Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

…И вновь больно отдалось в душе, вновь преследуют тяжелые мысли… В горном Абастумани умирает сын. Бедный Джорджи…. Всеми силами старается жить. Ведь всего несколько месяцев назад ему стало лучше. По пути из Дании посетили с ним вместе Берлин. Джорджи стоял рядом с императором Вильгельмом II на балконе российского посольства, а под ними церемониальным маршем проходили войска берлинского гарнизона. Потом был завтрак с музыкой. Строго по протоколу принимали с Джорджи рейхсканцлера германской империи Бисмарка. Георгий вел себя безупречно. Он рожден монархом. Вот кому следует трон передать. Как ни крути, а Ники мягок, а главное, интереса к власти нет. Джорджи сразу тогда заметил в характере Бисмарка двуличие. Так потом и оказалось. Лицемерный рейхсканцлер со злым умыслом показал нелестный отзыв Александра III о германском императоре Вильгельме II, изложенный в секретном дипломатическом донесении английскому послу. Удар Бисмарка был рассчитан точно. Оскорбления русского царя и сами по себе унизительны, но главное – об этом знают ненавистные Вильгельму Бисмарк и Лондон. Политический разрыв стал вопросом времени… Бисмарка готовят к увольнению, но он много успел, чтобы окончательно рассорить нас с Германией. Поговаривают, что там собираются проводить мобилизацию… Как не хочется заключать союз с республиканской Францией, прибежищем вольнодумцев и престолоненавистников, а дело идет к этому. И в такой тяжелой ситуации Ники приспичило именно из Германии высмотреть себе невесту. Любимую внучку английской королевы Виктории, у которой много внуков и внучек, а среди них и Вильгельм Прусский. Ставший императором Вильгельмом II. По слухам, делавший принцессе Аликс Гессен-Дармштадтской предложение. Знал бы Ники, в какое пекло он лезет. Вот Джорджи умен. Во всем.

Из глубокой задумчивости государя вывела его дочь Ксения. Так громко вскрикнула от испуга, что в ложе переглянулись. Ксения, этого не заметив, таращила свои огромные глазищи на сцену. Легкие бровки и вовсе домиком к высокому лбу, хоть она эту сказку хорошо знала, не раз ее читала няня, все равно и тогда в этом месте было страшно, а сейчас в сто раз страшнее… «Замуж собралась… стрекоза», – улыбаясь про себя, подумал император и вслед за дочкой заинтересовался постановкой Петипа. Взял в руки бинокль. «Есть еще порох в пороховницах. Как всегда, глазу приятно от его умных и совершенных композиций. Ни убавить ни прибавить. Строго и величественно. Танец Петипа из того же теста, вернее камня, что и столица Российской империи. Умно. Красиво. Строго. Просто. Классика, одним словом. Если бы была такая игра – глядя на танец, назвать его каким-нибудь городом, то творениям Петипа более всего подходит название Санкт-Петербург. Да и Чайковского с первых двух нот сразу угадаешь. Если спросить, на кого похожа Россия, – на музыку Чайковского. И добрые феи, каждая по-своему хороша. Не для партера танцуют, как это обычно принято, а для новорожденной. Какое-то новое лицо. Свежая ягодка… Укатилась уже за кулисы». Государь отвел от глаз бинокль и незаметно зевнул. Поздно лег. Работал с документами чуть ли не до утра.

Буфетчику очень хотелось взглянуть на сцену. Уж больно громко дуют фанфары. Видно, и вправду там такая красотища и феерия! Да и разговоры слышал. Чуть ли не вся казна опустела! Не пожалели золота из царских сундуков. В конце, говорили, фейерверк настоящий на сцене будет! Гуляй, Россия-матушка! А тут жди, когда самовар принесут. Да и закуски увяли. Надобно освежить. Дело, конечно, привычное. Не первый год угощается в антрактах Его Императорское Величество со своей семьей, и всегда оставались довольны. Болтали, будто государь имеет слабость к вину… Ни разу не пришлось видеть. Хотя братья его вино жаловали. С детьми бывает хлопотно. Балуются. Как деревенские… В «лошадки» играют. Могут и прятки затеять в царской ложе.

