Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Матильда готовила туфли к назначенной репетиции, когда вернувшиеся с церковной службы товарки разом принялись описывать случай в церкви. Матильда тотчас подумала о себе. Из-за каких-то дурацких записочек лишаться репетиции? Надо прежде всего найти Ольгу. Все обыскались ее. Матильда сразу вспомнила, что как-то, выйдя из лазарета, они с Оляшей открыли для себя глухой и всеми забытый закуток. Единственное окно, забитое фанерой, выходит в так называемый третий двор. Вспомнила, как тогда смеялись – отличная идея пришла Матильде в голову: затащить сюда Лихошерстову и завалить выход сломанными кроватями. Год будут искать эту злюку и не найдут.

Услышав приближающиеся шаги в коридоре, Ольга насторожилась, а затем, увидев Матильду, опять принялась плакать, да еще пуще прежнего.

– Перестань реветь… Я все знаю, – шептала Матильда, обнимая подругу.

– Ты не все знаешь… Каков оказался… Подлец!

– Хороший мальчик. Наивный, чистый…

– Просто дурак.

– Это правда. Ты что, среди балетных других встречала? Оттого у меня в школе не было ни одного романа, – по-взрослому проговорила Матильда, гладя по волосам подругу.

– Его и так в классе невзлюбили, а теперь я боюсь, что он уедет обратно к себе в Москву.

– Вот станцует па-де-труа и может катиться на все четыре стороны, – губы Матильды стали лезвием.

– Матрешка… как это у тебя язык поворачивается?

– Поворачивается… Показать? – Матильда шутливо поиграла высунутым языком и, порывисто обняв подругу, несколько раз страстно поцеловала.

– Матрешка… белены объелась. Ты же по-настоящему целовала! Теперь на шее синяк будет! А губы вспухнут.

– Ничего не будет…

– Ты, наверное, нарочно мне синяк посадила. С умыслом. Я тебя знаю.

– Просто я люблю тебя, Ольгуня. Сама себя не ценишь. Никакой гордости нет. Он слез твоих не стоит, поверь.

– Шальная ты, Матрешка… Напугала меня.

– А тебя надо разок так напугать.

– Посмотри. Не будет синяка? Этого только мне не хватало.

У Матильды в сумке оказался кусок пирога с капустой. По балетной диете – подобно самоубийству. Перед выпуском позволить себе такое! Подружки позволили. Уписывали за обе щеки. Взобравшись с ногами на подоконник, глядели во двор. Из банной трубы шел дымок.

– Ты запомни… Партнеров балетных и не очень балетных у тебя будет больше, чем этих поленьев… И что, обязательно слезы лить по каждой колобашке? И влюбляться в каждую чурку с глазами?

Ольга рассмеялась, но смех разом оборвался, когда она увидела своего долговязого, окруженного воспитанниками. По всему было видно, что они собираются избить москвича. Даже, может, из-за Ольги, за его неблаговидный поступок в церкви. Его молча и неотступно теснили к стене. Завели в глухое и укромное место. Вначале, видимо, несчастный пытался сопротивляться. Вытащил полено, размахивал им, как палицей. Но полено выбили из рук. Москвич споткнулся, выпрямился и с ужасом оглянулся. За его спиной была глухая стена… Тогда он опустил руки и покорно стал ждать избиения. На какой-то короткий миг Ольга возненавидела Матильду: та, весело щуря глаза и кровожадно усмехаясь, с нетерпением ждала драки. И еще Ольга отметила, что Матильда даже похорошела. Жестокость ей была к лицу! Но это был какой-то миг… Ольга выдрала фанеру из оконной рамы и дико заорала:

– Мальчики! Перестаньте! Я все расскажу Варваре Ивановне!

Она стояла на подоконнике. Матильде показалось, что подруга готова выброситься… Но, вместо того чтобы Ольгу оттащить, Матильда, казалось, готова столкнуть подругу, чтобы эта дура была как-то наказана за свою истерику. За свою любовь к такому ничтожеству, к балетному мальчику.

