Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Государь нехотя надел очки и пробежал глазами бумагу.

– Комментарий некоего юриста не может считаться законом, как я полагаю… Впрочем, это дело деликатное. К примеру, что сие означает? – Государь приложил очки к глазам. – «Субъектом должно быть, безусловно, лицо мужского пола». А если женского?

– От женщин такого рода жалоб не поступало.

– Представьте себе, была такая жалоба. Это было во времена правления Николая Первого… Этот гнусный порок и тогда был живуч. Монарху тоже приходилось читать подобного рода донесения и жалобы. Среди них была и такая. Некий граф, сладострастный поклонник маркиза де Сада, противоестественным способом употреблял девицу. Монарх повертел-повертел жалобу и начертал резолюцию: «Считать изнасилованную девицей», – и государь, сотрясаясь грузным телом, залился хохотом и вытер глаза атласным платком с вензелями.

Осторожно привстав, император дал понять, что аудиенция закончена.

– Насчет суда не знаю. Закон хромает. Гражданский суд? Этих содомитов рано или поздно покарает Бог.

– Резолюции никакой не будет?

– Какой вы хотите резолюции? Яд? Или Сибирь?

– Dura lex, sed lex… Закон суров, но это закон, – поджал губы посетитель.

– У меня нет готового решения. Все пока должно храниться в строжайшей тайне. За семью печатями.

И когда чиновник был уже в дверях, государь остановил его и попросил положить списки на стол. Внимательно изучив, император собственноручно несколько раз перечеркнул чью-то фамилию, брызгая чернилами на весь скорбный список.

…Тайный докладчик велел остановить лошадей в лесной чаще, когда уже порядочно отъехали от Гатчины. Лишь тут он решился раскрыть папку и взглянуть, кого же с такой яростью вычеркнула из позорного списка рука монарха. Каково же было его удивление, что не брата своего родного Сергея, а Чайковского отвел от досужих разговоров и возможных судебных передряг император Александр III… Одним росчерком пера. «Придется идти жаловаться в Синод. К обер-прокурору Константину Петровичу Победоносцеву. Закон не должно нарушать никому, даже императору».

Книга вторая. Поцелуй украдкой

Часть первая

Глава первая

Царская резиденция императора Александра III располагалась в Аничковом дворце. Напротив, через Фонтанку, высилась громада Сергиевского дворца, названная так в честь хозяина – великого князя Сергея Александровича, младшего брата императора. Так и стояли – окнами друг против друга – дома столь не схожих родных братьев.

Чайковский вышел из кареты, остановившейся у подъезда Сергиевского дворца, вдохнул полной грудью свежий морозный воздух. В помещение идти не хотелось. Недалеко от моста со вздыбленными бронзовыми лошадьми Клодта громоздились складские помещения, дебаркадеры, баржи, впаянные в толщу льда. Здесь торговали живой рыбой. Слышалось пиликанье гармошки, разноголосый праздничный гул. Петр Ильич повернул к мосту. Облокотившись на перила, с интересом принялся рассматривать живые сценки народного гулянья, чем-то напомнившие ему полотна Брейгеля-старшего. Солдатик в распахнутой шинели все норовил облапить громадную молодуху с широким и веселым лицом, но та, смеясь, легко освобождалась от востроносого и щуплого «охальника». Затем неловким движением толкнула служивого, и тот, поскользнувшись и нелепо взмахивая руками, опрокинулся на спину, теряя на лету фуражку…

У питейного заведения – голытьба. Кто-то пытается пуститься в пляс. Солдатик долго бежит за фуражкой, гонимой ветром, по бугристому зеленоватому льду, скользит, но не падает. Народ потешается над солдатиком, Жучка лает, бросается на прохожих. В лиловатой мгле белеет стриженая голова солдатика. Наконец, кое-как водрузив злосчастную фуражку на голову, служивый ковыляет к зазнобушке, но та уже важно и чинно идет с бадьей, где плещется свежая рыба, которую привезли на санях по глади замерзшей Фонтанки аж с Финского залива. Там был налажен подледный лов. Пока рыбу везли, она изрядно замерзала, но оживала, когда ее сгружали в большие чаны. В них рыбы били хвостами, высоко подпрыгивали, глубоко ныряли в надежде, что где-то их укроет зеленоватый лед… И вот теперь молодуха несет полную бадью рыбы к барскому столу.