Все же буфетчик улучил время и, осторожно ступая коридором первого яруса, вошел в ближнюю ложу. Буфетчик царской ложи – лицо весьма значительное и уважаемое. Ему почтительно кивали головой. Не кого-нибудь кормит, а российского императора и его августейшую семью.

Ничего похожего раньше буфетчику не приходилось видеть. Дух захватывало от богатства. Нарядных костюмов. Народу на сцене раза в два больше, чем в зрительном зале. Чудеса натуральные. Пушка бабахнула – дымом все застилает. На золотой тележке помещицу везут…

Матильда, убежав за кулисы, торопилась переодеться в другое платье. Кажется, уже пятое. Воспитанницам приходилось бегать наверх по лестницам в общую гримерную. Испокон веку ее называли «вагончиком». Там балетные девочки переодевались. Бегали голышом. Беспричинно давясь от хохота, кубарем летели по лестницам обратно, едва успевая на выход. На сцене неуверенно, по разноголосым подсказкам, совершали некое цирковое действо, подобно канатоходцам с повязкой на глазах. Но проделывали свои антраша с такой лихой веселостью и апломбом, что разного рода шероховатости замечали лишь искушенные балетоманы.

Тяжело дыша, Матильда шла вдоль освещенной сцены. В полутьме первой кулисы увидела Аню Иогансон. До этого она отлично станцевала свою вариацию. Матильда хотела ее с этим поздравить, но по тому вниманию, с которым та глядела на сцену, а главное, по переплетенным пальцам на обеих руках (так обычно держат на удачу), ей стало ясно – на сцене ее брат. Иосиф танцует одного из четырех кавалеров. Матильде даже не верилось, что это ее брат Юзя. Красив, как бог. Если другие кавалеры, поднимая Карлу Брианца, неуверенно покачиваются и надувают щеки, то Иосиф даже чуть красуется своей силой. Легко подняв балерину, слегка медлит в высшей точке. Казалось, что он легко может проделать такое и одной рукой. «Если бы мне такие ноги», – Матильда мысленно позавидовала брату. О красоте его ног шептались на женской половине театра, покой теряли даже заезжие примадонны. Всякое говорили. К примеру: отчего итальянская балерина Вирджиния Цукки выбрала именно Иосифа? Тогда и вовсе неизвестного, служившего первый год в театре. Взяла своим партнером в «Эсмеральду» на роль Феба. Исполнять любовные дуэты. Видно, не только женщины могут сводить с ума хорошенькими ножками. В балете изредка случается и обратное. Во всяком случае, как говорили, такое произошло с Вирджинией Цукки…

Матильда, хоть и торопилась, все же еще раз кинула взгляд на Анечку Иогансон. В глазах увядающей шведки светилось счастье. Пусть и неразделенной любви… Матильда была поражена. Анечка Иогансон нелюбима, а все равно счастлива. Матильда привычно подумала в первую очередь о себе и предалась доступному наслаждению – стала себя жалеть. Почему ее сердце молчит? Который год не может ни в кого влюбиться? Ведь не верить же этим дурацким сказкам про Снежную Королеву и разбитое троллями зеркало. Никакого осколка зеркала в ее сердце нет, и не ледяное оно вовсе… Совсем не ледяное!

Таким мыслям предавалась Матильда, в очередной раз напяливая на себя «фантазии директора театра». Его костюмы и вправду хороши, но слышал бы он, какими словами его честит «вагонка»! От обиды разбил бы свой монокль.

