Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Часть вторая

Глава третья

Император Александр III, дослушав доклад министра внутренних дел Дурново, некоторое время сидел в неподвижности.

– Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит. – Император переложил бумажки на столе.

Министр, осторожно вздохнув, с покорной безнадежностью согласно качнул головой:

– На Руси испокон веков не так страшны были татары, как эта Лифляндия…

– Губернии прибалтийского края давно спят и видят, как бы обособиться от России… На Запад повернуты головы. Там у них весь свет в окошке, – зло усмехнулся император.

– Совершенно справедливо. В казенных учебных заведениях и судах говорят исключительно на немецком языке. Православная церковь исправно платит сборы в пользу лютеранских церквей. Это в Российской империи! Дело дошло до того, что местное население – эсты и латыши – ходят в батраках у немецких баронов…

– Одним словом, неметчина… – Император, вытянув руки, тяжело уронил их на стол. – Следует держаться строгих правил! Я уже подписал рескрипт финляндскому генерал-губернатору и решительно напомнил, что Финляндия состоит в собственности Российской империи… – Император, откинувшись на спинку кресла, продолжил развивать свою мысль: – …равно как Лифляндия, Эстляндия и Курляндия. Русский язык в этих губерниях должен быть обязательным. И на российской карте должно быть исконно русское название. Юрьев. А не какой-то Дерпт. Города уже начали переиначивать. Монету свою завели… почту… Нет уж, голубчики. Одна марка будет. Российская. И монета наша будет ходить рядом с финской. Вот мы сейчас учредим государственный Дворянский земельный банк и предоставим право пользоваться кредитом только русским землевладельцам. Вот тогда они у нас запоют… Что еще у вас?

Министр с заметным волнением передал очередную папку. Император, поправив очки, погрузился в нелегкое чтение.

Великая княжна Ксения Александровна катила на велосипеде по раскисшим дорожкам Гатчинского парка. Услышав за Белым озером дальние выстрелы, затормозила, а затем торопливо приставила велосипед к дереву. Потрогала клейкие листочки и решительно побежала к охотничьему домику. Сандро, опустив ружье и широко улыбаясь, двигался навстречу запыхавшейся от быстрого бега Ксении.

– Что-нибудь случилось?

– Когда ты отплываешь? – решительно спросила Ксения, сдвинув густые брови.

– Куда? – Сандро недоуменно пожал плечами.

– К берегам Индии.

– Еще не решено…

– На целых два года?

– Почти. Когда вернусь, тебе уже будет шестнадцать.

– Поклянись, что ты не забудешь «матроса Ксению»…

– Кто знает, что нас ждет? – Сандро театрально воздел руки. – Может, через два года, когда наш корабль бросит якоря у родных берегов, колокольный звон над Санкт-Петербургом известит: великая княжна Ксения Александровна стоит под венцом с заморским принцем…

– Этого никогда не будет, – пылко воскликнула Ксения.

– На все императорская воля, – вздохнул Сандро.

– И моя, – решительно прошептала Ксения.

Государь, дочитав то, что лежало в папке, долго молчал. А затем, тяжко вздохнув, с трудом поднялся из-за стола и прошелся по скрипучему паркету тяжелым шагом.

– В таком виде данный проект законодательства принять не могу. Уж больно предмет деликатный. Я тоже их недолюбливаю, но в таком виде нельзя…

Министр внутренних дел Дурново понимал, что не так просто издать закон о переселении сотен тысяч евреев, проживавших вне зон оседлости.

– Вот вы пишете… – Государь вновь грузно склонился над папкой и, поправляя очки, однотонно прочитал: – «Польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржи, адвокатура и большая часть печати… Евреи расхищают казну, отправляя деньги в зарубежные и достаточно сомнительные банки… Пресса в их руках. Через купленные газеты превозносят Америку, и многие уже туда с набитыми карманами уезжают». Все это – общие места. Риторика, так сказать. Такое можно прочесть в газетах или в беллетристике, но ведь вы мне принесли проект закона. Нужны цифры. Конкретные факты. Фамилии. Все должно быть доказательно.

