Текст книги "Цесаревич и балерина: роман"

Сандро все более увлекался, рисуя картинки будущего, а на душе у Николая становилось все тревожнее. Его страшило, что когда-то этот день настанет и его волоком поволокут на кроваво-красный ковер, ведущий к царскому трону. Вот бы минула его сия чаша! Вот бы вечно восседал на престоле истинный император, Александр III. Николай во всех своих молитвах просил Бога: «Долгих лет и крепкого здоровья батюшке-государю…»

– Спасибо за прогулку. – Сандро, помахав рукой, уселся в расписные сани, и застоявшиеся лошади резво рванули вдоль заснеженной Фонтанки в сторону Михайловского дворца.

Дежурный офицер охранной службы никак не решался напомнить своему подопечному, что пора возвращаться домой, ведь «цесаревич находились в состоянии глубокой задумчивости». Во дворце наверняка обеспокоены нарушением распорядка. Из дворцовых ворот выехала карета, в которой сидел сам начальник царской охраны генерал-адъютант Черевин.

– В чем дело? – грозно спросил генерал, обдавая дежурного офицера винным запахом.

– Его высочество изволят дышать чистым воздухом.

– Сколько можно дышать? Государь мне выразил свое неудовольствие и беспокойство. Приказал найти и немедленно доставить. Я надеюсь, голубчик, вы не хотите, чтобы вас разжаловали?

Черевин решил сам напомнить цесаревичу о циркулярах, но, подойдя ближе, изрядно струхнул: Николай был мрачнее тучи, весь ушел в себя.

– Покорнейше прошу простить, что я прервал ваше одиночество. Помешал, так сказать, ходу ваших мыслей. Но я человек военный. И по долгу службы хочу напомнить о наших общих обязанностях.

– Это я вам должен напомнить, что вы имеете дело не с зеленым гимназистом!

– Ваше высочество… С вами ничего не случилось? – опешил генерал-адъютант от непривычного тона. Обычно цесаревич разговаривал со всеми ровно и дружелюбно.

– А что со мной должно случиться?

– Всякое. В городе беспокойно. Я за вас отвечаю головой. Простите, Николай Александрович, такая работа у нас.

– Да… Конечно, – как бы приходя в себя, проговорил Николай. – Не сердитесь, Петр Александрович.

Ксения, шмыгая носом, отошла от дворцовой ограды, за которой виднелся фасад Александринского театра. Уже гасли театральные огни. Торопились последние зрители. Лишь у служебного подъезда виднелись лихачи, гимназисты, студенты. Ксения была крайне раздосадована. Она своими глазами видела Сандро и Ники в толпе и даже окликнула их. Но им не до того было, увивались подле хорошеньких барышень, а потом будто сквозь землю провалились. А она стояла по колено в снегу и теперь обязательно заболеет, а возможно, и вовсе умрет…Как хочется отомстить Сандро! Ксения вспомнила: когда была крохой, ее повели в театр – она очень просила, хотя все уверяли, что она там ничего не поймет. Так и вышло, совершенно было непонятно, почему венецианский мавр задушил эту юную девушку, такую беленькую и худенькую. А сейчас вот она поняла, что такое ревность. И тоже вполне готова задушить какую-нибудь из барышень Сандро.

Ксения много думала о Боге. Ее беседы со священником порою надолго затягивались. Круг ее вопросов был столь обширен, а вопросы порою столь дерзки, что священник поделился своими наблюдениями с императрицей. Мать испугалась – не проявляются ли у дочери черты блаженной Ксении Петербургской, чьим именем она нарекла свое дитя? У Ксении был тот самый трудный возраст, когда радость мгновенно сменяется отчаянием, когда самой хочется дойти до сути всего. Ее склонность к философствованию имела свою внутреннюю логику. Она воображала, разглядывая свой нательный крест, что вертикаль креста – это она сама, а горизонталь – Время. И, пересекаясь со Временем, она сама становится одновременно Временем и Историей.

