Текст книги "У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945"

Глава 5. Война на Западном фронте. Май 1940 – апрель 1941 г.

Начало войны застало нас в качестве зрителей ясным ранним утром 10 мая. Высоко в небе над нашим бункером немецкие летчики вступили в бой со своими противниками французами и англичанами. Мы следили за ними с восхищением. Стрекотание их пулеметов доносилось до нас на земле, в то время как самолеты преследовали друг друга и увертывались от врага, ведя постоянную дуэль за выгодное положение для атаки.

Когда машина, объятая пламенем, устремилась, закручиваясь, к земле, мы начали аплодировать победителю в воздушном бою. Это выглядело так, словно мы наблюдали за спортивными соревнованиями. Мы даже не поняли, чей самолет был сбит – вражеский или наш. За короткий отрезок времени упали пять или шесть самолетов в 5–6 километрах от нас. Вскоре до нас дошла весть, что среди сбитых машин были и немецкие. Это сразу охладило наш пыл.

Выдвинувшись к границе с Францией, небольшая часть подразделений 58-й дивизии форсировала Мозель к югу от Люксембурга. Последовавшая за этим лобовая атака на хорошо укрепленную французскую линию Мажино, может быть, и преследовала далеко идущие стратегические цели, но достигла она этого за счет наших тяжелых потерь. 18 мая нашу дивизию сменили на фронте другие немецкие части, и она отошла в тыл.

Эта операция отразила контраст между нашим подходом к военным целям во Франции и проведением наших будущих операций. Во Франции мы просто выполняли приказы, как нас научили. Если от нас требовали занять какой-либо рубеж к определенному времени, мы атаковали в лоб, не применяя никакого маневра, и потому несли большие потери.

Позднее в войне, прежде чем давать разрешение на боевые действия, офицеры разрабатывали наиболее приемлемое тактическое решение и необходимую численность сил поддержки, чтобы снизить потери при операции. Такой тип принятия решений проявился в некоторой степени и во Франции, но старый прусский подход «сделать это (любой ценой)» преобладал.

Два дня спустя после отхода в Оршольц наша дивизия выдвинулась к Люксембургу. Мы, вытянувшись в длинную колонну, прошли через город. Самым распространенным транспортом в нашей роте была двуконная повозка, имевшаяся в каждом отделении. На этих повозках было сложено обмундирование и продовольствие, что позволяло нам передвигаться только с карабинами и боеприпасами. Несмотря на то что мы не несли ранцы, фляжки для воды, противогазы и другое снаряжение, длительные пешие переходы были изнурительными.

Чтобы дать отдых натруженным ногам, многие из нас садились в повозку или на передок орудия. Он представлял собой две раздельные двухколесные тележки, на одной из которых везли боеприпасы, а на другой сидел орудийный расчет; гаубицы тянулись сзади. 75-миллиметровую гаубицу везли четыре лошади, а более тяжелую 150-миллиметровую – шесть лошадей.

Привилегией каждого ротного командира, как Рейнкке, было иметь отдельного конюха для своего коня. Но большинство кучеров ухаживали за пятью-шестью лошадьми, что значительно увеличивало численность личного состава. Таким образом, он напрямую зависел от количества лошадей.

Чтобы обеспечить необходимое количество лошадей для подготовки к войне, вермахт реквизировал их на фермах по всей Германии. Иногда на ферме оставалась после этого только половина голов. Поскольку реквизиция была временной мерой – предполагалось, что военные действия будут недолгими, – фермеры не получали компенсации. Неудивительно, что от подобной непопулярной практики отказались, как только появилась возможность набрать лошадей на завоеванных территориях.

Наш стремительный марш через мирные городки и деревни Люксембурга привел нас в Южную Бельгию. Мы прошли к северу от линии Мажино. Несмотря на следы больших боев на дорогах, мы не знали о том, что всего несколькими днями ранее немецкие танковые дивизии прорвали здесь французскую оборону.

