Текст книги "У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945"

Глава 17. Цена поражения. Май-июль 1945 г.

Военнопленный

«Господин обер-лейтенант, война окончена», – сообщил мне матрос утром 9 мая; прошло всего лишь несколько часов после отплытия нашего эсминца из Хеля.

О безоговорочной капитуляции Германии было официально объявлено 8 мая в 23.01 по среднеевропейскому времени, хотя переговоры уже начались за несколько дней до этого.

Гитлер совершил самоубийство 30 апреля в Берлине. Его место занял адмирал Дёниц, ставший рейхспрезидентом. 4 мая Великобритания приняла капитуляцию немецких войск в Нидерландах, Северо-Западной Германии и Дании в местечке Вендиш-Эверн, где я проходил подготовку в учебном лагере.

В ночь на 4 мая Дёниц, с согласия Британии, издал приказ о перебазировании всех немецких кораблей и судов на Балтийском море в Хель и в устье Вислы вблизи Штуттхофа. Они должны были эвакуировать как можно больше немецких солдат и гражданских лиц на запад за то короткое время, что оставалось до окончательной капитуляции. Последние из находившихся здесь кораблей, эсминцы «Карл Гальстер» и Z-25, отплыли из Хеля в полночь 8 мая. Только по чистой случайности меня взяли в ту ночь на борт одного из этих эсминцев вместе с пехотой силезского полка.

Наш небольшой конвой утром 9 мая находился близ к территории, уже занятой Красной армией, но мы были полны решимости не сдаваться русским в плен. Игнорируя требования советского командования, чтобы наши корабли проследовали в один из портов, находившихся под советским контролем, командир нашего небольшого конвоя обратился к англичанам за инструкциями. Наш конвой получил разрешение проследовать в Копенгаген, и, кроме того, англичане уполномочили нашего командира сопротивляться любым попыткам принудить нас к иному решению.

Отказ подчиниться приказу русских привел к тому, что утром нас атаковали патрульные советские катера. Немецкие матросы отстреливались из всего оружия, что только было на наших кораблях, и вскоре корабли противника вышли из боя и скрылись в тумане. Хотя я и не наблюдал за этим коротким боем, в моей каюте под палубой были слышны глухие залпы корабельных орудий. Я слышал их в последний раз на этой войне.

Годы спустя подполковник Эбелинг рассказал мне, что он эвакуировался в это же самое время на борту буксира, тянувшего баржу с двумястами солдатами. Когда они вышли в море, разразился шторм. Буксир уцелел, но все находившиеся на барже утонули. Это была одна из бесчисленных трагедий последних дней войны.

Когда наш эсминец в полдень прибыл в Копенгаген, всем было приказано сойти на берег. На контрольно-пропускном пункте британские солдаты разоружили нас, и с этого времени мы уже считались военнопленными.

Еще до высадки на берег я достал свой «Люгер» из кармана кителя, снял боек ударника и выкинул его за борт. Вытащив из кобуры пистолет «Астра», я вместо него засунул в нее бесполезный теперь «Люгер». На всякий непредвиденный случай я оставил себе «Астру», положив ее в карман мундира. Затем я снял Железный крест 1-го класса и тоже спрятал его в карман.

На пропускном пункте я отдал «Люгер» английскому солдату. Я сильно удивился, когда он закричал на меня на чистейшем немецком. С выражением ненависти на лице он сорвал с моего мундира знаки отличия и награды, до крайности унизив меня.

Не говоря больше ни слова, он велел мне проходить. С большим трудом сохраняя спокойствие, я принял мой новый статус военнопленного. Вспоминая об этом случае теперь, я предполагаю, что этот солдат был евреем-иммигрантом, отомстившим мне за тот горький опыт, что он получил до отъезда из Германии. Что касается британских солдат, то они вели себя вежливо и профессионально, хотя относились к нам, как мне казалось, настороженно.

