Текст книги "Великая степь"

Они вышли сквозь распахнутую пасть Верблюда, пройдя между клыками размером с ракету “земля-воздух”. Гамаюн первым спрыгнул на каменистый берег, протянул руку Женьке.

Она медлила. Глаза наполняли слезы. Она не чувствовала Дракона – впервые за все время. Он казался мертвым, навсегда мертвым… Наконец Женька оперлась на руку подполковника и оказалась на берегу.

Он взглянул на солнце, на береговую линию, на едва заметные вдали, у горизонта, горы. Километров полтораста до Девятки, не меньше. Точнее задать точку высадки в незнакомой системе координат Женька не смогла. А потом на все попытки подкорректировать курс Верблюд не реагировал. Ладно, дойдем как-нибудь, не маленькие, подумал Гамаюн. Он ни о чем не жалел – после странной и прекрасной ночи, проведенной с Женькой среди звезд. Но чувствовал – что-то кончилось и у него, и что-то начинается вновь. И – подполковнику перестало нравиться прозвище Карахар. Черная Птица, повелевающая Драконами Земли. Не хотел Гамаюн больше повелевать Драконами. Никакими.

– Прощай, – сказала Женька и коснулась пальцами матовой поверхности огромного клыка. Повернулась и пошла в степь. Глаза поблескивали.

Гамаюн зашагал рядом. Оглянулся – пасть по-прежнему была распахнута, равнодушно и немо. Казалось, Дракон навсегда останется здесь – и окаменеет, и станет причудливой прибрежной скалой, и спустя века забредающие сюда узкоглазые пастухи сочинят свой вариант легенды о Персее и Андромеде. Красивую сказку про любовь и смерть. Про Деву и Дракона.

Движение за спиной Гамаюн не увидел и не услышал – скорее уловил неким шестым чувством, не раз спасавшим от смерти. Развернулся прыжком. Длинный гибкий псевдо-язык, вытащивший в свое время умиравшего подполковника из мясорубки на берегу, – исчезал в пасти Верблюда. Пасть закрывалась – одновременно с подъемом головы. ВВ медленно, задним ходом, удалялся от берега. И Гамаюну – показалось, конечно же показалось, какая там еще мимика у биороботов?! – что глаза Водяного Верблюда смотрят грустно.

– Спасибо, – сказала Женька. Губы дрожали. – Прощай…

Они стояли на берегу неподвижно, пока уменьшавшийся силуэт не исчез вдали. А затем пошагали в Великую Степь.

Даже отсюда, с двух километров, “двойка” казалась громадной – сотня метров железобетона, пронзившая небо.

– Поднять “крокодилы” и раздолбать к той самой матери, – злобно сказал Стасов. – Что-то сильно пакостное они задумали, и меня совсем не тянет узнать – что.

Временный командующий промолчал. Стасов прав – мятежный гарнизон “двойки” явно на что-то рассчитывает. Не на переговоры, это ясно. Трое шагавших к сооружению парламентеров не подошли даже к внутреннему КПП – всех положили одной пулеметной очередью.

Майору Кремеру не давала покоя мысль: по всему судя, мятеж на “двойке” начался не сегодня – а почти сутки назад, когда из озера исчезла вода. Но за ночной резней никто не заметил, не до того было… А уход воды чем-то весьма напомнил Прогон. Только вместо огромного куска окружавшей Девятку территории, исчезнувшей из начала третьего тысячелетия – теперь в неизвестном направлении исчез такой же кусок балхашской акватории. Возможно, где-то в иных временах влажность весьма повысилась…

Один плюс во всем этом есть, подумал Кремер. Теперь ясно, что мы в нашем родном и законном прошлом, и нигде больше. Соленость Балхаша – лучшее тому доказательство. Вода вместе с растворенной солью куда-то исчезла и реки пополняют сейчас озерную котловину своим исключительно пресным стоком… Вот вам и разгадка опреснения озера.

А в остальном… В остальном все-таки виновата “двойка”. Именно она включает-выключает хроноаппаратуру, из гипотезы ставшую реальностью. После триумфального всплытия Верблюда в теоретически рассчитанной майором точке Кремеру стало ясно, что именно в водоплавающей махине та аппаратура и собрана… А Камизов, всплывший столь же неожиданно в чине полковника ФСБ, развлекается, бездумно дергая за ниточки. Пытается освоить управление Верблюдом методом тыка. Все бы ничего, но внутри ВВ была Женька. Кремеру хотелось верить – что живая и невредимая.