Танковые соединения сейчас приближались к Ла-Маншу далеко на западе, угрожая французским и английским соединениям с тыла. Французская кампания была уже выиграна с точки зрения тактики, но впереди еще был целый месяц боев.

23 мая, после пятидневного марша, преодолев 130 километров, 209-й и 220-й полки нашей дивизии пересекли границу Франции и заняли позицию на фронте протяженностью около 15 километров к юго-востоку от Седана. Сменив другие немецкие части, оба полка заняли район шириной в более 6 километрах между французскими городками Кариньян и Музон. В то же время 154-й полк временно расположился рядом в качестве резерва в 50 километрах восточнее реки Мёз (Маас) в городе Арлон в Бельгии, пока не подошли другие немецкие части.

Теперь, когда наш полк был уже на фронте, я узнал о первых ожесточенных боях. Наша дивизия встретила яростное сопротивление французской алжирской дивизии из Северной Африки. Этот бой, как оказалось, стал для 58-й дивизии самым значительным во всей кампании. Алжирские солдаты вели скрытный огонь по нашей пехоте с деревьев. Чтобы продвинуться вперед, наши пехотинцы использовали снайперов и обстреливали кроны деревьев из пулеметов. В отдельных случаях они даже применяли огнеметы, чтобы выкурить алжирцев из укрытий.

Во время этих боев линия фронта приходила в движение, наши части перемешивались с частями противника. В таких условиях рота тяжелого вооружения полка не могла задействовать для огневой поддержки гаубицы, чтобы не подвергать опасности наших солдат. Вместо этого пехота могла надеяться только на дальнобойную артиллерию, которая обстреливала тыловые районы противника, чтобы помешать переброске на передовую линию подкреплений.

К 25 мая наш полк, оставивший Арлон, прошел более 70 километров и занял позиции на новом участке фронте нашей дивизии у французского городка Бомон-ан-Аргон. В полдень я получил приказ от обер-фельдфебеля Элерта отнести пакет в одну из наших частей на передовой. Целью моей командировки была небольшая деревушка Пуйи-сюр-Мёз, расположенная на берегу реки Мёз (Маас), приблизительно в 5 километрах к западу от Бомон-ан-Аргона.

Я не колебался ни минуты; приказ надо было выполнить, не задавая лишних вопросов. Самый лучший ходок во взводе, я стремился испытать себя в деле, хотя мой энтузиазм несколько расхолаживало чувство опасения, с чем мне придется столкнуться.

Дорога к деревне спускалась с холма, лишенного всякой растительности; меня прекрасно видели вражеские наблюдатели, и я был открыт артиллерийскому огню. Кругом не было никого, когда я направился вниз по склону. Заметив меня, французская артиллерия почти сразу же начала обстрел. Услышав свист приближавшегося снаряда, я бросился в придорожную канаву, прежде чем он успел разорваться впереди меня в сотне метров.

Позднее я научился по характеру свиста определять расстояние, на котором падают от нас снаряды, и представляют ли они для нас опасность. В России я обычно говорил: «Это в ста метрах от нас. Пусть стреляют». Когда я в первый раз попал под вражеский обстрел, мне казалось, что снаряды падают в опасной близости.

Снаряды продолжали ложиться слева и справа от меня, один взорвался на расстоянии всего 40–45 метров. Каждый раз, когда раздавался свист приближавшегося снаряда, я бросался в кювет у дороги. Если в течение минуты все было тихо, я поднимался и, согнувшись, начинал перебежку, вплоть до того момента, когда подлетал очередной снаряд. Вероятно, я проделал это не меньше дюжины раз, и за полтора часа я продвинулся всего километра на полтора.

В сумерках я наконец-то добрался до нашей позиции в Пуйи-сюр-Мёз и вручил донесение дежурному офицеру. Теперь я был в деревне, которая давала хоть какое-то укрытие от французской артиллерии, безжалостно бившей по нам, выпуская по пять-шесть тяжелых снарядов в минуту.

