Текст книги "Восходящие потоки"

У Булгакова был персонаж с забавным именем: Най-Турс. Такие люди, кажется, должны жить долго, чуть ли не вечно, они что-то такое знают, чего не знает большинство. Таким Най-Турсом был мой друг. Ему дано было знание, и он не должен был умирать, не поделившись этим знанием с кем-то еще, хотя бы со мной. Но он умер, и с тех пор еще одна загадка мучит меня.

…Я проснулся так же внезапно, как и уснул. Опять взял в руки тетрадь.

«А теперь давайте разберем недостатки, – деловитым тоном сказал я и посмотрел на собеседницу.

Передо мной на стуле сидела хорошенькая барышня.

В руках я держал рукопись, ее рукопись. Помнится, в ней меня заворожили следующие слова: «он огляделся по сторонам и пополз по каменистому склону, помогая себе ногтями». Ну, с ногтями понятно. Это, разумеется, шедевр. Но вот «огляделся по сторонам» непросвещенный читатель может пропустить, ведь «огляделся» не требует «по сторонам», «огляделся» – это уже «посмотрел по сторонам».

– М-да, – продолжил я и слегка смутился. Вернее, даже не смутился, а задумался, притормозив речь перед атакой. А предстояло мне сказать барышне многое, словом, высказать всю правду, высказать честно… Но надо было высказать ее не впрямую, а как-то… помягче, что ли. Все-таки барышня старалась, писала какую-то муру, вот принесла метру на суд.

– Видите ли, милочка моя, – начал я елейным голоском. Я заметил, что собеседница напряглась. Ты смотри, соображает!.. – В вашем произведении хромает композиция, э-э-э, и с лексикой недурно было бы поосторожней… Тема, опять же… В пору моей, теперь уже, увы, – я пожевал губами, – увы, далекой, молодости было такое понятие: «мелкотемье». Это понятие в полной мере применимо к вашему творению…

Барышня открыла рот, вероятно, имея намерение возразить, но я предостерегающе поднял руку.

– Давайте непредвзято посмотрим на вашу героиню. Что она у вас делает каждое утро? А то и делает, что каждое утро встает и полчаса куда-то смотрит.

Барышня заморгала глазками. Я продолжил:

– Все это очень мило, но пишете вы об этом невыносимо длинно, с мельчайшими подробностями, на которых не стоит останавливать внимание читателя.

– Как это у вас там?.. – я заглядываю в рукопись. – «Долго смотрит в окно…», вот видите, долго… Потом полчаса с подругой говорит по телефону. О чем они говорят? Да о всякой ерунде… Но вы приводите разговор полностью, во всех подробностях, словно это не болтовня двух московских дур, а высокоумная беседа ученых мужей, размышляющих об эмпирической теории познания. Наконец, разговор завершен, читатель с облегчением может вздохнуть.

Вздохнул и я. И опять углубился в изучение рукописи.

– М-да, разговор окончен… Но не тут-то было! Она, эта ваша героиня, опять у вас принимается за старое, то есть опять таращится в окно. Таращится еще полчаса. Теперь вы приступаете к описанию того, что она видит за окном. И, действительно, что же она там видит? Да все те же серые тучки, по обыкновению летящие в чужедальние страны. И ни одной мысли! Подчеркиваю, ни одной!

Я укоризненно покачал головой. У меня страшно пересохло во рту, и душа властно требовала пива.

– Потом, – продолжал я зудеть, – она у вас начинает потягиваться. Потягивается, потягивается, потягивается… делает она это столь долго, что так и ждешь: она у вас или вывихнет себе тазобедренный сустав, или, не дай бог, издаст непристойный звук, то есть, пукнет, что, возможно, и будет соответствовать жизненной правде, но уж слишком будет отдавать натурализмом, которым, помнится, еще в девятнадцатом веке французы грешили.

Тут бы мне вспомнить, что передо мной сидит не биндюжник с Привоза, а хорошенькая девушка, но я, что называется, закусил удила и уже не мог остановиться.

– Каждый из нас утром, понимаете ли, встает, а иные действительно, что ж тут скрывать, иногда и пукают, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Все мы люди. М-да! Но это не значит, что это как раз то, о чем мы должны во всеуслышание заявлять. Факт пуканья, как таковой, не есть предмет искусства. Всякая чушь или незначительная деталь, если она не является составной частью чего-то важного, не заслуживает того, чтобы о ней много говорили.

