Текст книги "Цветы на чердаке"

– Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пожалуйста!

Может быть, мои отчаянные молитвы сыграли не меньшую роль, чтобы вернуть Кори к жизни, чем искусственное дыхание, которое старательно делал ему Крис.

– Он дышит, – сказал Крис, бледный и дрожащий, неся Кори в ванну. – Теперь осталось только согреть его.

В несколько секунд мальчик был раздет и уложен в горячую ванну.

– Мама, – снова прошептал он. – Где мама?

Снова и снова он продолжал повторять это, и я готова была биться головой о стену, так дьявольски несправедливо все это было! Рядом с ним должна быть его мать, а не девчонка, не знающая, что делать. Я захотела убежать из этого дома, даже если бы мне пришлось просить милостыню на улицах!

Но я спокойно, сдерживая свои чувства и заслужив одобрительную улыбку Криса, сказала:

– Представь себе, что я – твоя мама. Я сделаю для тебя все, что сделала бы она, будь она здесь. Я подержу тебя на коленях, буду укачивать тебя перед сном и спою тебе колыбельную, как только ты поешь и выпьешь немного молока.

Пока я говорила это, мы с Крисом встали на колени и принялись массировать его ножки и ручки. Когда кожа Кори наконец приобрела нормальную окраску, мы насухо вытерли его, одели в самую теплую пижаму, а потом я села с ним в старое кресло-качалку, принесенное Крисом с чердака, и покрыла поцелуями его изнуренное лицо, нашептывая на ухо всякие смешные глупости, отчего он засмеялся.

Если он мог смеяться, то мог и есть, и поэтому я осторожно покормила его кусочками сэндвича и дала несколько глотков едва теплого супа и молока. Пока я делала это, я чувствовала, что взрослею. За десять минут я прожила десять лет. Посмотрев на Криса, который присел, чтобы съесть свой обед, я увидела, что он тоже изменился. Теперь мы оба знали, что на чердаке нас подстерегают настоящие опасности, не считая медленного увядания от недостатка воздуха и солнечного света. Мы столкнулись с угрозой гораздо большей, чем мыши и пауки, которых мы так старательно уничтожали и которые так настойчиво не желали прощаться с жизнью.

Кристофер поднялся и с мрачным видом, направился на чердак. Я продолжала качать на коленях Кэрри и Кори, напевая колыбельную. Неожиданно с чердака донеслись страшные удары и грохот такой силы, что его с легкостью могли услышать слуги.

– Кэти, – тихо прошептал Кори, когда Кэрри, засыпая, начала клевать носом, – мне не нравится, что у нас больше нет мамы.

– У тебя есть мама. Это я.

– А ты такая же хорошая, как настоящая мама?

– Думаю, что да. Я очень люблю тебя, Кори, и поэтому я совсем как настоящая.

Кори внимательно поглядел на меня своими большими голубыми глазами, сомневаясь в моей искренности и опасаясь, что я просто хочу отвязаться от него. Потом он обхватил ручками мою шею и положил голову мне на плечо.

– Я так хочу спать, мама! Но не прекращай петь.

Я все еще укачивала их, когда Крис вернулся и удовлетворенно посмотрел на меня.

– Крышки больше не захлопнутся, – сказал он. – Я сбил все замки с сундуков. И со шкафов тоже.

Я кивнула.

Он сел на ближайшую кровать и долго смотрел, как медленно раскачивается кресло, рассеянно прислушиваясь к детской песенке, которую я продолжала напевать. Его лицо медленно покраснело, и он показался мне чем-то смущенным.

– Я чувствую, что вы оставили меня одного, Кэти. Можно, я сяду в кресло-качалку, а вы все сверху?

Папа часто делал это. Мы все помещались у него на коленях, даже мама. Его руки были достаточно большими и сильными, чтобы обхватить нас всех. Это давало нам прекрасное, незабываемое, теплое чувство любви и покоя.

Когда мы согласились и сели в кресло, как предложил Крис, я бросила взгляд на наше отражение в зеркале напротив. Меня охватило жутковатое чувство, и все вокруг показалось мне каким-то нереальным. Мы выглядели как кукольные родители, как наши уменьшенные мама и папа.