Эту ночь я провел в каменном винном погребе под домом, в который набилось от двадцати до тридцати солдат. От гремевших один за другим разрывов постоянно содрогалась земля. Стояла кромешная тьма, с потолка сыпалась струйками пыль, и нельзя было не думать о том, не попадет ли следующий снаряд прямо в дом.

Когда под утро артиллерийский огонь прекратился, я оставил разрушенную деревню и отправился по той же самой дороге в обратный путь. Надо было спешить, пока окончательно не рассвело. Когда я поднимался по склону холма, я бы почувствовал, если бы кто-то целился в меня, но теперь я ощущал себя увереннее. Обнаружив случайно на дороге неразорвавшийся 75-миллиметровый снаряд, у которого выгорел заряд, я решил взять его с собой на память о моем боевом крещении и сунул его под мышку.

За выполнение этого и ряда других ответственных заданий я был награжден 10 декабря 1941 г. Железным крестом 2-го класса за храбрость. Да, я действительно ощутил, что мне многого удалось добиться. Бой может за день сделать из парня мужчину, все произошедшее со мной на холме и в подвале помогло мне быстро повзрослеть. Даже если это было только прелюдией к тому, что мне предстояло пережить в ближайшие годы.

На следующий день, 27 мая, подразделения 209-го и 220-го полков предприняли атаку через лесистую местность с целью овладеть деревней Инор, расположенной в полутора километрах от Пуйи-сюр-Мёз. После трех дней ожесточенных боев – к тому времени деревня Инор все еще находилась в руках французов – 71-я пехотная дивизия сменила наши потрепанные части в восточном секторе 58-й дивизии.

Тем временем, после эвакуации в конце мая – начале июня английских и французских войск из Дюнкерка в Англию, все соединения немецкой армии были развернуты в южном направлении. Планировалось наступление на оставшиеся соединения французской армии[14]14
  После капитуляции голландской и бельгийской армий и эвакуации английских и некоторых французских соединений из района Дюнкерка, а также потерь в распоряжении французского командования из 147 дивизий осталась только 71 ослабленная дивизия против 140 дивизий немцев.


[Закрыть]. 5 июня Германия начала Битву за Францию, перейдя в мощное наступление. Четыре дня спустя наш 154-й полк начал наступление в направлении леса у Буа-де-ла-Ваш, который граничил с основной дорогой, шедшей на юго-восток приблизительно в одной миле от Бомон-ан-Аргон.

Когда мы начали продвижение на юг, французская артиллерия снова открыла по нас огонь, но в этот раз это были химические снаряды. Наша военная подготовка предусматривала такую возможность, и мы лихорадочно натянули противогазы. Нас сильно удивило, что снаряды не разрывались. Последующий их осмотр позволил установить, что они были произведены в 1918 г. немецкой компанией Круппа и поставлены Франции в качестве военных репараций.

В окрестностях Буа-де-ла-Ваш ожесточенное сопротивление нам оказала североафриканская дивизия; наше наступление быстро захлебнулось, и мы были вынуждены отойти с большими потерями. Однако в результате сложившейся на фронте обстановки противнику пришлось оставить оборонительные позиции и присоединиться к другим французским частям, отступавшим на юг.

11 июня путь для дальнейшего наступления был открыт.

Французская кампания. 11–25 июня 1940 г.

Военная кампания разворачивались во Франции все стремительнее. Наши части были постоянно на марше, французы продолжали отступать. Во время нашего продвижения в южном направлении наша пехота и гаубицы приводились в состояние боевой готовности три или четыре раза. Большинство боев были короткими и длились не более часа. Как правило, французская артиллерия неожиданно открывала заградительный огонь, что вынуждало нашу пехоту искать укрытия или просто залечь. Если наши пехотинцы сталкивались с серьезными препятствиями – окопавшейся в траншеях пехотой противника или бункером, полк просил огневой поддержки у нашей роты тяжелого вооружения.