Чайковский шел по Невскому проспекту. От ветра качались фонари, рваный свет вырывал из тьмы то улыбающуюся курсистку с распахнутой лазурью глаз, то зябко кутающегося в поношенную шинель городового. Порывистый ветер, поднимая поземку, колко и зло трепал одежды. По заметенным снегом рельсам тащился империал с обледенелыми винтовыми лестницами.

Петру Ильичу хотелось еще немного пройтись незамеченным среди толпы. Ему все было интересно, но приступ паршивого кашля насторожил его, и он заторопился в Сергиевский дворец. Он бывал здесь не раз, гостеприимная хозяйка дворца великая княгиня Елизавета Федоровна была сплошное очарование и весьма благосклонно относилась к артистической богеме разного рода. Устраивала литературно-музыкальные вечера.

Чайковский, строго и придирчиво оглядев себя в высоком зеркале в золоченой раме, остался собою доволен. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, увидел стоящую на верхней площадке хозяйку дворца и оценил оказанную ему высокую честь.

– Я вам признательна, Петр Ильич, что вы нашли время и не отказали в моей просьбе.

– Признаться, я не очень понял, в чем она, собственно, заключается. Цесаревич в театре мне ее передал, но я, видимо, был не очень внимателен… в этой закулисной толчее.

– Это вполне объяснимо. Ведь у вас в театре идут последние репетиции. Мы с нетерпением ждем. Я такая страстная ваша поклонница. К тому же Ники очень хвалил ваш новый балет.

– Благодарю. Чем я могу быть вам полезен?

– Близится день рождения государя. Притом – особенный. Родился в сорок пятом, и сорок пять исполняется. Естественно, все члены семьи готовят подарки. Готовим и мы… Нечто, похожее на домашний спектакль. Государь обожает Пушкина и, кстати, знает много наизусть. Мы с Ники решили разучить сцену из «Евгения Онегина».

– Поете? – приятно удивился Чайковский.

– Увы! – рассмеялась великая княгиня. – Декламируем. Сцену Онегина и Татьяны. Хотелось бы музыкального сопровождения. Специально написанного… Или, может быть, вы бы могли любезно предложить обработку какого-нибудь вашего романса. Одним словом, мы нуждаемся в вашем совете и очень хотели бы показать сцену вам. Может, так плохо, что и не стоит продолжать. «Быть может, все это пустое… Обман неопытной души», – продекламировала с улыбкой хозяйка дома.

Минуя роскошные апартаменты, вошли в гостиную. Сергей Александрович, широко улыбаясь, поздоровался с Чайковским, а затем машинально представил сидящего около камина великого князя Константина Константиновича, с которым Чайковский был хорошо знаком.

– Мы с вами будем первыми зрителями? – спросил композитор.

– Я уже видел несколько репетиций и кое-что посоветовал. Еще шероховато, но в целом недурно. Впрочем, соловья баснями не кормят. Пока суд да дело, прошу к столу, – и хозяин дворца широким жестом пригласил всех в уютную столовую.

Цесаревича смешило, когда щипцами ему закручивали волосы и накладывали на щеки румяна, отчего он все менее и менее становился похож на Онегина, а больше походил на губошлепа-гимназиста. Великая княгиня Елизавета Федоровна, тетя Элла, как ее звали домашние, была необыкновенно хороша. Ей очень шел и грим, и костюм. Цесаревич, не выдержав, даже захлопал в ладоши от восторга, глядя на тетю Эллу в малиновом берете и с веером в руках:

– О, если бы я был живописец!

– Полно мне льстить, милейший Ники… Отчего-то мне кажется, что я не понравлюсь Петру Ильичу.

– Как это можно? Он просто влюбится!