– В Библии сказано, что всему свое время под солнцем, – прошептал Кристофер тихо, чтобы не будить близнецов. – Время рождаться, время сеять, время собирать урожай, время умирать и так далее. И сейчас для нас наступило время приносить жертвы. Потом у нас будет время жить и наслаждаться жизнью.

Я положила голову на его мальчишеское плечо, благодарная ему за оптимизм, за постоянное стремление поддержать, ободрить. Мне нравилось, что его сильные юношеские руки обнимают меня и от них исходит та же аура тепла и покоя, что и от рук отца.

Кроме того, он был прав. Придет счастливый день, когда мы выйдем из этой комнаты и спустимся вниз. Чтобы отправиться на похороны.

Праздники

На длинном стебле амариллиса появился бутон, напоминая, как живой календарь, что приближаются День благодарения и Рождество. Этот цветок был единственным оставшимся в живых и, естественно, превратился в самое дорогое из всего, что нам принадлежало: предмет постоянной заботы. Мы уносили его с чердака, чтобы он проводил ночи с нами, в теплой спальне. Кори, который всегда вставал раньше всех, каждое утро бежал к цветку, проверяя, пережил ли бутон еще одну ночь. Следом за ним прибегала Кэрри, чтобы бросить восхищенный взгляд на этот стойкий цветок, одержавший убедительную победу там, где другим пришлось сдаться. Потом они сверялись с календарем, где отмечали зеленым кружком дни, когда нужно было добавлять в землю специальные удобрения, трогали землю, чтобы знать, нуждается ли цветок в поливке. Они никогда не полагались на собственное мнение.

– Можно, мы польем мисс Амариллис? Как ты думаешь, она хочет пить? – спрашивали они у меня.

Все, что нам принадлежало, одушевленное или неодушевленное, должно было носить имя, и Амариллис не избежала этой участи, тем более что она, как-никак, была живым существом. Ни Кори, ни Кэрри никогда не пытались сами отнести цветок на чердак, где солнечный свет ненадолго задерживался в окнах: горшок был слишком тяжелым. В мои обязанности входило выносить Амариллис по утрам, а Крис приносил ее обратно. И каждый вечер мы по очереди вычеркивали прошедший день в календаре жирным красным крестом. Прошло уже сто дней.

За окном все время лил холодный дождь, и в стекла бились сильные порывы ветра. Иногда по утрам все застилала густая пелена тумана, из-за которой было не видно солнца. Ночью я просыпалась оттого, что сухие ветки деревьев скребли по стене дома, и лежала, затаив дыхание, чувствуя, что что-то неописуемо-страшное затаилось где-то совсем рядом, готовое навсегда поглотить меня.

В один из таких дождливых дней мама, тяжело дыша, вошла в комнату, неся с собой коробку с украшениями на День благодарения. Среди них была ярко-желтая скатерть на стол и оранжевые салфетки с красивой каемкой.

– Завтра мы ждем гостей на ранний обед, – объяснила она, бросая коробку на кровать, которая стояла ближе к входной двери, и делая движение, чтобы повернуться и уйти. – Будут приготовлены две индейки – одна для нас, другая для прислуги. Но они будут готовы слишком поздно, и бабушка не сможет положить индейку в вашу корзину. Однако не беспокойтесь, я не оставлю моих детей без праздничного пиршества. Я найду способ незаметно принести вам немного горячего и понемногу от всех блюд, которые будут подавать на стол. Скорее всего, я торжественно объявлю, что сама буду прислуживать своему отцу, и, пока я буду готовить ему поднос, я попытаюсь сообразить что-нибудь и для вас. Ждите меня завтра около часу дня.

Быстро, как ветер, она прибежала и умчалась из нашей комнаты, оставив после себя радостные ожидания настоящего, большого пиршества на День благодарения.

– Что такое благодарение? – спросила Кэрри.

– Это когда ты молишься перед едой и говоришь Богу спасибо за посланную пищу, – ответил Кори.

