Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Тем временем слуга закончил сервировку стола.

– Петруша, может, перекусим?

– Ничего есть не могу. Замучился с желудком.

– Может, съел что-то в ресторане? Положи себе чего-нибудь. Аппетит приходит…

– У меня как раз уходит во время еды, – смеясь, перебил Чайковский брата и нехотя положил себе закуску. Разлили по рюмкам коньяк.

– Петруша… давай выпьем за успех завтрашней премьеры…

– Во-первых, за успех не пьют. Во-вторых, успех и премьера – совершенно разные вещи. Успех на премьере обеспечен всегда банкетом. – Чайковский затянулся папиросой и опрокинул рюмку. – Хочешь расскажу, как завтра все будет происходить? Совершенно разной жизнью будут жить галерка, яруса, ложи и партер. Временами в зале будет пахнуть скандалом. Откуда-то будут слышны громкие реплики, шиканье. То, что происходит на сцене, не занимает, а может, даже отвращает… Так, ни шатко ни валко, пройдут три акта. Правда, перед последним обычно вызывают дирижера. Дриго имеет возможность показать свои отлично нафабренные усы. Благодарно принимая аплодисменты, возможно, поднимет вконец замученный им оркестр. А в конце начнется нечто триумфальное. Корзины цветов, снопы букетов. Полетят подношения к ногам балерин. Затем Аврора за рукав потянет меня, смиренно стоящего у кулис, на середину сцены. Зал чествует меня, как седого полковника гусарского полка, галопирующего по улицам уездного городка. Скандирует. Даже слышны из зала истерические крики барышень, омоченные благодарными слезами… И все это и вправду искренне радостно и восторженно. Будто и не было до этого трех часов смертной скуки. Зал и сцена влюблены друг в друга! Расстаться решительно нет никаких сил. Каждую зверюшку из финального парада сказок встречают, как Кутузова после победы над французом. Конечно, отдадут должное столетнему старцу, который изображает короля Флорестана: и за истинный талант, и за отвагу выходить на сцену самостоятельно. Много будет смешить Петипа своим природным клоунским даром. В каждом гении (а Петипа – гений) всегда проглядывает клоун. Затем вавилонское столпотворение и радость от свалившегося успеха переносится за кулисы… На самом деле успеха никакого нет. Есть премьера! Есть то, что этому обязательно сопутствует. Настоящий успех? Дело времени… Я с таким увлечением работал над этим балетом. Мне почему-то кажется, успех со временем придет… Я никогда так много не говорил. Прости, Модя. Это верный признак, что я ужасно нервничаю перед завтрашней премьерой. И молю Бога. И жажду успеха! Как сейчас он нам нужен!.. Налей еще.

– Петруша, ты сейчас мне решительно нравишься. Столько в тебе комизма… Полковник гусарского полка!

– Это не удивительно, – шутливо заважничал Чайковский. – Ведь я гений. И клоун, стало быть.

– «Ты, Моцарт, бог… И сам того не знаешь».

– «Но божество мое проголодалось».

Блеснули друг перед другом знанием пушкинского стиха братья и расхохотались:

– И вправду коньяк делает свое дело. Немножко отпустило.

Такса на своих маленьких ножках подбежала к Петру Ильичу и, жадно обнюхав брюки, неожиданно встала на задние лапы. Чайковский хотел что-нибудь дать ей со стола, но брат не разрешил.

– Что может быть лучше, чем эти маленькие собачки. – Лицо Чайковского светилось нежностью. – Именно маленькие. Мне кажется, что все собаки попадают в рай. Во Флоренции есть порода собачек, называется «лупетто». У нас она неизвестна. Ну что это за очарование! Если бы не ненависть моего Алексея к собакам, я бы не удержался и купил.

– Это, я думаю, ты и сам можешь решить.

– Если слуга их не любит…

– Как, кстати, здоровье его жены?

– Бедная страдалица. Феклуша уже просит Бога, чтобы поскорее прибрал ее.

– Значит, Алеша с тобой во Флоренцию не поедет?

– Нет, он не может оставить жену. Да и сам я раздумываю… Не хочется никуда ехать. А без слуги и вовсе как без рук.