– Чайковский? – рассмеялась тетя Элла. – У него иная муза…

Цесаревичу показалось, что голос тети Эллы осекся и в глазах мелькнуло злое выражение. Ники не сразу догадался о причине резкой смены настроения. «Иная муза»… Неужели и вправду тот род недуга, о котором глухо поговаривают в дворцовых кулуарах о ее муже, не миновал и гения? Цесаревичу стало невыразимо жаль эту обворожительную женщину. Трудно было представить ее одиноко лежащей в холодной постели.

Из гостиной донеслись звуки рояля. Это играл великий князь Константин Константинович, двоюродный брат Александра III. Генерал от инфантерии. Президент Академии наук. Поэт. Драматург. Переводчик. Свои литературные труды подписывал псевдонимом «К. Р.». Выглядел весьма импозантно и слыл прекрасным актером. В пьесах под псевдонимом К. Р. исполнял главные роли.

Петр Ильич после обильного обеда силился не заснуть, слушая парафраз вагнеровской оперы. Лакей с подносом склонился над Чайковским, но тот отказался от вина, а Сергей Александрович жадно выпил два бокала. Лицо его покрылось странными пятнами. Впрочем, вначале Чайковскому показалось, что великий князь был слегка в гриме. Едва заметном.

– Лишь днями государь спрашивал меня, играю ли я что-нибудь из ваших сочинений, – проговорил Константин Константинович, снимая руки с клавиш. – И не написал ли его любимый композитор за последнее время мелких фортепианных вещей.

– Я стараюсь не писать мелких вещей, Ваше Императорское Высочество. – В глазах композитора мелькнули недобрые огоньки.

– Я думаю, государь имел в виду камерные вещи. Видимо, они ему особенно близки. Я это понял как поощрение и любовь к вашим чудным романсам. Я знаю, он многие любит и напевает. Это я говорю не голословно. Как-то я аккомпанировал ему, и император весьма прочувствованно спел ваш романс «Растворил я окно».

– Там слова хорошие, – улыбнулся Чайковский. – Некоего К. Р. Ведь мы с вами уже порядочно вместе написали. Так что, если увлечет меня текст, всегда к вашим услугам, Ваше Императорское Высочество.

– Ловлю вас на слове, – оживился Константин Константинович. – Этой осенью в Павловске как-то сами вышли из-под пера эти смиренные и печальные строки. Даже не правил. Может, они вдохновят вас на романс? – И К. Р. протянул Петру Ильичу лист с вензелями, испещренный мелким почерком. – Почитаете на досуге.

– Если можно, продекламируйте. Как вы это обычно делали. Я уже привык к вашим интонациям и голосу. К вашему удивительному актерскому дару.

– Как раз голос… Простудился на учениях. Впрочем… Извольте.

И Константин Константинович картинно вскинул красивую голову и, прежде чем читать, обвел слушателей неимоверно печальным взглядом, как бы приглашая всех разделить его настроение:

 
Как пленительно тихо в отцветших полях!
Наша осень полна обаянья:
Сколько прелести в грустных безжизненных днях
Этой кроткой поры увяданья!
 
 
Воздух влажен и свеж, облетают листы,
Тучи кроют лазурь небосвода,
Безответно, безропотно блекнут цветы,
И покорно зимы ждет природа.
 
 
Не блаженство ли этой внимать тишине,
Где пред смертью покорность такая?
Так же мирно навеки уснуть бы и мне,
Без напрасной борьбы угасая.
 

Закончив читать, великий князь какое-то время пребывал в состоянии скорби. Хозяин дома, обычно манерный и напыщенный, на этот раз был прост и даже как бы несколько удивлен и напуган тем, что когда-то и ему предстоит умереть. Чайковский вообще легко плакал, но на этот раз удержался. Хотя и мял в руке приготовленный белоснежный платок.

– Спасибо, Ваше Императорское Высочество. Я всегда ваш наипокорнейший слуга… Скажу без преувеличения, ваши «печальные и смиренные строки» тронули мою душу. Да… Жизнь проходит. Идет к концу. Хватит ли только смиренности достойно встретить ту, что с косой… – Петру Ильичу все же пригодился платок, и он украдкой быстро поднес его к глазам.

