Текст книги "У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945"

Несмотря на то что снайперы представляли для нас реальную опасность, в Урицке в большей степени мы несли потери от регулярного артиллерийского огня. Артиллерия Красной армии работала предельно точно, не уступая в меткости немецким артиллеристам.

Еще одной опасностью были русские пулеметы. Их пули наносили большой урон нашей живой силе. Иногда позиция пулеметчиков располагалась в полутора километрах от нас, но, когда пулеметные очереди начинали вспарывать снег вокруг нас, казалось, что противник где-то совсем рядом. Невозможно было понять, откуда ведется огонь. Если вы услышите, как рядом просвистит пуля, то вы спасены. Если вы не услышите ее, значит, вы ранены или убиты.

Хотя мне крайне редко приходилось вступать в бой, мой МР-40 был на всякий случай всегда при мне. Обычно по возвращении в бункер я проверял его, прежде чем отставить в сторону.

Однажды вечером, зайдя в блиндаж, я, полагая, что мой МР-40 стоит на предохранителе, небрежно проверил оружие. Направив дуло пистолета-пулемета вниз, нажал на спусковой крючок. Когда раздалась короткая очередь, все бросились врассыпную, словно нас застали врасплох советские десантники. Хотя случившееся выглядело со стороны забавным, такое беззаботное обращение с оружием могло легко привести к потерям. Таким образом, на фронте Красная армия была не единственным врагом.

Конечно, опасность грозила не только со стороны вражеского огня, были часты случаи обморожения и гипотермии. Быстрая ходьба на лыжах помогала мне согреться в мороз, но в любом случае грозила опасность обморожения. Вернувшись однажды в бункер, я ощутил, что пальцы ног онемели и потеряли всякую чувствительность. Когда я скинул сапоги, я увидел, что пальцы побелели.

Солдат предупреждали, что при обморожении ни в коем случае нельзя пользоваться горячей водой, и я подумал, что холодная вода мне поможет. Выйдя из бункера, я начал медленно лить на ноги холодную воду и массировать пальцы. Боль была невыносимой, но постепенно – прошло минут двадцать – кровь начала циркулировать вновь. Многие менее удачливые солдаты теряли пальцы рук и ног в результате обморожения. Меня поразила мысль, что еще пара часов, проведенных на морозе, – и все могло закончиться для меня ампутацией.

Вернувшись в блиндаж после продолжительного отсутствия на следующий вечер после этого случая, я застал своих друзей за праздничным столом. Один наш старый товарищ из другой дивизии, узнав, где мы находимся, пришел навестить нас. Это событие надо было отметить, и «старые служаки» тепло встретили товарища, достав свой запас коньяка.

Я пришел час или два спустя после начала застолья, и все уже успели произнести с полдюжины тостов. «Люббеке, – сказали друзья, – ты должен выпить шесть рюмок коньяка, а потом мы все вместе выпьем седьмую». На шестой я уже был окончательно пьян. Проснувшись поздно на следующее утро, мы заплатили головной болью за наше краткое бегство с войны.

Окопная война. Ноябрь 1941 – март 1942 г.

Мне в исполнении моих обязанностей наблюдателя помогал связист, потому что я недостаточно хорошо знал азбуку Морзе. Он передавал целеуказание артиллеристам, находившимся в тылу в полутора километрах от нас. Когда я выкрикивал «На пять больше!», что означало необходимость корректировки огня и переноса его на 5 метров вперед, или «Десять справа!» – перенести точку прицеливания на 10 метров вправо, он тут же выстукивал сообщение, передавая его в тыл.

Если мы останавливались на позиции надолго, как в Урицке, рота прокладывала полевую телефонную связь к нашему укрытию. Этот полевой телефон был так же надежен, как и телеграф, и позволял мне непосредственно связываться с орудийным расчетом. Хотя у нас были рации, использовали мы их редко, так как русские могли перехватить наши радиосообщения.

Когда мне было необходимо передислоцироваться на новую позицию, я внимательно изучал по карте местность перед нами, чтобы определить возможное направление наступления противника. После того я помечал на карте предполагаемый путь его передвижения, передавал координаты какой-либо точки на местности артиллеристам и просил произвести пробный выстрел. В 85 процентах случаев снаряд накрывал цель. Если такого не случалось, второй выстрел точно достигал цели.