Митрофан Петрович машинистом сцены работает давно. Дружен с Петипа. Каждый раз к началу сезона из деревни французу везет гостинец: баночку меда, грибов сушеных. Петипа очень любит огурцы Митрофана Петровича, маленькие в пупырышках… Что не мешает ему всегда ужасно кричать на машиниста сцены. А уж на «Спящей красавице» от Митрофана Петровича живого места не осталось. Особенно во время монтировок «Зарастающего леса». Феерии и раньше приходилось обмозговывать Митрофану Петровичу вместе с Петипа, но такого еще не было, чтобы на глазах почтенной публики лесом «зарастало» спящее королевство. Аж на сто лет. Покумекали и решили: на сетки вроде невода наклеить деревья и цветы… Конечно, матерчатые. И разом во все стороны эти сетки тянуть. Получалось вполне натурально. Ползут одни деревья на другие, и артистов, которых усыпила фея, делается вовсе не видать. Перед тем как дать команду своей артели, Митрофан Петрович перекрестился и махнул рукой. Десятки сеток, перекрывая друг друга, образовали движущий занавес, только не один, а множество. Митрофан Петрович, не хуже капельмейстера Риккардо Дриго, рукой или одними глазами давал понять, кому теперь пришел черед тянуть свою веревку… Тянуть плавно. Под музыку. Одна собьется, и все прахом. Подобно великим музыкантам, каждый вступал вовремя. Из зала послышались аплодисменты. Они не смолкали, а все более усиливались…

Император Александр III, как и многие в зале, вначале подумал, что случилось неладное, когда в разные стороны поплыли «деревья» и разного рода растения. Видно, не за те веревки один кто-то дернул, а уж потом в суматошном переполохе принялись за все дергать. И пошло «вверх тормашкой», как весело выкрикнул Мишаня. Чем рассмешил всю ложу. Ан нет, оказывается, так надо. В конце концов вышло все хорошо. Пока артисты «спят» в заколдованном лесу, можно и в буфет. Благо, вовремя объявили антракт…

Полный триумф Митрофана Петровича! Конечно, аплодисменты были для артистов немного обидные. Выходит, что самое лучшее, что было в первом акте, это машинерия Митрофана Петровича. Обнимались и хлопали друг друга по плечу взмокшие и потные рабочие. Намекали Петровичу, дескать, такое дело следует обмыть в близлежащем трактире. Сам Всеволожский благодарил.

– Нешто я один? Вместе феерию делали… С Петипой, – скромно и достойно отвечал Митрофан Петрович.

Чайковский, едва опустился первый занавес, словно прячась, поспешил за кулисы. Всеволожский тут же был окружен знакомыми из публики. Петипа зло и не стесняясь в выражениях, чуть не с силой отталкивал от себя своих поклонников и недоброжелателей. Он был в ярости. Торопился излить желчь. Полицмейстер Леер был и вовсе не в духе. Увидев привычную компанию балетоманов, спешащих в его кабинет, неопределенно вертел в руках ключ. Судя по их счастливым лицам, критики получили изрядную пищу для своих беспощадных суждений и категорических оценок. В комнате полицмейстера родится крылатая фраза, которая, возможно, определит судьбу этого критика на долгие годы. И совсем не важно, что этот господин мог сморозить эффектную чушь, сломав попутно своей «пылкой остротой» чью-то судьбу.

Полицмейстер, впустив группку балетоманов в свою комнату, еще раз напомнил, что за перегородкой – царская ложа. Крамольные речи недопустимы. Такое бывало: начинали про балет, а кончали положением крестьян в Курской губернии.

В глубине царской ложи тихонько переговаривались Сандро, Ники и Ксения. До тех пор, пока из комнаты полицмейстера не стали доноситься громкие голоса «олимпийских судей». Невольно прислушались. Балетоманы и критики, прежде чем вынести свой вердикт, вступали в полемику, перебивая друг друга:

– Простите. А как под эту музыку можно танцевать? Без такту невозможно. Эти танцы господина Чайковского бестактны. Прошу прощения за каламбур.

– Вы правы. Эта музыка не для балета. Ее следует переделать в симфонию. Чем она, за малым исключением, и является по сути.

– Вы имеете в виду «Сельский вальс»?

– «Вариации фей» еще, пожалуй.

– У них ужасные туники. Траурные.

– В каком смысле «траурные»? По ком траур?

– По ножкам. По хорошеньким ножкам! Которые упрятаны. Для меня лично это траур, господа!

– Думаю, и для балета в целом.

– Все-таки смешение французского с нижегородским бьет в нос, как хотите. Обратили внимание, какие руки у дам? Руки предательски выдают плебс.