Чайковский с умилением наблюдал за представлением – ведь в такого рода домашних спектаклях есть какая-то неуловимая прелесть. Нечто подобное было и на премьере «Евгения Онегина», когда пели студенты консерватории.

Цесаревич ломким баском декламировал Онегина, но было в нем что-то девическое, то ли от распахнутых доверчиво глаз, то ли от скромности, доходящей до болезненной стеснительности. Великая княгиня, конечно, не Татьяна, «русская душою», скорее – великосветская и чуть холодноватая красавица, но не так это важно, ибо глаз невозможно было отвести от ее обольстительной фигуры.

Едва закончилась сцена, как великий князь Сергей Александрович подошел к взмокшему от напряжения цесаревичу и обиженно напомнил о поправках, которые, видимо, тот не учел. Цесаревич удивленно смотрел на своего дядюшку: если б тот с такой отдачей и энергией командовал Преображенским полком, в котором служил цесаревич! Однако своего генерала Ники видит все больше на балах и пирушках.

Великий князь Константин Константинович слыл знатоком актерского дела. Понимая, что сейчас все ждут его окончательного вердикта, важничал, но, обладая художественным вкусом, делал это тонко. Выдержал нужную паузу. Откашлялся. Все замерли. Будто перед поднятием театрального занавеса.

– Я тут немного приболел, – начал К.Р., приподнимая тяжелые веки. – Мне понравилось, скажу без обиняков. Если вам будет интересно и полезно, то обращу ваше внимание на кое-какие мелочи. Ники, кое-где мимику лица не выдерживаешь. Особливо там, где надо дать переживание. Тебя разбирает смех, и ты таращишь глаза и становишься похож… на Митрофанушку. На эдакого недоросля… – Константин Константинович очень похоже изобразил Ники. Все дружно рассмеялись, и самый счастливый смех был у цесаревича – он радовался, что все позади и можно будет смыть краску с лица.

Чайковскому, видимо, понравился цесаревич. Он не спускал с него глаз.

– Пожалуй, на что следует серьезно обратить внимание, так это на стих. Надобно размер держать и не забывать, что это не обыденная речь, а «божественный глагол». Касаемо пушкинской Татьяны. Мне трудно говорить. Признаться, мне даже мешало слушать то, что предстало предо мной… Даже сейчас нахожусь в столбняке.

– Чем же я так напугала вас? – кокетливо спросила великая княгиня.

– На сцене предстало само совершенство. «Чистейшей прелести чистейший образец». Лучше Пушкина не скажешь. Да будет мне позволено, старому солдату, сказать прямо и грубо. Не сочтите за пустой комплимент, но такой красоте линий и совершенству пленительной фигуры могла бы позавидовать сама Афродита. От зависти сгрызла бы ногти.

– Если бы сохранились руки, – неуклюже поддержал Сергей Александрович.

– Я имел в виду не статую, хранящуюся в Лувре, а живую богиню… Лопнула бы от зависти.

Несколько неуклюжая и грубоватая «шутка с лестью пополам» действовала безошибочно даже на такую изысканную красавицу, как Элла. Щеки ее покрылись румянцем, глаза светились счастьем.

Чайковский, отпустив несколько комплиментов, приступил к делу:

– Что касается музыкальной стороны дела. Мне показалось, что сюда подошло бы нечто… вроде этого. – Композитор, усевшись за рояль, заиграл дотоле никем не слышанную музыку, которая сразу всем понравилась. Все захлопали.

– Этого еще никто не слышал. Я очень рад и даже взволнован, – смущенно бормотал Петр Ильич. – Мне Мариинский театр заказал пушкинскую «Пиковую даму». Зимняя канавка, застывшая Нева…

– Говорят, что «Пиковая дама» означает недоброжелательность, – улыбнулся К. Р.