– Я тебе дам своего слугу. Назара. Он обожает тебя. Хотя толком не понимает, в чем заключается твоя работа. Ведь не считать же работой, как он выражается, «крючки царапать».

– Если бы не обязательства, то бросил бы «царапать крючки».

– Чем бы занялся?

– Разводил бы цветы. У меня во Фроловском такой сад… В Италии увидел цветок. Чем-то похож на те, которые росли у нас в Каменке. Чуть не расплакался. Подолгу не могу без России, закончу «Пиковую даму» и буду разводить цветы…

– Ты обратил внимание, я кое-что изменил в либретто…

– Да, конечно. Мне многое нравится… Модя, а это ничего, что в апреле Лиза обращается к ночи и говорит ей: «Она мрачна, как ты»? Бывают ли в Петербурге в это время мрачные ночи?

…Такса переводила свои умные глаза с одного брата на другого. Как только заговорили о либретто «Пиковой дамы», которое писал Модест Ильич для оперы, заказанной Чайковскому Мариинским театром, собака поняла: это теперь надолго. Ей стало скучно. Она поплелась к слуге Назару, где у печки было укромное место.…

Братья работали дружно. Но что касается финала, никак не было должной ясности – Герман сходит с ума или умирает? Кто-то из них предложил: пусть сначала сходит с ума, а затем и умирает… Чайковский всегда, а в последнее время особенно, много думал о «противной курноске». Так с пугливой брезгливостью величал он смерть.

– Ты пишешь в своем либретто: «за сценой похоронное пение». А где текст? Ведь слова нужны.

– Петруша… Текст панихиды? Разумеется, «Со святыми упокой» не стоит брать. А вот, если «Молитву пролью к Господу»?

– Прекрасно…

– У тебя совершенно больные глаза. Тревожные. Тебя что-то мучает… Последним письмом ты меня напугал. Тебе рано о смерти думать.

– «Противная курноска». Нет дня, чтоб я о ней не думал. Ты прав, Модя. Я переживаю некую загадочную стадию на пути… к могиле. Что-то такое свершается в моей натуре, для меня самого непонятное. Какая-то усталость от жизни, какое-то разочарование. По временам нападает безумная тоска, но не та, в глубине которой предвидение нового прилива любви к жизни, а нечто безнадежное. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»

– Молиться надо чаще, Петруша.

– К сожалению, я не настолько проникнут религией, чтобы в смерти видеть начало новой жизни; и не философ, чтобы примириться с той личиной небытия, в которую придется погрузиться… Примириться с тем, что тебя прихлопнут сырой глиной в полтора метра и даже стука лопат уже не будет слышно…

В актерском буфете яблоку негде было упасть. Модест Ильич не сразу увидел своего прославленного брата. Он знал, что Петр Ильич с его деликатностью со всеми будет мил и любезен, даже если едва держится на ногах от усталости. Чайковский, обернувшись, увидел стоящего на пороге брата и с улыбкой двинулся из тесной толпы…

– Там совершенно нечем дышать, – прикладывая платок ко лбу в испарине, проговорил Чайковский. – Я весь мокрый… И немножко пьян.

Пройдя низкими коридорами, братья наконец нашли уединенное место в темени бесконечного зазеркалья театра.

– Ну, как тебе, Модя? Как премьера? Как поклоны?

– Я чуть в голос не хохотал. Ты так много рассказал верного. Я все время вспоминал тебя.

– И все же… Я не предполагал, что вершиной успеха станет «белая кошечка». Всех затмила. Ей так орали. У бедного Петипа челюсть отвисла. Всеволожский губы надул, как годовалый ребенок… с моноклем. Это действительно скандал. Если из того, что истрачено и наворочено на сцене… осталась одна «белая кошечка»! Единственное, что заслужило признания?! Модя! Это – провал! Да?

Модест Ильич не стал разубеждать разгоряченного брата, зная, что сейчас он его не услышит.

– А как труппа отнеслась? – вместо ответа спросил Модест Ильич. – Господа актеры?

