Текст книги "Великая степь"

Таманцев не прислушивался к патетическим словам супруги – в голове у него давно образовался некий отключающий рычажок, позволяющий пропускать мимо ушей ее речи.

И Гамаюна, зачитавшего прокурорскую бумажку, генерал не слушал. Хотя военный юрист выкрутился изящнейше – длинно изложив на отборнейшем канцелярите суть заявлений г-жи Мозыревой, аккуратнейшим образом подогнал их под кучу статей УК – и тут же отказал в возбуждении дела. На основании того, что указанный Уголовный Кодекс со всеми своими статьями пока не принят , и введен в действие будет, по самым скромным оценкам, лет как минимум через тысячу – а законы, как всем известно, обратной силы не имеют. Впрочем, прокурор Костриков в заключении документа указал на право заявительницы оспаривать отказ в возбуждении дела в вышестоящих инстанциях – до Генеральной прокуратуры РФ включительно. Не только среди летчиков бывают асы…

Но Таманцев не прислушивался к оборотам юридического шедевра. Он всматривался в лица собравшихся. Пытался понять: кто? Кто крыса? Кто сегодня собрался объявить генералу мат самым простым способом – смахнув все фигуры с доски? Сирин? Гамаюн? Звягинцев? Этим проще, особенно двум первым, но… Крысой легко может оказаться наименее вызывающий подозрения. Толстяк Радкевич, например…

Таманцев посмотрел на часы. Пора. Но пока тихо… Встревожиться генерал не успел – послышались автоматные очереди, недалеко от штаба. Потом в другом месте, в третьем. Потом добавилась пальба одиночными – беспорядочная. Грохнула ручная граната.

Путч начался.

XI. Багира. Лягушонок

Прежде чем натянуть черный капюшон, Лягушонок секунду помедлил. Совсем чуть-чуть, но Багира заметила.

И подумала, что поняла все. Семь лет Лягушонок играл в эти игры – где ставка жизнь, а выигрыш победа – но сегодня впервые ему заведомо придется стрелять в своих. Убивать своих – потому что промахивается Лягушонок редко. Убивать своих, ставших вдруг чужими.

Багира поняла все именно так. А она до сих пор чувствовала себя ответственной за Лягушонка.

– Так надо, – сказала она и оказалась рядом. – Так надо, и не нам обсуждать приказы. Закон Джунглей прост: предавшего стаю рвут на части…

Багира – немного рисуясь боевым прозвищем – часто цитировала Киплинга, причем безбожно вставляла подходящую к случаю отсебятину.

Но сейчас она ошиблась. Лягушонка вопросы гуманизма к отступникам волновали в последнюю очередь. Его занимала другая проблема. После отключения, не ставшего Отключением, Лягушонок понял – Настя (жена) и Пашка (семилетний сын) – так и останутся в военном городке, в Сертолово. В пяти тысячах километров и в тысяче лет. Останутся навсегда. Это меняло многое – для него лично…

Меняло, но Лягушонок пока не разобрался – в лучшую или в худшую сторону.

Багира, к своим тридцати шести годам ни разу не попадавшая в капкан семейной жизни, не поняла ничего. Она жила в странном мире, действительно напоминавшем джунгли – джунгли, где бродила ее стая, и был вожак, и были враги, а она была Багирой – смертью, неслышно ступающей на мягких лапах.

Иру Багинцеву никто не назвал бы ханжой или монашкой – но любовь ее походила на любовь хищницы, встречающей не уступающего силой самца в освещенных луной джунглях, – а утром расстающейся с ним навсегда.

…Багира поправила на нем черный капюшон – материнским движением. И сказала:

– Удачной охоты, Маленький Брат.

Он не хотел быть Маленьким Братом, он любил Багиру. Но оставался для нее лишь Лягушонком…

Грозный. Семь лет назад.

