Текст книги "У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945"

Несколько дней спустя после боя я отдыхал в своем бункере в 100 метрах от линии фронта. Подполковник Вернер Эбелинг, только что принявший командование над полком, зашел ко мне и спросил: «Люббеке, у тебя есть что-нибудь выпить?» Обрадовавшись неожиданно предоставившейся возможности поговорить с ним, я вытащил из-под койки бутылку коньяка.

Почти сразу же появились еще три офицера, которых я знал по полковому штабу, и поинтересовались: «Это все, что у тебя есть?» Готовый поделиться своими запасами, я достал еще несколько бутылок.

Проблема в данном случае заключалась в немецком обычае произносить тосты. При каждом тосте присутствующим надо было полностью осушить содержимое своих стаканов и перевернуть их дном вверх, в знак того, что все выпито. После того как были провозглашены все возможные тосты, мы едва держались на ногах.

Выйдя из бункера, мы как-то доковыляли два с половиной километра до наших обозных частей, напоминая, вне всякого сомнения, компанию подвыпивших матросов. В тылу у нашего интенданта мы раздобыли немереное количество соленой селедки и тут же ее съели.

Мне казалось, что мы все же вернулись на передовую, но я был слишком пьян, чтобы вспомнить точно. На следующий день голова просто раскалывалась, так плохо мне еще не было никогда. До конца своей жизни я не мог переносить даже запаха коньяка.

Отход к Риге. 7 августа – 5 октября 1944 г.

Вскоре после нашего застолья обстановка сложилась следующим образом: в результате наступательных действий Красной армии немецкие войска близ Рокишкиса оказались под угрозой окружения, что вынудило нас 7 августа на нашем участке фронта впервые отступить. Мы отошли к северо-западу в последующие пару дней, и 180 солдат моей роты заняли новые позиции в том месте, где делала поворот на запад река Мемеле. Мы находились в 65 километрах к северо-западу от города Рокишкис или приблизительно на таком же расстоянии от Риги.

Когда мы отошли на наши новые позиции, я приказал выстрелить один раз. Мы сообщали о нашем новом расположении, как это было принято. После выстрела из гаубицы, расположенной позади меня, я ждал взрыва на линии фронта.

Вместо этого взрыв прогремел рядом со мной, и я подумал, что это был просто недолет. Сразу же к нам подбежал солдат с криком «Эти сукины дети все-таки подстрелили меня!».

Не зная, была ли это моя ошибка в расчетах, я не хотел признаваться в том, что вина в этом «дружеском огне» могла лежать и на мне. К счастью, ранение солдата было легким, и никто больше не пострадал.

Один августовский день сменял другой, линия фронта близ Даугавы была подвижной, и мы все чаще перемещались. Противостоя постоянным атакам Красной армии, немецкие войска все чаще прибегали к помощи так называемых «пожарных бригад», формировавшихся на случай проникновения противника через наши позиции. Их эффективность была невысокой, поскольку было неясно, находится ли противник впереди нас, проник ли в тыл или зашел во фланг. Чтобы избежать опасности окружения или обхода с фланга, не было иного выбора, как только отступать по всей линии фронта.

Действуя как одна из таких «пожарных бригад», наша рота тяжелого вооружения иногда занимала участок по фронту отдельно от полковой пехоты или оказывала поддержку частям другой дивизии. На нашем участке фронта русские не предпринимали масштабных наступательных действий, случались лишь частые, но небольшие боестолкновения.

В то время как в наступательных операциях мы применяли орудия с целью сломить сопротивление противника, то в обороне мы старались заранее подавить огнем места его сосредоточения перед атакой. Когда нам не удавалось с помощью артиллерийского огня сдержать наступавшие части Красной армии, то мы пытались не дать им возможности максимально приблизиться к нашим отступавшим частям.

Когда поступал приказ оставить позицию, то наша рота тяжелого вооружения отходила первой среди всех подразделений полка, так как нам требовалось больше времени на то, чтобы погрузить боевую технику, и к тому же мы передвигались значительно медленнее. Полк оставлял в арьергарде два или три пехотных отделения с пулеметами, которых поддерживали две 75-миллиметровые гаубицы или 105-миллиметровые минометы нашей роты. Когда пехотинцы арьергарда отходили, у артиллерийских расчетов оставалось очень мало времени, чтобы быстро отойти вместе с орудиями по заранее намеченному маршруту и оторваться от наступавших русских.