– Посмотрим. Во всяком случае, после премьеры «Спящей» сразу еду во Флоренцию. Заканчивать оперу. – Чайковский засобирался, машинально посмотрел на часы. – А пока с волнением ждем государя на генеральную репетицию балета. Мнение его крайне важно, так как, между нами говоря, милейший Иван Александрович затеял и с таким трудом осуществил эту небывалую феерию, кажется, для одного человека, единственного зрителя…

– Говорят, даже перестарался. Такой роскоши и грандиозности не мог бы себе позволить даже Людовик XIV. Затмил самого Короля-Солнце, – усмехнулся Сергей Александрович.

– Я работал, во всяком случае, с большим увлечением. Но по театру прошел странный слух. Будто государь чем-то разгневан на театр. Царская ложа будет пуста?

Возражать никто не стал, повисло неловкое молчание.

– Даст бог, все обойдется, – наконец проговорил Константин Константинович.

В карете великого князя Константина Константиновича Чайковский тяжко молчал, погрузившись в собственные мысли и не сразу понял вопроса, с которым к нему обратился великий князь:

– Вы, должно быть, знаете князя Владимира Петровича Мещерского?

– Разумеется. Мы заканчивали с ним Училище правоведения. Почему вы меня спросили про него?

– Без всякого умысла. По окончании училища этот господин служил в полиции, кажется…

– Я придерживаюсь того правила, что стараюсь сторониться таких людей.

– К сожалению, такого рода люди омрачают государя и пользуются тем, что некогда в юные годы их связывала дружба. Мало того, что князь Мещерский получил еженедельник «Гражданин», некогда редактируемый Достоевским, при этом выклянчив у казны немалые субсидии, так этот господин…

– Ради бога, извините. Вот и дом моего брата… Благодарю. Мне было очень приятно.

Чайковский, попрощавшись, очутился на берегу Фонтанки перед громадным темным домом. На другом берегу виднелся только что выстроенный каменный цирк Чинизелли. Из прилегающего к нему парка доносился беспорядочно лай цирковых собак. Над вековыми деревьями с криком кружило воронье. Великокняжеская карета, проехав мимо решеток Летнего сада, медленно сворачивала в сторону Марсового поля.

Чайковский был оглушен и подавлен. Все, кажется, прояснилось. Из-за него будет пустовать царская ложа. Ему в последнее время не раз приходила в голову мысль о том, что государь потерял интерес к его творчеству, что есть какая-то к нему тайная недоброжелательность. Кто-то очень старался поссорить царя с композитором. Кто? Князь Владимир Петрович Мещерский? Почему было упомянуто его имя? Почему опять (в который раз!) поминают Училище правоведения? Совсем недавно разразился скандал, когда застали князя Мещерского с юным трубачом. Может, нашли некогда потерянный дневник? Где неосторожной рукой были записаны посещения определенных ресторанов и бань. Возможно, это нашумевшая история «с сыном дворника», и дело, может, дошло до того, что готовят санкции и об этом ходатайствуют перед государем? Определенно, зреет вселенский скандал. Невыносима была сама мысль о том, что его ставят в один ряд с князем Мещерским. С Вово…Покончить бы все одним разом. Но нет ничего бесплоднее, чем хотеть быть не тем, кто ты есть по своей природе. Как бы хотелось переломать самого себя и бросить вызов своей натуре!

И вот наступил день генеральной репетиции, на которой должен был присутствовать государь с семьей.

Директор императорских театров Иван Александрович Всеволожский, поигрывая моноклем, лишь нервически улыбался, когда его осторожно спрашивали: «Отчего пустует царская ложа?»

Министр двора не мог припомнить случая, чтобы государь опаздывал или нарушал строгие правила протокола. Всеволожский, любезно раскланиваясь, прохаживался в середине партера, где стоял низенький столик с крохотным ночником и рабочими бумагами.

Петипа время от времени садился за этот режиссерский столик и растерянно оглядывал зрителей. Узнавая кого-то из публики, коротко махал негнущейся старческой рукой. Его неприязненно-любопытствующий взгляд перемещался с такой быстротой, что маэстро напоминал павиана в зоосаде, злобно и недоверчиво разглядывающего зевак за железными прутьями.