…“ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД !!!” – огромные красные буквы на серой бетонной стене встретили их при въезде в город. И это был редкий случай, когда реклама ни в чем не лгала. Для Лягушонка – тогда даже не Лягушонка, а двадцатилетнего контрактника, механика-водителя Сашки Фирсова – тот бой стал коротким. И непонятным. На срочной, на учениях все происходило по-другому. На учениях никто не загоняет бронетехнику на узкие улицы городов. Пушка грохочет. Двигатель ревет. Взрывы. В шлемофоне обрывки команд. Стена впереди рушится. Кто-то в камуфляже выскакивает прямо под гусеницы – руки раскинуты, лицо – кровавая маска. Свой? Чужой? Уже неважно, многотонная громада не чувствует, как плющится под ней хрупкое тело. Сквозь помутневшую оптику ничего не видно. Пушка грохочет. Двигатель ревет, захлебываясь.

Взрыв. Боль. Темнота. Тишина…

Потом все исчезло…

…Он выползал из темной пропасти медленно, словно по частям. Первой вернулась боль – в боку и в правой ноге. Болело у Сашки и многое другое – но эта боль заглушала все. Вернулись звуки, странно ослабленные, как будто голову завернули в ком ваты, но вполне опознаваемые – взрывы, и выстрелы, и грохот рушащихся зданий, и рев стальных птиц, рвущих небо. Бой не закончен, понял Сашка, надо встать, надо открыть глаза, – и не смог ни того и ни другого, а может и смог, но не понял этого, и снова для него все кончилось…

…Потом были руки, что-то делающие с ним, сильные и осторожные руки, и был голос, хриплый, сорванный, говоривший странные слова: “Ты будешь жить, Лягушонок!”, и Сашка как-то понял, что Лягушонок – это он, но не это главное, а что главное, он не успел понять, потому что снова умер…

Сашка пришел в себя на третий день. Последствия контузии помаленьку проходили, а раны оказались несерьезными – для госпиталя. Но вокруг был не госпиталь. Вокруг – со всех сторон – громоздилась вздыбленная земля, и изломанный бетон, и искореженное железо. Подвал, раскуроченный парой прямых попаданий. Вернее, уцелевшая часть засыпанного подвала. Дрожащий огонек слаженной на скорую руку коптилки освещал все это – и человека в камуфляже, чем-то занятого в углу.

Было больно.

Было холодно.

Сашка застонал.

Человек в камуфляже оказался рядом. И – оказался женщиной. Жив, Лягушонок? Он узнал ее – Багира, командовавшая взводом десантников, еще в Моздоке он попытался подбить к ней клинья, до тех пор синеглазый шатен Сашка знал мало отказов от женщин… тогда получилось смешно, тогда получилось стыдно, но сейчас это не имело значения. Хреновые дела, сказала Багира, надо выбираться, Лягушонок… Отзвуки боя здесь едва слышались. Штурм провалился. Они остались вдвоем – в окружении. Надо выбираться. Сашка не мог. Слишком много крови потерял он до тех пор, пока Багира – последняя уцелевшая из десанта – оттащила его в эту берлогу и перевязала. Надо было выбираться – неизвестно сколько времени пришлось бы сидеть тут, в холоде и без продуктов. Он поднялся с ее помощью на ноги, и сделал два шага, и оплыл на земляной пол, и сказал, чтобы она шла одна. Багира молчала, сидела рядом, без всякого выражения рассматривала нашивку на сашкином комбезе. Группа крови. Его крови, которой осталось так мало. Под вечер она ушла, сказав, что вернется. И не вернулась – ни ночью, ни утром. Он понял, что остался один – ненадолго, до самой смерти. Боли не было. Сил тоже. Холод Сашка не чувствовал – лишь легкую приятную прохладу. Он надеялся, что умрет легко. И надеялся – что Багира дошла.

Она вернулась.