В Балтийском районе у вермахта было несколько больших складов с громадным количеством боеприпасов и военной техники для снабжения группы армий «Север». Эти склады с боеприпасами и продовольствием или уничтожали, или просто бросали, отступая под натиском стремительно наступавшей Красной армии. За нашими отступавшими войсками к небу поднимались огромные клубы черного дыма.

Потеря складов привела в некоторых случаях к ухудшению снабжения, но иногда нам доставались настоящие предметы роскоши. Так, наша дивизия однажды получила множество бутылок коньяка «Хеннесси», которые в противном случае могли достаться противнику. В условиях постоянной угрозы советского наступления выдавалось не так уж много свободного времени, чтобы от души выпить. Злоупотребление выпивкой было особенно опасно в нашем тяжелом положении, поэтому я ввел жесткое рационирование коньяка.

Во время нашего отступления очень редко выдавались случаи, когда дивизионная артиллерия координировала свои действия во время обстрела вражеских позиций с нашей ротой.

Наша рота тяжелого вооружения поддерживала действия полковой пехоты на линии фронта, дивизионная артиллерия наносила удары по тылу противника. Передовой наблюдатель нашей роты работал в непосредственной близости и обменивался сведениями с наблюдателем основного артиллерийского полка дивизии, но их различные задачи по организации огня приводили к тому, что они почти всегда действовали независимо друг от друга.

В это самое время дивизионная разведка доложила, что подразделения противника сосредотачиваются в лесном районе площадью 4 гектара прямо перед нами по фронту. Для их уничтожения дивизионная артиллерия попросила у нашей роты огневой поддержки.

Имея богатый опыт передового наблюдателя, я мог с точностью до секунды вычислить время подлета снарядов из наших гаубиц и минометных мин из минометов до намеченной цели. Координируя свои действия с действиями передового наблюдателя артиллерии, мы намеревались с наибольшей точностью определить время удара, чтобы обеспечить максимальную эффективность огня, обрушив снаряды на ничего не подозревавшего противника.

Сверяясь по своим часам, я отдал приказ на открытие огня сначала расчетом 105-миллиметровых минометов, потому что им требовалось больше времени, вследствие высокой траектории полета их мин, чтобы поразить цель. Затем открыли огонь все 75-миллиметровые и 150-миллиметровые гаубицы.

Через полминуты или чуть больше сотни снарядов из наших и дивизионных орудий одновременно ударили по лесу. Этот разрушительный шквал огня, несомненно, уничтожил всех вражеских солдат, которые могли там находиться. Невозможно было не посочувствовать русским.

В письмах к Аннелизе в эти августовские дни нашего непрекращавшегося отступления отразилось мое мрачное настроение. С глубоким пессимизмом воспринимая наше будущее, я писал: «Мы с тобой выполним свой долг до конца». И неуверенно добавлял: «Дай бог, мы увидимся снова».

И все же наша любовь давала мне надежду, которая выразилась в моих словах: «Я благодарен тебе, Аннелиза, за то, что ты у меня есть». Когда она прислала мне в конце августа в письме локон своих волос, я положил его в нагрудный карман как талисман.

Тем временем наступление войск союзных держав через Францию и Бельгию привело к поспешной эвакуации 8 сентября 1944 г. ее полевого госпиталя в Генке. В наступившем хаосе медицинский персонал был вынужден спасаться самостоятельно.

После того как ей удалось добраться до Германии, она получила временный отпуск. Из-за постоянных бомбардировок Гамбурга она остановилась на ферме моих родителей в Пюггене, пока ее снова не призвали.

В это время беженцы с Востока, спасавшиеся от советской угрозы, и жители больших немецких городов, подвергавшиеся постоянным бомбежкам, начали в большом числе прибывать в Пюгген и другие сельские поселения. Моя семья пригласила всех дальних родственников со всей Германии, но приезжали и совсем чужие жителям Пюггена люди. Возможно, из-за давних антагонистических отношений между моей семьей и нацистами местные власти поселили на нашей ферме двадцать беженцев.

Им были отданы все свободные комнаты в доме. Кроватей не хватало, и на полу стелили солому. Чтобы всех накормить, мои родители зарезали несколько свиней. Присутствие беженцев было дополнительной ежедневной нагрузкой для моей матери, которая старалась обеспечить всех постояльцев питанием и удовлетворить другие их основные потребности.

