Текст книги "Великая степь"

Скрип стоял над Великой Степью – пронзительный, ввинчивающийся в нервные окончания, изматывающий тело и душу.

Скрипели оси десятков тысяч кибиток [11]11
  Кочевники не имели понятия о подшипниках и смазывали, избегая возгорания, деревянные оси кибиток свежевытопленным бараньим жиром. При его наличии, разумеется. Если орда перекочевывала с таким скрипом – дела у нее были плохи. Голод, или падеж скота, или иная гуманитарная катастрофа…


[Закрыть] – ак-кончары шли на запад. Шли все, до последнего человека.

Дозорные Нурали-хана давно заметили их. Скакали по кочевьям хайдары – вестники войны. Горели сигнальные костры на курганах. Степь поджигали на пути катящегося людского потока – копыта и колеса кибиток попирали мертвую черную землю.

Степь пахла пожаром. Степь пахла войной…

VII. Казаки-разбойники

Запах от костерка шел специфический.

Хоть деревья здесь, в предгорьях, и росли по долинам сбегающих к Балхашу речушек – но древесина для степняков продукт слишком ценный. Из дерева делают древки оружия и кибитки – единственный дом кочевника. А на топливо идет кизяк – смесь сухих травянистых стеблей с сухим же верблюжьим навозом. Греет, конечно, и еду приготовить можно, но запах…

Гамаюн, впрочем, не обращал внимания – внимательно слушал рассказ. Морщила нос одна Багира – и то, потому наверное, что к костру, за которым шел мужской разговор, ее не пустили. Она сидела поодаль, с женщинами сугаанчаров – те с восхищенно-боязливым любопытством рассматривали ее оружие и снаряжение. Жены степняков и сами порой садились на коней и брали оружие – но лишь по большой беде, в самом крайнем случае. Багира, надо думать, казалась им персонажем легенд – женщиной-баатуром. Жили в степи, по слухам, подобные воительницы много поколений назад…

Рассказ Андрея Курильского, без вести пропавшего в одном из первых ноябрьских боев, литературными достоинствами не блистал. Житейская история – без лихо закрученного сюжета.

– … притащили на кочевье. Два дня провалялся в беспамятстве, докторов нема, – оклемался. Сразу колодку на шею – здоровенная балясина деревянная. Но руки свободные, ноги тоже. Предупредили: сбежать попробую, на первый раз ногу сломают. На второй – убьют. Работать заставляли – дерьмо за верблюдами собирать на кизяк, просо толочь в ступке… Болтушкой из того проса и кормили, ну да кости иногда с обрезками мяса… На тяжелой работе ноги бы протянул, а так-то ничего… У них и рабов, думаю, мало – потому как делать им нечего. Со скотом-то сами возятся, пленных не подпускают, не положено… Ну, живу, болтушку жру, дерьмо собираю… Язык помалу выучил… А они все дальше к югу откочевывают – зима на носу. Может, и не совсем к югу – компаса нету, точно не определишься. И где Девятка – не знаю, везли-то в беспамятстве… Бежать подумывал… В общем, не трудно, пригляда нет постоянного… А куда пойдешь? Один, без ничего? Степь как стол, за версту видно… Ну, зима ударила, холода – к тому времени к горам ушли, не к здешним – туда, на юго-восток… Там – зимовье, балаганы стоят какие-то, сено наготовлено – овцам-то зимой снег не разрыть, это лошадки с верблюдами еще как-то могут… Небольшое зимовье, на пяток семейств. Ну, живу, зимую – доху выдали из шкуры невыделанной… Вонючая – страсть… Но мороз не тетка, и той был рад… А тут война случилась – хайдар прискакал, с дротиком. Мужики собрались – почти все – и ушли в одночасье. Ну, думаю, – вот мой шанс. Колодку разбил и рванул оттуда…

– Просто так рванул? Пешком и налегке? – не поверил Гамаюн. – И погони не было?

– Ну, это… Не пешком, понятно… А в погоню им не на чем скакать оказалось – поджилки я лошадкам того… Да и некому почти – троих мужиков оставшихся я… в общем, к Тенгри-Ла отправил, а остальным заботы хватало – зимовье горит, сено горит, скотина носится, орет… Оторвался без проблем, короче. И поскакали мы сюда, слухи ходили…

– Мы?