Багиры пришла через сутки, и она пришла не одна, – первым в щель между изломанными плитами проскользнул человечек с испуганным лицом. Человечек тащил ящик защитного цвета. Доктор. Лягушонок до сих пор не знал, как Багира умудрилась умыкнуть его из госпиталя дудаевцев. Увидев, где и как ему предлагают делать переливание, эскулап-сепаратист протестовал долго и бурно, мешая русские и чеченские слова. Но десантный нож Багиры хорошо умел убеждать… Потом – побледневшая, потерявшая восемьсот кубиков – она сказала ему: мы теперь одной крови, ты и я. Шли, пошатываясь от слабости, поддерживая друг друга. На окраине, у завода ЖБИ, шел бой, снаряды залетали и сюда, осколки раздирали стылый воздух…

Они вышли.

Бандитский доктор навсегда остался в холодном подвале.

С тех пор они были рядом – все семь лет необъявленных войн.

Она учила его всему, что умела – а умела Багира в основном убивать и не дать убить себя. Он оказался способным учеником. И смешное, немного детское прозвище “Лягушонок” стало звучать для тех, кто знал Сашу Фирсова, вовсе не смешно.

С тех пор они были рядом – но не вместе.

XII. Путч

И многочисленные авантюрно-исторические романы, и вполне серьезные историки утверждают, что дворцовые и иные перевороты лучше всего производить под покровом ночной тьмы.

Романы, понятное дело, воспевают романтическую таинственность: загадочных посланцев, закутанных в плащи до пят, и кинжалы, сверкающие под луной, и заговорщиков, бесшумными тенями врывающихя в монаршьи покои, и вспоротые штыком, во избежание тревоги, барабаны…

Историки оперируют фактами и в качестве самого весомого приводят события семнадцатого года в городе трех революций. Отчего большевики опозорились при июльском своем выступлении и взяли блистательный реванш в октябре? Причина одна: питерское лето со знаменитыми белыми ночами. Короче: темнота друг заговорщика, – учат в один голос ученые и романисты.

Не совсем так.

Лучшее время для переворота в маленьких, затерянных в степи военных городках – шестой час вечера.

Оппоненты заговорщиков тоже ведь читали романы и научные исследования, поэтому ночью: а) усиливают наряды, посты, караулы; б) включают всевозможные системы сигнализации в местах, где днем они отключены; в) активно используют для подсветки ключевых объектов фонари, прожектора и т. д., сводя на нет преимущества ночной тьмы.

Кроме того, ночью личный состав по большей части спит в казарме – вскочить, одеться недолго, натренированы учебными тревогами, большей частью ночными… Опять же оружейная комната в двух шагах. А офицеры (кроме дежурных и гусарствующей молодежи) спят по домам и могут быть быстро оповещены по телефону или посыльными…

В шестом же часу вечера офицеры недавно отправились со службы по домам – и многие не дошли. Кто где, кто в магазин зашел, кто еще куда… А у дежурных наступает некая расслабленность, самая напряженная часть дежурства прошла – впереди ночь, когда можно и подремать. Если, конечно, дежуришь не на периметре и хочешь при этом проснуться…

С бойцами та же картина. У старослужащих (а они, что о дедовщине не думай, самые боеспособные солдаты) – личное время. И быть они могут где угодно, по тревоге не в один момент соберутся. У черпаков личное время бывает лишь в теории – но и они с теми или другими заданиями могут пребывать в самых отдаленных местах… Нет, что бы не писали в романах, лучшее время для путча в военных городках – шестой час вечера.

“Орлята” назначили выступление на 17.30.

17.14. Крыша сорок пятого дома.

Он не волновался – старший сержант Шугарев по кличке Щука – словно всю свою двадцатилетнюю жизнь регулярно принимал участие в военных переворотах. На самом деле, конечно, этот стал для него первым – но кое в чем, порой весьма в серьезном, старший сержант успел поучаствовать на гражданке. В шахтерском поселке под Карагандой, откуда Шугарева призвали, и сейчас, наверное, парни вспоминали его имя с уважительным страхом (или будут вспоминать – неспособный к абстракциям Щука не разбирался в проблеме хроносдвигов).