Несмотря на отсутствие у нас симпатии к нацистам, моих сестер вынуждали регулярно посещать собрания Союза немецких девушек, нацистскую женскую молодежную организацию. Это была сознательная попытка не дать сестрам посещать церковные службы, поскольку Союз проводил свои собрания по утрам в воскресенье.

Однажды, уже в самом конце войны, мои сестры шли на собрание в соседнюю деревню, когда появился низко летевший самолет союзников и начал обстреливать всех шедших по дороге. Моим сестрам пришлось укрыться в придорожном кювете. Похожие истории рассказывали и о других случаях, когда истребители, прикрывавшие бомбардировщики, снижались и открывали огонь по работавшим в поле людям. Несмотря на то что сельские районы Германии избежали англо-американских бомбардировок, основными целями которых были города, к некоторым сельским жителям смерть также пришла с неба.

На обоих фронтах война приближалась к родной Германии, и никто не мог остаться в стороне от нее.

Глава 15. Отступление на землю рейха. Октябрь 1944 – январь 1945 г.

«Крепость Мемель». 5 октября 1944 – конец января 1945 г.

Когда 5 октября нам отдали приказ отходить из Латвии к немецкому порту Мемель (Клайпеда), большая часть регулярной пехоты 58-й дивизии погрузилась на грузовики и отправилась в порт Риги, откуда морским путем должна была следовать вдоль Балтийского побережья до следующего места расположения. Перед их отбытием подполковник Эбелинг передал мне во временное командование весь конный обоз 154-го полка с материальной частью, в который входила и моя рота тяжелого вооружения.

Мы должны были двигаться к Мемелю по шоссе; я вывел из Риги колонну войск, растянувшуюся на 5 километров, и повел ее в юго-западном направлении; нам предстояло пройти около 300 километров. В начале марша советские самолеты часто открывали по нашей колонне пулеметный огонь с бреющего полета, что заставляло нас искать укрытие в кювете или каком-либо еще подходящем для этого месте. Но когда мы оставили район Риги, налеты стали редкими.

Когда наша медленно двигавшаяся колонна прошла больше половины пути до Мемеля, Красная армия вышла к побережью Балтийского моря впереди нас, преградив нам путь по суше. Новый приказ предписывал нам идти к порту Либава[49]49
  Так до 1917 г. называлась Лиепая.


[Закрыть] в Северо-Западной Латвии, все еще находившейся в руках наших войск. Там должны были ждать нас морские суда, чтобы переправить всех оставшихся в Мемель.

Вскоре после получения приказа произошло неожиданное событие. На марше я находился впереди колонны. Задремав в седле, неожиданно я услышал чей-то голос у себя за спиной. Вопрос был, по-видимому, обращен ко мне: «Куда вы направляетесь?»

Резко обернувшись, я увидел ехавший слева от себя штабной автомобиль. В нем сидел фельдмаршал Фердинанд Шёрнер, командующий группой армий «Север»[50]50
  Шёрнер (1892–1973) в описываемое время был генерал-полковником, а фельдмаршалом стал в апреле 1945 г.


[Закрыть].

Застигнутый его появлением врасплох, я тут же отсалютовал ему и ответил: «В Либау, насколько мне известно, господин фельдмаршал».

Шёрнер был известен тем, что требовал от всех строжайшей дисциплины. Он всегда появлялся на фронте там, где его никто не ожидал. Стала широко известной история о том, как его шофер допустил какую-то ошибку и Шёрнер, приказав тому остановиться, сразу понизил его в звании. В другой раз поступок шофера чем-то понравился фельдмаршалу, и он, опять приказав остановиться, вернул шоферу его первоначальное звание. К счастью, мне удалось избежать неудовольствия фельдмаршала, и я продолжил выполнение своей задачи.

Наша колонна 15 октября в полдень достигла наконец-то порта Лиепаи. При помощи кранов тяжелое вооружение было погружено на корабли в считанные часы. Ночью мы вышли в море, и наше судно с потушенными огнями, держась ближе к берегу, прошло около 90 километров в южном направлении до цели пути. Оставшиеся позади нас дивизии группы армий «Север» продолжили сражаться в блокаде в Курляндии до конца войны.

Утром наше судно пришвартовалось в «крепости Мемель», так называла город нацистская пропаганда, стараясь поднять дух его защитников. Теперь мы находились в составе группы армий «Центр» на территории немецкого рейха, приблизительно в 40 километрах от того места, где 58-я дивизия начинала свой боевой путь в Россию три с половиной года назад.