Николаю идти домой не хотелось. Его бы воля, освободился б от охраны и пошел куда глаза глядят. Потоптавшись, он оглядел вокруг себя темные громады домов вдоль набережной Фонтанки и удивился. Ни единого огонька веселых электрических фонарей подобных тем, что на Невском проспекте. Кое-где фонарщики еще зажигали газовые фонари, а на Васильевском острове или на Черной речке чадили керосиновые, расставленные друг от друга сажен на двадцать. Сандро, безусловно, нарисовал светлую и радужную картину. Может, в двадцатом веке так и будет, но в России и через сто лет на всех тепла и света не хватит…

А вот Сергиевский дворец, что стоял напротив через Фонтанку, был залит светом чрезмерно. К его подъезду плавно подкатила карета. Шталмейстер ловко спрыгнул с облучка, приоткрыл дверцу с золочеными орлами и протянул руку даме, укутанной в меховой салоп. Тяжелые дубовые двери распахнул швейцар с роскошными бакенбардами. Это, по-видимому, приехала жена Никиного дяди Сергея тетя Элла. В эти дни у нее много забот. Она пригласила на рождественские праздники своего отца и брата с сестрой. Вот-вот приедут из Дармштадта. Полюбоваться русской зимой. И не только…

…Все эти годы великая княгиня Елизавета Федоровна, или, по-домашнему, тетя Элла, «не давала погаснуть свече любви», как она однажды выразилась. Аликс, ее младшая сестра, хорошела день ото дня, но отказывалась от предложений занять трон в европейских столицах и даже не притронулась к огромным корзинам с причудливыми цветами, которые составляли для нее придворные садоводы Европы. Аликс мельком бросала взгляд на раздушенные письма благородных престолонаследников и все время вспоминала ту душистую сирень, которую ей большой охапкой принес низкорослый русский цесаревич с нежными лучистыми глазами. Глаза и вправду были хороши, придавали его простоватому лицу необъяснимое очарование.

Последнее время цесаревич пропадал в Сергиевском дворце. Стоило ему мысленно произнести «Аликс», как мгновенно теснило грудь и кружило голову… Шесть лет – срок немалый. Столько воды утекло, но голос первой любви каким-то чудом продолжал звучать. Все эти годы наследник престола где только не писал заглавную букву ее имени. Кривыми царапинами на просмоленной лодке, на привязи стойла любимой лошади. В Конногвардейском манеже, и там нашлось место. Даже на дверце казарменной тумбочки.

А как же «свеча любви»? Тетя Элла, как бы невзначай и каждый раз вовремя, передавала привет цесаревичу от своей сестры или же читала фрагменты ее писем. Аликс сообщала о своих успехах в игре на фортепиано. Писала о том, что ей очень понравились «Времена года» Чайковского. Пыталась учить русский язык. Он оказался очень трудным. Тем не менее пробовала перевести из оперы «Евгений Онегин» полюбившиеся ей строки: «Быть может, все это пустое, обман неопытной души…» Это письмо было одним из последних. Слушая Эллу, Николай догадывался, что Аликс не случайно переводила именно эти строки, которые явно были обращены к нему. Значит, несмотря на прошедшие годы, она не забыла его! И, конечно, «свеча любви» от такого рода догадок возгоралась ярким пламенем. Правда, здесь следует сделать оговорку. В отличие от сказочных принцев и принцесс, которые так долго живут в детских сказках и на балетных подмостках, у настоящих, земных, все немного иначе. Нельзя сказать, что цесаревич уподобился бедному Пьеро и, натянув черно-белый балахон, все это время лил слезы по далекой Мальвине. Он, конечно, помнил ее. Принцесса являлась к нему в тревожных снах. И все же жизнь шла своим чередом, и случалось всякое: и постыдные попойки, и грехопадение. Всякое бывало… И если бы не тетя Элла, кто знает, может, встреча с двенадцатилетней принцессой Аликс так и осталась бы прекрасным воспоминанием.

Выйдя из полосатой будки, солдат вытянулся перед цесаревичем. Замер подобно изваянию. И пока престолонаследник шел сквозь арки и вдоль колоннад, словно из-под земли являлись перед ним караульные, вытягиваясь в струнку. Сегодня они были в форме Семеновского полка. Завтра их сменят преображенцы. Только подойдя к парадным дверям, Николай немного освободился от постоянных мыслей о принцессе Аликс, ее скором приезде в Санкт-Петербург.