Загремело железо пожарной лестницы – кто-то поднимался. Щука для порядка высунул голову над краем крыши, хотя именно сейчас ждал конкретного человека… Так и есть, лейтенант Старченко. Одолел восемь громыхающих под ногами пролетов, шагнул на крышу. Весь потный – не то упарился, не то бздит по-черному. Щука презрительно сплюнул под ноги, не сделав даже попытки встать и поприветствовать начальство. Глянул вопросительно.

– Все в порядке, – зачем-то шепотом сказал Старченко. – Начинаем в расчетное время.

Бздит, мудила, подумал Щука. Здесь, на сорок пятом, хоть вопи во всю мочь – никто снизу не расслышит, самый высокий домина в поселке…

На деле сорок пятый самым высоким зданием городка не был – имелись и другие пятиэтажки. А выше пяти этажей не строили – сейсмозона (исключением стала “двойка”, возведенная по заимствованной у строителей калифорнийских небоскребов технологии). Но дом номер сорок пять стоял в самой высокой точке скалистого полуострова – установленная на его крыше пулеметная точка господствовала над всем городком.

Сейчас дежурство на этом посту велось уже для проформы – противник так ни разу в городок и не прорвался, а периметр и прибрежные воды Девятки не попадали в зону обстрела. Зато отлично простреливались все входы и выходы в Отдел.

– Кто такой? Не припоминаю… – кивнул лейтенант на фигуру, посапывающую в тенечке.

Щука ответил не то что панибратски – с явно выраженным превосходством:

– Черпак с шестнадцатой… Распоряжение комендатуры – на все боевые посты смешанные дежурства, с обоих частей, со среды началось… Я с утра его погонял малость – ну и задрых черпачина. Умаялся. Будить не стал специально… Ну что, приступим?

С этими словами старший сержант кивнул на черпака и чиркнул ногтем по своему горлу. Но это был не интернациональный жест, известный как предложение выпить.

…На обещания “орлята” не скупились. В случае победы Щуке пообещали офицерское звание, многокомнатную квартиру в двадцатом доме, лучшем на Девятке, – и возможность накупить в степи столько девчонок, сколько пожелают физические потребности и позволят материальные возможности.

Потребностей у старшего сержанта за два года накопилось изрядно, а в возможностях составить приличный гаремчик он не сомневался. Если на дочек здешних больших людей не замахиваться – то легко. Многодетный небогатый степняк за пару десятков барашков дочку рад пристроить, совсем как в том кино, даже без финского холодильника. А барана, к примеру, на привозе можно взять за лимонадную двухлитровую пластиковую бутылку. За пустую бутылку…

Ради открывшихся перспектив Щука перерезал бы всех черпаков Девятки. И не только их.

Губы Старченко подергивались. Сейчас сблюет, брезгливо подумал Щука, нащупывая рукоять ножа.

– Н-н-нет, – выдавил наконец лейтенант. – Вдруг сигнал припоздает? А сюда кто поднимется? Операцию ведь сорвем… Ушли его куда-нибудь.

Секунду поразмыслив, Щука кивнул – с сожалением.

Хреновый был из Старченко заговорщик. Командиром в их паре только что, после жалкого лепета лейтенанта, окончательно и бесповоротно стал Щука. Можно рассуждать о смене руководства Девятки способом, не предусмотренным уставом. Можно логично убеждать себя и других, что Таманцев узурпатор, что раз вышестоящее начальство недоступно – то важные вопросы надо решать коллегиально. Можно даже успокоить себя тезисом, что всеобщее счастье стоит пролитой за него малой крови. Можно. Но если надо резануть по горлу спящего – а не можешь, то в путчисты лучше не идти, а заняться чем-нибудь спокойным. Капусту, к примеру, выращивать.

Старченко резать спящих не мог.

Щука легонько пнул черпака под ребра. Тот не проснулся. Щука пнул сильно, нетерпеливо – секунды капали.

Поднявшийся черпак тупо моргал глазенками, пока Щука излагал ему нарочито путаное поручение. Мешковатая форма, сапожищи-говнодавы, пилотка велика, топырит уши – видать, и в шестнадцатой части “афганки” тоже со второго года службы полагаются… И конечно, ничегошеньки из задания не понял, стал переспрашивать.