Ко времени нашего возвращения потрепанные пехотные части полка уже отбили несколько яростных советских атак на Мемель. Вся их надежда до сих пор была только на пулеметы и легкое стрелковое оружие, они срочно нуждались в поддержке наших тяжелых орудий. В течение нескольких часов орудия и боеприпасы были разгружены, и мы направились к линии фронта, пролегавшей в 10–11 километрах от гавани.

Мы быстро разместились на позициях на городской окраине сразу же за пехотой, сделав несколько пристрелочных выстрелов, чтобы определить нашу зону огня. В результате нескольких атак противника наши позиции были разрушены, но большого наступления не последовало. В течение последовавших недель Красная армия проводила операции против нашей оборонительной линии силами только рот и батальонов; и даже эти действия имели спорадический характер.

Хотя на нашем участке фронта установилось относительное затишье, немецкая линия обороны в течение нескольких недель медленно отодвигалась в сторону города под напором русских подразделений. Несмотря на постоянные вражеские атаки, большинство немецких частей в Мемеле были переброшены на юг от города, чтобы противостоять новой угрозе наступления на этом направлении. И в итоге только две пехотные дивизии – наша и 95-я – остались защищать город, но их сил оказалось достаточно, чтобы удержать Мемель.

У советского Верховного главнокомандования были намечены другие важные цели. Оно, вероятно, пришло к мнению, что не стоит прилагать усилий, чтобы покончить с нами. Ситуация в точности повторяла положение, сложившееся на Ораниенбаумском плацдарме, где были блокированы советские войска. Трудно одержать верх над противником, загнанным в угол; он будет отчаянно драться за свои жизни.

На протяжении всех оборонительных боев я занимал бункер на полпути между фронтом и Мемелем, в то время как моя рота находилась на ферме ближе к городу на 3 километра. Гражданское население было эвакуировано на запад, и теперь это был город-призрак.

Между боями я как-то зашел в покинутый дом и насладился ванной, которую принял впервые за много месяцев. В одном из оставленных домов офицер нашего полка нашел дробовик. Он иногда одалживал его мне, чтобы я мог поохотиться на зайцев, из которых наш повар готовил вкуснейшие блюда.

Однажды утром, часов в девять, я отдыхал в своем бункере, – накануне я лег поздно, – как вдруг на пороге неожиданно появился подполковник Эбелинг. Не успев одеться, я вскочил с койки и отдал честь, но это не произвело на него впечатления. У нас были нормальные отношения с командиром полка, но мне было крайне неудобно, что меня застали спящим в койке, когда утро уже давно наступило.

В это же время случилось более серьезное происшествие. Поскольку солдаты в моей роте давно не практиковались в стрельбе из карабина, я решил подыскать для этих целей какое-нибудь подходящее место. Холм, расположенный недалеко от места нашего постоя на ферме, отвечал всем требованиям. Мне как-то и в голову не пришло, что штабной бункер находится на другой стороне холма.

После пяти минут практической тренировки моей роты ко мне подбежал унтер-офицер с приказом подполковника Эбелинга немедленно прекратить стрельбу. Шальные пули пролетали со свистом над полковым бункером. Хотя мои солдаты профессионально обращались с орудиями, в меткости стрельбы из карабинов, к сожалению, они замечены не были.

Мои солдаты повесили указатели со словами «подразделение Люббеке» на окраинных улицах города недалеко от фермы, где расположилась наша рота. Это помогало быстрее нас найти.

Обычно на конвертах писем, которые посылали солдату на фронт, не указывалось, какая это рота или полк, так как это была военная информация. Вместо этого адресат имел постоянный номер полевой почты.

Возможно, из-за резкого ухудшения положения на фронте огромное число писем на родину прошло в это время серьезную военную цензуру. Несмотря на этот строгий контроль, я никогда не задумывался над тем, о чем мне разрешалось писать. Таким же образом я узнавал из писем, полученных из дома, обо всем, что реально происходило в жизни моей семьи и Аннелизы.

Вызов, брошенный командиру

20 января 1945 г. я получил повышение: вместо исполняющего обязанности командира роты согласно штатному расписанию я становился командиром роты; это был уже постоянный статус. Это обрадовало меня. К тому же мои подчиненные неформально отметили это событие на ферме. В конечном счете уважение ко мне солдат, которых я водил в бой, было важнее для меня поощрений со стороны тех, кто мной командовал. Вскоре за этим 30 января последовало и повышение меня в звании до обер-лейтенанта. Однако на первый план вышли другие события.