– Совершенно согласен с вами, Ваше Императорское Величество. На днях вы получите такого рода подробнейший документ, где как раз будет изложена фактологическая сторона дела. Конкретные факты. Цифры. Просто этот вопрос настолько назрел, что хотелось обратить ваше внимание, доколе их можно терпеть? Вам не доводилось держать в руках книги некоего Березовского?

– Березовского? Я, конечно, слышал такую фамилию в связи с покушением на отца в Париже. Но тот Березовский был поляк… Впрочем, возможно, что иудей… с польским паспортом. Так что написано в этой книжонке?

– Суть такова: «отечеству следует не служить, а жрать его», говоря словами сатирика Салтыкова-Щедрина. Лучше не скажешь.

– Все это опять литература. Кстати, этого Салтыкова-Щедрина терпеть не могу. Недавно усоп. Волчище. Напился русской крови и свалился в яму… А что касается евреев… С этим народцем – дело непростое. Ведь мы с вами не сможем разом их утопить в Черном море. Закон должен защищать всякого от всяких незаконных посягательств. Не важно, еврей он или татарин. Сегодня травят и грабят евреев, а завтра перейдут к так называемым кулакам. Там очередь дойдет до купцов и помещиков… Если не будет единого и равного закона, то вполне возможно уже в ближайшем будущем ожидать самого ужасного социализма.

– Боюсь, такой закон на руку лишь евреям. Как раз под этими лозунгами равенства – один шаг до социализма. Евреи будут рваться к власти, и у нас будет почище, чем во французской революции. Им дай только палец. По локоть откусят. Ведь этот «избранный народ» рвется к мировому господству, а для этого тихой сапой исподволь спаивает русский народ. В одной Минской губернии открыли столько питейных заведений! Сейчас цифры не помню. Они будут представлены… Присутствие евреев в деревнях вредно отражается на экономическом и нравственном состоянии крестьянского населения, так как евреи развивают повальное пьянство среди местного населения…

– Чем вы тогда объясните еврейские погромы? Ведь становится совершенно непонятно, почему эти пьяницы жгут питейные заведения, где им так хорошо?

– Не хватает больше терпения в их семьях. Особенно страдают жены пьяниц.

– А я думаю, что все идет от зависти. Наш Тит Титыч сам в запое, а Абрам Соломонович трезв. Аккуратно торгует. Проснется Тит Титыч, протрет глаза и давай все крушить: «Евреи во всем виноваты»… Вопрос этот давний и непростой. Разумеется, ограничения необходимы. Тугой узел. Куда ни кинь, всюду клин. Я бы не возражал открыть западные границы, и пусть катят в Америку, раз она им так желанна… Или в свои Палестины… на Землю обетованную. Только что-то не видно среди них нового Моисея.

– А этот… Карл Маркс? Со своим «Капиталом»?

– Слава богу, не читал. Хоть и лежит у меня второй месяц на столе.

Оставшись один, государь еще раз перечитал проект и все же не поставил свою подпись. Непонятно, как разрешить проклятый «еврейский вопрос»…

Подойдя к узкому окошку, император увидел Ксению на велосипеде и вышагивающего рядом Сандро. Влюбилась в него, пичужка. Конечно, рано с ней это случилось, да и жених государю не нравился, хотя это было необъяснимо. Не считать же всерьез, что у Сандро по материнской линии, похоже, кто-то был из евреев. Конечно, это ерунда. Просто было в Сандро что-то скользкое, шершавое, одним словом, «не из чистого металла».

Александр III вышел на улицу и вдохнул весенний воздух. Остановившись на верхней площадке парадного входа, улыбнулся, глядя, как Ксения, сильно жестикулируя, что-то доказывает Сандро. Увидев отца, Ксения, разбрызгивая весенние лужи, подлетела к нему и обняла. Казалось, вот-вот попросит благословения. Смущенный император, глядя на счастливых Сандро и Ксению, пробормотал:

– Вот и весна пришла, дети…

Император оглядел вершины вековых деревьев и неожиданно тихо и смущенно продекламировал себе под нос:

 
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! Пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови.
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны…
 

Ксения, слушая отца, невольно кусала губы, а затем, не выдержав, разревелась и ткнулась в его живот.