Ксения, забравшись с ногами на диван, сидела в своей комнате, не зажигая света. Скрипнула дверь, на пороге показался Николай.

– Не надо, – попросила Ксения брата, когда он хотел зажечь электрические лампы.

– Сандро обещал позвонить…

– Я видела вас в толпе. У Александринки.

– Ты что, в театре была?

– Почти. Весь вечер металась по саду и цеплялась за железные прутья, как обезьянка в зоосаде. Пошли на прогулку и как в воду канули.

– А что у тебя с голосом?

– Не знаю…

– Получишь туберкулез, тогда узнаешь… Ты уж совсем с ума сходишь со своим Сандро…

– А ты? Когда они приезжают, Гессен-Дармштадтские? Говорят, с огромной свитой едут.

– Я хочу спросить у тебя совета, Ксения.

– Что подарить принцессе? Может, брошь?

– Смеешься?

– Конечно. Я слышала, она любит лошадей…

– Может, еще слона посоветуешь? Очень весело.

Похожий разговор состоялся у брата с сестрой шесть лет назад, только тогда и вправду было очень весело. В Аничковом дворце давали детский бал в честь гостьи-принцессы. Ксения, хотя ей было неполных девять, дала практический совет: попросить у мамы брошь и подарить ее Аликс. Императрица неохотно уступила просьбе сына. Извлекла из шкатулки брошь с бриллиантом. Держа брошь в кулаке, разгоряченный Николай бежал сквозь анфилады дворца. Аликс с некоторой растерянностью, но все же приняла подарок. Казалось, все удалось, но в итоге вышел конфуз. На другой день во время игры в серсо Аликс, покрывшись пурпурными пятнами, неуклюже ткнула что-то в руку цесаревича, бормоча извинения. Руку больно кольнуло – Николай понял, что в ладони у него мамина брошь. Отвергла принцесса подарок…

Пел церковный хор. На серебряном подносе лежали обручальные кольца. Густой бас вопрошал тетю Эллу, согласна ли она?.. Конечно, она была согласна. Николай глядел на тонкий профиль Аликс и думал: случится ли когда-нибудь ему стоять рядом с ней, а на подносе – золотые обручальные кольца?.. Хотя после этой злосчастной броши и мечтать об этом не следует.

По совету Ксении цесаревич тогда не поехал на вокзал. Говорят, принцесса искала его глазами среди провожающих. Может, и надо было проводить. Но это не обсуждается, Ксения была и навсегда останется верным другом и советчиком в сердечных делах. Николай одно время даже ревновал Ксению к брату Жоржу. Как ни придешь, она с ним, задает бесконечные вопросы. Все ли звезды на небе пересчитаны? Почему его любимый Лермонтов был такой злюка? А главное, почему он не верит в вечную любовь? Кроме того, умный Жорж много знал такого, что за дворцовой оградой век не узнаешь. Чего греха таить, вместо постоянных занятий с воспитателями и наставниками, которые начинались с раннего утра, хотелось бесцельно бродить по сырому парку, скользить на коньках, а более всего царевы дети любили смотреть на жизнь улицы. На простолюдинов. Можно – из окна, но лучше – сквозь решетки дворцовой ограды, а истинное наслаждение – взобраться на крышу Аничкова дворца. Жорж так уморительно умел копировать и подражать тому, что видел на улице. Он даже умел изображать лошадей, тянущих конку. При этом лошади оказывались похожими на общих знакомых. Дети так смеялись, что у них потом долго болели животы. Откуда-то брат умел подцепить такие словечки, которых нет ни в одном учебнике. Во дворце такого не слыхивали. Он даже завел тетрадку городского жаргона. Однажды эта тетрадка попала на глаза императрице, и она долго потом просила ее у Жоржа – хотела переписать, хотела получше узнать страну. Городовой в этой тетрадке значился как «фараон». Его болтающаяся шашка, оказывается, в народе зовется «селедка». Ксения вспомнила, как папа на охоте нечто подобное из городского жаргона произносил: «Ноги зябнуть, руки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть». Жоржу ужасно нравилось выражение «раздавить рюмочку-другую». И смешно показывал, как «давят» рюмочку. Грыз стекло. Фрейлины катались со смеху. Джорджи, как его называет мама, давно уже никого не смешит, а его участь вызывает слезы. Вот уже второй год прикован к постели и приближается к роковому часу. Врачи лишь бессильно вздыхают…

– Кажется, звонок… – встрепенулась Ксения.