Всеволожский стоически выдерживал брюзжание и истерики Петипа, который все порывался начинать репетицию. Распоряжений министра двора относительно этого не поступало, стало быть, следует проявить должное терпение.

Глядя на балетоманов, с которыми у дирекции шла чуть ли не «столетняя война», Всеволожский хорошо представлял, с каким сарказмом в «Петербургской газете» будут описаны унизительные минуты этого ожидания… Когда развратные старцы в лентах и орденах увидят своих любовниц в закрытых костюмах, без вожделенных голых плечиков и ляжек… Нет «балетных лошадок», галопирующих под привычную цирковую музыку… Сколько выпущено критических стрел в его адрес! Непременно смешают с грязью художника и композитора. В Мариинском свои неписаные законы. Чем короче юбка, тем длиннее успех. Дольше вызовы. В балет ходят свои на своих. Среди балетоманов не надо объяснять, кто таков, кого называют «пятый ряд шестое место», все знают, что «пятый ряд шестое место» пришел лорнировать Вареньку. Из «второй линии третья справа». Выпорхнет на сцену Варенька и найдет средство улыбнуться и даже подмигнуть, хотя участвует в сцене погребения фараона. Печальная процессия может быть остановлена неистовыми криками «браво» с галерки. Ничего страшного. «Фараон» подождет. Маленькое соло любимой балерины даже может быть несколько раз повторено на бис. После чего слегка забытого фараона поволокут дальше. Хотя могут и уронить. Никто не заметит этого. Не только в зале – даже на сцене. Может, пара смешинок да шипение помощника режиссера из-за кулис…

Эстет Всеволожский в который раз сокрушенно вздохнул, подумав про себя: «Перед кем жемчуг рассыпаем…» Почему-то ему более всего было жаль Чайковского. Втянул его в эту клоаку. Что-то не видать его. Уж не сбежал ли из театра? Петр Ильич может. Сбегал же с собственной свадьбы.

Чайковский и впрямь был на грани нервного срыва. Его тяготили догадки, отчего пустует царская ложа. Чувство собственной вины не отпускало. Ему казалось, что из-за него вся эта кутерьма, что государь сердит именно на него. Ничем не объяснимый болезненный страх. Чайковский знал, что Александр III ценит его музыку. Он дал композитору солидную пожизненную пенсию. Такой чести удостоился лишь московский драматург Островский, чьи пьесы государь знает чуть ли не наизусть. Логика рассуждений и просто здравый смысл помогали успокоиться, но ненадолго, в чопорный партер композитор войти все равно не решался. Был нынче не готов к восторгам и комплиментам, которые ему теперь всегда и всюду сопутствовали. Особенно после «Евгения Онегина». Он осторожно приоткрыл случайно незапертую ложу второго яруса и присел на отодвинутое кресло в темени.

Композитор занял выгодную позицию. Отсюда хорошо было видно скучающих зрителей, оркестр и мрачного Дриго, то и дело вскакивающего со своего места и возвращающегося обратно Петипа. Самого же Петра Ильича видно не было никому. В одной из лож бенуара расположилась многочисленная родня – брат Модест Петрович, племянники, среди которых Володя Давыдов… Стройный и красивый юноша, но на людях всегда скован. Вот и сейчас сидит в застылой неподвижности…

Чайковский не сводил с племянника влюбленных глаз. Наконец-то его божество шевельнулось. Кому-то слабо кивнул головой. Князю Мещерскому! Одно время Чайковский с князем приятельствовал. Их связывало многое. Начиная с Училища правоведения, где странным образом процветало мужеложство. Пожалуй, самым циничным и откровенным среди правоведов был Вово Мещерский. Ему все сходило с рук. До последнего времени. Пока не застали его с трубачом лейб-стрелкового полка. По слухам, это переполнило чашу терпения государя, и он склоняется уступить главе Синода. Предать гласности. И не только этот случай с Мещерским. Чайковский презирал князя Мещерского. Такого рода люди вызывали у Чайковского не сострадание к их «болезни», а брезгливость. В них не было главного… Не было любви. Не было страдания… Лишь это может стать не только оправданием, но и правом. Быть иным. Лишь после неудачной женитьбы. После горького опыта. Но иногда… Находит сумасшедшее желание – быть обласканным женской рукой. Рождается потребность в ласке и уходе, которую может удовлетворить только женщина…