– Кстати, хваленые костюмы. Не соглашусь. Костюмы… по стилю безупречны, но…

– Костюмы действительно хороши. Видно, денег не жалели. А с деньгами все можно, как говорит моя кухарка.

– Это рождественская сказка для детей? Судя по прологу, скучная сказка.

– В каникулы ее давать. Один раз в году. Как-то оправдать деньги…

– Петипа выдохся. Если бы не итальянка, то и смотреть не на кого. Кислое шампанское.

– А как вам господин Гердт?

– Ходячий шкаф.

…Сандро и его друзьям не удалось услышать более подробного мнения о Гердте. Им было отчего-то стыдно незаметно стоять подле окошка, в которое врывались чужие разговоры. Будто они подслушивали. Это неприлично. Но, правда, жутко интересно. В следующем антракте придется вновь ненароком приложить ухо. Надо узнать окончательное мнение ареопага. Вошедший в ложу государь не торопился занять свое место и охотно слушал генерал-адъютанта Черевина о предстоящих сборах на зимнюю охоту в Беловежской пуще, куда так рвалась душа заядлого охотника…

Чайковский был удручен. Оркестр на последней репетиции гораздо лучше играл. Риккардо Дриго все же больше тогда смотрел в партитуру, а не на семенящие ножки, под которые маэстро нынче подгонял темпы. Чайковский сильно волновался, но говорил ровным и спокойным тоном. В отличие от Петипа, который чуть не топал на капельмейстера ногами в присутствии артистов. Эти господа артисты тоже хороши! Чуть не растерзали капельмейстера за кулисами. Видите ли, им неудобно танцевать. К чести Дриго, он ни разу не ссылался на трудную и непривычную партитуру. Наоборот, всем говорил, что есть просто гениальные места… Чайковский и сам любил свое последнее сочинение и, когда во втором акте Миша Ауэр – первая скрипка театра – своим волшебным смычком коснулся последних аккордов «скрипичного антракта», не смог сдержать слез. Плакал над собственным сочинением. Оно его захватило так, что вовсе и забылось, что это чудо сочинено им самим. Слезы текли по щекам, а платок вынуть не решался. Тогда точно заметят. Засмеют и вдоволь еще наиздеваются в газетах. Напишут, что композитор плаксив, как баба. Борзописцы! Отца родного не пожалеют.

Министр двора Воронцов-Дашков оповестил директора императорских театров Всеволожского, что в следующем антракте государь выразил желание видеть в царской ложе авторов спектакля. Незадолго до окончания второго акта блеснул монокль Всеволожского, и сидящие возле него седовласые маэстро разом поднялись со своих мест вслед за директором, чтобы предстать пред императорской семьей.

Посередине опустевшей царской ложи их уже ожидал министр двора Воронцов-Дашков. Любезно осклабившись, просил следовать за ним. Прошли несколько шагов и очутились в гостиной зале. По стенам – старинные гобелены. Золоченая мебель в темно-красной обивке. В проеме едва заметной двери показалась порфироносная чета.

Император дружески пожал всем руки и пригласил за накрытый стол, произнося при этом обычные слова любезности. Затем повисла мучительная пауза, которую скрашивала природная любезность императрицы.

– Как вам балет? – наконец решился Всеволожский.

– Мило… Очень мило, – выдавил из себя император. И надолго замолк.

Императрица чрезмерно заинтересованно принялась расспрашивать Чайковского о его дальнейших планах. Узнав, что сразу после премьеры композитор едет сначала в Москву, потом во Флоренцию писать оперу, императрица выразила уверенность, что это будет очередной шедевр. Всеволожский подхватил эту тему и много лестного сказал о сотрудничестве с маэстро. Рассказал, с каким трудом он уговорил прославленного композитора не расставаться с театром. Узнав, что заказана «Пиковая дама», императрица удивилась, так как совсем недавно прочла эту «мрачную повесть». Если ей не изменяет память, сюжетом там является карточная игра. И весьма сомнительно, чтобы такой низменный предмет, как игральные карты (между прочим, преследуемые подчас законом), достойны оперы! И маэстро! Дальше императрица обнаружила хорошее знание того, что написано композитором. Ее комплименты были изящны и строго выверены. Царь молчал. Бедная императрица героически выручала его.