Допускать, чтобы засевшие в башне отморозки продолжили свои опыты, Кремер не собирался. И согласно кивнул, когда Стасов во второй раз предложил пустить в дело вертушки. Но “крокодилы” в воздух так и не поднялись. Не успели.

На пересекавшей экран ровной линии появился сигнал. Не легкая рябь помех – большой и четкий пилообразный выступ.

– Ну вот, Миша, а ты все: в степь, в степь… – приговаривал Камизов, регулируя верньеры настройки на главном пульте “Казбека”. – Никуда он не пропал, нашелся, и совсем рядом, сейчас зацеплю как миленького… И для начала сыграем с обложившими нас друзьями в интересную такую игру, называется “пойди туда, сам не знаю куда”… Или я ничего не понимаю, или их сейчас как раз захватит зоной переноса…

Миша Псоев ничего не отвечал на журчащую речь полковника. Трудно поддерживать беседу с двумя пистолетными пулями калибра 6.35 в голове. Псоев сидел, откинувшись во вращающемся кресле. Бессильно свесившаяся рука до сих пор сжимала нож, но кровь на нем засыхала уже Мишина. Привыкший резать овец волчонок не рассчитал своих сил в схватке с матерым волком.

Выступ на экране увеличивался. Верблюд приближался.

– Пожалуй, пора, – проинформировал Камизов мертвого Мишу. – А то меня что-то путешествовать по временам сегодня не тянет.

И он решительно перевел тумблер в другое положение.

Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере для стороннего взгляда) рассекал озеро, оставляя за собой мощную кильватерную струю.

Но цели у него не было. Уверенности тоже. Последний приказ Женьки Кремер он выполнил – и опять, как долгие столетия до того, плыл бессмысленно, из ниоткуда в никуда.

Пришедший с “двойки” сигнал снова, в третий раз, заставил содрогнуться водяную махину. Но теперь все получилось иначе.

Камизов сильно ошибался, считая свою аппаратуру способной управлять Водяным Верблюдом. Примерно с тем же успехом можно управлять верблюдом сухопутным, засунув ему под хвост жарко пылающий факел… Результаты тут всегда непредсказуемы. Скотинка может сразу с диким ревом рвануть прочь, исчезнув из пределов видимости. А может предварительно лягнуть обидчика – да так, что мало не покажется…

Водяной Верблюд на этот раз не отпрянул, и не сразу бросился наутек в иные времена. И не попытался изолировать источник опасности вневременным коконом. И даже не лягнул. Он плюнул. Озлобленно, далеко, метко.

Громадный сгусток плевка летел со сверхзвуковой скоростью, но импульсы от “двойки” неслись навстречу еще быстрее, и попадали в цель, и корежили управляющие цепи Верблюда, разрывая одни из них и замыкая новые. Верблюд становился иным. Верблюд вопил от боли, и ухо человека не могло слышать этого вопля, но на многие сотни километров окрест у людей появилось странное чувство – словно вниз по хребту им вели самым кончиком, самым заточенным до невидимости жалом клинка – и клинок этот в любой момент мог податься вперед, ломая позвоночник взрывом убийственной боли.

А потом все кончилось.

Пульс стучал в виски, как конские копыта, а потом оказалось, что это действительно копыта, потому что Лягушонок их увидел – копыта и бабки нескольких лошадей, а больше не увидел ничего, голову было не поднять, да ему и наплевать, кто сидит на спинах этих коней, езжайте себе, как ехали, мы вас не трогаем, вот и езжайте… Пальцы его, впрочем, чуть дрогнули, словно попытались потянуться к раскаленному на солнце автомату. Рефлекс чистой воды. Чистой… Воды…

А затем кожа бурдюка льнула к треснувшим губам, и рука осторожно придерживала его голову, и – появилась вода, сначала просто стекавшая по подбородку, потом Лягушонок глотнул, и глотнул еще, и пил, захлебываясь, а потом желудок скрутила судорога и вода хлынула обратно, но это было не страшно, потому что воды оказалось много… Мелькнула мысль, что в жизни таких чудес не бывает, и что он уже умер, и по какой-то ошибке в списках угодил чуть выше, чем положено – мелькнула и тут же исчезла.