Мне пришлось сделать короткую паузу, чтобы отдышаться.

– Вот… А теперь о главном… – я уже устал тянуть кота за хвост и чувствовал, что меня вот-вот прорвет, – с этого, наверно, надо было и начать, но я, видя такую красоту, – я посмотрел на собеседницу, барышня скромно поджала ножки и опустила глаза.

– М-да, видя такую красоту, – я крякнул и непроизвольно щелкнул в воздухе пальцами, – короче, я расслабился, и потом я сегодня вообще не в духе, после вчерашнего… Ах, знали бы вы, сколько было выпито! – я поморщился. – Впрочем, это к делу не относится. М-да, вы уж не обижайтесь, но, повторяю, с этого мне надо было начать. Слушайте внимательно! Слушайте и запоминайте.

Барышня навострила ушки.

– Итак! – я привстал и возвысил голос. – Вы, душа моя, дура! Самая обыкновенная классическая дура! И если вы, милочка моя, не осознАете этого прискорбного факта в полной мере, то есть не выхлебаете сию чашу до дна, вас ждет глубочайшее разочарование. Но если вы сейчас на меня не обидитесь и постараетесь извлечь из моих слов пользу, тогда еще не все потеряно… Вы еще сможете принести пользу отечеству, только вы должны избрать для себя, так сказать, иное поприще. Кстати, в этом я мог бы вам поспоспешествовать, мой добрый приятель держит кондитерскую на Тверской…

Последние слова я говорил в пустоту. Пока я разглагольствовал, барышни и след простыл.

…Истории этой без малого двадцать лет. Барышня давно превратилась в солидную красивую даму. Когда я изредка встречаю ее в редакционных или иных коридорах, она скользит по мне царственным взглядом и… проходит мимо».

* * *

«Я обречен. Я это знаю. 20 августа сего года я принял решение покончить со всем еще до вечера. Но вечер наступил, подошла ночь. Короче, день прошел… Наступил новый день, а с ним пришла, пусть и слабая, но – надежда. А вместе с ней – желание жить…»

* * *

«Нам вбивают в голову, что только публичный человек интересен. Все остальное – то есть мы с вами – это серая масса, существование которой возможно, но не обязательно.

Нам вбивают в голову, что только публичный, – а значит, успешный, – человек интересен. Все остальное – то есть мы с вами – это серая масса, существование которой допустимо, но не обязательно».

* * *

«В институт Восточных языков неохотно принимали девиц. Но формальное право поступать у них было.

Чтобы облегчить себе задачу, профессура придумала следующий иезуитский ход: допускать до экзаменов лишь тех, кто преодолеет сито собеседования.

До экзаменов, понятно, добирались немногие. Потому что вопросы на собеседовании задавались самые головоломные и коварные.

Одну барышню, помнится, спросили: какой завод в Москве изготавливает пуговицы. Барышня сходу назвала «Галалит». У профессоров от восторга глаза полезли на лоб.

Когда же барышня ответила и на следующий вопрос, а это была дата рождения матери Ленина, то ее единогласно решили допустить к экзаменам. Дальнейшая судьба чудо-девицы мне не известна, потому что сам я прошел только два тура, срезавшись на английском письменном. Что я там написал, один Бог ведает. Лучше и не вспоминать… Но это уже другой разговор.

Возвратимся к собеседованию. Я помню и некоторые другие вопросы. В памяти запечатлелся, например, такой: сколько лет длилась тридцатилетняя война?

Некий юный гений ответил, что тридцатилетняя война длилась ровным счетом десять метров и двенадцать сантиметров. Ответил и удостоился чуть ли не рукоплесканий, потому что вопрос был взят из рассказа одного очень хорошего, но, к сожалению, почти забытого у нас писателя, Фридьеша Каринти. Ответ свидетельствовал о том, что рассказ абитуриенту хорошо известен».

* * *

«Один мой знакомый, первостатейный графоман, написал два объемистых романа.

Его распирало желание выговориться. Жена над ним смеялась, приятели издевались, словом, жизнь была не сахар. А желание выговориться было.

В свои две книги приятель всадил все, что у него наболело на душе за те томительно долгие годы, что он провел в неволе, которая внешне имела вполне респектабельный вид. Днем это была довольно большая комната с окнами, выходившими на шумную московскую площадь, и дверью, которая вела в приемную с двумя крутобедрыми секретаршами; вечера он проводил дома, у телевизора, а ночи… вот тут, правда, похуже.