– Ну я это, на всякий случай, дочку старшины прихватил. Как заложницу, вроде. Слухи ходили, что тут, в предгорьях, вольный народ живет. Сугаанчарами себя кличут… Показала дочка дорогу – доскакали. Приняли нас, как всех принимают. Кто, откуда – не допытывают. Ханов тут нет. Старейшин, что от отцов и дедов власть получили – тоже нет. Здесь кто в бою отличился – тот на войне командует. А в мирной жизни главных не бывает. Делиться-ссориться не из-за чего – земли и дичи хватает, а народу тут немного. В основном – беглые из разных мест. Кого к изгнанию приговорили, кто сам ушел из под хана своего – вольной жизни захотел… Я думаю – так же вот казаки у нас в старое время жили…

Ну-ну, подумал Гамаюн. Казаки-разбойники.

– Возвращаться будешь? – спросил Гамаюн.

– Да я… Я ведь, командир, долг Родине отдал, два года отпахал… А что на Девятке делать? Снова в казарму, в контрактники? Я тут женился, на дочке той самой. И еще раз женился. Невест в достатке – жизнь лихая, мужики гибнут часто. Нет, не пойду с вами. Считайте – демобилизовался.

– И много вас тут – лихих да вольных?

– Да не очень… Переписей, понятно, никто не ведет. Но семей полтораста, самое большее двести – на все предгорье…

– И никто вас до сих пор не прихлопнул? Тот же Нурали-хан? Земля эта ему бы не помешала…

– Не суются… Боятся. Не нас, соседей наших. Купцы и те почти не бывают, если чего добыть надо – сами в степь ходим, к тропам караванным. Но там уж покупаем бесплатно, понятное дело…

– И кто у вас соседи? Такие грозные?

– Известно, кто… Онгоны.

Эту фразу Андрей произнес равнодушно. Словно говорил не о мифических духах войны, а о вполне реальных, околица к околице, соседях. След нашелся.

Очень горячий след.

– Сам я их не видел, не довелось, – сказал Курильский. – Но слухи ходят. И конкретные, с подробностями. Но онгонам до сугаанчаров, по большому счету, дела нет. Мы их не трогаем, они – нас. Даже вроде как помогаем друг другу – мы им тылы прикрываем, чтоб кто любопытный зря по горам не шлялся. А они… Ну, если кто, говорят, с войском сунется – то онгоны странные дела с ними делают. Вроде как люди с ума сходят, убивать друг друга начинают…

Гамаюн посмотрел на лежащую рядом сферу. Пока вроде попыток пси-атак не замечено. Пока. Но не пришлось бы вскоре и спать в сферах.

Андрей продолжил:

– А вот с глинолицыми столкнуться пришлось. Это… не знаю… говорят, души убитых воинов… Онгонам служат. Да только не похожи что-то на души. Дело как было: не так давно с Оджулаем – ну, которого вы с беркутом-то встретили – с гор возвращались. И, редкий случай, заплутали. Хотели срезать, ну и… Короче – ущелье узенькое, скорей расселина. Навстречу – люди. Мы в сторону, затаиться – а где там спрячешься, все на виду… Но залегли за камешки какие-то. Идут. Молча. Колонной. Гляжу – наши! Человек тридцать… В камуфляже, без оружия почему-то… Вскочил, к ним – идут, внимания не обращают – как мимо пустого места. У многих – форма пробита, кровища запекшаяся… И идут – живые так не ходят… ну, вот… тормознуто как-то шлепают, как роботы в старых фильмах… Лица у всех – ну прямо как вот глиной синеватой обмазаны, сырой, лоснящейся. Так мимо и прошли, расхотелось их останавливать. Ушли. Тут-то мы с Оджулаем и доперли, куда нас занесло – дорога к Пещере Мертвых… Ну и рванули оттуда по-быстрому, пока и нам рожи глиной не замазали…

– Что за пещера? – спросил Гамаюн.

– Есть тут такая, сугаанчары мертвых своих там хоронят – приносят и складывают. И вроде костей да трупов должно навалом быть – ан нет. Каждый новый раз – чисто… Сдается мне, не только души-то онгонам нужны, не только…

Мертвые… Опять мертвые. Мертвые степняки с вырезанного кочевья – воскресшие и добивавшие своих. Мертвый прапорщик – застреливший жену с любовником. И три десятка мертвых бойцов, шагающих к владениям онгонов.

– Когда это случилось? День вспомнить можешь?