– Поздно. Теперь он уже не позвонит.

– Жорж прислал письмо.

– Прочти.

– Хорошо.

– Я зажгу свет.

– Не надо. Я помню его наизусть. Страшно. «Надо мной далекие и холодные звезды. Мне бесконечно всех вас жаль, ведь очень скоро вы узнаете, что меня больше нет. Дни мои сочтены. Мне так хотелось, да, пожалуй, и сейчас очень хочется жить, но, видно не судьба… В Абастумани начали строить обсерваторию. С головой ушел в строительство. Увижу арбу с кирпичами, ползущую по горной дороге к вершине, душой радуюсь…»

– Он должен был быть наследником.

– Ники… Не нами это заведено… Можно мне сказать тебе горькую правду?

– Сладкой она, наверное, и не бывает, – задумчиво проговорил Николай. – Знаю я твою правду. Слышала, наверное, разговор между папой и мамой.

– И папа во всем обвиняет дядюшку Сергея и тетю Эллу. Говорит, что это их дурное влияние и кумовство. Про Аликс они и слышать не хотят. Я бы дала тебе один совет, но ты и слушать не захочешь.

– А ты захотела бы кого-нибудь слушать, если бы тебя разлучали с Сандро?

– Я поступила бы просто.

– Как?

– Утопилась бы.

Николаю понравился ответ Ксении. Молодец!

У каждого члена августейшей семьи была своя маленькая прихоть, привычка, странность. Императрица, к примеру, любила штопать носки мужа. Чинить его поношенное платье. Государь привык носить одежду, пока она не истлеет. Приходилось чуть ли не силком с него стягивать. Очень не любил одеваться в новое, привыкал долго и трудно. Императрица Мария Федоровна хотя изрядно колола себе пальцы при слабом свете ночника, но получала какое-то необычайное наслаждение от штопки носков. Полусидя в широкой постели, она от чрезмерного усердия даже высовывала кончик языка. Возле окна громадной царской спальни за небольшим столиком с причудливым абажуром восседал император Александр III в шелковом турецком халате и перелистывал лежащую перед ним стопку газет.

– Саша, нельзя так занашивать вещи! И прости, пожалуйста… Почему у тебя такая неприязнь к воде?

– К твоему сведению, душенька, я принимаю ежедневно душ по утрам. Да-с.

– Надо делать это и по вечерам, ангел мой. Омовение ног…

– Омовение ног? – рассмеялся государь. – Минни, перечитай Евангелие. Сие означает, что моют не свои ноги, а чужие. Я готов, подобно Иисусу, снять с себя одежду и, опоясавшись полотенцем, ежевечерне мыть твои прелестные ноги, осыпая грешными поцелуями.

– Меня бы больше устроило, если бы ты мыл свои собственные ноги.

– Как известно, Иисус омыл ноги своим апостолам и сказал: «Вы чисты, но не все!» Он уже знал, кто его предаст.

– Насколько я понимаю, его предали свои же.

– Его несколько раз предавали. Петр его попросил: «Господи, если так, то омой мне не только ноги, но и руки, и голову», но Иисус ответил Петру: «Уже омытого не нужно омывать. Он чист весь. Омыть ему нужно только ноги».

– Золотые слова, – рассмеялась Мария Федоровна и залихватски надкусила нитку.

– Вот злодейка! – шутливо прорычал император. – Придется распорядиться, чтоб принесли таз с горячей водой… Впрочем, на ночь совсем недурно ножные ванны принять.

Государь, блаженно улыбаясь, шевелил пальцами ног в фарфоровом тазу и, устало позевывая, бегло проглядывал страницы газет:

– Сегодня Мишуня кашлял? – спросил император.

– Не надо было разрешать бегать ему по саду с непокрытой головой. Ты его вконец разбаловал.

– Он не чувствует ласки матери… Впрочем, как и все младшенькие, ты их забросила. Все твои мысли и заботы ушли на старших сыновей.

– Возможно. Им сейчас больше нужна мать.