– Папа, я так тебя люблю… – бормотала Ксения. – Ты такой хороший. Мало кто знает.

– Лучше скажи, чьи это божественные стихи? – Император гладил дочь по голове.

– Дяди Кости? – Ксения подняла глаза.

– Дядя Костя – лучший поэт среди… Романовых. Такое могло сочиниться лишь у одного поэта… Незабвенного Александра Сергеевича… Ну, кто еще мог такое сказать: «Ах, ножки, ножки, где вы ныне? Где мнете вешние цветы?»

– Ах, какая это прелесть! А вот я решительно их не запоминаю. Хотя люблю безмерно… Сандро знает много стихов. – Ксения казалась такой счастливой, того и гляди, сердце выскочит.

– Пусть почитает, – добродушно проговорил государь.

Сандро, смущенно улыбаясь, отказался от декламации.

– Как твои занятия? – мимоходом бросил Александр.

– Занимаюсь дома с наставником.

– Вот еще один глупый предрассудок. Кем-то при царе Горохе заведено, что великие князья не могут воспитываться вместе с детьми простых смертных. Не могут сидеть рядом в учебном классе Морского корпуса… – усмехнулся император.

– Зато есть возможность каждое лето плавать на крейсере вместе с кадетами и гардемаринами Морского корпуса. Возможно, впереди – кругосветное плавание.

– Надолго? – поинтересовался государь.

– На два года…

– Папа, я бы на твоем месте запретила, – шутливо проговорила Ксения.

– Это не мой департамент, – развел руками император. – Морскими делами занимается твой дядя Алексей. Правда, больше он занимается прекрасным полом. Учти, моряки – большие вертопрахи, – хохотнул государь.

Оставшись одни, молодые люди какое-то время молчали, каждый думал о своем.

– О чем так тяжело вздыхаем? – улыбнувшись, спросил Сандро Ксению.

– Так. Просто смешно. Все шиворот-навыворот. Вот твой брат Сергей…

– Что мой брат Сергей? Страдает. Любит тебя чуть ли не с пеленок.

– Зато я его ни капельки не люблю, а кого я… себе нафантазировала… тот более всего любит море. Ужасно смешно все это.

– О, если бы ты хоть раз ночью стояла на палубе, а перед тобой – безбрежный океан… Никогда не забуду, как я уходил в первое плавание. Наша домашняя церковь была переполнена. Священник после окончания службы дал приложиться к кресту. Мама заплакала. Слова особой молитвы «О плавающих и путешествующих» вконец напугали ее. А я уже ощущал на лице трепетание лент моей фуражки. Я не успевал тогда в эту записную книжку записать ни о соленых брызгах, ни о мокром канате, который кровянил мои ладони… – Сандро с силой тряхнул книжечку, выронив ряд листочков, и Ксения, помогая подбирать их, на одном заметила наискосок надпись с жирной чертой: «23 марта – выпускной экзамен». Ксения не имела привычки заглядывать в чужие письма и записи. Но все же странно. Ведь у Сандро, кажется, все экзамены позади… Обычно в этих числах случались выпускные экзамены в балетной школе. Похоже, что кого-то там Сандро заприметил и теперь печется, как бы не пропустить эту ярмарку. Впрочем, может, все это пустое. Ксения устыдилась своих дурных мыслей…

Но Ксения оказалась права. 23 марта – действительно был день экзамена… выпускного, в балетной школе. Думается, не в одной записной книжке значилась эта дата. Дряхлые сановники в позументах непременно будут сидеть в первых рядах и лорнировать юных воспитанниц, отмечая для себя, кого следует из этих прелестниц угостить клубничным мороженым.

В это время в самой школе творилось невообразимое. Хотя после выпускного экзамена до середины лета еще шли занятия, но этот день считался главным событием школьной жизни. Отличившихся сразу приглашали участвовать в спектаклях Мариинского театра. Определяли, хотя и негласно, кому светит хороший оклад и место корифейки, а кто займет место в глухом кордебалете.