В чем-то он был прав. И коли уж он добровольно взялся объяснить что-то сестре, мне не стоило лезть со своими поправками.

Пока близнецы, удобно устроившись на коленях у Криса в одном из вместительных кресел, выслушивали подробный рассказ об истории Дня благодарения, я взяла на себя роль хозяйки дома, довольная представившейся возможностью украсить комнату и накрыть праздничный стол. Наши карточки для гостей были сделаны в виде четырех маленьких индюшек, хвосты которых разворачивались веером, образуя своеобразный желто-оранжевый плюмаж из гофрированной бумаги. Я развернула их и написала на каждой карточке имя. Кроме того, в нашем распоряжении было несколько свечей, две из них были сделаны в форме тыквы, две изображали первых колонистов, две – их жен, и две – индейцев, но ничто не могло заставить меня зажечь такие красивые свечи и смотреть, как они превращаются в лужи стеарина. Вместо них я решила использовать обыкновенные, а эти, дорогие, сохранить на следующий праздник Благодарения, когда мы выйдем отсюда на свободу. На полке над нашим обеденным столом хранились ложки и вилки, которые я каждый раз после еды мыла в пластиковом тазике. Крис обыкновенно вытирал посуду и вставлял ее в специальные прорезиненные пазы на полке.

Я аккуратно разложила на столе приборы, вилки – слева, ножи – справа, лезвием к тарелкам, и рядом с ножами – ложки. Посуда была сделана из фарфора фирмы «Ленокс» с голубой каемкой и позолотой достаточно высокой пробы, обозначенной внизу на каждой тарелке. Мама объяснила нам, что это старый обеденный сервиз, пропажи которого не заметят слуги, и еще у нас были хрустальные фужеры на тонких ножках. Накрыв стол, я не могла не бросить удовлетворенный взгляд на свое искусство и сделала несколько шагов назад. Нам не хватало только живых цветов. Мама, вероятно, забыла о них.

Время, назначенное ею, давно прошло, но она все не появлялась. Кэрри начала громко капризничать:

– Пора обедать, Кэти.

– Потерпи. Мама собирается принести нам праздничное горячее блюдо – индейку и гарнир. Это будет настоящий обед.

Мой авторитетный монолог домашней хозяйки возымел действие, по крайней мере на некоторое время, и я, устроившись поудобнее на кровати, принялась за чтение романа «Лорна Дун».

– Кэти, у меня уже сосет под ложечкой, – сказал Кори, возвращая меня в современность из семнадцатого века.

Крис был всецело поглощен «Записками о Шерлоке Холмсе», где разгадка, как всегда, крылась в самом конце каждого рассказа. Было бы прекрасно, если бы близнецы могли перебивать свой аппетит чтением, особенно если учесть вместимость их желудков – не больше двух унций.

– Съешь немного изюма, Кори.

– Там больше нету.

– Где там? Правильно сказать: «у нас больше нет изюма», или «изюма больше нет».

– Там больше нету, честное слово.

– Поешь арахисовых орехов.

– Их тоже нет. Правильно я сказал?

– Да, – вздохнула я. – Съешь крекер.

– Кэрри только что съела последний.

– Кэрри, почему ты не поделилась с братом?

– Он нисколечко их не хотел.

Два часа. Теперь мы все окончательно проголодались. Наши желудки привыкли к пунктуальному приему пищи в двенадцать часов. Что могло так задержать маму? Может быть, она собиралась сначала поесть сама, а потом принести нам обед? Но она ничего такого не говорила.

Около трех часов мама наконец вбежала в комнату с громадным серебряным подносом, заставленным тарелками с крышками. На ней было платье из светло-голубого джерси, а волосы убраны с лица и перехвачены на затылке серебряной заколкой. Она была прекрасной, как богиня.

– Я знаю, вы проголодались, – немедленно начала извиняться она, – но отцу неожиданно пришло в голову есть вместе с нами в своем кресле на колесиках.

Она виновато улыбнулась.