Матильда терпеть не могла, когда что-то или кто-то мешает ее планам. Все будет подчинено тому, что задумала. Кшесинские давно взяли себе за правило: начатое дело доводить до конца. Любой ценой. Любое дело. Никто не верил, к примеру, что премьер труппы Павел Андреевич Гердт во время репетиций «Талисмана» согласится проходить с Матильдой па-де-де, которое никто в России не помнит, кроме Гердта. Вот брякнуло у Матильды в голове разучить этот дуэт на свой выпуск, и разучила. Так во всем… Сейчас Матильда задумала станцевать па-де-труа с новым мальчиком из Москвы и задушевной подругой Ольгой. Что с того, что репетировала другая. Добилась. Ту заменили. Вокруг шипели злыдни, а вышло так, как она хотела.

…Что-то ангельское было в этих промытых бескровных лицах. С распущенными мокрыми волосами малышки могли сойти за русалок. Покорно взявшись за руки, тихонько переговариваясь, девочки плелись в дортуары… Матильда, кокетничая с учителем географии, невольно задержалась в дверях. Неподалеку стояли Варвара Ивановна и Анна Людвиговна. Чуть ли не над своим ухом Матильда услышала змеиный шип воспитательницы:

– Дурная голова рукам покоя не дает?

Девочка испуганно вскинула головку и растерянно оглядела бахрому шали, машинально и без всякого злого умысла заплетенную в косички.

– Я нечаянно, – взмолилась девочка. – У меня привычка такая.

– Тогда заплетай собственные пальчики, – Анна Людвиговна ударила девочку по руке.

– Жаба! – невольно вырвалось у Матильды, и это донеслось до ушей классной дамы.

Слух у надзирательницы был отменный, но Анне Людвиговне, видно, хватило неприятностей с пропавшей Ольгой, и она предпочла промычать скрытую угрозу, бессильно мотнув головой.

– Может, Кшесинская, ее лучшая подруга, что-то знает про Ольгу? – обратилась Анна Людвиговна к главной инспектрисе. – Ведь не ровен час, Вознесенская, подобно «Анне безумной» укатит под звон валдайской дуги.

– С этой фурией дела иметь не хочу. Анна Людвиговна, не в службу, а в дружбу, передайте этой кривляке, что ей надобно быть в Дворянском собрании на маскараде. Пусть оденется цветочницей.

Ольга была уверена, что репетиции не будет. Под любым предлогом партнер откажется. Однако, слегка прихрамывая, москвич появился на школьной сцене. Вела репетицию некогда блиставшая Евгения Павловна Соколова:

– Оленька, покажи, как ты завяжешь ленты на туфлях… Не так. Узел должен быть снаружи. Слегка поплюй на него, чтобы он не развязался. А теперь покажи, как ты будешь раскланиваться в театре…

– В каком театре?

– В Мариинском. А ты и не знала? Кланяйся в ножки своей подруге. Хвалю Кшесинскую. Уж не знаю как, но сумела найти лазейку. Ваш номер покажут на большой сцене, и от себя добавлю, коварной сцене… Сейчас вам покажу, как надобно на сцене Мариинского театра делать поклоны.

Ольга недоуменно посмотрела на Матильду, затем на партнера, но тот, как всегда, был задумчиво рассеян и, казалось, равнодушен ко всему.

– Танцовщица никогда не должна ходить по сцене, да еще по такой, на плоской ступне. – Соколова грациозно прошлась той походкой, какой следует ходить. – Легким шагом ты выходишь на середину сцены: глубокий реверанс направо. К царской ложе. Другой – налево, к директорской. Затем два шага вперед и полуреверанс публике партера. Потом немного отступи, подними глаза наверх и улыбнись галерке.

Выпускницы послушно отрепетировали поклоны, и Соколова, сделав мелкие замечания Ольге, хитро улыбнулась и не без яда заметила:

– Кшесинской и танцевать стараться не надо. Все доберет поклонами. Польский шик! Мужчины у нее в зале мерзнуть не будут.

Репетиция шла из рук вон плохо. У Матильды глаза горели, а партнер вдруг останавливался в самом неподходящем месте и пропускал все сложные движения, ссылаясь на больную ногу. Задушевная подруга Ольга тоже ни черта не делала. «Порядочные свиньи! Им оказали честь – выступить на сцене Мариинского театра. Чего это стоило!»

– Оляша… Придешь в спальню, положи ноги повыше и не забудь надеть светлые чулки. Это очень помогает, – по-матерински наставляла Ольгу бывшая балерина, а потом еще долго шушукалась с ней. На сугубо женскую тему.

Педагога позвали в дирекцию. Вслед решительно двинулась к дверям и Матильда. Ольга осталась со своим горемычным.