После проверки координат я сообщал орудийному расчету, что эта цель будет называться «Позиция А», чтобы в случае наступления противника артиллеристы могли быстро среагировать на приказ. И на других возможных направлениях наступления появлялись «Позиция Б», «Позиция И» и так далее. Иногда я употреблял для обозначения цели вместо букв имена.

Теперь, когда все направления были обозначены, я мог просто передать: «Позиция А: пять снарядов, два орудия». Конечно, когда со стороны противника тоже раздавался одиночный выстрел, мы понимали, что и он намечает свою сеть координат для ведения огня. Вскоре вся ничейная земля превращалась в одну смертельно опасную зону заранее намеченных целей.

Первейшей обязанностью передового наблюдателя на постоянной позиции было внимательно следить за малейшими изменениями передовой линии противника, что могло означать его подготовку к наступлению, и предупреждать командира роты об изменении боевой обстановки. Если это было возможно, то следовало также заранее предупредить артиллеристов о необходимости подготовить гаубицы к бою, чтобы они могли мгновенно выполнить приказ на открытие огня.

На таких участках фронта, как в Урицке, где довольно активно велись боевые действия, обычно расчету хватало 2 минут, чтобы подготовить орудие к бою, а затем произвести выстрел, если я не мог предупредить артиллеристов заранее и сообщить координаты цели. Там, где бои шли эпизодически, расчеты зачастую уходили в укрытия, а не сидели рядом с орудиями. В этих обстоятельствах артиллеристам требовались уже 4 минуты, чтобы занять свои места на батарее и сделать первый выстрел. Когда начинался обстрел или расчеты уже были предупреждены, снаряды обычно ложились в цель через полминуты или меньше после моего приказа.

Когда противник переходит в наступление, передовой наблюдатель должен немедленно определить необходимое для боя количество и тип орудий и требуемое количество снарядов. Он должен так управлять огнем, чтобы подавить атаку противника быстро и эффективно. Хотя в некоторых аспектах это представляло собой чисто техническую задачу, но это было скорее искусством, чем наукой.

Во время больших боестолкновений между обеими сторонами часто имела место артиллерийская дуэль. Огонь был интенсивным, но непродолжительным. В противоположность Первой мировой войне, во время которой орудийный обстрел окопов мог продолжаться днями или неделями, наша артиллерия в боях на Восточном фронте применяла снаряды небольшого калибра и тратила их в гораздо меньшем количестве. Как правило, обстрел продолжался минут двадцать, хотя иногда, случалось, и до часа. Пока продолжали падать снаряды, солдат оставался под прикрытием – в бункере или окопе.

Как только заградительный огонь противника переносился дальше в направлении нашего тыла, необходимо было срочно занять позиции, чтобы отразить стремительную атаку русских. Наступая большим числом солдат, противник пытался оказывать давление на нашу передовую линию, но мы обычно отбрасывали его назад, не давая проникнуть через наши оборонительные рубежи. В некоторых случаях русским удавалось дойти до нашей передовой и заставить нас отойти, но с помощью резервов мы контратаковали и отбивали наши позиции. Поскольку у нас были исчерпывающие разведданные о расположении частей Красной армии под Урицком, для нас их действия не были неожиданностью.

Во время этой позиционной войны под Ленинградом численность противостоявших немецких и русских войск была примерно одинакова, несмотря на то что у врага была слабая подготовка, не хватало опыта, и отсутствовал наступательный дух. Обе стороны часто проводили разведку боем. Она была необходима, чтобы узнать систему обороны противника. Я сохранял постоянную бдительность, чтобы вовремя заметить малейшую попытку противника проникнуть малыми группами в наше расположение.

Если я обнаруживал появление подразделений противника впереди на открытом пространстве, я немедленно сообщал об этом в тыл. Снаряды начинали падать перед ними, отсекая вражеских солдат от наших позиций и препятствуя дальнейшему продвижению. Наши тяжелые орудия имели большое преимущество перед ручными пулеметами: они обладали большей дальностью стрельбы. Если нам приходилось использовать пулеметы в таких боестолкновениях, это значило, что противник подошел к нам слишком близко.