– Ты очень красиво накрыла на стол, Кэти. Как раз так, как полагается. Извини, я забыла о цветах. У нас было десять гостей, и со всеми надо было поговорить. Каждый засыпал меня вопросами, преимущественно о том, где я так долго была, и потом, вы не можете себе представить, как трудно было проникнуть в кладовую дворецкого, пока Джон не смотрел в мою сторону. Честное слово, мне казалось, что у него глаза на затылке. Кажется, еще никогда мне не приходилось так скакать взад и вперед. Гости, наверное, подумали, что я очень невежлива или просто дурочка, но, несмотря ни на что, мне удалось заполнить ваши блюда и спрятать их, вернуться обратно к столу и перекусить, после чего я сделала вид, что мне нужно высморкаться, и пошла в другую комнату. Я несколько раз звонила самой себе с собственного отдельного телефона у меня в спальне, причем мне приходилось менять голос. Хотелось принести вам тыквенный пирог, но Джон уже нарезал его и разложил ломтики по отдельным блюдцам, так что я ничего не могла поделать: он обязательно заметил бы пропажу.

Послав нам воздушный поцелуй и второпях изобразив улыбку, она исчезла в дверном проеме.

Да, мы действительно осложняли ей жизнь, да еще как!

Одновременно подбежав к столу, мы принялись за еду.

Крис небрежно наклонил голову и произнес молитву, которая вряд ли могла произвести на Господа большое впечатление в этот день, когда в его ушах должны звучать более торжественные фразы:

– Спасибо тебе, Господи, за не вовремя поданный праздничный обед. Аминь!

Я внутренне улыбнулась. Это было вполне в стиле Криса. После молитвы он начал изображать хозяина, раскладывая еду по тарелкам, которые мы по очереди передавали ему. Мистеру Капризу и мисс Разборчивости он положил по одному кусочку мяса и понемногу овощей, добавив к этому салат, выложенный в маленькой тарелочке в виде сложной геометрической фигуры. Средних размеров порция досталась мне, и, конечно, последняя, гигантская – самому гиганту мысли, которому необходимо было подпитывать свой титанический мозг.

С ненасытным видом он начал запихивать в рот огромное количество картофельного пюре, почти холодного. Вообще, все уже остывало, заливное размякло, а зелень, на которую оно было положено, завяла и поникла.

– Не хочу есть холодное! – заныла Кэрри, буравя глазами содержимое своей тарелки с малюсенькими порциями каждого блюда, выложенными кру́гом вследствие пристрастия Криса к точности и строгим геометрическим формам.

Можно было подумать, что перед нашей мисс Разборчивостью стояла тарелка змей и червяков, судя по тому, как она сморщилась. Мистер Каприз тут же повторил эту гримасу отвращения.

Мне стало обидно за маму, которая приложила столько усилий, чтобы принести нам настоящий праздничный обед, и даже не смогла сама посидеть за праздничным столом, показав себя дурочкой перед гостями. И теперь эти двое не собирались ничего есть! После трех часов стонов и жалоб на голод! Ох, дети, дети!

Мой яйцеголовый брат полуприкрыл глаза, чтобы полнее прочувствовать удовольствие от разнообразной и изысканной пищи, резко отличающейся от дряни, набросанной в спешке в корзину для пикника перед шестью часами утра. Хотя справедливости ради нужно было заметить, что бабушка никогда не забывала о нас. Она, наверное, вставала до рассвета, чтобы попасть в кухню до того, как туда придет прислуга и шеф-повар.

Следующий поступок Криса поверг меня в шок. Как он мог проткнуть вилкой и запихать в рот такой огромный кусок? Что с ним произошло?

– Не смей так есть, Крис. Ты показываешь дурной пример сам знаешь кому.

– Они не смотрят на меня, – сказал он с полным ртом, – а я голоден. Я никогда еще так не хотел есть за всю свою жизнь, и к тому же все очень вкусно.

Вместо ответа я тщательно разрезала свою индейку на маленькие кусочки, чтобы преподать поросенку напротив меня урок хороших манер. Проглотив то, что было у меня во рту, я сказала:

– Мне жаль твою будущую жену. Она сможет прожить с тобой не больше года.