– Что же было в этой записке? – тихо спросила она, не поднимая глаз после мучительной паузы.

– Теперь это не важно. Я уезжаю домой, в Москву…

– Когда?

– Хотел вчера… Но эта щучка…

– Она моя подруга.

– Никакая она тебе не подруга.

– Почему ты так говоришь?

– Сама знаешь.

– Не знаю… Она язвила?

– Она передо мной на коленях стояла.

– Врешь. Это на нее не похоже… Она гордая. Никогда не встанет на колени.

– Стояла… И умоляла.

– Любви просила?

– При чем тут любовь? Она никого не любит, кроме себя. Одним словом, умоляла уехать только после нашего выступления в театре. Ей нужна еще одна ступенька к славе.

– Хочешь, я теперь на колени стану? Только не уезжай… Мне это надобно не для карьеры.

И все же москвич уехал… Сразу после концерта. Успех был. Как ни странно, хлопали ему больше всех. Понравился. Сразу объявились поклонницы. Ольга места себе находила от любви и удушливой ревности.

– Вернется, – голосом пророка изрекла Матильда. – Я на картах гадала.

Матильда оказалась права. Через месяц Ольга вновь увидела его в стенах школы. Шел, смеясь как ни в чем не бывало, со своими прежними обидчиками, а с ней еле поздоровался… Говорили, что в Москве у него появилась какая-то замужняя… Во всяком случае, встречаясь с Ольгой, словно не замечал ее. От выпускного номера отказался наотрез и записок Ольге больше не писал.

«Может, оно и к лучшему. Делом надо заняться, Оленька. Готовиться к выпускным. Матильда занимается до позднего часа. Страшненькая стала. Осунулась. Глаза провалились…»

После всей этой истории дружба с Матильдой как-то разладилась. Трудно было Ольге одно время без нее, но встала между ними незримая стена. Ольга удивлялась: оказывается, в классе не любят Матильду. Девочек словно прорвало, когда они заметили трещину в старинной дружбе. Ольга и не подозревала, скольких обидела Матильда. То, что они взахлеб говорили о Кшесинской, было несправедливо! Ей даже не завидовали – ее просто не любили. Девочки могли даже признать, что Матильда приветливая, держится со всеми ровно, красивая. Всегда и взаймы даст, и разрешит подушиться своими французскими духами. И все равно не любили. Хоть тресни! Зато души не чаяли в тупице и грязнуле Хренковой. Она считалась душой класса, она была своя, а Матильда – чужая…

Как-то Ольга возвращалась в спальню из туалетной комнаты. Шла темными коридорами с огарком свечи на подставке. Пламя то и дело грозило погаснуть. На паркетном полу светилась косая тень. Слегка приоткрыта дверь балетного класса. Слышно бормотанье и плач.

– Матрешка, – с удивлением проговорила Ольга, внося зыбкий свет свечи в темный класс. – Ты плачешь?

– А ты думала, я железная?

Глава третья

Иосиф вместе с сестрами неспешно поднимался по заснеженным ступенькам римско-католической церкви Преображения, что на Васильевском острове. Чуть поодаль шли отец с матерью. Иосиф, оглянувшись, невольно загляделся на своего импозантного отца: тот и вне сцены выглядел величественно. Шествовал, как римский император. Многие оборачивались на семью Кшесинских. Все они были похожи на красивых гончих псов – узкие лица и живые глаза, близко поставленные к длинному носу. И еще было в их облике какое-то неуловимое превосходство, которое многих раздражало. Обывателям так и хотелось щелкнуть кого-нибудь из Кшесинских по породистому носу, хотя видимых причин не было: семья держалась не заносчиво и крайне любезно. С лиц не сходили приветливая улыбка и некое особое выражение, за которое недоброжелатели иронически окрестили Кшесинских святым семейством. Общественное мнение считало всех представителей клана коварными ханжами и хитрыми святошами. Одно слово – поляки.