Когда немецкие подразделения уходили в поиск с целью получения разведданных, наши орудия всегда были готовы к бою, в случае если отходившие назад наши разведотряды потребуют огневой поддержки. Кроме взятия «языка» и сбора разведывательных данных о составе советских войск, такие рейды заставляли русских открывать орудийный огонь, и мы узнавали о расположении их артиллерийских батарей. Используя сеть подслушивающих устройств, специальное подразделение точно определяло их положение, и наша артиллерия открывала контрбатарейный огонь. Это была смертельная игра в кошки-мышки.

Вскоре после Рождества Шютте стал жаловаться мне на усталость от монотонного исполнения ежедневных обязанностей на батарее. В одну морозную ночь он решил предпринять активные действия и пробрался незаметно через заснеженную ничейную землю, расположенную между нашими позициями и русскими. У него был только пистолет-пулемет и ранец, в котором лежал один килограмм динамита. Шютте проскользнул мимо советских постов и, заглянув в бункер, забросил ранец с динамитом внутрь и крикнул обреченным русским: «Вот вам ваш хлеб!»

Он вел свою собственную войну и повторил еще раз этот сумасшедший поступок. В тот раз я даже услышал эхо взрыва. Что начиналось как не санкционированные начальством действия, получило его же одобрение. Представленный мной и командованием к награде, Шютте был награжден одним из высших военных орденов Германии – Немецким крестом в золоте.

Критическое положение с продовольствием в Ленинграде, которое вдохновило Шютте на его черный юмор, вызывало у нас серьезное опасение, что русские власти могут вывести из города колонны женщин с детьми и направить их через линию фронта в наше расположение. Мы начали спорить. Было неясно, что следовало бы предпринять в подобной ситуации, но чтобы встретить гражданское население пулеметным огнем – это даже не обсуждалось. Я склонялся к тому, что необходимо накормить их и отослать назад, но при этом не дать возможности вполне боеспособным мужчинам призывного возраста просочиться вместе с мирными жителями к нам в тыл.

В это же время наша разведка обнаружила, что противник засылает в расположение наших частей через линию фронта собак. Эти несчастные животные несли на себе динамит, и они были натренированы залезать под машины. При этом спусковые антенны на их спине сгибались, и взрывчатка детонировала.

Хотя, вероятно, таких собак, обвязанных взрывчаткой, было немного, командование отдало приказ расстреливать всех собак в качестве меры предосторожности. Нам было тяжело выполнять этот приказ, но мы ему подчинились. С течением времени война ожесточает сердца и принуждает вас к жестоким поступкам; представить себе в мирной жизни, что вы способны на это, было бы вообще невозможно.

В начале 1942 г. журналист эстонской газеты, выходившей в Ревеле (Таллине) на немецком языке, приехал на фронт брать интервью. Когда он спросил, можно ли ему сфотографировать меня, я охотно согласился. Неожиданно было увидеть мое фото на первой полосе «Ревелер цайтунг» от 2 апреля 1942 г., под которой была подпись: «Немецкий солдат; таким мы встретили его на фронте в окопах – молодым, ловким и верящим в победу». Непривычно было читать о себе в подобных героических тонах, но эти слова точно отражали наш боевой дух.

В начале марта по группе армий «Север» появился приказ о передислокации нашей дивизии. Подготовка продолжалась двое суток, и мы оставили наши окопы. Нам на смену прибыла полицейская дивизия СС, офицеры которой пошли добровольцами в дивизию СС; многие ее бойцы были из северных нордических стран – Швеции, Норвегии и Дании[30]30
  В основном добровольцы из указанных стран воевали не в пехотной полицейской дивизии СС (с февраля 1943 г. 4-я полицейская моторизованная дивизия СС), а в добровольческой моторизованной дивизии СС «Викинг» (с ноября 1942 г. 5-я моторизованная дивизия СС, с октября 1943 г. 5-я танковая дивизия СС «Викинг»).


[Закрыть].

Многие из этих скандинавов были высокого роста, их головы торчали из-за снежных стен, протянувшихся перед окопами, что делало их легкой целью для советских снайперов. До того, как мы покинули Урицк, нам стало известно, что в первый же их день на фронте выбыло из строя больше десять человек. Получив столь жестокий урок, они стали больше уважать русских снайперов.

Ко времени нашего отъезда из Урицка вера в быструю победу испарилась. Всем стало понятно, что война в России будет долгой. Тем не менее я оставался абсолютно уверенным в окончательном разгроме Советского Союза.