Чайковский понимал, что балет провалился. Во всяком случае, в России. Что скажет император, то вслед за ним скажет и двор. Жалко было смотреть на Петипа. Все свои силы бедняга напрягал, чтобы по выражению лица его государю было ясно: Петипа предан ему. До конца дней своих. Готов внимать хозяину. Служить на задних лапках. Но хозяин даже не взглянул на него и, кажется, облегченно вздохнул, когда послышались первые звонки. Опытный министр двора, уловив настроение монарха, поспешно скомкал конец аудиенции. К закускам так никто и не притронулся.

…Один из верных признаков провала спектакля – когда актеры после прощальных поклонов быстро уходят со сцены. Злые и молчаливые. Наспех разгримировавшись, спешат к служебному подъезду. Их встречают лишь самые близкие. В основном – вконец замерзшая родня с жалким букетиком.

Совсем другое дело, когда успех. Поклоны бесконечны. Домой идти неохота. Друг другу открываются лучшей стороной, мирятся бывшие враги. Состояние безмерной любви и галантного внимания. Даже пожарнику или горбунье-одевальщице отдают зрительские букеты. Пьют на брудершафт. Из одной грим-уборной теплая компания переходит в другую… Прикрытая полой халата, припрятана бутылочка шампанского с большого стола. Весело ее разопьют за общий успех…

Чего греха таить – его ждали. На него надеялись… С этой злосчастной «Спящей красавицей», видно, перестарались. Ждали триумфа. Кукиш с маслом. Кисло приняли. Похлопали вяло. Для вежливости. Разве такой должен быть «аплодисмент»? О провале уже давно шли закулисные догадки, и вот они подтвердились… Мгновенно прошел слух: царю не понравилось. На Чайковском лица нет, больше всех расстроился. Царь через губу пробормотал что-то вроде «очень мило»…

– А что же он хотел? – свинцово блеснули глаза первого танцовщика Павла Андреевича Гердта, стирающего вазелином грим. – Государь повесит ему «Анну» на шею? Или «Владимира» в петлицу?

В одной из лож бельэтажа, вернее, в закутке от лишних глаз сидели Всеволожский и Чайковский. Говорить было не о чем, а встать с кресла не было сил. Так придавило. Будто тяжелым камнем.

– Несчастный у вас характер, дорогой Петр Ильич, – успокаивал Всеволожский. – Себя во всем вините и осыпаете голову пеплом. Ведь всего одна репетиция на публике… Не скрою, вышла она шершавая, и все-таки подождем с похоронами. Завтра придет публика. Кое-кого позовем. Галерка набьется – студенты, гимназисты. Бывало такое, что первый блин комом, а потом народ валом валит.

– Сегодня Его Величество третировал меня очень свысока: «Очень мило». И не более. Ладно, господь с ним. – Чайковский тяжело поднялся со стула. – Вы что-то начали говорить о блинах, Иван Александрович, а я вас перебил. И зря. Неплохо сейчас блинчиков с красной икрой, – весело проговорил композитор, приближаясь к дверям служебного хода.

Машинист сцены Митрофан Петрович, сняв картуз, вытер пот со лба. Все домой пойдут, а его бригаде теперь этот «дворец» разбирать до самого вечера. Еле собрали его, окаянного. Столько трудов. Особливо не ахнули от феерии. Конечно, чего этой публике особо ахать. Они, почитай, в такой декорации живут. Да еще, может, и почище. Они этих фейерверков и фонтанов нагляделись.

Придет простая публика, у тех глаза разбегутся. Петипа тут зря так убивался. Не сразу, может, а успех еще придет. Горевать нечего. Может, и к музыке привыкнут. Даст Бог. Когда на первой оркестровой заиграли, была громадная паника. Как-то все нескладно. Вот сейчас уже ничего. Не хуже, чем у людей. Митрофан Петрович своих рабочих не торопил. Да они в том и не нуждались. Хороший, умный народ… Конечно, малость того… чокнутые. Кому рассказать… Как малые дети! Театр любят. Обмыть бы премьеру. В трактир. Ан нет. Хотят театром подышать. И смех и грех… Митрофан Петрович из того же теста. Летом у себя в деревне денечки считал, когда откроется сезон.