Курильский пошевелил губами, позагибал пальцы, перекинулся с Оджулаем парой быстрых фраз – язык отличался от наречия адамаров и Гамаюн разобрал лишь упоминавшиеся луны и восходы.

– Две недели. Завтра четырнадцать дней будет, – подвел Андрей итог своим вычислениям.

Ровно через три дня после резни на Постах, подумал Гамаюн. Если идти через степь пешком – примерно так и получится. Только идти надо трое суток подряд – без сна и отдыха.

– Проводишь к той пещере? – спросил подполковник.

– Н-н-нет, командир… Что-то в эти заморочки с духами лезть не хочется… И кто другой едва ли согласится. Туда без дела – без мертвых – ходить не принято…

Гамаюн смотрел на него молча, без всякого выражения – и Курильскому стало не по себе. Что стоит Карахару в темпе обеспечить пару-тройку покойников? Слухи о жестоких зимних рейдах докатились и до сугаанчаров… Андрей торопливо сказал то, что не собирался говорить:

– Могу карту набросать, дорога несложная, легко доберетесь… Только ничего вы там не найдете. Пещерка махонькая, ходов вглубь никаких… Думаю, куда-то в другое место мертвых онгоны тащат… Но карту нарисую, прямо сейчас…

– Рисовать не надо, карта есть. Достаточно подробная. Дорог, мостов и прочего сейчас нет – но рельеф тот же. Покажешь пещеру и все пути подхода.

Подполковник достал карту-километровку, но ничего показать Андрей не успел. Гамаюна позвали к рации. На связь вышел Пак.

Слышимость оказалось паршивой – голос Пака то появлялся, то тонул в помехах. Но главное Гамаюн разобрал.

Что-то Сергей раскопал важное, и надеется раскопать еще, на словах объяснять трудно и долго… Сейчас он километрах в ста от них – и выслал хайдара с материалами для подполковника. Точка рандеву – скала Верблюжья Голова – место характерное, ошибиться и не встретиться невозможно… Почему Кулай не может подъехать сам, Гамаюн не расслышал…

Передачу обрезало на полуслове – остались одни помехи. Гамаюн возился с рацией почти полчаса – Пак в эфир не вернулся.

Но еще одну новость он сообщить успел.

Ак-кончары перешли границу владений Нурали-хана. В степи назревала большая война.

Неширокое ущелье. Черный провал в скале – то, что сугаанчары зовут Пещерой Мертвецов.

Здесь кипит работа. Ее освещают лишь звезды – но работающие не нуждаются в свете. Тени копошатся на скале, нависшей над ущельем. Тени людей. Ни звука, ни слова не раздается – но работа идет быстро и слаженно.

Одна тень срывается вниз – тоже беззвучно. Первый звук – шлепок, мягкий и хрусткий одновременно. Изломанная фигура на камнях – рваный халат кочевника из дальних дунганских степей – с правым запахом. Вместо лица – бесформенная глинистая маска. Конечности подергиваются.

Человек, стоящий на дне ущелья, подходит. Почти не сгибаясь, касается рукой головы упавшего. На руке восемь пальцев – они быстро ощупывают какие-то точки, два пальца погружаются в глазницы – глубоко. Все бесполезно – глинолицый больше не встанет. Срок его службы пришел к концу, и падение тому не причина – лишь следствие…

… Через несколько минут: серия почти одновременных взрывов сотрясает горы. Глыбы рушатся вниз. Погребают дунганца. Ущелье перекрыто от края до края. Тропы больше нет. Нет провала в скале.

Пещера Мертвых замурована.

VIII. Охота без лицензий

– Опять всю степь сайгачьими кишками загадишь, – сказал Олег Звягинцев, не скрывая легкого презрения. – Распрямил бы лезвие, что ли…

Марусик не ответил, тщательно шнуруя ботинок – огромный, тяжелый, похожий на горнолыжный. Надевались такие лишь на правую ногу – на левых у троицы мотоохотников были обычные кроссовки. В подошвы странной обуви намертво заделывались клинки, выступающие на полметра дальше носка. Они и служили орудиями охоты…

…Охотились на горбоносых сайгаков до Прогона по-разному. Способов много. Можно законно оформить лицензию и терпеливо выслеживать осторожных животных в бинокль, ползком приближаясь к пасущимся. Можно устроить засидку на водопое – опять же при наличии лицензии. Или можно плюнуть на лицензию вкупе с правилами охоты – и добывать мясо ночью, с машины – ослепить мощным прожектором и расстреливать в упор. Если количество потребного мяса измеряется тоннами, можно использовать вертолеты и засады с автоматическим оружием там, где пути массовых миграций пересекаются с реками…

Можно все.