За линией фронта

Урицк был фронтовым городом, который покинули большинство жителей. Но в городе еще оставались около ста человек гражданского населения, в основном женщины и дети. Эти люди не общались с нами, но внешне не проявляли к нам враждебности. Желая составить личное представление о русских людях, я решил навестить одну из местных семей.

Я зашел к ним в дом, меня провели в небольшую опрятную комнату, и мы попытались завязать разговор с хозяевами, чтобы хотя бы немного узнать друг о друге, общаясь с помощью жестов. В результате краткого знакомства мое представление о русских несколько изменилось. Это были обычные люди, но их подлинные чувства, отношение ко мне и присутствию немцев в их стране было скрыто под маской невозмутимости.

На ротной кухне, находившейся в тылу за две мили от линии фронта, работали двое военнопленных и одна русская девушка. Неудивительно, что между девушкой и подсобным рабочим на кухне, немцем, завязались близкие отношения. Военный устав запрещал общаться с женщинами оккупированной страны. В частности, из-за опасения, что они могут заниматься шпионажем.

Несмотря на то что это была настоящая романтическая связь, непосредственным свидетелем которой я был, немецкие солдаты в моем полку часто использовали тяжелейшее положение с нехваткой продовольствия среди русских, требуя от женщин в обмен на хлеб сексуального удовлетворения. Сунув буханку под мышку, солдаты отправлялись туда, где можно было встретить голодных русских женщин и девушек, готовых добровольно отдаться за еду.

Рассказывали об одном бессердечном солдате, который, получив требуемое, в ответ на просьбу женщины «заплатить» отрезал от буханки несколько кусков, оставив почти весь хлеб себе. Большинство немецких офицеров и солдат не одобряли такого поведения, но я не знал ни одного случая, когда за подобные поступки кому-нибудь поставили на вид или наказали.

Еще труднее было объяснить широко распространенное среди молодых мужчин отсутствие потребности к интимным отношениям с женщиной, что является ненормальным для этого возраста. Естественно, фабрика слухов тут же давала ответ: повара получили тайное указание подмешивать в еду особый химический реагент, который подавляет половое влечение. Возможно, для Верховного командования имело смысл решиться на такой радикальный шаг, принимая во внимание почти полное отсутствие женщин на фронте, но истинная причина нашего низкого либидо оставалась загадкой.

Вообще, наши части не испытывали нехватки продовольствия в России на протяжении всей войны, когда миновала кризисная ситуация первой военной зимы. Во время тяжелых боев или на марше наш интендант снабжал нас только консервами. Это могли быть тунец, сардины, селедка или ветчина, а также сухое печенье и хлеб, которые мы держали в особой сумке сбоку на ремне.

В условиях позиционной войны обозные части ночью подвозили продовольствие и почту вплоть до бункеров. Обычно они везли также в особых контейнерах горячий суп с ротной полевой кухни, в котором плавали куски говядины или свинины вместе с картошкой. Иногда на обед были сосиски.

Нам также полагался небольшой круглой формы хлеб из пшеничной и ржаной муки, выпеченный в дивизионной пекарне, и масло или иногда сыр, оставляемый на утро. Часто нам давали шоколад. Поскольку настоящий кофе был очень редким напитком, мы часто пили жидкий суррогат кофе из обжаренного зерна.

Солдаты не голодали, но наша пища была однообразной. В некоторых случаях нам давали дополнительные продукты, что делало нашу армейскую пищу более разнообразной. Зимой мы регулярно получали две небольшие бутылки шнапса, чтобы согреться. На Рождество и Пасху нас одаривали бутылкой коньяка, которой хватало на три-четыре дня. Раненые или заболевшие солдаты в тыловом госпитале ели на обед ростбиф или жареную свинину, цыплят и вареную колбасу.

Если мне с моими товарищами для пополнения нашего рациона иногда удавалось раздобыть картошку или мясо, у нас не было возможности их приготовить. В этом случае мы передавали все подобное продовольствие, доставшееся случайным образом, ротным поварам, чтобы они его нам сготовили.

Изредка нам удавалось достать те продукты, что не требовали приготовления. В подвале одного сгоревшего дотла дома однажды мы обнаружили бочонок маринованных томатов. Это было редкое угощение, которого нам хватило на несколько дней.