Матильда, закусив удила, подобно скаковой лошади, рвалась впереди всех и, конечно, была притчей во языцех. Зависть и злоба распирали стены Императорской школы. Среди воспитанниц то и дело вспыхивали обиды и слезы. Порою нервы вконец сдавали. Переходили на крик, почти до драк доходило. Матильда ходила, как в шорах, и старалась не замечать постоянной злобы и шипенья за спиной. Не хватало только толченого стекла в балетную туфлю. И такое случалось – с теми, кто решался шагать по лестнице славы.

Матильда шла узкими коридорами школы. Не дойдя до раздевалки, приостановилась. Услышала свое имя посреди разноголосицы:

– Матрешке, говорят, отвалили восемьсот рублей и сразу метят в корифейки. Свинство.

– Девочки! Ее так, наверное, определили потому, что в театре дебют ждали. Танцевала «троечку» в «Тщетной». За кулисами был весь Мариинский театр.

– И была не лучше других.

– У нас любая в классе не хуже.

– Надо признать, что фигура у нее…

– Смотря для чего…

Все дружно расхохотались.

– Я все слышала. Спасибо вам, девочки, – сказала остановившаяся на миг Матильда.

В коридоре ее догнала Маша Андерсон:

– Матреша, прости нас…

– Бог простит.

– Нынче Прощеное воскресенье. Все друг дружку прощают.

– Все можно. И правду нелицеприятную. Но в рамках приличия. Словно кухарки!

– А мы и есть кухаркины дети. Ты себя с нами не сравнивай. У тебя в роду графы и графини… А в наших бумагах прописано: «незаконнорожденная». – У Маши задрожали губы.

– У тебя же отец нашелся… – сухо проговорила Матильда.

– Какой он отец? Чужой человек. Просто добрый очень… Дал свою фамилию. Ну и что?

– Всему городу известная фамилия. Сама у него фотографировалась… Можем сняться у него на карточку…

– Я согласна, – Маша несколько успокоилась. – Только всем классом. Денег он с нас не возьмет.

– Барышни, а почему вы здесь? – раздался сухой голос инспектрисы Лихошерстовой. – Все пошли на молебен. Разве вас это не касается?

И, гордо вскинув голову, она величественно удалилась.

– Матка боска! Сколько слез я пролила из-за этой ходячей статуи. Неужели всё? Скоро конец монастырским стенам! – просияла Матильда.

– А я жалею, что кончилась школа. И слезы были, и пот ручьем, но и счастье ведь тут было, – вздохнула Маша.

– Вот ты говоришь, счастье было. Счастье бывает лишь в настоящем времени. То счастье, которое было, его уже нет. Стало быть, о нем и говорить нечего. А на которое надеешься еще не пришло… Тот, кто скажет про себя: «Счастлив в сей час!» – вот ему поверю.

– Только не сердись на меня, Матрешка. Я ничего не поняла. Ты так иногда говоришь, как будто по книжке читаешь, а ведь мы – балетные – больше молчим, как рыбы немые… Оттого многие в классе и считают тебя ненатуральной. Говорят, что ты все время картинничаешь…

– И ты так считаешь?

– Нет, просто ты такая уродилась, наверное. Я так не умею. Скажу коротко и просто. Одним днем счастливы бывают, может, птицы какие-нибудь, а человек на что-то надеется… Матрешка, я так рада, что мы помирились. Страсть не люблю, когда на меня кто дуется.

Школьная церковь была разукрашена цветами. Перед тускло поблескивающими иконами трещали свечи. Выпускницы заканчивали молитву. У многих в глазах стояли слезы. На них печально и растроганно смотрели родственники, педагоги, воспитанники младших классов. Священник низким проникновенным голосом напутствовал их:

– Сколько надо силы, безропотности, детской надежды, когда после огней и музыки некоторым из вас приходилось спускаться в сырое подвальное жилище и ложиться в холодную кровать, чтобы утром, после жиденького супа, опять заниматься изнурительным трудом. Выстоять. И вот предо мной те, кто выстоял, не пал духом. Господь Бог осветит ваш тернистый и многострадальный путь и не даст погаснуть священному огню в ваших душах…

…Под самыми небесами на углу Невского и Литейного расположилась в мансарде фотографическое заведение Андерсона. Залитая светом, мастерская была заполнена радостными голосами воспитанниц балетного училища. Карл Иванович Андерсон был немолод и по-старчески суетлив.