Но неспортивно как-то – считали парни с Девятки. Надо – вот так, с мотоцикла: ветер в лицо, степь несется навстречу, а сайга – от тебя, но где ей тягаться с ревущим мотором – короткий удар клинком по поджилкам – и за следующей, пока кровь кипит погоней, пока сердце бьется в азартном ритме: догони!-убей!, догони!-убей!, догони!-убей!

Этим способом охотились до Прогона многие офицерские сыновья старшего школьного возраста – сейчас такая возможность осталась лишь у Олега Звягинцева и его приятелей. Сына нового начальника Отдела за периметр выпускали…

…Сделанный из рессоры клинок Марусика круто загибался вверх – и для обездвиживающего удара по ногам годился мало. Таким удобно бить снизу – в брюхо или пах.

– А чего? – сказал Марусик. – Отпадно же – она скачет, а кишки следом – все длиннее и длиннее… Опять же потрошить легче. И удара по мослам нет, равновесие не собьешь. Мягонько в брюхо входит, как хер навазелиненный… – Марусик хихикнул.

Череп сплюнул. Его коробила сублимация половых влечений прыщавого Марусика – на кровь и кишки. Хотя шестнадцатилетний Череп тоже поневоле оставался девственником. Свободных ровесниц на Девятке не найти днем с огнем, а у ищущих развлечений женщин постарше имелся достаточно богатый выбор, чтобы обращать внимания на проблемного подростка Вовку-Черепа… Олег Звягинцев, впрочем, вынужденным воздержанием не томился. Прямые и широкие дороги открываются сынкам начальственных родителей не только в карьерных делах…

– Поехали, – коротко скомандовал Звягинцев-младший. И они поехали – с ревом понеслись в степь…

В степи что-то было не так. Опять – ни одной сайги. Они два часа бесплодно рыскали по холмистой равнине в нескольких километрах от городка, где дичь просто обязана пастись, отъедаясь перед ночным переходом. Но, похоже, маршруты сайгаков изменились, бесчисленные стада шли стороной. Хотя Олег вслух подозревал, что виноваты во всем проклятые степняки – устроили облавную охоту и отогнали копытных от Девятки.

Но совсем без дичи они не остались…

– Мочалка… – выдохнул Марусик, когда они вскарабкались без мотоциклов на очередной холм – в очередной раз бесплодно оглядеть окрестности. – Бля буду, девка…

Женька Кремер впервые после путча вышла за пределы Девятки – искупаться.

Эту неделю она пропустила не по своей вине – охранявшие периметр бдительность удесятерили. На вышках никаких черпаков – парни из Отдела и старослужащие. По двое в каждой кабине – в стальных шлемах, с пулеметами, с тревожной кнопкой под рукой. Женьку не то что за периметр – к запретке не подпускали.

Но время шло – вернее, тягуче ползло – только так и движется оно в раскаленной железной коробке. Никто не нападал. Тревожное ожидание дозорных сменилось беспросветной тоской. А Женька была девчонкой обаятельной… И – красивой… Короче, сегодня ее пропустили.

Она помахала стоявшим на вышке ребятам с вершины невысокого холма – и через пять минут пришла на партизанку. Стянула через голову белое платье, под которым вновь ничего не оказалось. Легла на плитняк – полого уходящий в озеро, гладко вылизанный волнами. И закрыла глаза.

Внимательных взглядов, направленных на нее из укрытия, Женька не почувствовала. И никакого движения не услышала – подкрадывались к ней совершенно бесшумно…

Холодные руки схватили ее неожиданно и цепко. Рот зажала ладонь – тоже холодная.

Сексуально-озабоченный Марусик не ошибся – один из трех молодых кочевников действительно оказался девушкой.