Поскольку война стала позиционной, вопросы санитарии приобретали все большее значение. Первостепенным делом стало возведение отхожих мест. Эти, как мы их называли, «громовые бревна» представляли собой несколько толстых досок с отверстием, положенных над выгребными ямами.

В некотором отношении наши позиции в пригородах имели определенные преимущества – солдаты могли найти себе более сносное пристанище. В некоторых трехэтажных деревянных домах Урицка были даже туалеты; это было хотя и небольшое, но все же приобщение к цивилизованной жизни в наших примитивных условиях. Однако из-за того, что водопроводные трубы, проходившие в стене, были узкими и деревянными, шум от смываемой воды был слышен во всем доме каждый раз, когда кто-то пользовался туалетом на верхнем этаже.

Подумав, что комнатный туалет был бы приятной альтернативой нашим уборным, я воспользовался им, когда мне пришлось посетить эту часть города. На следующий день я почувствовал в паху страшный зуд, так что едва мог заниматься повседневными делами. Причиной его были малозаметные лобковые вши. К несчастью, многие бойцы, посетившие туалет, способствовали распространению этой заразы.

Мои друзья могли подумать обо мне плохо, что я был у одной из местных русских женщин, и я занялся самолечением. Первым делом я тщательно выбрил пораженное место, но зуд не прекратился. Не в состоянии больше его переносить, я обратился к врачу, и он дал мне специальную мазь. От нее у меня появилось болезненное жгучее ощущение, однако заражение прошло в течение недели.

Было трудно соблюдать правила личной гигиены. Средства для этого были явно недостаточными. Иногда мы имели возможность помыться в кадке или под душем или искупаться в реке или озере. Даже если не велось боевых действий, мы мылись не больше одного раза в неделю небольшим количеством воды и куском мыла. У меня не было зубной щетки, и я просто выдавливал на палец пасту и чистил, таким образом, зубы один-два раза в неделю. Брился я один раз в две недели.

Наша серо-зеленая униформа состояла из хлопчатобумажного кителя и брюк, надетых поверх хлопчатобумажного нижнего белья. В лесистой местности зеленый цвет обмундирования служил хорошей маскировкой, но в открытом поле, где негде было укрыться, ты торчал словно верблюд на фоне пустынного горизонта.

Поверх носков мы надевали плотно пригнанные кожаные сапоги с двухшовным голенищем с боковыми швами на кожаной подошве (назывались Knobelbecher, в переводе с немецкого «стакан для игральных костей»). Несмотря на то что сапоги и форма могли носиться долгое время, дивизионный интендант выдавал новую форму два раза в год. В 1941 г. мне достались кавалерийские брюки, пошитые из более толстой материи, и пара кавалерийских сапог высокого качества. Офицеры вермахта должны были покупать себе форму сами, но часть ее стоимости компенсировалась. Офицеры могли также получать отдельные предметы формы, необходимые для боя.

Вполне удобная в различных климатических условиях, наша форма совершенно не подходила для низких зимних температур, с чем мы столкнулись в Урицке. Нам все-таки в течение зимних месяцев 1941–1942 гг. выдали стеганое теплое обмундирование, но оно едва согревало нас в суровом русском климате.

Имея две формы, мы устраивали стирку, как только позволяла ситуация на фронте. Солдаты носили, не меняя, одну и ту же одежду и белье в течение двух-трех недель, и их тела были покрыты укусами платяных вшей, которые страшно чесались. От вшей не было спасения даже зимой. Вы видели и чувствовали, как они ползают по вас. Мы скидывали наши рубашки и давили вшей, но полностью избавиться от них было невозможно. Однако в отличие от окопной жизни в Первой мировой войне, у нас почти не возникало проблем с крысами.

Неудивительно, что в такой стрессовой ситуации три четверти солдат курило табак. Хотя в юности я не курил сигарет, я пристрастился к этому занятию уже в России, когда бои постепенно становились все ожесточеннее. Поскольку нас снабжали табаком в недостаточном количестве, сигареты превратились в валюту, когда бойцы производили торговые расчеты или играли в карты.

Игра в карты казалась мне глупым занятием, но я часто присоединялся ночью в бункере к товарищам, игравшим в скат, игру, «заставлявшую думать». Курение, выпивка, карты и другие виды отдыха давали возможность расслабиться, забыть на время о напряжении и однообразии фронтовой жизни.