Потом он попытался взглянуть через плечо на Багиру, ничего не получилось, мышцы шеи не поняли или не поверили, что умирать от обезвоживания и коллапса не придется. Лягушонок вдруг сообразил, что голос, звучавший в его ушах, – говорит по-русски. Он посмотрел на говорившего. Тот оказался Андрюхой Курильским. Сомнения в реальности чуда окончательно рассеялись. С этим раздолбаем Лягушонок был достаточно хорошо знаком, чтобы понять: в ангельском воинстве Курильскому не светит даже должность последнего обозного солдата…

Смысл слов бывшего сослуживца Лягушонок стал понимать чуть позже.

– …ну я Васе-то и говорю, Скоробогатову: езжай, мол не сомневайся, не оставим Сашку на берегу пропадать, о чем разговор…

Лягушонок наконец смог с помощью Андрея сесть, прислониться спиной к каменному обломку и посмотреть на Багиру. Она тоже пила из бурдюка, который ей подавал молодой парнишка-сугаанчар. Что-то не так оказалось у парня с руками, что-то не в порядке. Но что – Лягушонок понять не смог. Курильский продолжал:

– Но что ты Ирку вытащишь… никто, извините, и подумать не мог. Не повезло ей, месяц прохромает, не меньше…

Лягушонок попытался сказать ему, чтобы раскрыл пошире глаза и убедился, что хромать Багире всю оставшуюся жизнь, – но не смог. Губы, язык, гортань – не слушались. Он попытался покрутить пальцем у виска – тоже не получилось. Впрочем, собеседник и без того понял значение красноречивого взгляда.

– Нога оторванная – чепуха, – заявил Андрей с великолепным апломбом хирурга, пришившего на законное место не один десяток утраченных ног. – У нас тут знахарь на кочевье объявился, ему такое вылечить, как два пальца… В смысле, как восемь… Вон, на Саанкея гляньте. Каково?

Паренек, повинуясь короткой фразе на языке сугаанчаров, показал кисти рук. На левой было пять пальцев. На правой – восемь.

– Во! Видали! Фирма веников не вяжет. Айболит энд Компани. А сутки назад пацан пластом лежал, к Тенгри-Ла собирался… Так что все путем будет. Этот Айболит говорит, что через полгода три лишних пальца отпадут, а еще через год одну лапу от другой не отличишь… Ты чего, Сашка?!

Лягушонок смотрел на Багиру странным взглядом, значение которого Курильский не понял. Она попыталась что-то сказать, ничего не вышло, из крохотных трещинок на губах показались алые капельки крови – и смешались с каплями воды… Тогда Багира успокаивающе кивнула головой.

– Так что все путем, сейчас чуть оклемаетесь, поедем к нам, отпуск вам всяко по здоровью положен, а может, и насовсем останетесь, сколько пахать-то на дядей в больших погонах, дом заведете, детей опять же…

Ира Багинцева слушала успокаивающий треп Курильского и улыбалась – не обращая внимания на кровь и лопающуюся кожу на губах…

“Двойка” не рушилась. Она растворялась, как растворяется кусок рафинада, угодивший в кипяток. Серые плити облицовки уже исчезли, сквозь слой пузырящейся едкой слизи виднелся каркас из стали и бетона – похожий на скелет кошмарного динозавра, вставшего в агонии на дыбы.

Каркас расползался, проседал внутрь – почти беззвучно, лишь шипение доносилось до завороженных этим зрелищем людей. Холм быстро уменьшался по высоте, расползаясь на все большую площадь. Даже здесь, в двух километрах, воздух был пропитан едким химическим запахом. Земля подрагивала.

– Ну ни хрена себе… – протянул Стасов. Других слов у него не нашлось.

Майор Кремер отвернулся от бесформенного месива, в которое превращалось стоившее многие миллиарды чудо техники. Припав к биноклю, он всматривался в озеро, пытаясь увидеть знакомый двугорбый силуэт там, откуда прилетел чудовищный заряд.

Ничего.

Только бескрайняя серая гладь сливалась на горизонте с синим небом. И лежала с трех сторон Великая Степь, протянувшаяся на тысячи лет и тысячи километров. А позади – Девятка, задуманная и существовавшая лишь как придаток к погибшему техническому монстру… Монстр умер. Надо было жить дальше.