…Сладковатый дым стелился над головами прихожан. Потрескивали свечи. Звуки органа настраивали на высокий лад, а ангельские голоса прошибали невольную слезу. Иосиф давно не был в костеле и сейчас жалел об этом. Усевшись с сестрами на заднюю скамью, он оглядел прихожан. Нестройное пение постепенно выравнивалось, голоса все увереннее возносили молитвы. Иосиф и раньше больше всех на свете любил свою семью, сестер, но сейчас, в эту святую ночь, захотелось обнять всех и расплакаться, не стыдясь слез. Он разглядывал цветные витражи и с трудом угадывал изображенные на них библейские сцены. Деревянные раскрашенные скульптуры неожиданно поразили его. Столько жизненной правды и глубины, казалось бы, в такой наивной архаике… Когда-то Иосиф недурно рисовал, пробовал заниматься и скульптурой. Затем увлекся игрой на мандолине, коллекционировал охотничьи ружья, а в последнее время всерьез подумывал бросить балетную карьеру и податься в какую-нибудь глухомань. Стать лесником, целые дни проводить наедине с природой.

Искоса взглянув на отца, он немного испугался, у того было совсем чужое лицо. За последний год отец как-то сразу постарел. До обидного мало мы вглядываемся в близкие и родные лица. Куда-то все торопимся…

Орган, хор, молитвы – от этого сладко щипало в носу. Ксендз с некоторой угрозой напоминал о Судном дне и загробной жизни, но Иосиф не очень в нее верил, в отличие от своих сестер. Ему была интересна жизнь земная.

Было много балетных. Петербургский балет наполовину был католическим, говорил на ломаном русском. Иосифа веселило, что полуночная месса чем-то похожа на сбор труппы после летних отпусков. В середине собора в толпе стоял красавец Энрико Чекетти со своей веселой женой. Как всегда, она полна необузданной энергии и безмерной глупости. Хорошо бы ей дать в руки молитвенник и заставить петь, но эта задача непосильная, ибо она болтает без умолку, скаля лошадиные зубы и немало гордясь их крепостью и белизной. Кажется, она вот-вот стукнет копытом, и в костеле послышится ржанье.

Мария Петипа, обычно смешливая, стоит у стрельчатого окошка со свечой в руках и хмурит брови, ждет отца. Вот появляется со своим многочисленным выводком и сам Мариус Иванович. Патриарх балета с неизменным капризно-брезгливым выражением лица о чем-то коротко говорит с дочерью, и вскоре все они удаляются.

Тем временем Матильда жгла свечу за свечой перед потемневшими иконами. В потрескивание свечей вплеталось ее дыхание, и страстный внутренний голос молил об исполнении хотя бы части девичьих желаний, среди которых не последнее место занимало нетерпеливое горение души в мечтах о высоком прыжке. Как же ей хочется, чтобы выросли хоть на несколько сантиметров ноги, ведь по возрасту это еще возможно. Впрочем, и эти ножки недурны… Матильда отошла от иконы и увидела Анечку Иогансон, поддерживающую под руку своего уставшего отца.

Иосиф, встретившись глазами с Аней, сделал вид, что не заметил ее, хотя, как ему показалось, та с невыразимой печалью глядела на него… Та, которая некогда занимала его ум и воображение, в которую был влюблен до беспамятства, сейчас оставляла его совершенно равнодушным. Как это случается? Отчего в душе – полная пустота? Куда это уходит? А ведь раньше каждый золотистый завиток ее волос, небесная лазурь ее чуточку раскосых глаз, ее внезапный заразительный смех, все ее существо заставляли содрогаться от нетерпения и ожидания. Ее голос преследовал его, манил и звал. Весь театр знал о его сумасшедшей любви. Дошло и до ее отца. Казалось, он разобьет свою скрипку о голову бедного Иосифа, но выяснилось, что Христиан Петрович был к нему весьма благосклонен. Иогансона даже видели за кулисами беседующим с королем мазурки Кшесинским, с которым доселе не разговаривал годами. Феликсу Ивановичу тоже нравилась Анечка Иогансон, как и всей семье Кшесинских. Тогда и предположить было трудно, что в один прекрасный день…

Во время гастролей театра в Москве Анечка позвонила одному из своих полузабытых поклонников. Не придавая этому никакого значения, от нечего делать. Завязался легкий и беспечный флирт с одним чудаковатым барчуком. По слухам, очень богатым. У его отца было несколько фабрик. Звали его ужасно смешно – Кокося. Кокося стал волочиться за Анечкой. Ничего не было, даже не целовались. Просто Анечка чуть не с пеленок была кокетлива и обожала одерживать виктории, не важно, над кем. А этот Кокося любил цирк, да и сам на клоуна был похож – длиннорукий, губастый. Смешил Анечку до коликов. Иосиф, конечно, приревновал. Уйму глупостей тогда натворил. Бросался с кулаками. Просил прощения. Стоял на коленях. Грозил удавиться. Чёрт знает что плел.