Театр казался вымершим. Непривычно тихо. Рабочие, словно нехотя, разбирают декорации. И все же не все артисты разошлись. Статисты и кордебалет украдкой в своих «вагончиках» снимали усталость круговой чаркой… В кабинете Петипа свет. Грохала ведрами уборщица.

Феликс Иванович Кшесинский, напевая себе под нос, устало снимал грим. Он пребывал в хорошем состоянии духа, ибо и слыхом не слыхивал о каком-то «провале» генеральной репетиции, и что царь сказал об увиденном, не ведал. Это из-за того, что он имел привычку во время спектакля ни с кем не разговаривать за кулисами, чтобы не выйти из того характера, который представлял. Нынче он был королем. И не царское это дело, с кем-то лясы точить. Оттого с такой неохотой свою королевскую мантию разрешил повесить на вешалку. Была б его воля, то домой бы в ней пошел… Он был строг к себе, но сегодня (за малым исключением), пожалуй, был недурен в партии короля Флорестана. Еще одна маленькая радость: дети на сцене были положительно хороши. Специально наблюдал за Юлей и остался доволен. Серьезно подошла к своему делу. Иосиф исполнял даже две роли. Одного из четырех кавалеров Авроры, и в последнем акте – принца Фортюне в паре с дочкой Петипа. Этого не удалось видеть – подшивали костюм. За зеркалом был припрятан старинный коньяк, и время от времени маэстро дрожащей рукой цедил золотистую влагу в серебряную рюмочку…

После слабого стука приоткрылась дверь. Показалась голова Матильды:

– Папа! Иосифа у тебя нет?

– Как видишь… Что-нибудь случилось?

– Ты как с луны упал. Ведь Иосифа хотели в больницу увезти.

– Боже мой! Что-нибудь серьезное?

– Как ты думаешь, если тебя хрястнут по физиономии чугунными каминными щипцами?

– Где это произошло?

– Прямо на сцене. Мария Петипа, как-то неловко «защищаясь» от Иосифа, залепила ему. Бедный наш Юзя так и остолбенел перед могучей Золушкой с туфелькой в руках. Конечно, на сцене и за кулисами все покатывались со смеху, а она, еле доиграв, за декорациями чуть в обморок не упала. Кровища просто хлестала из носа бедного Иосифа. Всеволожский, по-моему, с ума сойдет. Костюм его парижский теперь не отмыть никаким мылом.

– Какая негодяйка! Если она дочь Петипа…

– Папа! Не со зла ведь! Нечаянно… Как же ты не видел этого?

– Ничего я не видел. – Феликс Иванович сделал обиженное лицо. – Я только видел, что ты, потеряв всякое приличие, все три антракта проторчала у глазка! Чего ты там высматривала? Опять какое-нибудь дурацкое пари или карты? Кем ты себя на этот раз вообразила? Адриенной Лекуврер?

– Франциском Ассизским! – И Матильда, сильно хлопнув дверью, оставила отца в полном недоумении.

Сбегая по лестнице, она мельком увидела скорбный дуэт: дряхлого Иогансона под руку с верной дочерью. «Конечно, если бы Мария Петипа не была по уши влюблена в Иосифа, то и щипцы у нее были бы, где им положено. В камине с углями. А тут размахалась… Анечка Иогансон так переживала за Иосифа», – погруженная в свои мысли, Матильда и не заметила, как оказалась у дверей кабинета Петипа. Замерла, как взъерошенный воробей.

– Как это говорят русские… До свадьбы заживет, – показался в дверях Петипа, ласково хлопая по плечу Иосифа. – Мари… Вуаля! Покраснела… Дети мои, сердце – это крепость, которую легче завоевать, чем удержать. Ву компрене? – Петипа многозначительно улыбнулся дочери, стоящей рядом, и пошел, будто специально, вперед. И в эту минуту Мария, украдкой поцеловав Иосифа, поспешила вслед за отцом, ни разу не оглянувшись.