И эта троица занималась охотой. В степи, собственно, есть лишь три занятия: пасти скот, воевать да охотиться… Добывали не сайгаков – тарбаганов. Луки – короткие, отнюдь не боевые, больше похожие на слаженную из первой попавшейся ветки детскую игрушку. Стрелы – тоненькие, с наконечниками из расколотой кости. Но два парнишки и боевая девица владели нехитрым оружием мастерски – стрела пришпиливала высунувшегося из норы зверька к рыхлому холмику сурчины – и тут же, пока не выдернул, не сломал, не юркнул обратно – подскакивали и добивали ножом. Было юным охотникам лет по четырнадцать…

– Мочалка… – в тоне мигом забывшего про сайгаков Марусика звучало восхищение подарком судьбы. – Берем, а? Кантуем поперек и на моцах отрываемся…

– Мир же вроде с ними… – сказал Череп.

– Не туфти, – огрызнулся Марусик. – Мир не мир, а скот они друг у дружки всю дорогу конкретно …дят. И телок – тоже.

Он хихикнул. Смех был высокий, неприятный.

Звягинцев-младший молчал. Ему пришла в голову другая мысль. Мир нарушен не будет – если некому станет жаловаться хану…

Любого, знакомого с жизнью Степи, мог насторожить простой факт: юные степняки были пешими. И кони поблизости не виднелись. А кочевники пешком ходить не любят, даже когда ходьбы минут на десять…

Череп и его приятели не обратили на это внимания.

Женька дралась яростно, как детеныш хищника, неосторожно схваченный голыми руками. Но – впустую. Руки – две? три? четыре? пары рук – надежно сковывали движения. Широченная ладонь закрывала лицо – не крикнуть, не вдохнуть. Даже не увидеть, кто напал на нее.

Она раскрыла рот как можно шире – и стиснула зубы на ребре этой ладони, чувствуя, как они входят глубже, еще глубже. Кость затрещала – казалось, где-то в глубине ее черепа.

Ладонь просто обязана была отдернуться, Женька приготовилась заорать так, чтобы ее услышали, чтобы обязательно услышали ребята на вышках – и этот крик уже начал путь наружу…

Ладонь не отдернулась. Крик умер внутри. Рот наполнился чем-то мерзким – холодным и затхлым. Ее тащили куда-то, оторвав от земли – она не видела, куда. Дыхания не хватало. Странная тишина вокруг пугала больше ругани и угроз. Единственным звуком стал грохот крови в ушах. Она снова впилась в ладонь, последним отчаянным усилием. Что-то треснуло и сломалось – не то кость, не то ее зубы. Ладонь осталась на месте.

Потом что-то случилось – потому что изменилось все. Вернулись звуки – хлесткий мощный удар, треск, что-то падает, что-то шипит, громко, очень громко – словно водопад обрушился в раскаленное жерло вулкана. Руки, вцепившиеся в Женьку, ослабли, и их стало меньше, значительно меньше – она рванулась, напрягая каждую мышцу запредельным усилием – и вырвалась.

Упала на камень спиной вниз – неровный, раздирающий обнаженное тело – от воды, с гладкой скалы ее уже оттащили. Проклятая ладонь убралась с лица, оставив во рту что-то холодное и зловонное, тошнотворное, лезущее, казалось, вглубь, в глотку… Она перекатилась на четвереньки, разбивая локти и колени, хотела вскочить, понестись прочь – рвотный рефлекс оказался сильнее – ее скорчило и вывернуло наизнанку. Спазмы раздирали пищевод, глаза наполнились слезами – она видела как сквозь мутное стекло мелькание фигур вокруг – их было много, разных – в камуфляже, в серых малахаях кочевников, лица у всех замазаны, облеплены чем-то…

Через мгновение Женька увидела напавшего на глинолицых. Он атаковал в одиночку, но имел достаточно шансов. Это был айдахар Хаа.

Ручка газа выкручена до упора – “макака” ревет, “макака” рвется вперед, “макака” взлетает в воздух на небольшом холмике-трамплине. Рядом ревут “Хонда” и “Ява”.

Эффекта полной неожиданности нет – юные кочевники какое-то время уже слышали громкие непонятные звуки – и при виде несущихся на них мотоциклов бросаются врассыпную. Трое на трое – каждому охотнику своя дичь. Марусик рвется за девчонкой – она дальше других.