В одно время вроде наладилось. Шло уже к примирению, но тут Анечка взбрыкнула. Решила уязвить, а заодно любовь испытать. Возьми и покажи ревнивцу московский журнал. На обложке красуется Кокося. Оказывается, этот барчук среди любителей большим артистом заделался и даже обзавелся псевдонимом – Константин Сергеевич Станиславский. Вдобавок прислал письмо Анечке, где предлагал ей эпизод в пьесе, которую разыгрывает некое Общество искусства и литературы… Знаем мы, что это за общество. В общем, наломал тогда Иосиф кучу дров.

Дела давно минувших дней… Не екнуло сердце при виде Ани. Молчит.

Та же, в которую вот уже вторую неделю тайно был влюблен Иосиф, кажется, погрузилась в себя в молитвенном экстазе. Иосиф решился подойти к ней. Матильда лишь укоризненно покачала головой. Братец стал вовсе ветреником. Меняет женщин, как перчатки. Конечно, в этом повинны и женщины. Карлотта строила Иосифу глазки, а он не железный. Мольба Карлотты Брианцы к Всевышнему была проста и бесхитростна. Ей, юной итальянке из Милана, через несколько дней предстоит выйти на сцену Мариинского театра… «Всевышний, сделай так, чтобы не провалиться перед петербургской публикой. Помоги, чтобы вышла в первом акте “двоечка”, во втором шанжманчики…»

Подойдя к итальянке, Иосиф осторожно кашлянул. Карлотта, обернувшись, едва признала в нем одного из сценических кавалеров и кивнула ему лишь тогда, когда вспомнила, что из всех партнеров ей легче всего с этим. Сильные и вместе с тем удобные руки. Иосиф галантно поздравил ее с сочельником и еще произнес много приятного, но Карлотта почти не понимала русского языка и только кивала бессмысленно головой. А увидев Энрико Чекетти, радостно освободилась от Иосифа и обрела дар речи лишь с соотечественниками, но ненадолго, так как жена Чекетти не дала Карлотте разговориться. Иосиф с досадой подумал: «Все же Карлотта глуповата. Столько времени в России, и не знает языка. Уж могла бы что-то выучить за эти два месяца. Да и к тому же, говорят, у нее жених. Тенор из Ла Скала. А кто может быть глупее тенора? Пожалуй, лишь бас».

Матильда, стоя на верхней ступени шаткой лестницы, едва дотянулась до макушки стройной ели и водрузила Вифлеемскую звезду. Снизу ей дружно захлопали. Иосиф протянул руку, чтобы помочь Матильде сойти с лестницы. Опустившись на паркетный пол, она звонко поцеловала брата в щеку:

– Тебя просила поцеловать Анечка.

– Какая?

– У тебя что, их так много? Анечка Иогансон.

– Есть хочу, – буркнул Иосиф.

– Нельзя. До первой звезды.

Матильда оглядела разряженную елку и осталась довольна. Зеленая красавица светилась огоньками дрожащих свечей, искрилась переплетением золотистых гирлянд. Казалось, игрушки, подобно людям, тоже были необычайно возбуждены… Лишь сахарные ангелы кротко замерли с огромными крыльями за спиной. Елка хорошо вписалась в оконный проем. В просветах морозных узоров виднелся малиновый закат.

В квартире Кшесинских было тепло и уютно. Праздничный стол был пока не тронут, и каждый считал, что надо еще что-то добавить или просто иначе переставить тарелки.

Матильда заметила, что Иосиф украдкой что-то жует. Взглянув на корзину с шоколадными орехами, которую бережно держала картонная белочка, чуть не расплакалась: корзинка была почти опустошена. За щекой Иосифа предательски катался шарик. Он торопливо жевал, измазав рот шоколадом.

– Юзя… Ты – троглодит, – губы Матильды дрожали.

– Я есть хочу, – давясь, проговорил Иосиф.

– Ты всегда хочешь есть… Потому что ты – троглодит… – и Матильда, не договорив, убежала в свою комнату.