– Бегом, бля! – гаркнул Щука.

Сапожищи загрохотали по лестнице. До темноты проходит, мудрила. И ладно, затем и послан.

Время тикало обратным отсчетом Оставалось перетащиться на другой край крыши – оттуда открывался шикарный вид на Отдел. Нештатная тренога была сварена из толстенных труб. Щука приподнял ее с удобного, широкого конца – на узком, неухватистом пыхтел лейтенант. Тяжелая, зараза. Зря черпака так рано отпустили. Вернуть, может? – успел подумать Щука – сапоги все еще гремели железом. Больше Щука не успел ничего.

Неясная тень, уловленная боковым зрением – нагретый металл ствола, втиснутый в висок – голос, щекочущий ухо: ну вот дернись, сука!

А на крышу уже выскакивали, по крыше уже рассыпались – камуфляж, броники, сферы… Направленные в живот стволы. Отдел. Лейтенанту и Щуке с хрустом заломили руки, впечатали лицами в липкий битум крыши. Потом рывком поставили на ноги. Подошел черпак – походка кошачья, шпалер в руке, дурацкая пилотка куда-то делась. И глаза не черпаковские – цепкие, жестокие.

Не пошел никуда, догадался Щука. А по лестнице те грохотали… Лже-черпак опустил глаза и переложил пистолет в левую руку. Щука машинально проследил направление его взгляда. Тот упирался в щегольские, гармошкой, сапожки старшего сержанта – которые “черпак” сегодня старательно чистил, а потом, получив пару раз в рыло, – перечищал.

Удара Щука не увидел. Что-то жесткое, тонкое, казалось, пробило его брюшину и вошло внутрь, и оказалось раскаленным добела, и внутренности вспыхнули выворачивающим наизнанку пламенем. Обезумевшие от боли мышцы пытались согнуть Щуку пополам, но держали его крепко – он сблевал стоя, выпрямленный, с заломленными назад руками. Жижа подозрительно-красноватого цвета стекала с х/б и капала вниз.

Прямо на сверкающие сапоги.

17.21. Коммутатор.

Прибрать к рукам телефонную связь в Девятке представлялось “орлятам” задачей простой и легкой.

Через два дня на третий (в день мятежа – тоже) сменой телефонисток руководила жена капитана Рустамбаева, несущая службу по контракту в чине ефрейтора. Рустамбаев, подвизавшийся в продовольственном ведомстве Радкевича, имел обыкновение заезжать к ней после службы. А в последнее время появилась у него и другая привычка – привозил с собой и отоваривал на коммутаторе продукты по удивительно смешным ценам. То мешок сахарного песку, то коробку сгущенки – и все без карточек. Телефонистки моментом привезенное расхватывали и завидовали сумевшей хорошо устроиться Розе – жене капитана. Охрана коммутатора привыкла, пропускала.

Сегодня капитан, похоже, превзошел сам себя – зашел в коммутатор налегке, но следом три здоровенных лба тащили, низко согнувшись, немалый ящик. Судя по надписи – с развесным шоколадом, ставшим ныне большим дефицитом. Рустамбаев махнул рукой скучающим внизу охранникам: со мной. Охранники не возражали, размеры и вес ящика оставляли и им надежду поживиться по дешевке сладеньким…

Надежда оказалась тщетной. На дне ящика, отнюдь не такого тяжелого, как представлялось по согнутым спинам носильщиков, лежал не шоколад. Четыре автомата с боезапасом и гранаты. Впрочем, надеждам и планам владельцев оружия тоже не пришлось воплотиться в жизнь. Сидя на вращающихся стульчиках, вошедших ждали не телефонистки – парни из Отдела с оружием наизготовку. А за пультом начальницы смены вместо Розы Рустамбаевой возвышалась плечистая фигура мичмана Российского Военно-Морского Флота Ткачика.

– Заходите, – радушно приветствовал он пришельцев. – А то мы уж заждались. Что там у вас? Шоколад? Сейчас чайку поставим…

17.00 – 17.30. Гауптвахта.