– Выходит, что ты наконец влюбился! Надо было для этого огреть тебя железякой, – ехидно проговорила Матильда, появившись из темени коридора.

– Выходит, что так… – в глазах брата засветилось нечто новое, доселе невиданное.

Ресторан Лейнера на углу Невского проспекта был открыт недавно, но его уже успела полюбить артистическая богема. За шумным столом, во главе которого сидел Чайковский, не смолкал смех. Менялись театральные анекдоты, каламбуры и шутки. Лишь об одном с самого начала просил всех не говорить Петр Ильич. О прошедшей генеральной репетиции.

– Петр Ильич, а кто давеча подходил к вам в гардеробной? Вы не знали, куда деться от него. Мы уже собирались на выручку.

– Это полный абсурд, – смеясь, вспомнил Чайковский. – Некий Бенкендорф. Просьба не путать с тем, с начальником третьего отделения. Это художник. Я его не знаю. Сей художник вращается в кругу великого князя Владимира Александровича. И передал через него поручение Его Императорского Высочества: немедленно аранжировать танец «голубой птицы» для двух корнет-пистонов с аккомпанементом военного оркестра. Мне оставалось вытянуться во фрунт и сказать: «Слушаюсь»… – Последние слова уже потонули в хохоте, и заразительнее других смеялся сам композитор, вытирая глаза. – Не удивлюсь, если музыку из этого несчастного балета растащат по казармам и военные оркестры аранжируют, скажем, «Сельский вальс» для исполнения в городском саду… Да что там! Мне предложили снять на премьере «Скрипичный антракт». Видите ли, он затягивает спектакль.

– Петр Ильич! Мы договаривались, за этим столом – ни слова о прошедшей репетиции, – играя моноклем, любезно улыбался Иван Александрович Всеволожский.

– Виноват! – Чайковский боялся быть серьезным, но, учтиво улыбаясь, все же постарался сказать что-то очень важное. – Вот вы боитесь скуки. В истинном произведении искусства без этого невозможно. И что с того, если кто-то скрипнет стулом, а тот зевнет. Главное, что останется в душе. В театре-буфф все кончается с занавесом. Хотя никто вроде и не скучал. Простите, я отвлекаюсь, но solo это для меня стоит всего балета. Это – сердцевина. Это – любовь. Как бы вместе с водой не выплеснуть младенца! А если к этому добавить гений Миши Ауэра, который вот сидит в углу скромно… Для меня он выше Венявского. Я предлагаю выпить за великих музыкантов. За Мишу!

– А я – за гениальную музыку и за solo, – проникновенно проговорил Риккардо Дриго.

– За Мишу или за solo? – спросил Всеволожский.

– За Мишу и solo, – тихо проговорил Чайковский. – В моем сердце это теперь едино.

Глава вторая

Окна квартиры Модеста Ильича выходили на Фонтанку. На другом берегу хорошо был виден цирк Чинизелли. Из окна можно было наблюдать лошадей, которых выгуливали во дворе цирка, а также разного рода экзотических зверюшек – их ненадолго выпускали из клеток. Сегодня появился и слон. В цирковом дворе Чайковский раньше его не видел. В другое время его это удивило бы и позабавило, а сегодня он был угрюм и скован, хотя в квартире Модеста Ильича его ничто не стесняло. У брата то же несчастное свойство – любовь к собственному полу. Он жил со своим воспитанником Колей Конради. Злые языки говорили, что с мальчиком жили в одно время оба брата, пока Петр Ильич не сошелся со своим племянником Владимиром Львовичем Давыдовым, по домашнему прозвищу – Боб. Вольноопределяющийся Преображенского полка.

– Модя, у них в цирке появился слон, – проговорил Чайковский, не отрываясь от окна. – Каково ему в наши крещенские морозы?..

– Терпит. И нам этого желает.

– Я долго терпел и ждал, когда дамоклов меч упадет мне на шею.

– А что, собственно, случилось? – старался успокоить брата Модест Ильич. – Государь был холоден?