Наконец настала торжественная минута, когда вино разлито, закуски готовы. Осталось чинно и внимательно выслушать высокопарный спич отца, и можно будет уписывать за обе щеки. Только не приведи господь перебить оратора: глава семейства заранее готовит свой тост и даже несколько раз переписывает его, страшно волнуясь и постоянно теряя очки. Может быть испорчен весь вечер…

– Прошел еще один год, – эпически начал Феликс Иванович. От сильного волнения он был пугающе бледен. – Можно подвести кое-какие итоги… Мы немало все потрудились, Иосиф прочно занял место в афише Мариинского театра. Кшесинский-второй… И, пожалуйста, не строй ухмылки. Пусть партии пока небольшие, возможно, не всякий и заметит, но курочка клюет по зернышку. Особенно я рад за Юлию. Выходит в «Нереидах». Это очень ответственное место… Юлия в этом году сделала несколько маленьких шажков к рампе.

– Юлька у нас самая красивая в кордебалете, – Матильда с нежностью посмотрела на сестру сквозь бокал, наполненный светлым вином.

– Перестань кривляться, – неожиданно рассердилась Юлия.

– Тебе не идет, когда ты сердишься, – сделала замечание мать. – Ангел мой, ты становишься некрасивой. Я сама танцевала. И всегда с улыбочкой. Когда речь заходит о тебе, то все эти закулисные злыдни в один голос: «Ваша Юлия самая красивая в кордебалете…» – Мать осеклась, увидев, как заиграли желваки у мужа, а взгляд, и без того колючий, просто испепелял.

Дождавшись должной тишины, Феликс Иванович коснулся и других добродетелей Юлии, но чем больше ее достоинств он перечислял, тем больше мрачнела дочь, ее подбородок дрожал, а лицо пошло красными пятнами. Иосифу стало нестерпимо жалко сестру. Все верно. Юлии выпала нечаянная радость: некому было постоять в «Нереидах», и ткнули пальцем на нее. Упавшая на иссохшую душу капля влаги оказалась животворной, ей этого оказалось достаточно, чтобы стать счастливой. На последней репетиции безразлично шарящий луч прожектора на миг высветил ее растерянно радостное лицо. Но Юлия в театре уже пятый сезон! И вот впервые за все эти годы случайно ткнули пальцем в нее. А если бы не ткнули?! И что дальше? Ведь опять могут задвинуть в глубь сцены – «танцевать у воды». Почтительно замереть живой статуей «близ фонтана». До выхода на пенсион. Стоило заканчивать Императорскую школу танца! В проеме задней кулисы Юлия обычно видела, как сонно зевает пожарник дядя Вася. Толпятся в ожидании своего выхода танцовщицы, переругиваясь и смеясь. Юлия стоит как изваяние. Ей хорошо видна суета закулисья. Снуют одевальщицы. Топчутся рабочие сцены. Вдруг донеслось сбивчивое дыхание балерины. Она только что под одобрительный гул зрителей убежала со сцены и через какое-то мгновение вновь стальной пружиной должна выбросить свое тренированное тело на эту голгофу. Сжав челюсти, улыбаться, гнуться, кружиться… А пока то ли плачет, то ли стонет, согнувшись в три погибели… Соленый запах пота смешивается со сладковатым запахом пудры. Юлия не жалеет балерину, а мучительно ей завидует. Все бы отдала за эти адовы муки. Ее охватывает приступ кашля, который она душит в себе. Видно, рабочие опять открыли уличные ворота, унося декорации. Повеяло морозным воздухом. Ноги занемели. Зачем она здесь стоит? Сошло бы, если б вместо нее на театральном заднике было бы нарисовано чучело…

Иосиф часто успокаивал плачущую сестру, и не один раз сердце сжималось болью. В такие минуты еще больше крепло желание бросить это идиотское занятие. Ведь все более-менее разумное по земле ходит двумя ногами, а не кружится на одной, словно в какой-то безумной пляске святого Витта!

Иосиф вновь налил себе вина, но не пригубил его, так как отец, продолжая свой бесконечный спич, зыркнул на сына столь свирепо, что тот замер.

Наконец, театрально вскинув руки, Феликс Иванович завершил свой бесконечный тост, и разом все пришло в движение. Умная собачонка, тонко уловив перемену настроения, завиляла неистово хвостом и стала тыкаться мордочкой в первое попавшееся колено. Юлия потрепала пса между ушей и вдруг так славно рассмеялась, что Иосиф залюбовался сестрой и по-новому увидел ее. «Какая прелестная у нее улыбка», – подумал Иосиф и хлопнул бокал вина. Ему стало еще грустнее. Он отгонял от себя эту «мерехлюндию», но в последнее время все чаще задумывался о бренности жизни.