Здесь тщательно просчитанная Гамаюном процедура бескровного разоружения мятежников не сработала. Да и не могла сработать.

Все пошло не так еще до начала выступления “орлят”. В 17.00 прибыл майор Стасов – заместитель начальника недавно созданной службы оперативного реагирования (не подчинявшаяся ни Гамаюну, ни Сирину, служба по сути стала личной гвардией Таманцева). Прибыл с приказом генерала сменить Васю Скоробогатова, поджидавшего прибытия “орлят”. Васе немедленно предписывалось прибыть в штаб, оставив своих ребят в распоряжении Стасова. Таманцев по телефону приказ подтвердил. Причем лично. Тон и голос ничего хорошего в случае неисполнения или промедления не сулили.

Скоробогатов попытался срочно связаться с Гамаюном – безуспешно. Пришлось исполнять приказ вышестоящего начальства, понадеявшись, что Лягушонок не позволит Стасову провалить хорошо продуманную операцию.

Как и многие надежды сегодня, эта тоже не сбылась. Первым делом Стасов отозвал Лягушонка в сторону и в подробностях расписал новую партитуру. Лягушонок слушал, недоверчиво хмурясь. Потом все понял, кивнул, улыбнулся хищно. Излишком гуманизма к врагам, пусть даже бывшим вчера друзьями, Лягушонок не страдал.

17.31. Гауптвахта.

Подъехали две машины – «уазик» и ГАЗ-фургон. Офицер в сопровождении пяти автоматчиков уверенно прошел к дежурному, уверенно протянул приказ за подписью Таманцева. Список из семи арестованных – их надлежало немедленно представить в штаб, пред светлы очи расширенного заседания.

Дежурный изучал бумагу дотошно, подозрительно рассматривал печать и подпись. Офицер (подполковник Боровец, битый волк, за плечами Афган, два ранения и контузия) ждал спокойно, даже чуть лениво. Автоматчики за дверьми дежурки переминались с ноги на ногу. Приказ сомнений не вызывал. Хотя мастеров по изготовлению очень похожих на настоящие бумажек у “орлят” не водилось, но оснащенный сканером компьютер нашелся.

– Забирайте, – решился дежурный. – Но я позвоню генералу, служба есть служба…

– Звони. Но приказ срочный, – равнодушно сказал Боровец. А как еще говорить с трупом? Если на коммутаторе что-то не сложилось, жить дежурному осталось несколько секунд.

– Ч-черт… – дежурный потряс аппарат, подул зачем-то в трубку. – Опять связь накрылась… Ладно, выводите пока, я с другого телефона попробую…

– Попробуй, – сказал Боровец, дозволяя мертвецу пожить.

Аппарат был исправен, лишь отключен от линии, тоже вполне работоспособной – дежурный бутафорил.

…Тринадцать человек – шестерка Боровца и семеро арестованных – почти пересекла двор гауптвахты, почти дошла до машин (не зная, что оставленного в фургоне резерва уже там нет, а есть совсем другие люди). До машин оставалось три десятка шагов, когда ожил динамик: “Стой! Бросай оружие! Лицом в землю!”

Этот объект и эта задача считались у “орлят” важнейшими. Здесь были лучшие. И, оказавшись в полушаге от успеха, пошли на прорыв. Тишину прошили очереди – первые выстрелы путча.

Закончилось все быстро, затевать из такой позиции скоротечные огневые контакты стоило с гауптвахтовскими вертухаями – но не с бойцами Отдела…

…Раненый в обе ноги Боровец рванул чеку прижатой к животу гранаты – когда увидел, что даже плен не светит, что их хладнокровно расстреливают, что даже прихватить с собой никого не удастся. Двоих его бойцов (не считая повязанных в машинах) взяли – но оба были тяжелые. Из освобожденных арестантов не уцелел ни один – помимо перекрестного автоматного огня, персонально по ним работал Лягушонок из своей старой, но надежной СВД.