Череп поворачивает за парнем. Дичь бежит быстро, но “макака” быстрее. Нога с клинком отставлена вправо, готова к удару. Череп чуть сбрасывает обороты – чтобы не промахнуться. Коронный удар – сзади по ногам, рассекая сухожилия. Что сайгак, что человек после этого долго не пробегут. Обтянутая серым спина все ближе, сейчас, сейчас… Парнишка останавливается – почти мгновенно. Круто развернувшись, пускает стрелу в Черепа – тоненькую, на вид игрушечную, с костяным наконечником…

За вторым пареньком несется Олег. Здесь все кончается быстро. За секунду до удара беглец – глаза у него на затылке, что ли? – круто изменяет направление. Но спотыкается на сурчине, падает. Пробует встать – Олег, пролетая мимо, бьет. Удар филигранный – глубоко всадив клинок в упавшего, недолго самому свернуть шею – из седла выдерет моментом. Отточенное лезвие вспарывает одежду, кожу, мышцы – длинно, от ягодиц до лопатки – но не слишком глубоко. Олег разворачивается. Мальчишка вскакивает, по горячке пытается бежать – шаги все медленнее, неуверенней. Спина намокает кровью. Второй раз Олег бьет неторопливо – и удачно. Клинок рассекает мышцы бедра, зацепляет артерию. Алый фонтан. Парень валится. Добить – дело техники.

Марусик оружие в ход не пускает. У него другие виды на добычу. Лук девчонка уронила на бегу, надеется только на ноги. Напрасные надежды – Марусик, заложив вираж, проносится у нее под носом. Она бежит в другую сторону – снова ревущее чудище преграждает путь. Девчонка мчится зигзагами, рвется вверх по холму. Напрасно – пологий склон для “Явы” не помеха. Сейчас кореша покончат с теми придурками, и они аккуратно зажмут эту козу… Целенькую, разве чуть вспотевшую… Марусик уже представляет срезанную с пленницы одежду и голое тело под ней… Воображаемый запах девичьего пота – запах испуга – уже щекочет ему ноздри. Он не спешит, он играет с ней, как кот с мышью… Первый, конечно, он будет первый, кто же еще, идея ведь его… Марусик орет что-то ликующее и нецензурное – за ревом мотора не слышно.

Олег закончил. Ботинок, клинок, одежда, “Хонда”, – все в крови. Смотрит по сторонам. Череп все возится, а Марусик… Дурью мается, идиот. В салочки играет… Вон куда отпустил мокрощелку – почти на вершину холма. Олег несется к ним. Шансы девчонки падают до нуля…

Противник Черепу достался упорный. Первая стрела, внезапная, ударила в щиток шлема – пробить и расколоть не смогла. Но Вовка вильнул от неожиданности, пронесся мимо без удара. Развернулся, атакует вновь – согнувшись, прижавшись к рулю. Опять мимо – хитрый гаденыш укрылся за высоким холмиком тарбаганьей норы – и снова стреляет. Стрела проходит чуть выше. Клинок на далеко вытянутой ноге чуть-чуть не дотягивается до противника… Череп идет на следующий заход.

Олег въезжает на холм, на котором крутит свою дурную карусель Марусик.

И видит всадников – на рысях поднявшихся на вершину с другой стороны. Совсем рядом. Солнце слепит глаза, черные силуэты кажутся громадными на фоне синего неба. Разворот. Вираж кладет “Хонду” набок, лишь упертая в землю нога спасает от падения. Струя мелких камешков бьет из-под колеса. Олег рвет ручку газа. “Хонда” выстреливает вперед. Одна, без него. Невидимая рука мягко хватает Олега за шею, выдергивает из седла. Аркан. Упругий волосяной аркан. Плетеный из кожи сломал бы ему позвонки, но тот кочевники используют лишь на войне. Этим же ловят скот, который калечить ни к чему. Олег жив и почти невредим. Не повезло.

Череп замечает всадников чуть позже – скачущих вниз с холма. Прямо к нему. Он обрывает очередной тур пряток-пятнашек с упрямым пареньком. Разворачивается, прибавляет газу… Мимо пролетает набравшая ход “Ява”. Марусик кренится с седла – в спине, между лопаток, дротик-джерид. На кожаной куртке – кровь. Марусик сползает набок, все больше и больше – “Ява” падает, мотор ревет, колесо вертится бешено и впустую. Череп несется, чувствуя затылком погоню… Стук копыт все ближе – так кажется ему. Он боится оглянуться, боится глянуть в зеркало. Втягивает голову в плечи, горбится в седле…

… Погони давно нет, когда он подлетает к КПП. Погоня лишь в его мозгу. Стреляйте! Стреляйте! – вопит Череп. Крики не слышны за ревом мотора – и за ревом сирен. В городке тревога. С обезумевшим Черепом никак не связанная.

Тревога-ноль.