Капельмейстер Дриго, сидя на высоком стуле, со светской любезностью общался с первой скрипкой. Риккардо Дриго был фатоват и знал цену своим пышным усам. Знал, что его обязательно из партера какая-то дама лорнирует. Слегка позировал, стараясь подать себя с выгодной стороны. Один раз ему показалось, что на пульте загорелся сигнальный огонек. Тогда он вытянется во весь рост и, эффектно вскинув палочку, будет красиво ждать. Однако сигнала помощника режиссера все нет и нет…

В зрительном зале не так много народу. Полупустой партер. Много свободных мест в бельэтаже. Ложи, галерка почти пусты.

Дворцовая знать явилась почти вся. Нетерпеливо ждали прибытия царской семьи. Толпятся в ложе великого князя рослые породистые Романовы. Кто-то сидит в директорской. Самого Всеволожского там нет. Он где-то за кулисами. В партере – генералы, сиятельные вельможи, балетоманы. Дамы с голыми плечами. Обмахиваются веерами, хотя в зале совсем не душно, а скорее прохладно.

Министр двора Воронцов-Дашков на учтивые вопросы, отчего пустует царская ложа (хотя уже минут десять прошло, как грянула пушка Петропавловской крепости), лишь пожимал плечами. «Царь на охоте» – такой слух пробежал в зрительном зале, где бесцельно слонялись в полумраке избранные знатоки балета, сиятельные вельможи.

Ожидание приезда императора становилось все мучительнее. Не только в партере, но и за кулисами… Будто из растревоженного улья разлетелись злые шмели. В закулисье постоянно вспыхивали мелкие ссоры. Кое-где срывались на крик. В театре есть такое выражение: «актеры перегорели». И тогда все не ладится, идет кувырком. Балерины с перекошенными от злобы физиономиями мучают себя, выворачивая мышцы жгутом. От боязни, что «остынут ноги», швыряют их в разные стороны попеременно с остервенелой злобой.

Феликс Иванович извелся, глядя на свою дочь. Это, в конце концов, неприлично! Матильда постоянно вертелась у занавеса. Кого она там высматривает?

Матильда «высматривала» наследника. Уж такой характер. Не смогла увидеть цесаревича, будучи злосчастной мышью свиты феи Карабос, и словно образовалась в ее существовании некая «дыра». Матильда очень не любила, если что-то ей не удавалось… На этот раз она «в рыбку вытянется», но увидит наследника. Хоть одним глазком. Так и называлось отверстие в занавесе – глазок. Матильда прижалась к потемневшему и пахнущему гримом отверстию. Царская ложа была пуста…

В буфете царской ложи давно остыл самовар. Буфетчик бесцельно перебирал тарелки с закусками, когда услышал шаги и голоса. Осторожно выглянув из зашторенной двери, увидел полицмейстера театра Леера рядом с важным генералом. Буфетчик узнал в нем начальника царской охраны генерал-адъютанта Черевина. Значит, в театр приехала царская семья.

– Какие будут приказания насчет того, пускать ли в антрактах газетчиков в мой кабинет? – осведомился полицмейстер.

– Лишние нам хлопоты, но оснований нет, чтобы запретить.

Подбежавшему офицеру генерал лишь согласно кивнул головой. Это означало – все как обычно. Без дополнительных мер. Полицмейстер, честно говоря, надеялся, что его кабинет сегодня будет закрыт для критиков и балетоманов, где обычно они собираются чесать языки и порою даже крамолу несут. Кем-то еще давно было так заведено: в полицмейстерской балетоманы отводили душу; а ведь комната полицмейстера окошком упирается в царскую ложу, и всякое может долететь до ушей венценосной семьи.