13-я рота выдвигалась как можно дальше вперед, только чтобы не попасть под огонь противника, обычно в полумиле от передовой линии. В большинстве случаев наши 75-миллиметровые гаубицы справлялись с любой проблемой, и поэтому 150-миллиметровые орудия не вводились в действие.

До тех пор пока упорное сопротивление французских частей не вынуждало нас применять тяжелые орудия, снаряды даже не разгружались с повозок. Лошади и передки орудий отводились в обоз, расположенный в нескольких километрах в тылу, но в любой момент были готовы вернуться в строй.

Когда наши подразделения развертывались на более длительное время, мой взвод связи прокладывал телефонную линию от передового наблюдателя к ротным орудийным позициям, штабу роты и к штабу полка в тылу. Мы должны были также обеспечивать бесперебойную работу линий связи, которые часто выходили из строя из-за артиллерийского огня противника.

Нам сообщили, что пить местную воду запрещено, поскольку были перехвачены сообщения, что колодцы отравлены. Для того чтобы утолить мучившую нас жажду, мы начали осматривать подвалы домов в поисках вина. После короткого поиска солдаты моего взвода сумели обнаружить и поднять из подвала тяжелую бочку. Когда ее взгромоздили на передок, кто-то громко спросил: «Как мы откроем эту чертову бочку?» Один солдат произнес: «У меня есть ответ». Он достал свой «люгер» и выстрелил в нее. Через пулевое отверстие хлынуло фонтаном красное вино, проливаясь на дорогу. Все мы, не останавливаясь и продолжая идти, сменяли друг друга у бочки, хватая ртом темную жидкость.

В одном небольшом городке при посещении церкви мне стало известно о событиях, случившихся всего лишь за пару часов до моего приезда. Двое французских снайперов, взобравшись на колокольню, прицельным огнем вывели из строя несколько немецких солдат. Все потребовали возмездия за гибель наших солдат, когда снайперов захватили в плен. В качестве наказания один полковой офицер заставил пленных два часа простоять на коленях на каменных ступенях перед алтарем, прежде чем отправил их в лагерь.

16 июня мы вступили в Дён-сюр-Мёз в 24 километрах к югу от Бомон-ан-Аргона. На следующий день, в который мне исполнилось 20 лет, 58-я пехотная дивизия, пройдя более 30 километров, подошла к Вердену. На холме было большое кладбище, на месте самого длительного и кровавого сражения между Францией и Германией; оно напомнило нам о той высокой цене, которую пришлось заплатить нашим отцам в Первой мировой войне. Не могло быть более яркого контраста между теми трагическими событиями и нашим относительно легким продвижением вперед всего лишь месяц спустя после начала войны.

На следующий день мы прошли маршем еще 20 миль и вошли в Сен-Мийель, где имели место несколько небольших стычек с противником. Нам сопутствовал успех, несмотря на то что нашему продвижению мешали все увеличивавшиеся толпы гражданских беженцев, что вело к заторам на дорогах.

Вынужденные постоянно сворачивать на обочину, чтобы дать нам возможность проехать, женщины и дети на своих запряженных лошадьми повозках и машинах, набитых домашним скарбом, медленно двигались в ужасной толчее. Их бледные лица и застывшие взгляды свидетельствовали о том, что их дух сломлен. Было невозможно, видя все эти ужасные сцены, не чувствовать к беженцам жалости.

После Сен-Мийеля мы сделали самый быстрый за все время переход к Тулю, пройдя за день около 50 километров. Мы заняли позицию на гребне хребта, с которого прекрасно был виден город. Я смотрел вниз на форт Сен-Мишель, где находились французские солдаты. Вскоре прибыли наши 150-миллиметровые и 75-миллиметровые гаубицы и начали совместно с тяжелой дивизионной артиллерией обстрел укреплений.