– Мне вспоминается, как на подобный вопрос ответил мне Антон Павлович Чехов после премьеры «Иванова»: «Странные люди эти актеры. И вообще, люди ли они?»

– Замечательно, – рассмеялся Модест Ильич. – Кстати, как тебе его «Иванов»? По-моему, жизненная пьеса. Столько кругом разговоров.

– Я был ошеломлен и подавлен. Это про меня. Я тоже ведь готов был застрелиться на своей свадьбе. Хотя в пьесе Чехова невеста любимая, но это дела не меняет. Душа отравлена. Душа устала. Я весь сжался в кресло. Близится страшная свадьба Иванова… Я как сейчас вижу свою свадьбу. Это адовы мучения. И глаза «гадины».

– Петруша, прошло столько времени. Все-таки Антонина Ивановна была твоя жена. Не называй ее так.

– Она была гадина, такой и останется до конца дней моих. Га-ди-на!

– Петруша, успокойся… Ты много выпил.

– Я пьян, но ум и памяти не пропил. Возможно, я болен, но, как видно, не я один. Вся Россия думающая больна. Умница Чехов совсем не случайно дал своему герою такую фамилию. Как все близко и понятно! Длинные дни, длинные вечера. Пустой сад. Пустые комнаты. Бежать некуда, да и не убежишь от себя. И незачем жить! Остается только пустить пулю в лоб. Страшно. Потом я читал, «болезнь века – русский Гамлет»… Это все так, но я думаю, что это нечто большее. Наказание жизни жизнью.

– Вот и напиши оперу. Раз так захватило. Сядем вместе за либретто. Это даже заманчиво. «Евгений Онегин» – нечто собирательное в начале века, а в конце – «русский Гамлет – Иванов». Выразить целый век, девятнадцатый. Это тебе, Петруша, по плечу.

– Я имел на это виды и даже что-то говорил на эту тему с Чеховым, но он предложил поработать вместе, только не удивляйся, над «Бэлой» Лермонтова. В огороде бузина. Вряд ли напишется с Чеховым. Но в следующей симфонии будет нечто «Ивановское», только гораздо шире, чем «болезнь века».

– И все же, не оставляй мысли сочинять на чеховскую тему. Вы во многом схожи. К тому же он просто обожает тебя.

– Я знаю, – тяжело вздохнул Чайковский. – Он мне писал: «Готов ночами стоять подле ваших окон». Прислал с посвящением сборник своих рассказов: «Посылаю Вам и фотографию, и книгу, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне»… Модя, как насчет того, чтобы пропустить рюмочку коньяка?

– Петруша… Ты стал злоупотреблять алкоголем.

Назар не понимал, как можно так долго прохлаждаться в вокзальном ресторане. Пора по вагонам рассаживаться. Состав подан, паровоз стоит под парами. Эдак и опоздать можно, а они, как малые дети, дуют шампанское и без конца смеются. Думают, паровоз ждать их будет. Назар толком не знал, где эта Флоренция, куда он едет с Петром Ильичом оперу писать. Путь предстоял непростой: сначала в Москву по консерваторским делам Петра Ильича, и оттуда, почитай, проездом через столицу, – во Флоренцию.

Не очень хотелось ехать. Барин уговорил. Просил проследить за Петром Ильичом, чтоб вовремя завтрак на столе. Вина много не подавать. Дорога длинная, зачем деньгами сорить. Заказали бутылку шампанского – и хватит, а тут, почитай, вон сколько уже пустых бутылок. Только пробки хлопают… И откуда столько набралось провожающих? Всяк норовит на дармовщину. Петр Ильич – добрая душа, а люди этим пользуются…

Тем временем со стороны железнодорожных путей послышались бодрые сигналы паровозного свистка. Назар, засуетившись, подошел к шумному длинному столу. Пришлось побеспокоить Модеста Ильича. Весело и вразнобой шли господа артисты по платформе. Со всех сторон теснились родственники, поклонники таланта маэстро. По многолетней привычке Модест Ильич слегка отгораживал от наседающих своего хмельного брата. Лишь Владимир Львович Давыдов шел чуть впереди. Форма вольноопределяющегося Преображенского полка плотно облегала его стройную фигуру. Боб был очень красив, но нелюдим, задумчив, редко улыбался. Вдобавок Боб был столь скрытен, что окружающие даже и не знали, что он племянник Петра Ильича. Ему было неполных двадцать лет, но никто его не видел с женщинами.