Обязанности командира роты, которые я выполнял в Мемеле, были несравненно легче того, что выпало на мою долю у Даугавы. Но появились проблемы с личным составом. К концу 1944 г. пополнения, которые прибывали из Германии, не смогли полностью восполнить нехватку солдат на фронте и компенсировать наши потери. В подобном положении, как и моя рота, оказались и другие подразделения, части и соединения немецкой армии. Я мог только провести реорганизацию моих 150 оставшихся солдат, чтобы наиболее эффективно выполнять наши боевые задачи.

Вести в бой солдат – это было то, к чему я стремился, но у командира были и другие обязанности. Когда солдаты погибали, моей обязанностью было посылать их женам и семьям похоронные извещения. Мне необходимо было высказать им слова сочувствия, и это было самой тяжелой обязанностью в моей службе.

И все же смерть – это неизбежная реальность войны. Та сторона, за которой осталось поле сражения, хоронит мертвых и подбирает раненых. Часто о судьбе пропавших без вести так ничего и не удавалось разузнать. Несмотря на то что нас продолжала беспокоить судьба тех, кто остался лежать на поле боя, внимания требовали повседневные обязанности. Противник не заинтересован в подсчете ваших потерь, и бои продолжаются. Тела мертвых солдат лежат в лесах и сгнивают. Это страшно, но об этой уродливой стороне войны часто забывают.

Бои в конце войны на Восточном фронте становились все более жестокими. После ряда побед, одержанных советскими войсками в 1943 г., они иногда начинали пристреливать после боя раненых и не считали нужным хоронить убитых немецких солдат. В таких случаях только тех бойцов, кто еще мог идти, отправляли в лагеря для военнопленных. В итоге то, как относятся к солдату, все больше зависело от того, где и когда шли боевые действия.

По своему опыту я знаю, что вермахт никогда не отдавал приказов, запрещавших брать пленных. Я никогда лично не видел, чтобы немецкие солдаты убивали раненых или сдававшихся в плен солдат Красной армии, хотя подобное имело место. Правда, мы не всегда хоронили мертвых солдат противника, но оказывали помощь раненым и отправляли сдавшихся русских солдат в лагеря для военнопленных, хотя условия содержания там не отвечали самым основным требованиям.

Несмотря на то что немецкие солдаты не всегда вели себя должным образом, военный кодекс поведения никто не отменял. Будучи командиром, я иногда применял дисциплинарные меры наказания к тем, кто нарушал его.

Один раз военно-полевой суд рассматривал дело моего старого товарища в чине фельдфебеля. Он был так же, как и я, призван в 13-ю роту в 1939 г., дослужился до командира орудийного расчета 75-миллиметровой гаубицы. В Мемеле он обнаружил зарытое во дворе семейное серебро, приказал своему подчиненному выкопать его и упаковать в посылку для отправки в Германию.

Когда мне стало известно об этом, я передал дело для дальнейшего расследования и отослал фельдфебеля в дивизию, чтобы ему вынесли окончательный приговор. Последнее, что я услышал о нем, – что он попал в штрафной батальон, который должен был выполнять самые опасные задания.

Несмотря на отсутствие офицеров в роте, которые должны были помогать мне в исполнении обязанностей командира, полковой штаб изредка предоставлял мне необходимую помощь. Нельзя не сказать о еще одном помощнике – фельдфебеле роты и ее «отце» интенданте Юхтере. Его поддержка была неоценимой, когда я занимался административно-хозяйственными делами: писал заявки в службу снабжения, просил о подвозе боеприпасов или сена для лошадей.

В мои обязанности также входило давать разрешение на отпуск для рядового и унтер-офицерского состава, в чем мне помогал Юхтер, писать представления на награждения и повышение в звании. По моей рекомендации двое бойцов моей роты вернулись в Германию для подготовки на офицера. Отрицательной стороной этого решения было то, что я лишился двух лучших своих подчиненных.

По моим подсчетам, 50 процентов бойцов были женаты, их количество значительно выросло с начала войны, когда большинство составляли молодые новобранцы. В это время немецкое общество с неодобрением смотрело на разводы. Женатые пары прибегали к разводу только в том случае, если отношения отягчали серьезные и неразрешимые проблемы. И война, как правило, не только обостряла эти проблемы, но и создавала новые. Разлука с женами и любимыми девушками, оставшимися в Германии, была причиной того, что сложившуюся ситуацию использовали в своих интересах нечистоплотные личности.