– Папа, – обратилась к нему Маша. – Ты чего так разволновался?

– Мне хочется хорошую фотографию… Но пластинки – дрянь. Много вас. Не вместить. Края будут смазаны, а снимать группами? Свет меняется. Я хотел коллаж…

– Как это? Может, не надо?

– Снимается три группы. Каждая – отдельно. Потом можно соединить их вместе.

– Папа, нас нельзя отдельно. Ты соедини…

– Постараюсь.

И фотограф принялся за свое колдовство. Каким-то чудом ему удалось так тесно прижать друг к другу воспитанниц, что все вышло хорошо. Когда Карл Иванович сбросил с себя черную материю, которой он был покрыт, с него градом стекал пот. Маша, любовно вытирая пот со лба отца, поцеловала его.

– Он так волновался… – сказала Маша.

– Да. Этого дня я долго ждал. До сих пор не верю, что у меня такая взрослая дочь.

– Папа, ну как, вместились? Получится карточка?

– Да, – сказал Карл Иванович. Голос его осекся. Губы дрожали. – Не знаю. Может, судьбе будет угодно вас разъединить. Но на этой фотографии вы теперь навсегда вместе.

На Конногвардейском бульваре в честь Вербного воскресенья был устроен праздничный базар. Толпы зевак бродили мимо ларьков с надписями: «Здесь вафли», «Яр-базар». Около шарманщика собрались детишки с вербочками в руках. Пиликала одинокая гармоника, заглушаемая десятками пищалок, говором, громким смехом.

Матильда с Ольгой, оторвавшись от подруг, пробирались сквозь толпу. Обернувшись, Матильда в толпе увидела двух юношей. Глядя на подружек, они весело обменивались репликами. Матильда толкнула Ольгу. Подружки искоса поглядывали на смеющихся балбесов, в чем-то неуловимо схожих друг с другом. В это время к близ стоящему Конногвардейскому манежу приближался военный оркестр. За ним – взвод конногвардейского полка в медных кирасах, белых колетах, при длинных палашах. Оркестр играл бравурный марш. Сзади плелась разношерстная группа парней. Многие в лаптях, с узелками, котомками, сундучками. Гвардейские моряки вели за собой деревенских парней, рослых, нечесаных, одетых в армяки. Чеканили шаг преображенцы в высоких киверах, и вслед за ними плелись нестройным шагом простолюдины. Женщины жалеючи посматривали на них. Мужчины бросали язвительные реплики:

– Ты что, парень, рваные лапти в Питер привез?

– Пожить-то, бедные, не успели, а уже в острог ведут.

– Не зарекайся, кум… от тюрьмы да от сумы.

– Бедные, забреют им лоб… Спаси и помилуй, – всхлипывали, крестясь, сердобольные бабы. – Пошлют в Сибирь. На рудники.

Матильда начала рыться в кошельке. Отовсюду несчастным протягивали папиросы, деньги. Жалостлив народ православный.

– Они кто? Арестанты? – вполголоса спросила Оля у Матильды и с раскрытым кошельком двинулась к процессии. Прошла мимо молодых людей; один из них слегка ее придержал:

– Не унижайте их милостынею. Они не арестанты, как вы изволили выразиться. – В глазах у юноши укоризна.

– А кто же они?

– Новобранцы. Обычный развод по полкам. Завтра их оденут в форму, и предстанут они в полной красе и достоинстве воинском, – проговорил молодой человек ломким баском.

Ольга взглянула в глаза строгому юноше, почувствовала, как краска заливает ей лицо. Поспешно убрала мелочь в кошелек.

Карусель была декорирована под корабль: висели спасательные круги, поблескивали иллюминаторы, даже гудела пароходная труба. Ольга, увидев, как прошли по трапу знакомые юноши, разволновалась не на шутку:

– Маля, прошу тебя. Пойдем на карусели. Ах, отчего мне так весело?! Так радостно?!

– Ты что, влюбилась? – Матильда озорно взглянула на подругу. – Надеюсь, не в этого курносого?

– Ни в кого я не влюбилась! – просияла улыбкой Ольга.