– Не люблю уезжать из дома. Даже Италия перестала волновать, – грустно говорил на ходу Чайковский. – Это, видимо, оттого, что мне скоро пятьдесят… Многое перестало радовать. Душа уже не может окрашивать предметы.

– Ты устал, Петруша, – проговорил Модест Ильич. – Тебе бы отдохнуть и добраться до симфонии. Всеволожский уж больно насел на тебя со своими заказами.

– Я благодарен Мариинскому театру. Более того, мне нужны сроки. Нужно, чтобы подгоняли. Балет я написал за сорок дней, и это одно из моих лучших сочинений. А вот предоставленный самому себе… Медленно и вяло писал «Чародейку». И вышло плохо. В Москве дали одно представление и сняли. То же самое с пятой симфонией. Далеко не лучшее сочинение. «Пиковую даму», думаю, напишу быстро. Быстро не значит плохо. Оркестровать буду уже здесь…

Назар вместе с носильщиком старательно снес вещи в вагон. Вышел попрощаться со своим барином.

– Смотри, Назар… Чтобы Петр Ильич не знал забот других, как «крючки ставить». Жалко мне тебя отпускать, да иначе нельзя, брат. Публика ждет оперу.

– Не горюйте, Модест Ильич. Все будет справно. Прощевайте.

Назар, уткнувшись лбом в морозное стекло, хорошо видел, как пробегают припозднившиеся пассажиры по платформе. Петр Ильич остался наедине с племянником. Жалостливо и долго смотрел на него. Потом передал письмо. Тот быстро спрятал его в карман.

Назару показалось, что Чайковский о чем-то просил племянника, а тот вроде рассердился на него и что-то злое проговорил, а затем круто повернулся и ушел. Даже не оглянулся. Кондуктор, видно, тоже рассердился на Петра Ильича и еле успел его затащить в тамбур.

Поезд набирал скорость… Платформа поплыла назад, и кое-кто из провожающих побежал вслед вагону. Что-то выкрикивали, долго и весело махали руками, стараясь рассмешить Чайковского. Кто-то сорвал с себя меховую шапку и бросил ее высоко вверх. Чайковский широко улыбался, но глаза его были печальны. И еще одно заметил Назар: Чайковский на платформе хотел свой букет передать племяннику, а тот грубым манером вернул назад, почти оттолкнув Петра Ильича. Непочтительная стала молодежь.

Чайковскому не спалось. До утра тяжело ворочался, изредка засыпая коротким воробьиным сном. Он не умел спать в поезде, да и вообще плохо засыпал на новом месте. В купе было душно, к тому же Назар похрапывал и тоже спал беспокойно. Главная же причина бессонницы была в том, что преследовали тревожные мысли. Путались, мешаясь друг с другом. Бесконечно ворошили душу. «Мило, очень мило», – как клеймом прожгло на лбу. А ведь если разобраться, обычная светская фраза. Конечно, государь пришел в театр заранее кем-то подготовленный. Вполне возможно, что Цезарем Кюи. Похоже, что тот руку приложил. Он – личный враг. Каждая новая работа подвергается им разносу в прессе. Слышать не может имени Чайковского. Сей генерал преподает наследнику фортификацию и инженерное дело. Свой человек в царской резиденции. Но более всего, конечно, повинен в холодном приеме государем нового балета князь Владимир Петрович Мещерский, или попросту Вово.

Кстати, Модичка положил со своим либретто и журнал «Гражданин», издаваемый Мещерским, в котором тот ядовито пишет о только что прошедшем юбилее Антона Рубинштейна. Чайковский собирался пробежать глазами статью на вокзале, но надо было надевать очки, которых он стеснялся.

Чтоб как-то скоротать мучительное время, Чайковский решил заняться чтением. Приладил недавно приобретенные очки. Было жгуче любопытно, что же Вово делает еще, кроме того, что надевает женское белье на свое дряблое и обвисшее тело.