В бытность мою командиром было по крайней мере четыре случая, когда я письменно отвечал на официальные запросы, действительно ли не получал отпуска солдат в течение 10 месяцев до рождения у его жены ребенка. Подтверждение этого факта имело следствием, что или солдат, или его жена имели законные основания для развода.

Кроме того, мне пришлось пять или шесть раз отвечать на бумаги из суда от жен, требовавших развода с солдатами из моей части. Тогда я вызывал солдата в свой бункер и требовал рассказать обо всем как мужчина мужчине.

Когда солдат узнавал о том, что его жена требует развода или у нее есть кто-то еще, он часто терял контроль над собой. Такая травмирующая его психику новость сказывалась на его поведении в бою. Конец всех связей с женой или знакомой девушкой был настолько мучителен, что затмевал собой даже скорбь от потери товарища в бою.

Когда я разбирался во всех этих любовных историях, мысль об Аннелизе беспокоила меня все больше. Я написал ей в очередном письме: «За войну приходится платить не только на полях сражений».

Аннелиза

После эвакуации из Бельгии Аннелиза провела почти два месяца с моей семьей в Пюггене. 10 ноября она получила приказ прибыть в госпиталь военно-морских сил в Цевене, который располагался в 160 километрах северо-западнее Пюггена между Бременом и Гамбургом. Раньше она работала в госпиталях вермахта, теперь же – в кригсмарине и получила новую форму.

Через пару месяцев работы в Цевене ее перевели в госпиталь в Альтенвальде, пригород городка Куксхафен, близ впадения Эльбы в Северное море.

Ранее в Бельгии и затем в Северной Германии Аннелизе грозили другие опасности, помимо бомбардировок союзников. Привлекательная двадцатитрехлетняя медицинская сестра работала в суровых условиях военного госпиталя, к чему она была совсем не подготовлена своим воспитанием. Она была одинока и беззащитна без моей поддержки и ее родных, которые могли бы помочь ей.

Мое беспокойство за ее безопасность и благополучие приводило меня в состояние стресса. Аннелизе приходилось каждый день отбиваться от домогательств солдат и матросов, а также пресекать попытки ухаживания со стороны врачей. В нескольких письмах я просил соблюдать осторожность при общении с такими людьми.

В одном из писем, датированном 20 июля 1943 г., Аннелиза рассказала мне о боли, которую она до сих пор испытывает из-за того, что в детстве ей не хватало любви: «Насколько же ты был счастливее меня в юности. Девушке так тяжело жить без материнской любви». Теперь она стала самостоятельной женщиной, но у нее не было матери, которая могла бы посоветовать ей, как правильно выстроить взаимоотношения с мужчиной.

В юности Аннелизе недоставало чувства привязанности и любви, став взрослой, она еще больше нуждалась в ней. В госпитале ее преследовали агрессивные мужчины, искавшие женской компании. Они бесчестно вели себя с ней, утверждая, что они хотят только знакомства с женщиной. В этом отношении ее госпитальное окружение представляло большую опасность, чем окружавшая меня фронтовая обстановка. Рядом со мной не было женщин, которые могли бы увлечь меня.

Осознавая всю опасность ее положения, мне, двадцатичетырехлетнему молодому человеку, было очень трудно переносить нашу разлуку, одновременно выполняя обязанности командира. Строчки моих писем отражают мое горячее стремление уверить ее в моей любви и пожелать ей оставаться такой же сильной.

«Сколько раз в день я думаю о тебе?»

«Самая большая проблема, что я тоскую по тебе, Аннелиза».

«Взаимная любовь преодолевает все разлуки».

«Наша любовь дарит нам мир в эти скорбные дни».

«Воспоминания о наших встречах в прошлом доставляют боль».

«В мыслях я всегда с тобой, моя дорогая».

«Я не могу словами описать мою любовь к тебе».

«Я благодарен Богу, что он указал дорогу к тебе, Аннелиза».

Мое воспитание наделило меня сильным характером и научило самоконтролю, я был готов нести тяготы жизни. Аннелиза была воспитана по-другому, и ей было тяжелее справляться с разлукой. Как мне стало известно позднее, это не обошлось без последствий.