После контроля и проверки я присоединился к уже находившимся на борту большого грузового судна немецким солдатам, которых было около 3 тысяч человек. Судно взяло курс на юг. Знакомых людей среди пассажиров я не встретил, и все 20 часов нашего путешествия был предоставлен самому себе. Однако я чувствовал лежавшую на мне обязанность помочь всем, чем могу, другим немецким офицерам поддерживать дисциплину среди солдат. Это была проблема, заявившая о себе очень скоро.

Один офицер рассказал мне, что на судне было проведено заседание временного военного трибунала, в состав которого вошли четверо или пятеро полковников, рассмотревшего дело одного солдата, напавшего на немецкого офицера. Солдату был вынесен смертный приговор. Он был застрелен, на спину ему повесили тяжелую плиту от миномета и выбросили за борт.

Когда на следующий день мы вошли в небольшую гавань Хайлигенхафен, расположенную в земле Шлезвиг-Гольштейн в Северной Германии, британские солдаты уже ждали нас на берегу. Как только мы сходили по трапу, нас всех тут же посыпали специальным порошком от вшей. Только после этого нас отправляли в лагерь.

Лагерь для военнопленных на открытом воздухе широко раскинулся в 5–6 километрах от гавани среди холмистых фермерских полей. Подобно овцам, сбившимся в загоне, сотни тысяч немецких солдат теснились на территории площадью около 80 квадратных километров в окрестностях небольших деревень Гремерсдорф, Нанндорф и Альтгалендорф. Британские солдаты патрулировали границы лагеря, но по периметру он не был обнесен забором.

Англичане возложили на офицеров вермахта ответственность за поддержание порядка среди интернированных. Они даже разрешили нам носить личное оружие, вероятно не задумываясь о том, где мы могли бы раздобыть его.

Под моим началом была рота в сто или двести человек, располагались мы на изолированной от внешнего мира ферме. Я не предпринимал особых усилий для поддержания дисциплины, поскольку скоро понял, что будет сложно обеспечивать даже минимальный порядок, несмотря на «Астру» в кобуре.

Вскоре после нашего прибытия на ферму один из солдат прошел мимо меня, не вынимая руки из карманов, даже не собираясь приветствовать офицера. Когда я сделал ему замечание: «Почему вы не отдаете честь?», он только рассмеялся и пошел прочь.

Хотя я обращался к нему дважды, он продолжал игнорировать меня. Это полнейшее отсутствие уважения к офицерскому званию привело меня в бешенство, но рядовой, вероятно, рассчитывал на то, что я не буду стрелять за несоблюдение субординации в сложившихся обстоятельствах. Или же он был абсолютно равнодушен к своей судьбе.

После шести лет войны, закончившейся поражением Германии, большинство из нас находилось в каком-то тупом оцепенении, мы были бессильны хоть в чем-то, повлиять на свою судьбу. Мы не чувствовали радости, что война наконец позади. Нами владела безысходная обреченность, и мы с тревогой задумывались о нашем будущем. Та Германия, которую мы хорошо знали, ушла в прошлое. Не было той сильной личности, что повела бы нас за собой. Не было ничего.

Совершить побег из лагеря не представляло особой трудности, но никто не попытался это сделать. Не было места, где можно было бы скрыться, ведь вся Германия была в оккупации. Более того, если кому и удалось бы убежать, то для того, чтобы устроиться на работу и обрести легальный статус, было необходимо иметь справку об освобождении, заверенную британскими властями. В этом была характерная черта немецкой нации – уважение к властям и закону. Кроме того, мы были морально подавлены после поражения.

На ферме большой деревянный коровник давал нам надежное укрытие. Было тяжело с бритьем и помывкой, но основной проблемой было скудное питание. В наш ежедневный рацион входило четыре-пять крекеров размером с небольшой кусок хлеба. Голод стал нашим постоянным спутником. Однажды я до того отчаялся, что начал жевать листья одуванчика, зная еще из детства, что они съедобны.