Ночи он коротал дома в непосредственной близости от женщины с морщинистой, очень длинной шеей и колючими глазами, которые, казалось, не закрывались даже тогда, когда она спала.

Особенно моего приятеля донимала эта проклятая шея. Он с трудом подавлял желание подняться с постели, пойти в ванную, пустить воду, намылить руку, вернуться в спальню и ударить жену по шее. Да так, чтобы у нее глаза, наконец-то, закрылись.

Приятель написал книгу. Потом вторую. Понравилось. Втянулся, так сказать.

Он приступил к написанию третьей. Родилось название. Что-то былинное. Кажется, «Добрый молодец и его буевая палица». Звучало, по меньшей мере, двусмысленно. Но – заманчиво. Увы, названием пришлось и ограничиться. Потому что все, что автор мог сказать миру, он уже сказал в двух предыдущих книгах. Он, так сказать, выговорился по полной программе. Колодезь был вычерпан до дна.

Разнервничавшийся автор попытался, было, взять себя в руки и хладнокровно обдумать сложившееся положение. Он решил выждать, рассчитывая, что колодец со временем сам собой наполнится. Но не тут-то было: ждал он напрасно, животворная влага не появилась.

Плюнул на все и решил вернуться в свой служебный кабинет с хорошенькими секретаршами, но, сами понимаете, свято место пусто не бывает: в его кресле сидел другой человек, и этот человек никаких книг писать не собирался.

Обозлившись на весь мир, он теперь целые дни проводит во дворе своего дома, играя с пенсионерами в домино и ругая на чем свет стоит политику, современную литературу, кино, молодежь, словом, все то, что живет, кипит, бушует, рождается и умирает каждый день в огромном, постоянно меняющемся мире.

Мораль во всем этом, подозреваю, какая-то есть, но вот какая?..»

* * *

«Черная месса – обнаженное женское тело в качестве алтаря.

А если обнаженное тело принадлежит мужчине? Как называется такая месса?

Название романа: «Черная месса».

* * *

«Бог дал мне жизнь. «Отслужи свой срок», – сказал мне однажды отец. То есть, живи достойно от звонка до звонка. Ведь жизнь – это весь мир плюс ты, это мир, в котором ты звено между звеном из прошлого и звеном из будущего, и это только так кажется, что жизнь целиком и безраздельно принадлежит тебе.

«Отслужи свой срок». Я тогда снисходительно пожал плечами. Уж больно банально и нравоучительно прозвучали слова отца.

Позже я понял, что судьба или что-то, что мы ею называем, не столько дает, сколько отбирает. Иногда – здоровье. Иногда – удачу, которая, казалось, уже была в руках, но ее перехватил некий шалопай, случайно оказавшийся на твоем месте и не стоящий твоего мизинца.

Но – отслужи свой срок!

Терпи, живи.

Возможно, тебе повезет. Такое бывает. Ты долго терпел, шел к намеченной цели, и в конце концов к тебе пришла удача.

Но, скорее всего, ждать ты будешь напрасно. И удача, очень может статься, обойдет тебя стороной.

Но – отслужи свой срок.

Всегда бодр и весел…»

«Опрометчиво ввязываясь в спор с дураком, ты на время спора автоматически сам превращаешься в дурака.

Знавал я одного дурака, но не простого дурака, а короля дураков. Его воздействие на собеседника было столь мощным, что тот становился дураком на всю жизнь».

* * *

«Бог несомненно существует. Если бы его не было, то тогда земная жизнь человека потеряла бы всякий смысл. Можно ли найти оправдание существованию человека? Разумеется, можно. Все, что создано гением и руками человека: великие произведения искусства, города, тоннели, мосты, – это прекрасно.

Но…

Представьте себе, что завтра человечество исчезнет, – а это завтра когда-нибудь придет, – и что останется кроме вопроса, который повиснет в пустоте: а зачем?..»

* * *

«Многие авторы не владеют диалогами. У них персонажи могут вести многостраничные разговоры ни о чем. «Открой форточку, здесь душно», «Зажги конфорку, я хочу кофе». Особенно этим грешат авторы женских романов.