Огневая поддержка со стороны нашей артиллерии не давала противнику возможности организовать оборону и должна была принудить его к отступлению. После 20-минутного обстрела наши войска овладели фортом, при этом часть французов сдалась, часть отступила.

После занятия Туля наши части остановили свое продвижение. 22 июня начали распространяться слухи, что французское правительство, осознав бесполезность дальнейшего сопротивления, согласилось подписать перемирие и прекратить военные действия с 25 июня. Несмотря на то что мы смогли добиться всего того, чего наши отцы не добились за четыре года, настоящего празднования не было; был только краткий миг ликования. Если это была война, то она была во много раз легче той войны, что мы себе представляли.

После краткого пребывания в предместьях Туля мы направились в близлежащую провинцию Шампань, где нам была дана возможность отдохнуть едва ли не в роскошных условиях в течение нескольких дней. В подвалах покинутого хозяевами дома, в котором мы расположились, находились сотни бутылок сухого искристого вина местного производства. Мы, конечно, выпили все, что смогли. Но вина было так много, что мы полоскали им рот, когда чистили зубы, и мыли им полы.

В Германии победа принесла Гитлеру и нацистам такую популярность, какой им в будущем добиться больше уже не удалось. В то время как большинство немцев объясняли быстрый разгром французской армии превосходством немецких офицеров и солдат, я считал, что наш успех в не меньшей степени был достигнут в результате ошибок французского командования и отсутствия у французского солдата желания сражаться.

Шаблонное представление о том, что французы стремятся только к наслаждению жизнью, а немцы – к намеченной цели, казалось, нашло свое подтверждение на полях сражений. Французские солдаты показали низкий боевой дух, они стремились скорее спасти свою шкуру, чем выиграть войну.

Немецкие солдаты, наоборот, были более мотивированы и готовы выполнить поставленную задачу. В ожесточенном бою французский солдат думал так: «Дело – дрянь. Надо сматываться отсюда к чертовой матери». Если бы немецкий солдат оказался в подобном положении, он сказал бы: «Зададим жару этим сукиным детям и победим!»

И все же 58-я пехотная дивизия не избежала потерь. В боях погибли 23 офицера, 120 унтер-офицеров, 533 рядовых солдата[15]15
  Всего вермахт с 10 мая по 24 июня потерял около 45,5 тыс. человек убитыми и пропавшими без вести и 111 тыс. ранеными. Французская армия потеряла 84 тыс. человек убитыми и пропавшими без вести, 1 млн 547 тыс. солдат и офицеров оказались в германском плену. Англичане потеряли свыше 68 тыс. человек убитыми, пропавшими без вести и пленными. Некоторые потери понесли также голландцы и бельгийцы.


[Закрыть]. Большинство из них служили в пехотных ротах, которые всегда выносили основную тяжесть боя. Выполнив миссию, возложенную на нас командованием, теперь мы желали только одного – вернуться домой.

Наша победа над Францией заставила большинство немцев поверить, что и Великобританию скоро принудят к заключению мирного соглашения. Мы же, солдаты, знали, что до тех пор, пока британцы будут противостоять нам, война не будет считаться законченной. Некоторые из нас говорили о необходимости вторжения в Англию, но никто и представить себе не мог, что через год нам придется воевать в России.

Служба в оккупационных войсках в Бельгии. 4 июля 1940 – 24 апреля 1941 г.

В первых числах июля мы покинули провинцию Шампань, теперь нам предстояло служить в оккупационных войсках в Бельгии. В одном месте наш путь проходил за линией Мажино, теперь она казалась символом всех тех бед, что постигли Францию.

Пройдя около 320 километров за 10 дней, 58-я пехотная дивизия прибыла наконец в Тонгерен, расположенный во фламандской части Бельгии в 24 километрах к северу от Льежа. Наше пребывание в Тонгерене оказалось очень кратким. В конце июля мы прошли маршем 40 километров к городу Вервье во франкоговорящей части Бельгии.