Когда солдаты спросили меня, а не организовать ли нам самую примитивнейшую кухню, я дал свое согласие. Мы тщательно обыскали окрестные поля в поисках чего-нибудь съедобного. Обнаружив немного колосьев ячменя на соседней брошенной ферме, мы обжарили зерно в небольшой печке, чтобы сделать его более съедобным. Вкус его был ужасен, но это было хоть какой-то пищей, столь необходимой для нас.

Недостаток продовольствия в лагере привел к потере веса у каждого. Имея рост в 183 сантиметра, я поддерживал свой вес на войне на уровне около 82 килограммов. После пары месяцев в лагере я отощал до 68–72 с небольшим килограммов и даже начал задумываться о том, удастся ли мне выжить.

Мы не устраивали каких-либо спортивных мероприятий, никто не проявлял к ним интереса, и, кроме того, мы просто хотели сохранить свои силы. Появилось время написать родным о гибели солдат в последних боях, но при мне не было их адресов и имен.

Тем более что в условиях хаоса последних недель войны я не мог знать о том, живы ли еще пропавшие без вести солдаты моей роты, хотя я точно знал, что некоторые из них убиты. Меня страшно огорчала сама мысль, что многие семьи так и не получат извещения о своих любимых, которые никогда не вернутся.

Размышляя о том, как мне удалось выжить на войне, я все больше склонялся к мысли о божественном вмешательстве в мою судьбу. Несмотря на мои небольшие четыре ранения, я ни разу не попал для серьезного лечения в военно-полевой госпиталь, а излечился, не покидая фронта. Бог имел в отношении меня другие намерения и потому дал мне уцелеть.

Конечно, Аннелиза и моя семья не знали, что я выжил, так же как и я не знал об их судьбе. Писать письма в лагерь было практически невозможно, но Красный Крест вручил каждому военнопленному по прибытии в лагерь две почтовые открытки, чтобы можно было сообщить о себе своим родным. В обеих открытках, Аннелизе и своей семье, я кратко сообщил, что я жив и относительно здоров и нахожусь в британском лагере для военнопленных в Шлезвиг-Гольштейне. Я надеялся, что хотя бы одна открытка дойдет по назначению в условиях послевоенной неразберихи.

В течение лета многие военнопленные на ферме получили освобождение. В конце июля я узнал, что и меня скоро освободят. Понимая, что на британском контрольно-пропускном пункте меня могут обыскать, я решил закопать свой пистолет и солдатскую книжку.

Незадолго до того, как покинуть ферму, я пошел в лес в полутора километрах от нас. После того как я тщательно упаковал подлежащие конфискации предметы в водонепроницаемый пакет, я закопал их и пометил место камнем. Я вернулся на это место год спустя, чтобы достать этот пакет.

Когда я прибыл в центр, рассматривавший дела освобождаемых военнопленных, я неожиданно встретил там Отто Тепельмана, друга моего детства из Пюггена. Выяснилось, что он тоже воевал в России и избежал русского плена. Несмотря на присутствие советских оккупационных частей в Пюггене, он намеревался вернуться в родную деревню.

Поскольку я знал, что советские оккупационные власти продолжали уже после окончания войны отправлять офицеров вермахта в лагеря для военнопленных в Советский Союз, я понимал, что многим рискую при возвращении, и поэтому назвал местом своего рождения Люнебург. Незадолго до освобождения Тепельмана я передал ему краткую записку для моих родителей и попросил его передать ее им. Ведь я до сих пор не был уверен, получила ли семья мою открытку Красного Креста.

27 июля я смог уехать. Мне повезло, так как небольшой пересыльный лагерь не имел достаточно мест для временного размещения военнопленных – были только одни землянки. Перед самым отъездом англичане назначили меня главным команды из более чем двадцати немецких солдат, возвращавшихся в Люнебург. Нас посадили на три грузовика с водителями-англичанами, командовал которыми капрал.