Писательница (вернее, автор текстов), защищая свое творение, утверждает, что таким образом создает у читателя соответствующее настроение. Она справедливо замечает, что диалоги – это часть как композиционного, так и психологического замысла и что якобы за ничего не значащими словами прячется сокровенная мысль творца.

На самом деле никакой мысли за этими пустыми словами нет и быть не может. Персонажи не говорят, а жуют солому. А роман тем временем толстеет не по дням, а по часам. Что отражается на размерах гонорара. Каждая страница – это оплаченный поход в шикарный ресторан. Как тут устоишь?»

* * *

 
«Первый ливень теплый,
Первая гроза,
Я уж думал было,
Что пришла весна.
 
 
Я уж думал было,
Что весна пришла,
На зеленых крыльях
Счастье принесла.
 
 
Но наутро снова
Снег запорошил,
Белым покрывалом
Счастье мне укрыл.
 
 
К чему мне вечности томленье,
К чему бездонный мне простор,
Когда судьбы жестокое веленье
Свой страшный совершило приговор».
 

* * *

«У Конецкого мысль о смерти. После смерти одного человека меняется сумма. Именно в этом, в изменение, самим фактом своего исчезновения меняя сумму, человек продолжает жить.

Мысль, на мой взгляд, странная, сомнительная. Вряд ли она способна кого-то успокоить, приободрить и преисполнить энтузиазмом».

* * *

«Я пользуюсь своим телом сорок лет, – сказала душа».

* * *

Писатель, когда-то профессионально занимавшийся музыкой, увлекся и во время работы над рукописью постепенно перешел на написание нотных знаков.

Родился шедевр, который никак не был оценен современниками. Да и потомками тоже…

Впрочем, что до потомков, то им вообще было наплевать на книги, поскольку любители читать на земле перевелись. Все перешли на комиксы…

* * *

«О пользе чтения.

Читая, ты пополняешь словарный состав, то есть лексику, твой словарный состав растет.

Читая книгу, ты можешь остановиться, осмысливая прочитанное, запоминая новые слова и внедряя в свое сознание новые понятия.

Новые слова несут новую для тебя информацию о мире, новые слова поднимают читающего к иным уровням человеческого сознания.

Этого почти не происходит, когда ты смотришь фильм или слушаешь в наушники текст, который наговаривает артист».

* * *

Я напишу своему сыну письмо. «Я хотел, чтобы ты сумел сделать то, что не удалось сделать мне.

Моя жизнь сложилась неудачно. Я жил отвратительно. Надо сделать так, чтобы смерть выглядела пристойно. Правда, сделать это не просто. Ведь моя последняя мысль будет окрашена злобой и недоумением: зачем родился, зачем жил, зачем помер…»

Из всего того, что я вычитал у отца, мне пришлись по душе только вот эти слова…

Глава 27

…Возможно, загадка смерти решается просто. Но пока до правильного вразумительного ответа никто не додумался.

Я стоял в махровом халате у раскрытого окна и благосклонно озирал обширную площадь Республики, которая с утра выглядела так, словно ее вымыли дамским шампунем и расчесали деревянным гребнем. Площадь благоухала свежестью. Так пахнут пожилые ухоженные женщины.

Гостиницы привлекательны тем, что там часто в голову приходят дельные мысли. Итак, сейчас меня интересовала мысль о загадке смерти и всего того, что произойдет с моей душой после завершающего сокращения моей бесценной сердечной мышцы. Мысль, скажу прямо, не совсем веселая.

Я совершенно уверен, что бессмертие существует. Но оно имеет такие формы, которые меня не устраивают. Отлетев, душа попадает в некое безразмерное вместилище, где хранится общая душа человечества.

Душа почившего индивидуума вливается в громадную общечеловеческую душу, где она обезличивается, как бы растворяясь в густом растворе, замешанном задолго до того, как туда попали грешные души авторов Библии.

По мере надобности Господь разливательной ложкой черпает из этого котла порцию наваристой душевной субстанции и наполняет ею корпус очередного новорожденного младенца.

Попадет туда, в эту метафизическую ложку, частица твоего бессмертного «я» или не попадет, никакой роли не играет. Все равно это уже будешь не «ты», а некий новый человеческий продукт, который проживет свою жизнь от звонка до звонка, и это будет его жизнь и ничья другая. Вот тебе и вся идея бессмертия…

Интересно, до чего бы я додумался, если бы вчера допил остатки виски?..