Карусель вращали вручную несколько здоровенных парней. Площадка карусели при вращении меняла плоскость движения. Создавалось впечатление, что палуба качается. Что находишься на корабле в сильную бурю. От страха многие почти в голос начинали кричать. Знакомые юноши тоже что-то кричали. Прикладывали руку к сердцу, писали какие-то пылкие буквы в воздухе, но Матильда и Ольга лишь изредка поглядывали на них. Пару раз, не выдержав, рассмеялись. А те в ответ подавали загадочные знаки, и все это длилось до тех пор, пока Ольге не стало плохо.

– Скоро остановится? – прошептала она побелевшими губами. – Меня тошнит.

– Потерпи, Оляша…

Оля, прикрыв глаза, бессильно положила голову на плечо Матильды. Юноши, присмирев, озабоченно о чем-то говорили, с тревогой посматривая в их сторону…

– Вам плохо? – при выходе спросил тот, который повыше. Ольга, прислонившись к дереву, тяжело дышала…

…Проходя мимо торговцев птиц, невольно остановились:

– А это что за птица? – спросила Ольга у Матильды.

– По-моему, снегирь? – неуверенно сказала Матильда.

– Нет. Это скворец, – послышался спокойный голос сзади.

– Скворец? – Матильда подняла бровь. – Разве скворцы бывают розовые?

– Бывают.

И тут впервые Матильда обратила внимание на того, кто давал разъяснения. Он, конечно, проигрывал другу, который был гораздо выше ростом и очень хорош собой. По выправке и некоторым приметам в нем угадывался воспитанник Морского корпуса.

– Вы гардемарины? – искоса взглянув, спросила Ольга, боясь встретиться с холодноватой синью глаз «гардемарина».

– Кто, мы? – со смехом обратился он к низкорослому другу.

– Он – Синдбад-мореход. – И оба закатились смехом.

Матильда, переглянувшись с Ольгой, невольно присмотрелась к тому, кто не отходил от нее ни на шаг: небольшого роста, с простоватым мужицким лицом; со вздернутым носом. Над пухлой губой пробивался пушок. Бесстрастно-спокойное выражение лица контрастировало с глазами. Глаза были хороши. По-женски притягательны. Одет он был весьма непритязательно: на голове неопределенного цвета военная фуражка, плотно прилегающая шинель.

– А вы балетные? – спросил он.

– Мы циркачки, – мгновенно парировала Матильда.

– Кем же вы изволите там выступать?

– Конные наездницы, – ответила Матильда.

– В таком случае, я – председатель Государственного Совета, – шутливо проговорил курносый, прикладывая платок к глазам.

Матильду поразил белоснежный платок. На нем мелькнули вышитые шелком инициалы.

– Позвольте взглянуть на ваш платок? – Матильда протянула руку к незнакомцу.

– Позвольте не позволить. – И, торопливо убрав платок, он в смущении перевел взгляд на голые деревья, над которыми кружились птицы, оглашая криком ярмарочную толпу.

– Воронье раскаркалось. Не к добру. – Матильда невольно поежилась.

– Это грачи, – поправляя шинель, вздохнул незнакомец. – Снова весна…

– Вы так тяжело вздохнули… Хорошо, что весна. – Матильда осторожно взглянула на него. – Пиковая дама у вас на душе. Вы, милостивый государь, безнадежно влюблены. Да-с… Дама вашего сердца живет за морями и долами. – Матильда прямо посмотрела ему в глаза. – Угадала? Дайте вашу руку.

Незнакомец не сразу протянул руку. В это время за их спиной послышался шум. Ольга с «гардемарином», как расшалившиеся дети, принялись совать в лицо Матильде свернутые в спираль бумажные разноцветные трубки.

– Дамы и господа! Извольте! Сие называется «тещин язык»! – хохотал «гардемарин», надувая щеки…

Матильда с Ольгой, безудержно смеясь и кокетничая, подошли к Конногвардейскому манежу.

– Господа, ну вы можете хоть на минуту быть серьезными? Вы знаете, у нас в цирке клоуны меньше умеют смешить, чем вы. Может, составить вам протекцию? – спросила Матильда.

– К сожалению, мы заняты. У нас свой манеж. Конногвардейский. Мы работаем при лошадях. Готовим выездку господам офицерам.