– Опять грустишь? Нельзя. Грех в такой праздник букой сидеть. Смотри, как весело. И потом, ты все пьешь, а ничего не ешь. – И Юля щедрой рукой стала накладывать брату в тарелку разносолы. – Ты знаешь, я случайно в костеле встретила Анечку Иогансон. Так похорошела.

– А по-моему, сильно постарела.

– Ужасно, что ты так говоришь. Ведь когда ты был в нее влюблен, ты не замечал, что она на семь лет старше тебя. Неужели все прошло?

– Все в жизни проходит…

– Неправда. Все остается с нами. Пока жив человек.

– Какая нынче Юля у нас красивая, – перебила разговор мать, залюбовавшись дочерью.

Юля, зло на нее взглянув, занялась собакой.

«Конечно, для домашних она самая красивая, – подумал Иосиф. – Но, положа руку на сердце, в балетных джунглях Юлия слывет красавицей не случайно. Просто ей никто не завидует. Никому не переходит дорогу».

На самом деле в кордебалете, особенно на первой линии, стоят прехорошенькие. Каждую из них непременно лорнирует сиятельный вельможа, убеленный сединой… Справедливости ради, не только содержанками они становились. Но сердчишко билось у легкокрылых нимф, когда из окошка кареты делали они тайный знак лейб-гвардейцу, стоявшему близ служебного входа в темени Крюкова канала. Приходило время, и танцорки освобождались от старцев и, словно обезумев, проводили время в загородных ресторанах, в офицерских пирушках. Горячили кровь страстные поцелуи на морозе. В предрассветной мгле рысаки мчали в сторону столицы империи, мимо голубых елей, полосатых будок и шлагбаумов. А в заснеженной кибитке прикорнула на плече с золотистым эполетом танцорка…

– …Ты чего на меня так смотришь? – перехватила пристальный взгляд Иосифа Юлия.

– Придет сегодня твой барон? – спросил Иосиф.

– Обещал. Странно, все его ждут. Даже папа расспрашивал. Не терпится сделать из барона шута горохового. Скучно стало? – зло спросила Юлия.

В ответ Матильда победно рассмеялась.

– Что, смешинка в рот попала? Я иногда ненавижу твой смех…

– Маля, ты так хорошо смеешься, – оживился отец. – Я тоже хочу смеяться. Что тебя так рассмешило?

– Просто. Без всякой причины.

– А смех без причины – признак… Нехороший, одним словом, – по-детски обиделся отец и устало зевнул.

– Скукотища… – проговорила Матильда, усевшись за игральный столик с колодою карт в руках.

– Матрешка, ты у нас заядлая картежница. Во что играют в пушкинской «Пиковой даме»? – спросил Иосиф.

– В фараона, – мгновенно ответила Матильда, раскладывая пасьянс. – В него проигралась старая графиня. Как и в покере, в этой игре не обходятся без блефа. Главное – как метать банк. Предлагаю партию в штосс.

– Я не умею, – сказала Юлия.

– Проще пареной репы. Банкомет кладет направо и налево от себя…

– Видела бы ты сейчас себя со стороны. Чистая цыганка… Карты просто липнут у тебя к рукам, – усмехнулась мать.

– Со стороны виднее. Впрочем, со стороны я себя вижу только в балетном классе. Хотя мне мешает, когда смотрю на себя в зеркало, – бросала слова Матильда, не переставая перебирать карты.

– Я когда-то неплохо играл в вист, – пробормотал отец устало. Глаза его слипались. – Там надо сделать большой… – не договорив, отец зевнул.

– Большой шлем. Несколько раз я его делала и брала все тринадцать взяток. – Глаза Матильды разгорелись, и она даже привстала из-за стола.

– Ты плохо кончишь, Малечка, если не поймешь, что карты многих сгубили. Спускали целые состояния, – проговорил отец.

– Или выигрывали! – Глаза Матильды фосфоресцировали. – Родиться бы мне гусаром.

– Матильда – моя дочь! – оживился отец. – Я был такой же азартный! Вот ты вспомнила гусар… У них был девиз: «Если в пистолете две пули и одна не попала в цель, другую пулю – в висок». Кшесинским пока вторая не понадобилась. Сразу, с первой пули – в цель… Только побеждать! Это на роду у нас написано. Я горжусь, когда говорят: «В этом доме живет первый мазурист».