Тем временем Аннелиза за два дня до моего освобождения получила открытку Красного Креста и узнала о том, что я все-таки вернулся на родину и был интернирован. Она решила встретиться со мной и оставила без разрешения начальства, находившегося под контролем англичан, место своей работы в Зюдердайхе, где она исполняла обязанности медицинской сестры. Затем ей удалось пробраться на паром, ходивший через Эльбу.

Оказавшись на восточном, правом берегу реки, Аннелиза каким-то чудом раздобыла велосипед и проехала на нем 160 километров до места моего интернирования в Шлезвиг-Гольштейне. На пределе своих физических сил она добралась до лагеря, чтобы только узнать о моем освобождении накануне.

В то время я ничего не знал об этом. Когда мы прибыли в Люнебург, я попросил водителя головного грузовика отвезти нас на биржу труда в центре города. После того как солдаты построились, я отдал им последний приказ: «Война окончена. Возвращайтесь домой».

Итак, в конце июля 1945 г. в возрасте 25 лет я вновь стал гражданским человеком после шести лет войны.

Иностранная оккупация

До тех пор пока Отто Тепельман не передал мою записку, мои домашние понятия не имели, где я нахожусь, не знали, жив ли я. Они не получили ни одного письма со времени оставления нами Мемеля, ни открытку Красного Креста. Это письменное известие от меня было первым с января.

Хотя мои дядя и тетя Шторк усыновили моего младшего брата Германа, мои отец и мать, вполне понятно, тоже беспокоились о его судьбе. Призванный в 16 лет за полгода до окончания войны, он был направлен служить на противовоздушную батарею в Берлине. Бежав на запад перед самым приходом русских, Герман переправился через Эльбу и вскоре после окончания войны добрался до дома приемных родителей в Люнебурге.

Несмотря на то что Отто тоже был военнопленным, мои родители были за него спокойны. По крайней мере, он был в безопасности. Он оказался в Соединенных Штатах и занимался сбором апельсинов и винограда в Аризоне и Калифорнии. В то время как многие немецкие семьи потеряли по двое, по трое сыновей, это было замечательно, что мы трое выжили.

После поражения в войне Германии союзные державы поделили страну на зоны оккупации: советскую, американскую, британскую и французскую. Территория Германии еще больше сократилась, чем после Первой мировой войны. Согласно Версальскому мирному договору 1919 г., вновь образованному Польскому государству отошли части трех больших сельскохозяйственных областей – Восточной Пруссии, Померании и Силезии, а Франции вернули Эльзас и Лотарингию. В 1945 г. вся Померания, Силезия и часть Бранденбурга к востоку от рек Одер и Нейсе были переданы Польше, а Восточная Пруссия была поделена между Польшей и Советским Союзом.

Кроме территориальных приобретений Советский Союз в качестве военных репараций получил промышленное оборудование многих предприятий Германии. В одном случае сталелитейный завод в Зальцгиттере близ Брауншвайга был полностью демонтирован и по железной дороге отправлен в Россию. На восточной границе Польши заканчивалась узкая европейская колея, и все оборудование из вагонов надо было выгрузить и заново погрузить в другие товарные поезда, следовавшие на восток по широкой колее.

Когда демонтированный завод прибыл на пограничный железнодорожный узел, немецкие военнопленные, занятые на погрузке, намеренно забили вагоны нескольких составов оборудованием в полном беспорядке, что делало практически невозможным собрать его заново. Это был пусть небольшой, но акт сопротивления советскому грабежу[56]56
  Советские репарации лишь на малую долю компенсировали последствия невиданного грабежа и варварских разрушений на временно оккупированной немцами и их союзниками территории СССР.


[Закрыть].