Покрутив фитиль в керосиновой лампе и осветив небольшой круг, годный для чтения, Петр Ильич порылся в саквояже, и в руках у него оказалось… либретто «Пиковой дамы», о котором специально старался не думать до Флоренции. Чайковский прищурил глаза. Протер очки. Сценариум «Пиковой дамы» был достаточно увесист. «Действие первое. Картина первая. Летний сад. Весна. При поднятии занавеса – детские игры, хор мамушек, нянек и гувернанток. На смену малолетним гуляющим являются взрослые… разговаривающие о странной страсти к игре некого Германа»…

Чайковский, отложив либретто, полистал журнал «Гражданин». Вот и статья Вово Мещерского. Всю ее читать не стал, а только то место, подчеркнутое Модей, с припиской: «Петруша! Прочти и подивись, только не знаю, чему больше – безграмотности или глупости Мещерского. Покажи эту штуку Ларошу, который отлично сделал, если бы заступился за Рубинштейна в “Московских ведомостях”». Чайковский приблизил журнал к лампе и стал внимательно читать господина Мещерского:

«Да, такова игра судьбы!.. Мусоргский, гений русской музыки, умер в больнице, и друзья его должны были на складчину обеспечивать его последние дни в захудалой военной больнице… Даргомыжский и Серов были в бедности и отошли в вечность, не венчанные лаврами от своего народа… А Рубинштейну, который был чужд русской музыке и не любил Россию, – все лавры».

Чайковский отложил журнал и прилег, вслушиваясь в стук колес. Они отбивали нечто наступательное – маршеобразный вызов судьбе… «Что наша жизнь? Игра. А что, если Герман, будучи военным, дразнит судьбу… Как перед атакой… Навстречу свистящим пулям…

Кстати, в статье Вово Мещерского ничего такого нет, чтобы его “расщелкать” в “Московских ведомостях”. Скорее, наоборот, следует с ним согласиться, что все на этом свете эфемерно и в большей части несправедливо… Антон Рубинштейн, конечно, не стоит того, чтобы славить его, как римского императора, а ведь было похоже, что, по меньшей мере, он уподобился Нерону. Просто он поймал “миг удачи”, не более того. Лаврами был увенчан едва ли не с детских лет и был долго талантлив, но давно выдохся. И то, что им сделано, орнаментально и живописно даже, но это и вправду не отразило никоим образом жизни народной… Вово Мещерский оказался гораздо более честным, чем ученик Антона Рубинштейна, который славил его. “Кантата бывшего ученика А. Г. Рубинштейна – П. И. Чайковского”, – извещала программка концерта. Пришлось всю осень отдать этому мероприятию и дирижировать юбилейным концертом, не любя и не уважая юбиляра… Было стыдно и за учителя, и за себя… Слава – легкое облачко летнего дня. Быстро тает».

Хотелось чаю. Мучила постоянная изжога, и вконец разладился желудок. Уже ни черта не помогает; по инерции Петр Ильич приготовил осточертевшую пригоршню таблеток. Воды в купе не оказалось…

В коридоре было холодно. Кондуктор топил печку. Двинулся к нему за кипятком.

– Изволите свечу? – спросил тот, обернувшись.

– Кипяточку. Лекарство запить.

– Может, прикажете чаю?

– Не отказался бы. А Тверь уже проехали?

– Да. Уже скоро Клин будет…

Чайковский эти места любил… Здесь хорошо работалось… Написал две оперы, правда, был сам ими не очень доволен… Как горько шутил, «зря прочикался». Обе оперы начинались с одной буквы: что «Черевички», что «Чародейка». Но зато сочинил уйму недурных романсов…

За окном неохотно проступал рассвет, по-видимому, хмурого и безрадостного дня. В пробуждающейся мгле угадывались деревеньки и старая мельница с неподвижными крыльями. По проселочной дороге тощая лошаденка тянула повозку, груженную корявыми рублеными сучьями. Вдоль насыпи телеграфные столбы словно провожали обледеневший состав, и, будто «крючочки на нотном стане», на проводах виднелись замерзшие воробьи. Чайковский близ какого-то хлебного элеватора даже прочитал на телеграфных проводах, где сидело множество птиц, музыкальную фразу. Затем «ноты» разом вспорхнули, и Петр Ильич подумал, что в его странном призвании почти ничего не зависит от него самого… Прилетят ноты и сядут, каждая на свое место, совсем не тогда, когда тебе хочется. Главное, чтобы прилетели… Слава богу, пока еще слетаются над его инструментом.