– Кто говорит? – спросила мать.

– Прохожие. Идут мимо нашего дома и говорят. Сам не раз слышал. Маля, думаю, никому не отдаст право быть первой…

– Папа, стоит ли целая жизнь мазурки… Пусть даже в первой паре, – ухмыльнулся Иосиф.

– Стоит, – убежденно проговорила Матильда. – Если ты лучший и это дало тебе имя и славу. Как нашему папе.

– Но это долгий и не единственный путь, – как бы про себя проговорил Иосиф.

– Иного не дано! – патетически взмахнул руками отец. – Все решается там! На сцене! Там – как пред вратами рая. Там спросится многое…

– Многое. Но не все… – загадочно проговорила Матильда.

– Главное – желание, – вступила в разговор мать.

– Мама… Благими намерениями вымощена дорога в ад. Все решается на сцене? Решается там, где решают. – Матильда метнула карту.

– Это знает любая кордебалетная: чтобы продвинуться, надо иметь связи и покровителя… И прекрасно это делается, что мы, не знаем? Фамилии назвать? – вспыхнула Юлия.

– Чем отличается кошка от собаки? – спросила Матильда. – Тем, что она сумела себя поставить… Если сама себя ценить не будешь…

– Мне решительно не нравятся эти разговоры, – вспыхнул отец. – Ты сначала закончи школу, а уж потом нам, прожившим жизнь, будешь преподносить трактаты. К слову сказать, преглупые и мало приличные. Эка удивила… Трудиться надо, в поте лица. Успех сам собой и придет.

– Само собой ничего не придет. Сам себя не похвалишь…

– Уж не собираешься ли ты заняться рекламой собственной персоны со школьной скамьи? – осторожно пошутил отец.

– Потом поздно будет, – серьезно ответила Матильда.

– Прекрасный ответ. Может, начать с вывесок и афиш, подобных тем, что на Невском проспекте мелькают на омнибусах?

– Я подумаю, папа, – холодно проговорила Матильда. – Для начала и это неплохо, но вы еще вспомните этот разговор, когда мое имя и фотографии будут впечатаны в почтовые открытки. – Матильда раскрыла карты. – Вот и карты говорят, что имя мое будут помнить и через сто, и двести лет.

– Матрешка! Ты уже бредишь своими амбициями и картами. Совсем цыганкой базарной становишься!

– А что? Сестра твоя и личиком похожа на цыганку, – усмехнулась мать в лицо разгневанной Юлии.

– Я похожа на Марину Мнишек, – угрюмо пробормотала Матильда.

– И вправду, в школе ее так называют, – кивнула головой Юлия.

– Если бы еще кто из этих дур набитых знал, кто такая Марина Мнишек, – хохотнул Иосиф и подкрутил свои щеголеватые усы.

Смелые суждения младшей сестры о балетных спектаклях и танцовщицах Юлию сильно раздражали. Ее удивляло, что Матильда со своим крохотным ростом и толстыми ногами вела себя так, будто ей не было равных. Конечно, личико у Матрешки очень красивое, да и осиная талия с пышной грудью делали свое дело, в пикантности ей не откажешь. Но то, что хорошо было бы для парижских кабаре, то, мягко говоря, не идеально для Мариинского театра. Юлии было гораздо больше отпущено Богом для классического балета, но она уже пятый сезон прокисала. Правда, Юлия видела в классе, с каким звериным упорством может трудиться Матильда, – ее мощная техника не с неба упала. Младшая сестра могла такое проделать, что и не всем в театре удавалось. Пыталась крутить фуэте – правда, коряво, но с таким напором и форсом… Прыжка от природы не было, но Матильда выработала только ей присущий способ задерживаться в воздухе, и этот пробел как-то скрадывался. И хоть она говорит, что не все решается в классе, сама не выходит из него часами. Железный характер и недюжинный ум – а ведь Матильда, еще, в сущности, ребенок. Который раз Юлия убеждалась, что беда ее в том, что нет у нее таких челюстей, такой бульдожьей хватки, как у ангелоподобной сестрицы. Та добьется всего, что себе наметила. Стенку лбом прошибет. Не то что Юлия – в свои двадцать пять лет так боится отца, что долго не могла решиться переступить порог его кабинета… И все же однажды переступила. Это было в конце первого ее театрального сезона.