– Ой, возьмите нас, – загорелась Матильда.

– Я ни разу не сидела на лошади… – взмолилась Ольга.

– Вы же конные наездницы? Ага, вот и попались! – и снова смех, какой бывает от дразнящего воздуха весны.

– Хотите, покажу, как вы ходите? – «Гардемарин» зашагал, переваливаясь. – Этаким манером… Пятками вперед.

– Я уж не могу больше смеяться, – тяжело дыша, взмолилась Ольга. – У меня щеки болят…

– Признайтесь честно. Ведь вы балетные?

– Нет, сначала вы скажите правду про себя. – Матильда осеклась. – Господа, видите эту карету…

Меж деревьев виднелась карета, запряженная породистыми лошадьми.

– Обратите внимание на таинственную карету. Она пуста. Вместе с тем, мне кажется, что там есть кто-то. Они следят за нами…

– Полноте, – усмехнулся курносый. – Начитались Майн Рида.

Огромные ворота Конногвардейского манежа открылись. По пологому дощатому помосту вывели красавцев коней в сопровождении офицеров лейб-гвардии. Коней за уздцы держали солдаты в барашковых шапках, малиновых рубахах с поясками из трехцветных жгутов.

Драгунские офицеры, поглядев на Матильду и ее кавалеров, как-то вдруг засуетились. Подобострастно улыбаясь, издалека выказывали знаки почтения. Толкали друг друга локтем…

– Великодушно извините, но я должен откланяться, – приподнимая ворот шинели, проговорил курносый. – Тороплюсь…

– На заседание Государственного совета? – усмехнулась Матильда. – Мы вас не отпустим.

– Милые девушки, – «гардемарин» взял своего друга под локоть, – мы сейчас вернемся.

– Вы куда?

– В свою конюшню. Попробуем уговорить полковника, чтобы он пустил вас на манеж. Подберем вам лошадей. Хорошо?

– А нам здесь ждать?

– Право, неловко как-то, – упирался тот, кто был пониже ростом. Но «гардемарин», подхватив его, почти поволок по дощатому настилу.

Матильду поразило: отчего все офицеры подтянулись перед двумя шалопаями? Так и стояли навытяжку, пока те не исчезли в темени манежа.

– Странно, однако.

– Ты чего, Матрешка, воздух нюхаешь, как ищейка…

– С какой стати офицеры вытянулись перед мальчишками?

Из высоких окон манежа слабо пробивался свет. В полумраке по кругу гарцевали всадники на взмыленных лошадях. Окрики и команды тонули в храпе, ржанье и топоте строптивых коней. Подружки некоторое время терпеливо ожидали своих кавалеров, обещавших покатать на лошадях. Поглядывали на широко раскрытые ворота манежа. Матильду долгое ожидание утомило:

– Ну что? Так и будем стоять здесь, как гризетки? Я пошла.

Не успела она двинуться с места, как ее едва не сбили с ног ошалевшие от весеннего воздуха школьные подруги.

– А где ваши кавалеры? – спросила Маша Андерсон.

– Какие кавалеры?

– Такие. Один – высокий, красивый, а второй – отврат, нос пуговицей.

– Ой, какие кони! Красавцы!

– А можно погладить?

Всей гурьбой воспитанницы облепили замечательно снаряженных коней.

– Отойдите от лошадей, барышни, это вам не игрушка, – проворчал солдат-конюх.

– А что с ними будет?

– С ними ничего. А с вами, барышня, конфуз может получиться. Лягнет, а мне отвечай.

– Сжальтесь! – Матильда скрестила руки перед солдатом.

– Солдат прав. Это вам не на сцене гладить ту клячу, на которой выезжает ваш балетный Дон Кихот, – улыбнулся подошедший офицер.

– А как вы угадали? По походке?

– Не только, – усмехнулся драгун. – Если вам встретится девица, которая будет беспрестанно говорить к месту и ни к месту «сжальтесь», сообщит вам, что будет вас «язвить», потому что ее подруга в вас «стреляет»; и что вы вообще «отврат» и «тошный», то это наверняка… балетная.

