тем более что увидел во взоре Петипа почти подобострастную мольбу.

Пока суть да дело, актерская братия продолжала томиться. Стянув с головы капюшон, Матильда отошла от кулис. Из приоткрытой дверцы пожарной части предательски тянуло запахом горохового супа. «О господи, когда же кончатся эти муки! И ради чего? Чтобы вот так мелькнуть на сцене серой неприметной мышью? Этому балету отдать всю без остатка жизнь, и без того короткую? Сердце кровью обливается, как поглядишь на Юлию. Повторить ее судьбу – не приведи бог! Если не сложится карьера сразу, в первый сезон, балетные туфли мигом будут заброшены на чердак. Раз и навсегда…» Матильда была полна решимости и готова была сорвать с себя пыльное одеяние, но, взглянув на своих смертельно уставших подруг, сникла. Ей вдруг стало пронзительно жаль себя и своих однокашниц. Ведь каждая спит и видит себя солисткой, а не серой мышью.

Интересно, сколько часов гримеры безобразили красивое молодое лицо итальянца Энрико Чекетти, превращая его в фею Карабос? Матильде и фею Карабос стало жаль. Прекрасный танцовщик. Говорят, уроки дает отличные. Надо бы сходить… Итальянец хорош собой, только рано облысел. Чекетти, как все южане, любил женщин. И, несмотря на то что рядом с ним его жена, бросал взгляды на Матильду. Даже под мышиным балахоном Матильде невозможно было скрыть необъяснимую притягательность плоти, мгновенно наводившую на греховные мысли всех, будь то стар иль млад. Она и сама подчас страдала от этого. Жена танцора была патологически ревнива и к тому же темпераментна. Жестикулируя и вращая маслинами глаз, итальянка, в свою очередь, тоже поглядывала на Матильду. Скалила свои лошадиные зубы. Матильда немного знала итальянский – супруги нещадно ругались с безоблачным выражением на лицах. Едва жена отошла от мужа, как тот походкой опытного ловеласа двинулся было к Матильде, но как раз тут объявили, что надо приготовиться к выходу свите феи Карабос. Наконец-то!

Матильда с трудом натянула капюшон с мышиной головой и чуть не задохнулась. Но самое ужасное, что в этом папье-маше, пахнущем свежим столярным клеем, ничего не было видно. Она готова была закричать, но в конце концов ей все же удалось, отчаянно покрутив головой, найти небрежно подшитые прорези для глаз.

Пронзительно тревожные звуки фанфар. Сделала первое резкое движение, и капюшон вновь скособочился. И тут повалил дым. Прыгая и зловеще озираясь, она повторяла движения соучениц, и если сбивалась, то сразу слышала из-за кулис подсказки. Во время соло феи Карабос можно было немного отдышаться и оглядеться, но как назло прорези для глаз лезли куда-то к ушам.

– Матрешка, видишь его?

– Кого?

– Цесаревича. Справа. В великокняжеской ложе, – почти кричала Оля из-под капюшона.

– Ни черта не вижу!

– Смотри на люстру! Вроде нимба над головой… Видишь?

Матильда вертела головой, но ничего не видела, кроме тускло отсвечивающих позолотой лож и капельмейстера, сердито машущего палочкой. Пыль и дым щекотали нос. Громыхал барабан. Гремела медь тарелок. То, что происходило дальше, помнила плохо. Будто хвалил Петипа, а помощник режиссера каждую ученицу благодарно расцеловал.

К концу репетиции наконец привезли детей из балетной школы. Перебивая друг друга, они путанно рассказывали такие страсти-мордасти, что даже не верилось. Будто сначала они попали в пургу. «Одна из лошадок упала, все плакали, и лошадь плакала. Не могла встать. Когда она поднялась, то ее чуть бомбой не разорвало! На углу Екатерининского канала и Фонарной ехал какой-то главный полицейский. В его карету студенты бросили бомбу, а вторая чуть не попала в театральный фургон – карета главного полицейского была совсем близко. Бросили вторую бомбу. Потому что первая не попала. Вернее, попала. Но не очень сильно. Кто бросал бомбу, не поймали. Пришлось кружить по всему городу. Искали какого-то студента».

Чайковский, на ходу надевая пальто, задержался и, улыбаясь, слушал бессвязный детский гвалт. Особенно его смешила большеглазая потешная девчушка с явной комической жилкой. Чайковский протянул ей конфету и поинтересовался, как зовут.

– Груша, – запихивая за щеку конфету, ответила девочка.

– А полное твое имя?

– Агриппина Яковлевна Ваганова.

Глава девятая

Угрюмый и мрачный дворец императора в Гатчине.

Карета тайного докладчика подолгу задерживалась на досмотр у караульных черно-белых полосатых будок.

Наконец, пройдя жесточайшую проверку, экипаж подкатил к парадной лестнице. Вокруг ни души. Лишь неровный посвист ветра, запутавшегося в вершинах вековых деревьев. «Гатчинский затворник» император Александр III раньше постоянно жил в этом дворце, опасаясь покушений, но в последнее время сюда приезжал лишь изредка, чтобы побродить по окрестностям с ружьем.

Тайный докладчик гулко шагал темными холодными коридорами. Минуя лестничные марши, быстро поднимался винтовой лестницей на самый верх, где в одной из низеньких комнат за заваленным бумагами столом сидел император.

– Я ознакомился с вашей служебной запиской, – без обиняков проговорил государь. – Не скрою – хочется после этого помыть руки.

Посетитель стоял навытяжку, боясь шелохнуться.

– Ваше Императорское Величество, позвольте уточнить. Это документ Министерства внутренних дел. – Лицо тайного докладчика казалось невозмутимым, лишь легкая испарина на лбу выдавала его чрезвычайное волнение.

Император, словно обиженный ребенок, был опечален и растерян. Брезгливо отодвинув документ, хотел привстать, но вовремя остановился – побоялся, видимо, удариться головой о низенький потолок. В узкие щели окон свет пробивался, как сквозь бойницы старинной крепости.

– Этому пороку, к сожалению, предаются издревле, – философски начал император. – Чуть ли не с богов Олимпа. Все эти философы, военачальники… Уж не говоря о двенадцати цезарях – правителей Рима! Но заметьте, дело ни разу не доходило до судебных разбирательств…

– Сократа судили за совращение молодежи.

– Это несколько другое. Из вашего донесения выходит, что тех, кто в этих списках, надо предать суду… Ведь тут около двухсот человек. И что ни фамилия, то благородного и старинного рода. С богатым родословным древом. В каком же свете окажется честь дворянства и даже царской семьи? Тут я вижу такие имена…

– В нашем законодательстве нет даже соответствующей статьи. Я внимательно изучил Уложение о наказаниях.

– Осмелюсь доложить, – не унимался посланник Министерства внутренних дел. – Вы изволили пропустить статью 995. Она гласит: «Изобличенный в противоестественном пороке мужеложстве подвергается за сие лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение. Сверх того, если христианин, то предается церковному покаянию по распоряжению своего духовного начальства…»

– Ну и что? – Император откинулся на спинку кресла. – Из этой вашей статьи совершенно неясно, что именовать мужеложством?

– Я ожидал этот вопрос, Ваше Императорское Величество, и заблаговременно получил комментарий видного юриста Нехлюдова: «Закон наш не дает определения мужеложства в общепринятом смысле. Под ним понимается употребление мужчиною лиц мужеского пола…» Деликатность не позволяет мне в вашем присутствии произносить вслух дальнейшие пояснения…