Мы больше развлекались самостоятельно, но армейское начальство предусмотрело для нас культурные мероприятия во внеслужебное время. Примерно один раз в полгода, в зависимости от ситуации, нам давали выходной, полностью освобождая от всех обязанностей. Главный центр отдыха в Ленинградской области находился в Красногвардейске[31]31
  С 1796 до 1923 и с 1944 г. – Гатчина, в 1923–1929 гг. Троцк, в 1929–1944 гг. Красногвардейск.


[Закрыть]. Небольшой городок располагался к югу от Урицка в 30 километрах, я был там только один раз и провел почти сутки.

Армейское начальство организовывало в Красногвардейске встречи футбольных команд и другие спортивные соревнования, участниками которых были солдаты из разных частей. Но было много таких, кто искал во время своих отпусков общества женщин. Идя навстречу их пожеланиям, начальство не устраивало публичных домов, но привозило немецких женщин из «групп развлечения». По слухам, люфтваффе выделили два транспортных «Юнкерса», на которых женщины из оккупированной Европы по очереди посещали военно-воздушные базы для общения с летчиками. Не заинтересовавшись такого рода связями во время моего отдыха в Красногвардейске, я посетил немецкое кладбище и местный театр, где давали какую-то комедию и музыкальные представления.

Когда наши войска вошли в Россию, у нас не было радио. Теперь, поселившись в бункере, мы часто слушали по немецкому радио концерты народной музыки и другие музыкальные программы для вермахта. Иногда мы хором пели популярные песни «Лили Марлен» или «Эрика», что напоминало нам о доме и о девушках, которых мы там оставили. Во время редких религиозных служб мы исполняли протестантские хоралы «Настал молитвы час» и «Господь – твердыня наша», которые давали утешение нашим душам.

Хотя на пряжке ремня немецкого солдата и было выгравировано «Бог с нами», религия и вопросы веры никогда не играли в его военной жизни большой роли. Военные капелланы были только в дивизии, в частях и подразделениях они появлялись только для редких богослужений, встречались они и в полевых госпиталях. Хотя капелланы иногда читали для всех общие молитвы за богослужением перед большими сражениями, солдат, которые молились, я знал наперечет. Если бы вера играла большую роль в жизни немецких солдат, то от их действий можно было бы ожидать большей человечности.

Несмотря на официальный запрет вывозить в Германию предметы искусства и иконы, доставшиеся немецким солдатам в результате грабежа, многие из них продолжали это делать. Однако чаще отсылали домой предметы, найденные на полях сражений или захваченные в виде трофеев у солдат Красной армии. Это были советские пистолеты, ордена и медали. Как правило, начальство закрывало глаза на подобную деятельность. Мне лично пришлось сталкиваться с тем, что посылки, отправляемые на родину, даже не проверялись на предмет украденных вещей.

Линия фронта (показана жирной линией) группы армий «Север» в 1942 г. в России

Когда солдат сражается за тысячи километров от родной земли, письмо из дома резко поднимает его боевой дух. Из-за требований военной цензуры мы не могли писать ни о частях, в которых мы служим, ни о том, где мы находимся, ни о боях на фронте. В то же время письма близким, домой, сразу же заставляли нас забыть о тяготах военных будней и помогали рассеять постоянное беспокойство наших любимых о нашей будущей судьбе. Письма от моей матери или кого-либо еще из моей семьи приходили на фронт три-четыре раза в месяц.

К началу 1942 г. мы уже обменивались с Аннелизой письмами два или три раза в месяц. Несмотря на остававшуюся в силе ее помолвку с сыном владельца цветочного магазина, я все больше начинал верить в то, что мне удастся ее вернуть. Мы обычно старались не вспоминать о ее женихе, но она первая заговорила о своих сомнениях по поводу их будущих отношений. Особенно после того, как она узнала о его пристрастии к наркотикам и о других его проблемах. Хотя я чувствовал, что она еще не готова порвать с ним, тон наших писем становился все задушевнее и искреннее.

Как и большинство солдат, я читал и перечитывал эти послания из дома. Значительную часть своего свободного времени я уделял ответным письмам. Свидетельствую по собственному опыту: новости из дома – это один из определяющих факторов, который влияет на способность солдата сражаться, на его настрой. Во время войны эти письма питали нашу душу, подобно тому как пища питает тело.