Стараясь быть незамеченной, охрана опоясала театр с наружной стороны, постепенно занимая ложи, просочилась за кулисы…

Матильда (в который раз) припала к глазку. В овале виднелась царская ложа. Она была слабо освещена. С трудом можно было различить кого-либо. Бегали дети. Матильда раньше не представляла, какая это большая семья. Различить, где среди них наследник, не представлялось возможным, к тому же несколько кресел в переднем ряду все еще пустовало. Помощник режиссера буквально оттащил Матильду… Феликсу Ивановичу было стыдно за дочь: «Неужели она не понимает, что ее поведение фраппирует кого угодно. Так в театре не начинают. Это неприлично. Не принято в зал смотреть без особой надобности. Строить кому-то глазки. Глупо. Все равно не видно. Пусть зал на тебя смотрит. Боготворит. А не наоборот».

Зажегся долгожданный красный свет на дирижерском пульте. Риккардо Дриго выбросил вверх руки и на какое-то мгновение картинно замер. Зал затих. Едва было заметно дрожание дирижерской палочки…

Медленно гасла люстра. В темноте мелькнула седая голова Чайковского. Пригибаясь, он спешил занять свое место рядом с Петипа и Всеволожским. Капельмейстера Риккардо Дриго предупредили: «Боже, царя храни» играть перед увертюрой нынче не следует.

Министр двора Воронцов-Дашков посчитал нужным уведомить о своем коротком разговоре с императором: Его Императорское Величество просили передать всяческие извинения перед труппой. Впрочем, император сделал маленькое шутливое замечание: «Начало своих репетиций театр должен решать сам, а тех, кто опоздал, отправлять на галерку». Государь всячески настаивал: рассматривать царскую семью как рядовых зрителей, не придавая официального статуса, так как премьера и все, что этому сопутствует по церемониальной части, – впереди.

Петипа победно и с нескрываемым злорадством оглядел всех. Он один говорил, что надо начинать и никого не ждать. В который раз его мнение совпадает с мнением императора!

Феликс Иванович, едва услышал звуки увертюры, вновь ожил, подобно рыбе, подхваченной сильной волной и животворящими звуками… Вновь задышала балетная душа «полными жабрами», очутившись в родной стихии. И все в нем и вокруг преобразилось. Казалось, даже рисованные фонтаны взмыли вверх спасительными струями, и вот уже плескались волны голубой воды в переполненных чашах, обдавая запахом свежести. Рисованный небосклон, казалось, стал объемным, задрожали звезды… Луна пряталась за скользящими мимо нее прозрачными облаками. Как-то вдруг стали обворожительны все эти «маркизы и виконтессы» в своих аккуратно прилаженных пудреных париках, а также их галантные кавалеры с клееными мушками.

Занавес был еще закрыт. На сцене все замерло в строгих и выверенных линиях, в грациозных выжидательных позах.

Феликс Иванович по мере того, как близилось поднятие занавеса, волновался все меньше и меньше за себя, а принимал волнения короля Флорестана. Рождение принцессы Авроры вместе с несказанной радостью вселяло в его душу и тревогу… Добрые ангелы пусть хранят ее и оберегают своими бесшумными крылами! Король Флорестан, вспушив искрящийся мех горностаевой мантии, приподнялся с трона, украшенного золотой резьбой и увенчанного короной из бриллиантов. Его любит Франция. Придворные ловят каждый его жест, каждое движение могущественного монарха…

Поднялся занавес. Послышались жиденькие аплодисменты. Зал напряженно замер. Было так тихо, что слышался глухой затяжной кашель откуда-то сбоку. Похоже, с бельэтажа… «Простыл? Надо дома сидеть!» – зло шевельнулось в Феликсе Ивановиче, но это на какую-то долю секунды, и вновь он – король. С головы до пят…

Александр III больше смотрел на своего любимца Мишаню. Конечно, то, что происходит на сцене, может нравиться лишь детям или старичкам, впавшим в детство. Что касается музыки, то судить рано, но как-то чересчур… На выезд Мышиного Короля такой трагизм, будто конец света пришел. Снисходительно разглядывая происходящее на сцене, государь обратил внимание, что на том месте, где обычно сидел сын Георгий, красовался Сандро.