В Вервье наш полк расположился на квартирах и в отдельных домах, реквизированных армейским командованием в небольшой деревне в южном предместье города. В комнате нас было по три-четыре человека, мы спали на самодельных кроватях почти на полу. Так как я говорил немного по-французски, я стал ротным переводчиком и помогал решать спорные вопросы в отношениях с местными гражданами. К счастью, особых проблем не возникало.

Поскольку у нас было мало служебных обязанностей, командир роты вскоре начал давать нам отпуска. Кого он выберет, зависело от фельдфебеля Юхтера, который следил за очередностью предоставляемых отпусков. Солдат получал трехнедельный отпуск один раз в год.

Я получил его впервые с того дня 10 августа прошлого года, когда я еще был в Люнебурге. Я сел на поезд в Вервье, не забыв запихнуть свой боевой сувенир (снаряд) в багаж. В Пюггене меня тепло встретили мои домашние, они относились ко мне так, словно я был героем.

Мне казалось, что я приехал на каникулы, а не в служебный отпуск. Мне было легко вновь заняться привычными фермерскими делами. Мой небольшой боевой опыт, полученный во время Французской кампании, сделал из меня мужчину, но мало изменил меня. Я проделал 160-километровый путь в Гамбург, надеясь провести несколько дней с Аннелизой. Поскольку мы не виделись больше полугода, мы решили не навещать ее семью, а провести эти короткие дни вместе, бродя по городу.

После возвращения в Вервье из Пюггена я вновь окунулся в привычные армейские будни. Обычно мы проводили три часа на учебном плацу, совершенствуя нашу боевую подготовку. Наши предыдущие тренировки помогли нам в суровых боевых буднях, и мы не хотели терять свою форму. В подразделениях нашего полка было проведено несколько крупных соревнований среди личного состава. Участвуя в забеге на 400 метров, я буквально в последнюю секунду пересек линию финиша, вырвав победу у своих соперников.

В выходные у нас часто появлялась возможность съездить из нашей деревни в город. Поездка на трамвае отнимала 15–20 минут. Обычно в увольнительную отпускали в полдень, а вернуться в казарму мы должны были в 21 час. Хотя и были отдельные случаи враждебного к нам отношения со стороны бельгийцев, большинство жителей вели себя корректно или, по крайней мере, были к нам безразличны. Мы чувствовали себя непринужденно, когда заходили в магазины или прогуливались по городу.

Было несколько удивительно, но некоторые местные девушки буквально бегали за каждым немецким солдатом в форме и бесстыдно с нами флиртовали. Часто они присоединялись к нам за столиком в уличном кафе, чтобы мы заказали им чашечку кофе или предложили что-нибудь выпить. Обычно немецкие солдаты просто отдыхали в женском обществе, но некоторые из наших солдат вступали с бельгийками в более интимные отношения.

В это время мы начали носить на левом плече мундиров черно-бело-красную нашивку, которая указывала на то, что мы служим в 58-й пехотной дивизии. Как и в других немецких дивизиях, в 58-ю призывались солдаты из определенной области страны; в нашем случае почти исключительно из Северной Германии и Нижней Саксонии. Принимая во внимание важность коневодства в традиционных занятиях населения и экономике области, эмблемой 58-й дивизии стало изображение двух конских голов, смотрящих в противоположные стороны. Мы нашивали ее на левый рукав мундира. Эта наша общность происхождения вызывала у нас чувство армейского братства и гордости за нашу часть.

Пару месяцев спустя, после того как мы прибыли в Бельгию, командир роты Рейнкке прочитал нам лекцию. У него были родственники в Англии; через них он каким-то образом узнал, что англичане ждут нашего вторжения, и потому хотел подготовить нас чисто психологически. Мы слушали его, стоя в строю по стойке «смирно». «Ребята, – предостерегал он, – то, что вы видели во Франции, – ничто по сравнению с тем, что вас ожидает в будущих боях. Вам повезет, если вы закопаетесь в землю так, что вас не обнаружат. Это будет для вас наиболее тяжелым испытанием».

