Текст книги "Цветы на чердаке"

Мои тайные мысли вырвались, выплеснулись на них, как помои, и оба моих брата поморщились и побледнели. А моя сестренка стала как будто еще меньше, сжалась в комочек и задрожала. И чуть только эти злые слова вырвались из моего рта, я пожалела о сказанном. Как хотела бы я вернуть их обратно!

Я резко обернулась и побежала в гардеробную. Скорее, скорее к высокой красивой двери, ведущей на чердак!

Когда мне было больно (а это бывало часто), я прибегала сюда, к музыке, костюмам и балетным тапочкам, в которых я могла закружиться, завертеться и вытанцевать из себя прочь все заботы. И где-то там, в этой малиновой небывалой стране, где я выделывала свои безумные пируэты в диких, безумных усилиях истощить себя до полной бесчувственности, я видела того человека, всегда в тени и в отдалении, наполовину скрытого за белоснежными колоннами, устремленными прямо в фиолетовое небо. И он танцевал вместе со мной, всегда в отдалении, хотя я так сильно стремилась приблизиться к нему, прильнуть к его рукам, которые защитили бы и поддержали бы меня. Я знаю, только с ним я нашла бы наконец мир, покой и любовь.

И тут вдруг музыка оборвалась. Я снова очутилась на пыльном и душном чердаке, моя правая нога была неловко подвернута. Я упала! Когда я с трудом поднялась на ноги, то едва смогла идти. Мое колено было так разбито, что совсем другие слезы, слезы боли, навернулись мне на глаза. Я проковыляла через чердак и класс, не заботясь о своем поврежденном колене. Я пошире открыла окно и выбралась на черную крышу. Стараясь не задевать колено, я спустилась по крутому скату крыши вплоть до самого края с приподнятым желобом водостока. Плача от жалости к самой себе и ничего не видя от слез, я закрыла глаза и на какое-то время потеряла чувство равновесия. Через минуту все будет кончено. Я свалюсь вниз на колючие кусты роз.

Бабушка и мама смогут заявить, что какая-то странная молодая идиотка забралась к ним на крышу и случайно упала вниз. А мама заплачет, когда увидит меня, мертвую и разбитую, лежащую в гробу прямо в голубом трико и балетной пачке. Тогда она наконец поймет, что` она сделала, и захочет вернуть меня, она откроет дверь и освободит Криса и близнецов, чтобы они снова жили настоящей жизнью.

Это была золотая сторона той медали, которую мне вручат за самоубийство. Но я должна была повернуть ее другой стороной и посмотреть, что же на обороте. Что будет, если я не умру? Что будет, если розовые кусты спружинят, приняв на себя тяжесть моего тела, и я останусь до конца дней своих искалеченной и изуродованной?

Или вдруг я действительно умру, но мама не будет рыдать, жалеть меня и биться в отчаянии, а будет только рада избавиться от меня, как от чумы? Как тогда Крис и близнецы выживут без моей заботы? Кто будет матерью для малышей, кто станет ласкать их с такой нежностью, которая иногда распространялась и на Криса? Кто, кроме меня? А Крис – может быть, он думает, что я ему на самом деле не нужна, что книжки и новый уникальный комплект энциклопедий, в красной коже с золотым тиснением, заменят ему меня целиком? Когда он наконец поставит звание доктора после своей фамилии, он, должно быть, получит удовлетворение на всю оставшуюся жизнь. Ему хватит этого для счастья? Нет, когда он станет доктором, ему это не доставит удовольствия, если я не буду присутствовать при этом. Итак, я спаслась от смерти благодаря своей способности учитывать обе стороны медали.

Я отползла от края крыши, чувствуя себя глупой малышкой и все еще плача. Мое колено было страшно разбито.

Я ползком поднялась по крыше в одно укромное место у задней трубы, где два ската крыши встречались, образуя безопасный уголок, легла там на спину и уставилась в равнодушное, безразличное к моим бедам небо. Я сомневалась, живет ли там Бог и все его небесное воинство. Нет, Бог и райское блаженство были внизу, там, на земле, в садах и лесах, в парках, на морских побережьях, на озерах, в горах, у этих людей, которые вольны идти куда глаза глядят. А ад был здесь, со мною, неустанно преследующий меня, старающийся поглотить меня и превратить в то, чем считала меня моя бабушка, – в дьявольское отродье.