– Даже враждебен, как мне показалось… Я, конечно, не утверждаю, но мне подсказывает сердце. А оно редко ошибается в таких случаях. Именно из-за меня задержали сегодня репетицию. Государя уговорили. Он не хотел ни видеть меня, ни слышать мою музыку.

– Отчего ты так решил?

– Сущая безделица, мелочь. В Сергиевском дворце на днях великий князь Сергей Александрович будто невзначай, вскользь, через губу, пробормотал, что государь, возможно, не приедет на репетицию. А затем ни с того ни с сего спросил, знаком ли я, и как близко, с Вово Мещерским. Великий князь прекрасно знает, что мы учились вместе с Мещерским в Училище правоведения. Упоминание моего имени рядом с известным «гражданином особого рода» означает лишь одно. Но я и без этих прозрачных вопросов знаю, как уязвим в некотором отношении. Дело, видимо, в другом. Все эти гнусные разговоры вокруг моего имени предстали таким образом, что государь видеть меня более не захотел. Это я понял по его глазам во время посещения царской ложи. Он всегда любил мою музыку. Смею думать, и меня. Я причинил ему боль. И это, пожалуй, больше всего меня сейчас мучает…

Модест Ильич ничего не ответил, а лишь распорядился своему слуге Назару накрывать стол. Затем, взяв на руки неврастеническую таксу, стал играть с ней, но мысли его были отнюдь не игривы. Свое гнетущее состояние он прятал с большим трудом.

Модест Ильич, человек общительный, был посвящен во все подробности светской жизни. Можно сказать, сам любил сплетни, кроме тех, которые касались его обожаемого брата. Он был известным литератором и драматургом, его пьесы шли даже в Александринском театре. Хорошо был известен в музыкантской среде, печатался в журналах… В отличие от своего брата, далекого от всякого рода дворцовых интриг, Модест Ильич знал, отчего пустовала царская ложа на генеральной репетиции. Знал, с каким презрением мужчины из его «клуба» взирали на прогуливающегося по партеру с беспечным видом князя Мещерского. Он всех подвел. Император сквозь пальцы смотрел на гомосексуалов до того гнусного случая, который произошел две недели назад. Князя Мещерского застали с трубачом лейб-стрелкового батальона. Князь был в женском белье. Казалось, только этого ждал блюститель нравственности глава Синода Победоносцев… Стал ходить по рукам тайный список. Из двухсот человек. Синод заклеймил одним словом – «содомиты». Первым в списке – великий князь Сергей Александрович (жил почти открыто со своим адъютантом Мартыновым; красавице-жене предлагал выйти замуж за любого, кого она пожелает). Великосветские князья, музыканты, артисты… На стол императора лег длинный список. Мещерского, кажется, собираются отправить на каторгу, а всех прочих – предать суду и гласности… Говорят, уже несколько раз государь макал перо в чернила. Кряхтел. Тер лоб и… откладывал резолюцию. «Бедный Петруша! Страдает, что невольно грехом своим огорчил императора, не ведая того, что его имя покроют публичным позором…»

«Яд или Сибирь», – требуют правоведы в своих реляциях к государю, защищая честь мундира Училища правоведения. Имена Чайковского и князя Мещерского, а также поэта Апухтина стоят постоянно рядом. Пока удалось уберечь гениального брата, но кто знает, что будет потом. Единственная надежда – государь всегда был равнодушен, когда при нем шутили на подобные темы и назывались конкретные имена. Государь наверняка постарается замять это «дело содомитов», как бы ни бесновался Синод. Трудно представить, как может у него подняться рука, если первым в списке родной брат. Даже самый гнусный, как называл его государь, князь Мещерский был близким другом рано умершего старшего брата Николая и был им завещан государю как родной человек. Императрица приказала, чтоб нога его не переступала порога Аничкова дворца, но беспардонный князь Мещерский везде продолжал заявлять о своей особой дружбе с государем. Во всяком случае, даже после случая с трубачом никто у него не отобрал издаваемый им журнал «Гражданин», откуда он громит и изобличает общество с высокой гражданской трибуны. Даст бог, может и минует чаша сия…