– Поехали обратно, – сказал Кремер. – Не на что тут смотреть. Дел очень много…

ЭПИЛОГ

Великая Степь, Прибалхашье, 24 августа 1972 г.

– Знаешь, что мне все это напоминает?– спросил Паньков. – Кирпич! И не из глины-сырца… Сдается мне, что наш нынешний хреновый силикатный кирпич веков через пятнаднать-двадцать во что-то примерно такое и превратится… Похожей трухой и рассыпется…

Буялов уселся на край шурфа. Размял беломорину, продул мундштук, закурил. Сказал язвительно:

– И что теперь? Сменишь специальность? Рванешь в археологи? И сразу – переворот в науке. Диссертация “Силикатно-кирпичные заводы Великой степи II века до нашей эры”. А то еще можно в уфологи податься. Прилетели зеленые человечки в тарелочке, да и поделились космическим умом-разумом – научили аборигенов кирпичи лепить. Хреновые, правда. Силикатные.

Паньков привык за сезон к манере разговора напарника. И на подколки не обижался давно. Но сдаваться в защите странностей здешних мест не собирался.

– А фляга? Из третьего шурфа? Откуда в этих слоях алюминиевая солдатская фляга?

Он вынул из мешка и продемонстрировал измятую емкость.

– Откуда, откуда… От верблюда! Тут поблизости кто только не рылся, начиная с тридцатых годов каждый сезон кто-то копается… В прошлом году ребята из “Каздрагметзолота” в Гульшаде квартировали, да Кононенко – тридцать седьмая ГРП – считай, под боком. Пара сотен кэмэ степью не крюк… Может, его орлы и оставили фляжку-то…

– Ага. А землю по слоям в мешочки складывали. И аккуратненько потом зарыли – слой за слоем.

Буялов поморщился. Геологи Кононенко, действительно, подобной деликатностью не отличались. Вот сайгаков в степи побраконьерствовать, окорока отрубить, а остальное гнить бросить – это пожалуйста… И Буялов зашел с другого фланга:

– Ты мне ответь: за что вояки конторе деньгу отстегнули? Чтоб им провели съемку и разведку под военный городок? Или чтобы устроили всесоюзную дискуссию о происхождении ископаемых алюминиевых фляг? Работа выполнена, можно рапортовать: грунт на полуострове устойчивый, представляющие интерес месторождения и археологические ценности отсутствуют. Все. Платите аккордную премию… Или ты в ней не нуждаешься? В Фонд Мира переведешь?

Против такого довода не возразишь – и Паньков прекратил спор. На лице его, впрочем, сомнения отражались. Буялов решил слегка сменить тему:

– С твоими идеями тебе бы с Толиком потолковать… Я не рассказывал – в Киеве с ним познакомился, на “Художественном творчестве ученых”… Сам-то он математик, малюет так себе, что-то абстрактное, но мысли порой выдает – закачаешься…

Буялов неплохо рисовал и писал маслом. Два его творения – картина “Геологи на привале” и портрет ударницы соцтруда Кирсанбаевой – оживляли своими яркими красками унылую колористику Коунрадского ДК.

– Не помню вот фамилию этого Толика, – продолжал Буялов. – Вроде как Хоменко, а может и нет… Не помню. Вмазали мы тогда крепко, адресами обменялись, да бумажку куда-то я засунул с пьяных-то глаз… Этот Толик тебе быстро бы все объяснил про фляжку твою. И вполне убедительно. Что слои тут не пятнадцативековой давности; что все геологические и археологические датировки – туфта, а исторические хроники – надувательство. И что вообще история человечества века три насчитывает, не больше… Так ловко все доказал бы – не подкопаешься. Знаешь, что ахинея полная – а с лету не опровергнуть… Если адрес найду, дам тебе. Этот Толик твоей флягой живо заинтересуется…

Но Панькова перспектива знакомства со сбрендившим математиком вроде-как-Хоменко не привлекала. И он швырнул флягу в сторону озера. До воды та не долетела, закатилась в расщелину между камнями. На отчищенном от наростов алюминиевом боку было неровно нацарапано: “ХРУСТАЛЕВ 16 часть 2 рота.”

К О Н Е Ц

28.06.2002 – 14.09.2002