Возможно, в более незначительной мере, но союзные державы тоже использовали в своих интересах сложившуюся в то время ситуацию. Например, британские солдаты срубили тысячи деревьев в районе Люнебурга и отправили древесину морем в Англию. Немцы снисходительней относились к оккупационной администрации западных стран, в отличие от советской. Но когда западные державы допускали нечто подобное, людей это сильно огорчало. «Они выиграли войну и теперь хотят забрать последнее, что у нас осталось». Прошло два-три года, прежде чем немцы на Западе начали смотреть на американцев и англичан как на союзников в наступавшей холодной войне с Советами.

В конце апреля 1945 г. американские части заняли Пюгген и потребовали от всех жителей освободить свои дома на то время, пока деревня будет использоваться ими в качестве базы будущих операций. Моя семья разместилась на фермерском лугу под открытым небом, здесь же ели и спали в повозках. Через десять дней американцы покинули деревню, хотя весь район оставался в их зоне ответственности. Хотя в окрестностях Пюггена не было боев, деревенские дома оказались в очень плохом состоянии. Большей частью это было делом рук освобожденных военнопленных армий союзных держав.

В первое время после войны по всей стране встречалось множество бывших немецких солдат, пробиравшихся домой. Стремясь помочь им, моя мать снабжала их провизией и гражданской одеждой, чтобы они меньше привлекали к себе внимание со стороны патрулей союзников.

В конце июня английские части временно сменили американцев в районе Пюггена, как раз под 1 июля, когда должен был состояться согласованный между союзными державами переход Пюггена в советскую зону оккупации. Все в деревне боялись этого.

Большинство беженцев, проживавших в деревне, решили уйти с английскими частями дальше на запад. Много деревенских жителей решили присоединиться к ним, взяв с собой только лошадей и повозки, бросив почти все свое имущество. В моей семье обсудили создавшееся положение и решили остаться, понадеявшись на случай.

Сразу же после того, как англичане ушли, русские начали патрулировать границу между восточной и западной зонами оккупации, которую первоначально обозначили только столбами. За бутылку шнапса русские разрешали тем, кто еще не уехал, перейти границу. Те же, кто оставался на своих фермах, с беспокойством ждали прибытия новых советских властей.

Когда в деревню входили части советской армии в рваной форме, вслед за которыми небольшие лошадки тянули четырехколесные повозки, то они напоминали жителям скорее цыганский табор, а не регулярную армию. Советские военные, приезжавшие позже, имели более презентабельный вид, но, несмотря на это, как позднее рассказывала мне мать, она была сильно удивлена и расстроена и не могла понять, как подобный сброд мог разгромить современную и дисциплинированную немецкую армию.

Вначале Красная армия пыталась представить себя как освободительницу, спасшую немцев от нацистской тирании, но враждебность русских к немецкому народу скоро стала явной, особенно когда солдаты напивались. Русские практически не появлялись днем, но ночью они приходили к жителям, не уехавшим на запад, и всячески запугивали их. Обычно они проводили обыски в домах в поисках оружия и заставляли готовить для себя из крестьянских припасов самые лучшие блюда.

Если приходили русские солдаты, немки сразу прятались, опасаясь быть изнасилованными. Когда их солдаты в первый раз пришли к нам в дом, матери как-то удалось отговорить их от намерения подняться в верхние комнаты, где прятались мои сестры. Даже спустя время после прихода русских женщина могла безопасно ходить по деревне и в ее окрестностях только в сопровождении самое меньшее двух мужчин.

В то время как на войне командование Красной армии терпело случаи изнасилования, советские офицеры в своей зоне оккупации начали предпринимать жесткие дисциплинарные меры против насильников, покусившихся на немецкую женщину. Был случай в Тюрингии, когда советский офицер разрешил женщине опознать насильника, который был расстрелян на месте в назидание другим.