– Джорджи нужны хорошие врачи. Ники – ремень по одному месту. Жалуются на него. Совсем забросил учебу.

– Тебе хорошо известна причина.

– И поэтому прекратим разговоры на эту тему. Я устал одно и то же повторять.

– Ксюша нынче за обедом пребывала в меланхолии. Возила вилкой по пустой тарелке, – после тяжкого молчания проговорил государь.

– Влюбилась наша Ксюша.

– Ребячество все это.

– Мне нравится, как Сандро бережно с ней обращается… Ксюша тоже когда-нибудь подрастет. Это быстро делается.

– Сандро – добрый малый, но для женитьбы не гож. Кровь у него подпорчена. По материнской линии… С еврейским банкирством в родственной связи пребывает. Хотя она этого не признает, но там и правда… так все перепутано. Если приглядеться, то Сандро смахивает малость на иудея.

– Сел на своего любимого конька, – укоризненно качнула головой императрица. – Сколько в тебе самом русской крови?

– Кажется, одна шестьдесят четвертая, – добродушно проговорил государь и уткнулся в газету. – Наш род начинается с Рюриковичей… С московского боярина Андрея Кобылы.

– Умоляю, избавь меня от этого Кобылы! Я уже слышать о нем не могу.

– Надо знать свою родословную. Я тебе дам хорошую книгу… Кстати, ты мало читаешь, Минни.

– Читать много – только глазки портить, – и Мария Федоровна лучезарно улыбнулась, обнаруживая ямочки на щеках. – Ты долго будешь еще шуршать своими газетами? Мой папа очень не хотел, чтобы я уехала в Россию. Отговаривал. Говорил, на российском троне сто лет восседают одни немцы, в которых нет ни капли русской крови. Он знал, как я ненавижу немцев – после того, что они сделали с моей родиной…

– Вот ты не захотела слушать про Андрея Кобылу…

– Прежде всего, какие вы Романовы? Ваша настоящая фамилия должна быть Голштейн-Готторпские.

– Приехали… Может, в нас иудейская кровь течет?

– Этого нет, но род ваш худосочный.

– Минни, чего же ты отца своего не послушалась?

– Как это… Ваша русская пословица: «Любовь зла…»

– «…полюбишь и козла», – гоготнул государь и вновь уткнулся в газету. Ему хотелось в защиту своей родословной вспомнить первую жену Ивана Грозного – Анастасию Романову. Из четырех жен царя лишь она была признана законной, и стало быть, Романовы в прямом родстве с Рюриковичами.

– Вода в тазу совсем остыла… Замерз.

– Ложись спать.

– Согреешь? – выглянул из-за газеты Александр.

Императрица ничего не ответила, увлеченно разглядывая себя в круглое зеркальце. Лишь услышав за спиной какие-то восклицания, посмотрела на мужа. Император был в бешенстве:

– Борзописцы! Ни стыда! Ни совести! Писаки!

– Что случилось? – государыня отложила зеркало.

– Оказывается, наш Ники ждет не дождется своей невесты, и тотчас после приезда высоких гостей будет объявлена помолвка цесаревича Николая и принцессы Алисы Гессен-Дармштадтской.

– Разве это неправда? – пожала плечами Мария Федоровна.

– Кукиш им с маслом, – рявкнул государь, сопровождая слова выразительным жестом.

От негодования он, забыв про ножные ванны, привстал, сердито зашлепал мокрыми ступнями по паркету, оставляя следы. Затем долго и тщательно вытирал ноги.

Императрица знала, что предстоит нелегкий разговор. До утра сон покинул императора. Теперь надо призвать благоразумие и терпение. В такие минуты грубоватый Александр был совершенно непредсказуем.

– Эту комедию с кумовством устроили нам в Сергиевском дворце, что напротив. Заморочили дурню голову! Губа не дура! Посадить на российский престол свою сестру решила эта святоша…

– Побойся бога… Ты знаешь, что Элла и вправду святой человек… Конечно, ей одиноко. Но главное, только не набрасывайся сразу на меня, я вполне допускаю, что дети полюбили друг друга. Какие-то письма, невольные признания. Это так естественно. Вспомни себя.

– Полно. Наш шалопай тут весело время проводил… Я много знал и закрывал глаза. Прощал.

– Не заниматься же ему рукоделием?