Рейнкке был ветераном Первой мировой войны и знал по собственному опыту, какой тяжелой может быть предстоящая война. Нам было жаль расставаться с ним, когда его вскоре назначили командиром 2-го батальона 154-го полка. Его место занял обер-лейтенант фон Кемпски, который прежде командовал одним из взводов нашей роты.

Во время нашего пребывания в Вервье мы старались быть в курсе последних событий, но было довольно сложно следить за ходом Битвы за Англию, которую вели военно-воздушные силы Германии и Великобритании. Мы не знали тогда о том, что штаб дивизии намечал районы в Голландии для отработки наших действий в случае начала вторжения. В этом случае нас могли туда перебросить. Отобранные части уже проводили специальные учения на кораблях в Антверпене и Роттердаме, но наша рота тяжелого вооружения практически не готовилась к десантным операциям.

Было всеми признано, что любое подобное нападение с моря обойдется нам очень дорого, и все же большинство моих однополчан склонялись к необходимости вторжения, полагая, что это был единственный способ закончить войну. Мы не знали о планах операции «Зелеве» («Морской лев»), которая предусматривала, что немецкие 9-я и 16-я армии должны были захватить участок побережья в Юго-Восточной Англии.

58-я дивизия, будучи частью 16-й армии, должна была в третьем эшелоне высадиться между Фолкстоном и Нью-Ромни в 100 километрах к юго-востоку от центра Лондона. Когда мы в апреле 1941 г. поняли, что вторжения не будет, некоторые из нас испытали разочарование. Мы не понимали, как Германия может достигнуть окончательного мира, если Англия не будет побеждена.

Этой осенью я познакомился с двумя сестрами, которые были в родстве с семьей бельгийцев, в доме которой я остановился. Они пытались говорить по-немецки, а я совершенствовал с ними свой французский. Они приглашали меня раз десять к себе домой на двухчасовые уроки.

Во время этих встреч мы шутили и много смеялись, но между нами не было ничего серьезного. Для меня это было просто приятное времяпрепровождение и возможность попрактиковаться во французском. Иногда я забывал о прошедших боях, но никогда о том, что я был для них вражеский солдат оккупационной армии.

Завершив с отличием в конце сентября трехгодичное обучение на продавца в цветочном магазине, Аннелиза вернулась из Люнебурга в Гамбург, где она нашла работу в магазине на главном вокзале. Мы договорились встретиться на вокзале во время моего возвращения из Пюггена в Вервье; тогда у меня как раз закончился второй отпуск, продолжавшийся с 17 ноября по 12 декабря.

Когда поезд прибыл в полдень в Гамбург, я отправился в цветочный магазин. Аннелиза, сняв передник, вышла со мной прогуляться неподалеку от вокзала. Вернувшись на вокзал, я нашел укромное местечко в его северном крыле и подарил Аннелизе флакон дорогих духов, купленных мною в Вервье. Когда она обняла меня, чтобы поблагодарить за подарок, флакон выскользнул из ее руки, упал и разбился, наполнив все вокруг необычайно сильным ароматом. Это было дурное предзнаменование.

Мы продолжали дружить с Аннелизой, но не переходили к более серьезным отношениям. Надо сказать, что я был знаком с очень привлекательной девушкой из рурского города Дуйсбург, с которой у меня была мимолетная встреча в 1937 г., когда она посещала своих родственников в Пюггене. Прошло три года с этой первой встречи, и я решил возобновить знакомство и как-нибудь достать ее адрес.