Конечно, жизнь в оккупации при русских таила для немцев и другие опасности. Поскольку гестапо обыскивало дома всех, кто подозревался в нелояльности к правительству, моя мать предполагала, что представители советских оккупационных властей сделают то же самое. Опасаясь, что семья окажется в опасности, когда станет известно о том, что один из ее сыновей воевал в России, она выкинула мой мундир, пистолет «Вальтер» и награды, что я оставил дома, в отхожее место рядом со свинарником.

Однако она оставила мой офицерский кортик и спрятала его под матрасом в спальне, подумав, что он мне будет дорог как память. Когда его обнаружили во время обыска, вся семья была допрошена в местном отделении оккупационных советских войск в Пюггене. Они были отпущены только после тщательного расследования.

Каждой деревней управлял русский комиссар с помощью местных немецких коммунистов, которые часто вели себя с подвластным населением более грубо, чем иностранные оккупанты. По распоряжению комиссара печатались листовки, в которых сообщалось о том, какое количество и каких продуктов должен был поставить каждый немецкий фермер. В это число включались продовольствие, одежда и, что было наиболее важно, шерстяные одеяла. Если назначенный комиссаром немецкий бургомистр не мог обеспечить выполнение этих заданий, русские просто реквизировали у фермеров все необходимое.

Вскоре началась конфискация ферм площадью более 100 гектаров. Как только советские власти издавали приказ о выселении, у ее владельца оставалось всего несколько часов на то, чтобы собрать свои вещи и съехать. Одна семья была принуждена покинуть свой дом в 17 часов вечера в Рождественский сочельник. Если хозяева по какой-либо причине не выполняли распоряжение, их отправляли в концентрационные лагеря. В таких условиях многие бежали в западную зону оккупации.

Часто новые владельцы заранее подъезжали к ферме, чтобы вступить во владение теперь уже их собственностью. Этих новых хозяев выбирали немецкие коммунисты с помощью русских. Земли ферм площадью в 100 гектаров и больше распределялись между десятью или пятнадцатью новыми фермерами, большинство из которых прежде были наемными рабочими на этих же фермах или просто идейными коммунистами.

Каждая новая семья преследовала только свои личные интересы, что часто приводило к ожесточенным спорам между собственниками. Из-за того что коммунисты установили высокие показатели по сдаче продукции, многие были не в состоянии продолжать вести свое хозяйство. Обычно они уезжали ночью, взяв с собой все, что можно. Те, которые оставались, вынуждены были также решать и другие проблемы, поскольку все оборудование и сельскохозяйственная техника предназначалась для больших хозяйств, а не для обработки мелких участков.

Поскольку коммунистические власти дали новым фермерам большие права, чем старым хозяевам, что остались в деревне, ссоры между ними стали обычным явлением. Этот конфликт усугублялся системой квотирования производимой продукции. В то время как квоты для новых землевладельцев, которые, естественно, поддерживали коммунистов, каждый год снижались, потомственные фермеры сталкивались с их ростом.

Все большая часть урожая сдавалась коммунистическим властям, чтобы кормить население Германии, или отправлялась в Советский Союз[57]57
  В Советский Союз вряд ли что-либо отправлялось – Германия в то время не могла прокормить и свое население.


[Закрыть]. У фермера оставалось все меньше пропитания для своей семьи и корма для скота. В особенности была постоянная нехватка масла, яиц и мяса.

Хуже, чем дефицит продуктов, был психологический стресс. Фермеры боялись, что не смогут выполнить завышенные задания по поставкам зерна, мяса, яиц и других продуктов. Больше всего они опасались в случае невыполнения разнарядки высылки в сибирские трудовые лагеря.

Некоторые семьи, обрабатывавшие поколение за поколением небольшой участок земли, не могли больше выносить это бремя и решались бежать на Запад. В других случаях на Западе жили дети, а их родители продолжали работать на ферме. Если кого-нибудь из беженцев ловили, то за побег полагалась депортация в Сибирь. Таковы были реалии послевоенной жизни в советской зоне оккупации.