– Рукоделием? Рукоблудием занимался наш отпрыск.

– Ты не можешь без своих казарменных грубостей…

– Пардон. Согласись, что мой братец Сергей и Элла поступили бестактно. Прежде чем плести любовные интриги, должны были нас поставить в известность. Ведь Ники последний месяц не вылезал из Сергиевского дворца. Конечно, они там его подогревали. Заимейте своего сына! Я не позволю за меня решать судьбу моих детей, а стало быть, и государства. Дело это совсем нешуточное.

– Можно на это посмотреть и по-другому. Разве не смешно этакие турусы городить из-за какой-то дрянной газетки… Может, Элла без всякой задней мысли пригласила свою семью – чтобы они отдохнули, посмотрели на настоящую русскую зиму, на эти просторы и бесконечные снега. Я помню сама, когда первый раз приехала…

– Аликс не в снежки собирается тут играть, а обручиться с российским наследником намерена. С российским троном! Хватит. И так почти сто лет восседали на русском троне немецкие принцессы земли Гессен-Дармштадтской.

– И датчанки, – императрица ткнула себя в грудь. – Правда, я тоже из Дармштадта, но согласись, что невесты из Дармштадта-Гессена были и, надеюсь, остаются первыми красавицами Европы. Почему Ники должен нарушить эту добрую традицию русских царей? Отказаться от своей первой и, может быть, единственной любви ради твоей прихоти.

– У этой прихоти, как ты изволила выразиться, есть определенное название – «интересы Российской империи и целесообразность». В твоем представлении я, наверное, выгляжу вождем туземного племени, капризно топающим ногами. Смею уверить, предмет нашего спора имеет разные аспекты. Среди них немаловажное значение имеет поведение моего брата. Это принципиально! Хоть наши дома окошками друг против друга, но нет близости и понимания. Нет! К примеру, я не могу взять в толк, каким образом человек, которому доверено командовать Преображенским полком, плохо разбирается, где правая нога, а где левая? Попутно замечу, Ники надо немедленно переводить в другой полк, дабы избежать дурного влияния дядюшки. Человек, у которого нет своих детей и быть их не может, так как со своей женой не спит…

– Как можно такое говорить о своем брате? Какие этому доказательства?

Император едва не проговорился, что у него на столе лежат столь веские доказательства, что теперь ему самому надо будет защищать братца. Доказывать, что великий князь Сергей Александрович, обвиняемый в создании клуба гомосексуалистов, готов «принять яд или в кандалах быть этапирован в Сибирь». Придется выдвигать версию, что Его Императорское Высочество признал грех и чистосердечно раскаялся. Впрочем, глава Синода Победоносцев вряд ли этому поверит. А Сергей Александрович наверняка останется верен своим пристрастиям.

Император обнял жену с такой бережностью, словно боялся ее помять. В просторной спальне, казалось, становилось тесно, когда Александр оказывался рядом со своей миниатюрной женой. Присев на кровать, он любил смотреть, как она распускает волосы, освобождаясь от бриллиантовой тиары и других тяжеловесных украшений.

– Странный ты человек… Только что метал гром и молнии и вдруг – как ясно солнышко. Саша, что тебя так развеселило?

– Пустое. Как называлась эта штука?

– Какая штука?

– Которую нам показывали в замке Эльсинор.

– Когда это было?

– Давно. Я еще в женихах ходил.

– Разве мы были с тобой в Эльсиноре?

– Конечно. Нам рассказывали, что по этим сырым и холодным залам ходил несчастный Гамлет… Потом показали штуковину, которую король Христиан Четвертый, кажется, заставлял надевать на свою возлюбленную. Непростая штучка, на таком замочке…

– Эта «штучка» называется пояс целомудрия, – сказала Мария Федоровна.

– Хорошая вещь, – засмеялся государь. – Чик! Замочком! А ключ – себе. Под подушечку.

– Мне такой пояс не понадобится, – кокетливо улыбнулась императрица, и сразу на ее щеках заиграли ямочки.

– Надеюсь, – проговорил император. – Впрочем, кто может поручиться за женщину.

– Фу, Саша…

Государь, смеясь, обнял жену и долго ее не отпускал, пребывая в блаженстве и неге.