Пора было сниматься с уже насиженного места и перебираться куда-нибудь подальше, туда, где нет толп туристов, где не горланят песни по ночам и где властвуют покой, воля и надмирные законы, которые помогут мне думать о не написанной еще строке, как о части моего «я». Надо было думать о книге, требовательном читателе и своей совести. Средь фальшивых звуков не родится чистая нота.

Отец последует за мной, куда бы меня ни занес случай. В этом я был уверен.

Даже если привидевшийся мне образ лишь порожденный моим расшатанным воображением символ, он сидит во мне, как застрявшая в горле кость, и он умрет тогда, когда перестанет биться мое сердце.

В середине дня я освободил номер и на арендованном «Пежо» выехал из города. Я ехал наобум. Но мною руководила твердая уверенность, что я все делаю правильно.

Язык придорожных рекламных щитов говорил, что я опять в Австрии. Или – в Германии. Или где-то в пограничной области. Мне было наплевать, где я нахожусь.

Около трех пополудни я свернул с трассы и, проехав несколько километров по местному шоссе, въехал в маленький городок, названия которого потом так никогда и не мог вспомнить.

На центральной и единственной площади располагались три гостиницы. Я выбрал ту, которая на моем пути оказалась третьей, и уже через полчаса сидел в ресторане и за обе щеки уплетал деревенский обед, состоявший из куска запеченной баранины с острой приправой и горы жареной картошки. Всю эту красоту я запил литровой кружкой отменного пива.

Я так наелся, что мне стало трудно дышать.

Обслуживал меня сам хозяин. Звали его Аксель Фокс. Герр Аксель сказал, что я буду жить в лучшем номере гостиницы, окна которого выходят на площадь.

Я не удержался и заметил, что предпочел бы, чтобы окна выходили во внутренний дворик. Тогда он сказал, что окна всех номеров выходят на площадь.

Я не нашелся, что ответить, и в замешательстве пожал плечами. Аксель засмеялся.

– Вы русский? – спросил он.

Я на секунду задумался. У меня по-прежнему был паспорт на имя Паоло Солари, и паспорт этот герр Аксель мне еще не вернул.

– Пожалуй, русский.

Аксель удовлетворенно крякнул.

– Я русских определяю безошибочно, – сказал он.

– Как вам это удается?

– Это не сложно. Русские обычно прикрывают свою неуверенность развязностью. Простите…

– И это все?

– Они заказывают слишком много блюд. Потом пытаются все это съесть. И редко кому это удается.

– Очень интересно. Но ко мне это, вроде бы, не имеет никакого отношения: мой обед мог заказать любой немец или англичанин… И, как вы заметили, мне удалось съесть все, что вы подали. А знаете, почему? Обед мне очень понравился.

Широкое лицо хозяина расплылось в улыбке.

– Благодарю. И, тем не менее, я вас распознал.

– Вам бы в полиции работать, герр Аксель.

– А я там и работал. Пока не получил наследство. Я не стал класть деньги в банк, я приобрел вот этот домишко, открыл гостиницу и вышел на пенсию. Думаю, я сделал правильно.

Он принес мне еще одну кружку пива. Я тут же прильнул к ней губами.

– Не сочтите это пустым любопытством, – герр Аксель сделал строгое лицо, – но мой долг гражданина…

Он запнулся. Я повторил:

– Итак, ваш долг гражданина…

– Да, мой долг гражданина и бывшего полицейского…

– Я вас понимаю, – сказал я и улыбнулся. – Моя жена итальянка…

Он изумился:

– И вы взяли фамилию итальянки?!..

– А что тут такого? Ага, понимаю, вы не любите итальянцев.

Он хитро подмигнул.

– Напротив, я очень люблю итальянцев, можно сказать, я их просто обожаю, особенно – итальянок. У меня у самого жена итальянка. Но! – он поднял указательный палец. – Я бы не советовал никому брать фамилии жен. Вот я, например. Я заставил жену взять мою фамилию. А заодно и поменять вероисповедание. Хотя, если честно, мне было на это наплевать. Я в Бога, если откровенно, не очень-то… Но мне необходимо было настоять на своем. С этого, с расстановки правильных акцентов, должна начинаться всякая супружеская жизнь.

Я оторвался от кружки и внимательно посмотрел на хозяина.