Он продолжал есть, не желая внимать ничему, кроме голоса собственного желудка.

– Кэти, не злись на Криса, – сказала Кэрри. – Нам все равно не нравится все холодное, и мы не будем есть свои порции.

– Моя жена будет боготворить меня и с радостью подбирать с пола мои грязные носки. А вы, Кори и Кэрри, любите холодные овсяные хлопья с изюмом, поэтому ешьте!

– Нам не нравится холодная индейка. И это… коричневое на картошке какое-то противное.

– Это «коричневое» называется соус, и на вкус он просто изумительный. А эскимосы вообще обожают холодную пищу.

– Кэти, эскимосы действительно любят есть все холодным?

– Не знаю, Кэрри, но думаю, что да, иначе они просто умерли бы с голоду. – Я никак не могла понять, какое отношение имеют эскимосы к Дню благодарения. – Крис, ты что, не мог придумать ничего лучше? При чем тут эскимосы?

– Эскимосы и индейцы. Индейцы – очень важная часть традиции, связанной с этим днем.

– О господи!

– Ты, конечно, знаешь, что Североамериканский континент был когда-то соединен с Азией, – сказал он, прожевав очередной кусок. – Индейцы пришли из Азии, и некоторым из них так понравились снега и льды, что они остались жить на севере, а другие, с хорошей интуицией, пошли дальше на юг.

– Кэти, что это за желе со сгустками чего-то непонятного?

– Это клюквенный салат. Сгустки – это целые клюквины и орехи, а белое – это сметана.

Салат был на редкость вкусным, с ломтиками ананаса, добавленными к основным ингредиентам.

– Он невкусный!

– Кэрри, – сказал Крис, – мне надоели твои претензии. Ешь!

– Твой брат прав, Кэрри. Клюква очень вкусная и орехи тоже. Птички очень любят ягоды. Тебе ведь нравятся птички?

– Птицы не едят ягод. Они питаются дохлыми пауками и разными другими насекомыми. Мы видели, правда, Кори? Они подбирали их в канавах и глотали, даже не прожевав! Мы не можем есть то же, что и они.

– Замолчи и ешь! – промычал с полным ртом Крис.

Перед нами стояла лучшая (хотя и остывшая) еда с тех пор, как мы поселились в этом отвратительном доме, а близнецы сидели, уставившись в тарелку, и не съели еще ни кусочка!

А Крис уничтожал все, на что падал его голодный взгляд, как свинья-медалистка на сельской ярмарке.

Близнецы наконец отважились попробовать пюре с грибным соусом. Пюре оказалось «с комочками», а соус – «противным». Они смели называть божественно вкусное блюдо «противным».

– Тогда ешьте сладкий картофель! – почти закричала на них я. – Посмотрите, какой он хороший, мягкий, потому что его размяли, взбили и добавили к нему кусочки алтея, который вы так любите, да еще лимонный и апельсиновый сок для вкуса.

Слава богу, они не обратили внимания на «грубые» орехи.

Думаю, что, сидя друг против друга и размешивая ложками пюре, пока оно не превратилось в однородную массу, они все-таки сумели проглотить по три-четыре унции еды.

Пока Крис сетовал на отсутствие десерта – тыквенного или мятного пирога, я начала понемногу убирать со стола. И тут по неизвестной мне причине он взялся помогать мне! Я не верила своим глазам! Он обезоруживающе улыбнулся и даже поцеловал меня в щеку. Если, думала я, хорошая еда так меняет мужчин, я обязательно выучусь и буду готовить исключительно деликатесы. Он даже подобрал с пола свои носки, перед тем как помочь мне вымыть и высушить тарелки, стаканы и ложки с вилками.

Через десять минут после того, как мы с Крисом аккуратно расставили все на полке под столом и покрыли чистым полотенцем, близнецы в один голос заявили:

– Мы хотим есть! У нас болят животы!

Крис продолжал читать, сидя за своим письменным столом. Я оторвалась от «Лорны Дун», встала с кровати и, не говоря ни слова, выдала каждому по сэндвичу с джемом и арахисовым маслом из пресловутой корзины для пикников.