Последние слова офицера утонули в густом мужском хохоте. Некоторые воспитанницы, не удержавшись, осторожно хихикнули и тут же, поджав губки, смолкли. Не такие уж они дуры. Слишком развеселились господа офицеры. Впрочем, обидные мысли недолго их обременяли. Девушки кокетничали, смеялись. Весна брала свое…

Проходя мимо парадного входа Конногвардейского манежа, Матильда, слегка задержавшись, тихонько толкнула Ольгу в бок:

– Смотри. Та самая карета. С царскими инициалами…

– Как ты все подмечаешь?

– Важно не только подмечать, но и соединять. Как тебе математика давалась?

– Трудно.

– В математике ничего трудного нет. Просто надо быть внимательнее, Оляша. На платке у того, кто пониже, я видела те же инициалы.

Через какое-то время из дверей парадного подъезда манежа к карете решительно направились низкорослый юноша в шинели и высокий «гардемарин». Матильда толкнула в бок подругу, но Ольга, растерянно покрутив головой, успела лишь заметить, как хлопнула дверца кареты.

В Овальном зале Зимнего дворца за столом, накрытым красным бархатом, восседали министры, великие князья, главы департаментов, генералы. Расположившись на золоченых креслах, они лениво переговаривались в томительном ожидании.

Послышались шаги. Показался цесаревич Николай. Трудно было предположить, что час тому назад он вместе со своим кузеном Сандро катался на карусели. Шмыгая на весеннем ветру покрасневшим носом, отпускал шутки каким-то забавным танцоркам. Войдя в зал, Николай, преодолев сильное смущение, произнес:

– Прошу простить. Заставил ждать. Покорнейше прошу снисхождения. Итак, заседание комитета по сооружению Великого Сибирского пути начинает работу.

– Николай Александрович… – приподнялся сановник.

– Я помню существо вашего доклада. Сегодня мы выслушаем вас, князь Ухтомский. Будущее России в Азии, и постройка Сибирской железной дороги к «недвижимому Китаю», как выразился Пушкин, – задача первостепенной важности. Прошу вас.

Князь Ухтомский подошел к большой географической карте. Кашлянув в кулак, начал:

– В то время, как другие державы строят свои расчеты на распаде и разделе Китая, политика России направлена на сохранение Поднебесной. Это не противоречит большой азиатской программе. Я исхожу из того, что между Россией и Азией – духовное сродство. В то время как между Западной Европой и азиатскими народами лежит пропасть…

Император слушал доклад градоначальника с прикрытыми глазами. Казалось, он дремлет.

– Из Конногвардейского манежа они вышли около полудня, а затем цесаревич был доставлен в Государственный совет…

– Всё? – Император поднял тяжелые веки. – Ну ладно. Хоть на каруселях покатались да гармошку в глаза увидели. Надобно иногда среди народа потолкаться. А то как же он Россией будет править… А девицы, что зубы скалили… Кто такие?

– Балетные. Воспитанницы школы Императорского балета – Ольга Вознесенская и Матильда Кшесинская.

– Знакомая фамилия. Ее отец из поляков. Ему уж, наверное, лет двести, а все неймется… Все пляшет.

– Ваше Величество, осмелюсь обратиться к вам с просьбой ограничить свободу действия членов императорской семьи… В городе идут аресты революционеров… Могут быть совершены акции.

– Усильте охрану, – оборвал градоначальника император. – Ничего не поделаешь. Дети вырастают… Иногда мне самому хочется быть простолюдином. И года на два – в глубинку российскую. Никто тебя не знает. У нас в роду был и царь-плотник, и Федор Кузьмич… Боюсь только, враз самозванцы объявятся.

– Разрешите, Ваше Величество? – в дверях показался министр двора Воронцов-Дашков.

– Входите. Как раз вы мне и надобны. Давненько мы не посещали школу балета.

– Какие будут на сей счет распоряжения Дирекции императорских театров?

– Ровным счетом никаких, кроме, пожалуй… одной малости. Чтобы среди участников концерта были не забыты вот такие фамилии. Минуточку… Ольга Вознесенская и Матильда Кшесинская. Только не придавайте никакого значения. Никакого шума. Просто мои дети, оказывается, проявляют интерес к балету.