– Я полностью разделяю ваши суровые, но такие разумные взгляды на брак.

– Да-да! – воскликнул он. – Если вы этого не сделаете, жена быстренько сядет вам на шею, вы и заметить не успеете. И ваша жизнь превратится в ад. А если вы хотите, чтобы ваша жизнь с женой была полна гармонии и любви, вы должны все время держать ее в узде. Иногда полезно доставать из чулана арапник и… Это я к тому, что не стоит ограничиваться только демонстрацией… Наши предки в этом отношении могут служить нам примером. Короче, она поняла, что если будет артачиться, то я на ней не женюсь.

– И вы?..

– Я поступил как благородный человек… Она ведь была на сносях. Она была готова на все, только бы выскочить замуж.

– Итак, вы женились…

– Женился. А что мне оставалось делать? Иначе ее братья со мной бы расправились. Безжалостный народ…

– Неужели?

– Да, такие у них, у итальянцев, законы… Они бы меня зарезали. Да и ее заодно… – он хихикнул. – Это же итальянцы, что с них взять: они у нее в роду там все такие: по виду тихони, а чуть что – сразу за тесак. А теперь мы родственники… – добавил он сокрушенно. – А вы, я смотрю, странствуете без жены? Счастливый человек! – он завистливо вздохнул.

– Моя жена умерла, – похоронным голосом произнес я.

– Господи Иисусе! – перепугался он. – Недавно?

Я покачал головой.

– Стало быть, давно?

– Стало быть, да.

Он понимающе кивнул.

А теперь он, наверно, скажет: «Так-так-так, значит, жена ваша померла, а фамилию-то вы оставили. На память, так сказать. К чему бы это?..».

Но он обманул мои ожидания.

– Ваша жена была католичкой? – спросил он после паузы. Я посмотрел на него. Его плутовские глаза были полны участия.

– Да, – твердо сказал я.

– Слава Богу, – успокоился он. – Было бы хуже, если бы ваша покойная… – он опять сделал паузу и, не скрывая лицемерия, поджал губы, – если бы ваша покойная жена была вне вероисповедания. А так, по крайней мере, теперь вы знаете, где она… – он возвел глаза к потолку.

То, что мой хозяин безбожно врет, было ясно как день. Но врал он творчески, вдохновенно. Это, конечно, касалось и его итальянских родственников, этих мифических братьев с острыми ножами и всего прочего. Я даже думаю, – и его полицейского прошлого. И это в нем привлекало. Меня начинал забавлять этот разговор.

– Да, вы теперь точно знаете, где пребывает ее душа, – повторил он, заглядывая мне в глаза.

– Не уверен…

– Но она была, наверно, святой женщиной? Что-то мне подсказывает, что с вами ей пришлось нелегко, и только святая женщина…

Я с удовольствием кивнул.

– Вы правы. Разумеется, она там, – я тоже посмотрел на потолок. – Моя жена была, действительно святой женщиной.

– Это случается… – с сомнением сказал герр Аксель и вздохнул.

– А вы, простите, католик? – спросил я.

– Избави Боже! Протестант, разумеется. Но здесь поблизости нет кирхи, и я вынужден посещать службу в католической церкви. Правда, я хожу туда только летом, потому что зимой меня почему-то не тянет к Богу и больше тянет в сон, а летом в церкви прохладно и мухи не залетают…

– Я смотрю, вы богохульник, герр Аксель.

– Не без того.

Он принес кофе и здоровенный кусок шоколадного торта.

– Дочка печет, – сообщил он с гордостью, – не хуже, чем в Линце. А вы путешествуете просто так или по делам службы? – вопрос был в гоголевском стиле.

– Да как вам сказать… Я писатель.

– Вот как! Вы, наверно, очень умный человек?

Я с достоинством наклонил голову.

Я отправил кусочек торта в рот и поднял брови. Торт был необыкновенно вкусный. Я расправился с ним меньше, чем за минуту.

– Передайте вашей дочери мой искренний восторг и сердечную благодарность. Что там Линц! Если бы за изготовление тортов давала ордена, я бы ходатайствовал перед вашим президентом о награждении фрейлейн Фокс самой высокой государственной наградой.

Хозяин гостиницы покраснел от удовольствия.

– Однако, я заболтался, – сказал я, вставая из-за стола. – Спасибо за превосходный обед. Пойду, вздремну, устал с дороги…