Пока они ели, откусывая от сэндвичей маленькие кусочки, я улеглась обратно на кровать и долго и озадаченно смотрела на них, силясь понять, как они могут есть такую дрянь. Быть матерью оказалось не так легко, как я думала, и далеко не так приятно.

– Не сиди на полу, Кори, простудишься. Сядь на кресло!

– Не люблю кресла, – ответил Кори и громко чихнул.

На следующий день выяснилось, что Кори действительно сильно простужен. Он был красным и горячим и постоянно жаловался, что у него все болит и ноют кости.

– Где мама, Кэти, где моя настоящая мама? – повторял он все время.

В конце концов мама появилась. Испуганная видом горящих щек Кори, она побежала за градусником и скоро с несчастным видом возвратилась. За ней следовала наша ненавистная бабушка.

С тонкой стеклянной трубочкой во рту Кори во все глаза глядел на маму, как на ангела, спустившегося с небес, чтобы прийти к нему на помощь в трудную минуту. А я, сменная мать, была моментально забыта.

– Моя крошка, любимый, – ласково шептала она, осторожно поднимая малыша с кровати и садясь с ним в кресло-качалку. Затем она несколько раз поцеловала его в лоб. – Я здесь, мой родной. Я люблю тебя. Я сделаю так, чтобы у тебя ничего не болело. Только постарайся хорошо кушать, пей апельсиновый сок, как хороший мальчик, и ты быстро поправишься.

Положив его обратно в кровать, она склонилась над ним и заставила быстро проглотить аспирин и запить его водой. Ее голубые глаза застилали слезы, тонкие белые руки нервно подрагивали.

Потом я со странным чувством наблюдала, как ее глаза закрылись, а губы зашевелились, произнося беззвучную молитву.

Через два дня Кэрри лежала в постели рядом с Кори, с теми же симптомами: чиханием, кашлем и быстро ползущей вверх температурой. Столбик термометра поднимался так быстро, что это повергло меня в панику. Крис также выглядел напуганным.

Бледные и не обращающие ни на что внимания, наши двойняшки лежали на огромной кровати, вцепившись пальцами в края одеяла, которым они были закрыты до самого подбородка.

Они казались сделанными из фарфора, их лица были бледны какой-то восковой бледностью, а глаза запали глубоко внутрь и как будто становились все больше и больше. Под ними появились страшные темные тени, словно в близнецов вселился злой дух. Когда мама уходила, эти две пары глаз обращались в нашу с Кристофером сторону и умоляли сделать что-нибудь, чтобы помочь их страданиям.

Мама отпросилась на неделю из школы секретарей, чтобы проводить как можно больше времени с близнецами. Я ненавидела бабушку за то, что та считала своим долгом все время следовать за ней, когда бы она ни пришла к нам. Она постоянно совала нос в то, что ее не касалось, и раздавала направо и налево советы, хотя никто ее об этом не просил. Она уже заявила, что мы не существуем, не имеем права жить в Божьем мире, предназначенном лишь для чистых душой и телом вроде нее, так зачем было раздражать нас еще больше своими приходами и лишать нас возможности побыть наедине с собственной матерью?

Шорох ее отвратительных серых платьев, звук голоса, тяжелая поступь и вид огромных бледных рук, мягких и унизанных бриллиантовыми кольцами, с темными пигментными пятнами… О боже, одно это вызывало у меня отвращение.

Мама постоянно прибегала к нам и выбивалась из сил, делая все, чтобы близнецы начали выздоравливать. Под глазами у нее тоже залегли тени. Она почти не отходила от близнецов, то подавая им воду, чтобы запить аспирин, то пытаясь напоить их апельсиновым соком и накормить куриным бульоном.

Однажды утром она прибежала к нам с большим термосом сока, только что выжатого из свежих апельсинов.

– Это не то, что продают в банках, – объяснила она. – Здесь много витаминов С и А, а это очень помогает при простуде.

Она попросила нас с Крисом почаще поить этим соком близнецов. Мы поставили термос на чердачной лестнице, где зимой было холоднее, чем в самом холодильнике.