Чайковский, стоя у замерзшего окна и глотая то, что кондуктор назвал чаем, разом оживился. Показались места, ему хорошо знакомые. Где-то скоро должна мелькнуть церквушка, а подле нее – церковно-приходская школа, построенная на его средства. Всего там учится двадцать восемь детей. Школу строили с благословения майдановского священника Боголюбского…

Как это хорошо, когда после тебя что-то остается. В твоей школе каждое утро садятся за парты крестьянские дети. Это для них – свет в окошке. Избы в здешней деревне самые жалкие, маленькие и темные. Бедность в этих краях ужасающая. Земля по разделу с помещицей им досталась плохая. Голый песок. Лесу нет вовсе. Заработка никакого. В избах – духота, грязь. По столам, озверевшие от голода, носятся тараканы. Более всего сердце сжимается оттого, что народ с этим смирился. Все доброжелательны, имеют вполне счастливый и довольный вид. Не жалуются на горемычную судьбу. Плакать хочется и расцеловать всех от мала до велика за их долготерпение и христианскую веру…

…Назару Флоренция не понравилась, а Петру Ильичу тут и совсем вышла большая вредность. Вина к столу не подавали, как было наказано Модестом Ильичом, а не было дня, чтобы от барина не пахло вином. Как-то умудрялся. Ладно, это еще не беда, но со дня приезда ни разу не раскрыл крышку фортепиано. К нотам не прикасался. Назар несколько раз напоминал, что надобно оперу писать, а не пропадать по ночам. Еще дружок тут появился. Итальяшка. Под утро явится барин с ним, а этот чернявенький в сыновья ему годится…

Однажды Назар шел с рынка с провизией, и возле какой-то статуи у заснеженного чахлого сквера с фонтанчиком пел уличный певец. Тут их как собак нерезаных. В футляр от гитары бросали монеты. Ничего не скажешь – пел душевно. Недавно шел снег, но сегодня как-то по-весеннему проклюнулось из-за облаков солнышко и чуточку грело. Назар решил подойти поближе. Конечно, не для того, чтобы раскошелиться, а просто так, но не успел и шага сделать, как увидел Петра Ильича, непривычно веселого. Небрежно наброшен шарф через плечо, в руках – букетик фиалок. Он шел наискосок через всю площадь, приветливо помахивая рукой уличному певцу… И только теперь узнал Назар в уличном певце того самого «чернявенького». Чтобы остаться незамеченным, быстро свернул в узенький переулок. Ему было отчего-то стыдно за Петра Ильича. Нашел с кем дружбу водить…

Тем временем уличный певец, весело разговаривая с Чайковским, снял с себя широкий ремень с гитарой и, присев на корточки, стал собирать брошенные монеты. Затем, вспугнув голубей, Чайковский с певцом юркнули в ближайшую пиццерию за углом… Неужто у барина не осталось своих денег, чтобы промочить горло? Назар стоял ошарашенный. А придя домой, твердо решил просить Петра Ильича отправить его на родину.

Но прошел день, затем другой, и, пока Назар думал, как начать разговор, все и наладилось. Как-то в один прекрасный день с неожиданной резкостью велел барин завесить шторы и уж потом целыми днями не вставал из-за рояля, а рука не переставала «наносить крючочки»… Иногда композитор пел, сидя за инструментом, и даже порою плакал от своей же музыки. Видно, и вправду в такие минуты бог его посещал и подсказывал, куда и какие «крючочки» надобно нанести… Об уличном певце ни разу не вспоминал. Только когда уезжали в Россию, по дороге на вокзал, Петр Ильич распорядились проехать мимо той площади, но уличного певца там уже не было; даже те голуби у фонтана куда-то улетели… Опустела площадь.