После того как мы обменялись парой писем, девушка разрешила мне посетить ее в Руре, когда я буду возвращаться в Бельгию. Она не знала, что я до этого встретился с Аннелизой в Гамбурге. Совместно проведенный вечер в Дуйсбурге склонил девушку к более близким отношениям, хотя я понимал, что меня привлекала только ее внешность.

Прошло чуть меньше месяца, и мы вместе с Шютте, товарищем по учебному лагерю, и несколькими другими солдатами устроили вечеринку с выпивкой. Когда мы уже здорово набрались, начались жалобы на наших оставшихся дома девушек. Как только кто-то предложил написать им обличающее их поведение письмо, все сразу же поклялись друг другу сделать это немедленно.

Это пьяное решение подтолкнуло меня к окончательному разрыву наших с Аннелизой отношений, о чем я задумывался еще раньше. В своем письме от 10 января я сообщил Аннелизе, что не готов принять на себя серьезные обязательства, на которые она рассчитывала. Что мы слишком молоды для супружеской жизни и что совсем не ясно, выживу ли я на войне.

Хотя после встречи с девушкой из Дуйсбурга никаких писем от нее за последние недели я не получил, я чувствовал себя обязанным сообщить Аннелизе, что встретил кого-то еще. Не вдаваясь в детали, я написал, что пока отношения несерьезны, но я не хочу ее вводить в заблуждение. Пусть у меня и не было намерения встретиться с девушкой из Дуйсбурга снова, мне казалось, что Аннелиза и я должны быть свободны в выборе, кого нам предпочесть. В завершение письма я выразил мое искреннее желание оставаться и впредь друзьями и продолжать переписываться. Прошло много лет, прежде чем я узнал, что после получения моего письма она несколько дней проплакала.

В конце 1940 г. каждый полк нашей дивизии получил приказ сократить численность состава одного из трех батальонов, чтобы бойцы, получившие боевой опыт, послужили костяком новых дивизий. Подобно тому как это происходило прежде, нехватка личного состава восполнялась недавно обученными новобранцами. Естественно, что численность армии продолжала расти, хотя никто из нас не знал зачем.

Этой весной нашу дивизию перебросили в восточном направлении на расстояние 40 километров под бельгийский город Элсенборн рядом с немецкой границей. Под проливным дождем батальон участвовал в маневрах в тесном взаимодействии с танками и авиацией. В то время как мы в нашем взводе связи постоянно прокладывали и перекладывали телефонные и телеграфные линии с передней линии в тыл, наши орудийные расчеты проводили стрельбы из гаубиц, применяя боевые снаряды. К завершению маневров мы достигли блестящих результатов.

21 апреля 1941 г. наша передовая команда отправилась на восток. Два дня спустя дивизия получила предписание в течение суток подготовиться к переброске. Мы оставляли Бельгию. Если кто в штабе и планировал сделать это быстро, то практическая реализация решения потребовала гораздо большего времени из-за значительного количества снаряжения и большой численности лошадей. Отсутствие более ясных инструкций мешало работникам штаба, но позволяло сохранить в максимально возможной степени секретность места нашего дальнейшего базирования.

Во второй половине дня 24 апреля большая часть дивизии была готова к передислокации, хотя отдельные подразделения должны были присоединиться к нам позже. Уже садясь в эшелоны в Вервье, мы еще не знали конечного пункта нашего пути. Даже командир роты не знал, куда мы направляемся. Поезд шел через Германию, и я слышал, как солдаты вокруг меня в удивлении восклицали: «Куда к черту мы едем? Что будет дальше?»

Для армейской жизни характерно одно забавное явление. Это наличие слухов и их убедительность. Все были в возбуждении и чего-то ждали. В вагонах высказывались различные предположения о цели нашей миссии. Все догадки сошлись в одной – мы движемся куда-то на север. Некоторые предсказывали: «Мы направляемся в Финляндию». Другие с не меньшей уверенностью заявляли: «Мы едем в Швецию». Оба слуха оказались ложными.