Но стоило маме взглянуть на градусник, поставленный Кэрри, как у нее буквально встали дыбом волосы и она впала в страшную панику.

– Боже, – воскликнула она в отчаянии, – тридцать девять и восемь! Ее надо срочно показать врачу, отвезти в больницу!

Я стояла перед трюмо, держась за него одной рукой и делая упражнения для ног. Теперь, когда на чердаке стало слишком холодно, мои балетные занятия переместились в комнату. Я бросила взгляд на бабушку, желая видеть, как она отреагирует на все это.

Бабушка не могла стерпеть такой истеричности и утраты самообладания:

– Не смеши меня, Коррина! Все дети прекрасно переносят высокую температуру, когда болеют. Это ничего не значит, и тебе пора бы уже знать об этом. Обыкновенная простуда.

Крис поднял голову от книги, которую внимательно изучал. Он был уверен, что близнецы болеют гриппом, хотя и не мог понять, где они подхватили вирус.

Тем временем бабушка продолжала:

– Доктора! Что они могут знать о лечении простуды? Мы лечим ее не хуже их. Достаточно трех вещей: лежать в постели, много пить, принимать аспирин. Что еще? Мы делали все, что нужно. – Она бросила на меня негодующий взгляд. – Перестань болтать ногами, девчонка. Ты меня нервируешь. – И снова обратилась к нашей маме: – Моя мать говорила, что простуда начинается три дня, держится три дня и три дня уходит.

– А что, если у них грипп? – спросил Крис.

Бабушка отвернулась и проигнорировала его вопрос. Она ненавидела его лицо: оно слишком напоминало ей нашего отца.

– Терпеть не могу, когда люди, заранее зная, что не правы, сомневаются в словах тех, кто намного старше и мудрее их. Всем известно, что при простуде шесть дней уходит на начало и собственно болезнь и через три дня человек выздоравливает. Так бывает всегда. Они выздоровеют.

Как и предсказывала бабушка, близнецы выздоровели, но не через девять дней, а через… девятнадцать. Мы вынуждены были лечить их постельным режимом, аспирином и жидкостями, хотя по предписаниям врача они поправились бы намного быстрее. Днем двойняшки лежали в одной кровати, но ночью спали по отдельности: Кэрри со мной, а Кори – со своим братом. Не знаю, почему мы от них не заразились.

Всю ночь мы вскакивали с кровати, то за водой, то за апельсиновым соком, охлаждавшимся на лестнице. Близнецы то просили печенья, то звали маму, то говорили, что им нечем дышать из-за насморка. Они беспокойно метались, ослабленные и измученные, встревоженные чем-то, чему не могли дать внятного объяснения, но что читалось в выражении их глаз, разрывающем мне сердце. Больные, они задавали вопросы, которые никогда не возникали у них раньше. Это казалось мне очень странным.

– Почему мы все время живем наверху?

– Нижние этажи исчезли, да?

– Там, наверное, прячется солнце, правда, Кэти?

– Мама еще любит нас?

– Почему стены расплываются?

– А разве они расплываются? – спросила я в ответ.

– Крис тоже расплывается.

– Крис устал.

– Ты устал, Крис?

– Вроде да. Вам тоже пора спать и прекратить задавать вопросы, и Кэти тоже устала. Мы хотим спать, но сначала хотим, чтобы вы тоже крепко уснули.

– Как это – крепко?

Крис вздохнул, поднял Кори с кровати и сел с ним в кресло-качалку, и вскоре мы с Кэрри присоединились, сев на колени к Крису. Мы раскачивались взад и вперед – и так до трех часов ночи. Иногда нам приходилось читать близнецам до четырех. Если они плакали и звали маму (а это происходило почти постоянно, с редкими интервалами), мы с Крисом превращались в мать и отца и делали что могли, чтобы успокоить их тихими колыбельными. Мы так много и часто укачивали их, что половицы расшатались и начали скрипеть, а это, конечно, мог услышать кто-нибудь внизу.