Я никак не мог отогнать одолевавшее меня беспокойство, и мы с Аннелизой решили пожениться, не дожидаясь конца войны. Сейчас мы ждали необходимого официального разрешения после окончания расследования дела о еврейской фамилии ее матери. Мы уже обговорили в письмах все мельчайшие подробности нашей свадьбы в Гамбурге.

У меня сохранился купленный во время службы в Бельгии отрез материи, из которого портной в Гамбурге пошил мне костюм. Аннелиза тем временем приобрела свадебное платье. Мы планировали нанять крытый экипаж, запряженный парой белых лошадей. В нем мы должны были отправиться в церковь, а затем к тете Фриде на праздничный свадебный прием. Наш краткий медовый месяц мы должны были отметить в отеле в Гамбурге.

23–24 января 1945 г. в дивизии, а затем и в полку были подписаны последние необходимые документы, дававшие разрешение на брак. Так как я был вторым в очереди на получение трехнедельного отпуска, я отбросил прочь всякие дурные мысли и с нетерпением стал ожидать нашей с Аннелизой свадьбы.

Изменчивые представления о войне

На войне немецкие солдаты были постоянно в курсе последних новостей из еженедельных выпусков дивизионной газеты и военных радиопередач, но тщательно проверенная цензурой информация давала нам только общее представление о том, какие события происходили в России и на других театрах военных действий.

Объявление Германией войны Америке, о чем я услышал зимой 1941 г. в Урицке, прошло почти незамеченным, что было типичным случаем. В то время нам казалось, что Соединенные Штаты расположены где-то далеко и это никак не повлияет на нашу войну с Россией. Однако вскоре стало ясно, что американская промышленность предоставила значительную материальную поддержку России, которая помогла восстановить военную мощь Красной армии после ее первых поражений.

Капитуляция наших войск под Сталинградом в начале 1943 г. сильно встревожила нас, но большинство все еще был уверено в окончательной победе Германии. Некоторые надеялись на заключение выгодного договора о мире. Выход из войны в сентябре 1943 г. Италии, основного союзника Германии в Европе, только вдохновил нас на дальнейшее сопротивление для достижения победы. Несмотря на сообщения из России о постоянном отступлении наших войск, почти каждый из нас в тылу и на фронте продолжал верить в то, что мы выиграем войну где-то к середине 1944 г.

Этот постоянный оптимизм был следствием нацистской пропаганды, которая с помощью средств массовой информации навязывала немецкой общественности свое видение будущего. Распространялись также слухи, поддерживаемые главным образом Геббельсом, что Германия разрабатывает секретное чудо-оружие, которое приведет к окончательной победе. Когда летом наше «оружие возмездия» начало наносить удары по Англии, казалось, все поверили слухам, хотя действенность этого оружия могла быть преувеличена.

В то время как режим своими обращениями и заявлениями искусно манипулировал общественным мнением, страхами и надеждами людей, мне казалось, что немцы сами готовы на самообман при оценке сложившегося положения, для того чтобы морально поддержать себя перед лицом неблагоприятных обстоятельств.

В мае 1944 г. я вернулся на фронт, а вскоре нам стало известно о высадке войск союзных держав во Франции. Этого мы уже ждали, потому что союзники давно начали бомбить наши города, словно не решаясь противостоять вермахту на суше во Франции. Была надежда на то, что если они высадятся, то получат новый Дюнкерк и угроза с Запада будет на ближайшее будущее ликвидирована.

Когда в течение первых двух недель десант отбить не удалось, стало ясно, что у Германии появился второй фронт. Если бы у Германии было больше ветеранских дивизий на Западном фронте, таких как 58-я, то высадка тогда бы не удалась, но ощущалась их явная нехватка.

До войны существовало глубокое чувство обиды в отношении Запада, навязавшего Германии жесткие условия Версальского мирного договора. После высадки войск союзников в Нормандии я рассматривал конфликт с западными державами скорее как игру по сравнению с жестокими боями с русскими на Восточном фронте.

Немецкий солдат, захваченный в плен союзниками, имел все шансы выжить. В русском плену у него их не было[51]51
  Из общего числа попавших в советский плен военнослужащих вермахта, учтенных в лагерях НКВД по 22 апреля 1956 г. (2 733 739), умерло в плену 13,9 % (381 067), остальные вернулись домой.


[Закрыть]. Узнав о том, что мой брат Отто был взят в плен американцами летом 1944 г., я не был расстроен, потому что знал, что ему ничто не угрожает.