Всю ночь мы слушали звуки ветра с холмов. Он скрипел голыми ветвями деревьев, стучался в стены дома, нашептывал нам о смерти и умирании, завывал в щелях и своими рыданиями и всхлипываниями давал нам понять, в какой опасности мы находимся.

Мы так много читали вслух и пели колыбельные, что охрипли и почти умирали от усталости. Каждый вечер мы молились о выздоровлении близнецов:

– Пожалуйста, Господи, сделай их такими, какими они были.

И вот наступил день, когда кашель начал стихать, а бессонные веки опустились, и близнецы забылись спокойным сном. Холодные костлявые руки смерти уже почти держали наших двойняшек и теперь с трудом начали отпускать их – так медленно, мучительно шло их выздоровление. Когда они «поправились», они уже не были хорошенькой розовощекой парочкой. Кори и раньше мало говорил, а теперь молчал еще больше. Кэрри, которую когда-то приводил в восторг звук собственной болтовни, стала такой же молчаливой, как Кори. Теперь, когда наступила тишина, которой мне когда-то так не хватало, мне хотелось вернуть это постоянное щебетание, обращенное к куклам, грузовикам, лодкам, подушкам, цветам, поездам, туфлям, платьям, нижнему белью, игрушкам и настольным играм.

Я проверила язык Кэрри. Он выглядел белым и неестественно бледным. С ужасом я выпрямилась и оглядела маленькие головки, лежащие друг подле друга на подушке. Зачем я когда-то хотела, чтобы они повзрослели и вели себя соответственно возрасту? Эта долгая болезнь действительно принесла с собой взросление. Но какой ценой? Здоровый румянец исчез с их лиц. Вместо него появились темные круги под глазами. Жар и кашель прошли, но на лицах осталась печать странного равнодушия стариков или очень усталых людей, которым все равно, восходит солнце или заходит, чтобы больше никогда не подняться в небо. Они пугали меня. Их лица вселяли в меня мысли о смерти.

И все это время ветер не стихал ни на минуту.

Через какое-то время они встали с кровати и начали ходить. Ножки, когда-то такие пухленькие и розовые, постоянно прыгающие и скачущие по комнате и чердаку, похудели, ослабли и стали тонкими и бледными, как соломинки. Теперь близнецы ползали, а не носились, а смех заменила слабая улыбка.

Усталая, я упала вниз лицом на кровать и думала, думала, думала. Что можем сделать мы с Крисом, чтобы вернуть их непосредственное веселье и детское обаяние?

Ничего не приходило в голову, хотя мы с радостью пожертвовали бы собственным здоровьем, чтобы возвратить его им.

– Витамины! – заявила мама, когда мы поделились с ней своим беспокойством. – Витамины – это как раз то, чего им не хватает, как, впрочем, и вам. С этого дня вы все будете принимать ежедневно по капсуле витаминов.

Сказав это, она подняла тонкую изящную руку и провела по своим пышным, густым, блестящим и отлично ухоженным волосам.

– Солнце и свежий воздух мы тоже будем принимать в капсулах? – спросила я, присев на край кровати и мрачно поглядывая на маму, отказывавшуюся видеть истинную причину состояния близнецов. – Неужели ты думаешь, что если мы будем каждый день глотать витамины, то это вернет нам тот нормальный, здоровый облик, который мы все имели, проводя большую часть времени на воздухе?

Сегодня мама была во всем розовом, что ей, несомненно, шло. Одежда подчеркивала здоровый румянец на ее щеках, и даже волосы, казалось, излучали розоватое сияние.

– Кэти, – ответила она, бросив в мою сторону покровительственно-укоряющий взгляд. Однако я заметила, что она опять не знает, куда деть руки. – Не понимаю, почему ты так настойчиво пытаешься досадить мне. Я делаю все, что могу, и тебе это известно. Если хочешь знать, витаминные капсулы заменяют собой солнце и свежий воздух. Именно для этого их и делают в таком количестве.

Ее безразличие задело меня еще больше. Я взглянула на Кристофера, который, низко наклонив голову, внимательно слушал все, не произнося ни слова.

– И сколько мы еще будем находиться в заключении?