Я лежала на этой жесткой и холодной, крытой шифером крыше до темноты, пока не вышла луна и звезды не засверкали на меня гневно, точно они знали, кто я и что я. На мне был только балетный костюм, трико и одна из этих глупых гофрированных балетных пачек. Гусиная кожа покрыла мои руки, а я все еще обдумывала планы мести тем, кто изгнал меня из рая на земле в ад на крыше и сделал из меня то, чем я стала за этот день. Я тешила себя мыслью, что придет день, когда обе они, и мать и бабушка, будут у меня в руках, а я буду щелкать кнутом, расплескивать смолу и выдавать им еду по своему усмотрению.

Я старалась точно обдумать все, что сделаю с ними. Что будет справедливым возмездием за их жестокость? Может быть, запереть их, выбросить ключ и оставить их голодать, как голодали мы?

Слабый звук, раздавшийся в темноте, разогнал мои мысли. Во мраке наступающего вечера Крис нерешительно звал меня по имени. Только мое имя, ничего больше. Я не отвечала, он был мне не нужен, мне никто был не нужен. Он не понял меня, отпустил меня, и он не нужен мне теперь, никогда не будет нужен.

Тем не менее он подошел и лег рядом. Он принес с собой теплый шерстяной жакет, в который завернул меня, не говоря ни слова. Как и я, он уставился в холодное неприступное небо. Продолжительное, угрожающее молчание легло между нами. На самом деле не было ничего такого, за что я могла ненавидеть Криса, и мне так хотелось повернуться на бок, сказать ему это и поблагодарить за теплый жакет, но я не могла вымолвить ни слова. Я хотела объяснить ему, как мне жаль, что я накинулась на него и близнецов, хотя, видит Бог, никто из нас не должен враждовать. Мои руки, дрожащие под теплой тканью жакета, так и тянулись обнять Криса и утешить, как он часто утешал меня, когда я просыпалась от ночных кошмаров. Но все, что я могла делать, лежа так, – это надеяться, что он поймет, в каких невыносимых тисках бьется моя душа.

Он всегда умел первым поднять белый флаг, за что я ему бесконечно благодарна.

Странным, хриплым и напряженным голосом, как будто страшно издалека, он сказал мне, что они с близнецами пообедали, но оставили мне мою долю.

– И мы только притворялись, что съели все сладости, там еще полно осталось.

Сладости. Он говорит о сладостях. Он все еще в том детском мире, где сладости могут остановить слезы? Я выросла, стала старше его и потеряла способность к детским восторгам. Я хочу того, чего хочет каждая девочка-подросток: свободно развиваться и стать женщиной, свободно управлять своей жизнью!

Но когда я попыталась объяснить ему это, голос мой прервался от слез.

– Кэти… что ты сказала… никогда больше не говори таких безобразных, безнадежных слов.

– Но почему? – поразилась я. – Каждое мое слово – правда. Я только выразила то, что чувствую в душе, и то, что ты чувствуешь тоже, я уверена, то, что ты прячешь от самого себя. Но если ты будешь держать это в себе и не выплеснешь наружу, все это превратится в кислоту и разъест тебя изнутри.

– Ни разу в жизни я не хотел умереть! – вскричал он тем же хриплым голосом, в котором все еще чувствовался холод. – Никогда не говори такие вещи и даже не думай о смерти! Конечно, бывали и у меня сомнения и подозрения в душе, но я всегда улыбался, смеялся над ними и заставлял себя верить, потому что я хочу выжить! Если ты наложишь на себя руки, то я тоже не смогу жить без тебя, и близнецы последуют за нами, потому что кто же будет тогда их матерью?

Это рассмешило меня. Я засмеялась тяжелым, ломким смехом – так смеялась наша мама, когда ей было горько.

– Как, глупышка Кристофер, разве ты забыл, что у нас есть наша дорогая, любимая, заботливая мамочка, которая прежде всего думает о нас? Уж она-то позаботится о близнецах.

Крис повернулся ко мне и обхватил меня за плечи.

– Ненавижу, когда ты говоришь так, как порой говорит она. Думаешь, я не знаю, что ты больше мать для близнецов, чем она? Думаешь, я не видел, что близнецы глазели на свою мать, как на чужую? Кэти, я не слепой и не глупец. Я знаю, мама прежде всего заботится о самой себе, а потом уже о нас.

Старая как мир луна освещала застывшие в его глазах слезы. Его голос звучал твердо, приглушенно и глубоко.

Все это он сказал спокойно, без горечи, только с сожалением, – так спокойно и бесчувственно доктор говорит пациенту о его неизлечимой болезни.

Вот когда это открылось мне, как катастрофа, как наводнение: я любила Криса, а он был моим братом. Он делал меня целостной, давая мне то, чего во мне недоставало, например стабильность. Когда я готова была нестись бешено и неистово, он умел все поставить на свои места, – и вот прекрасный способ отплатить матери, бабушке и деду. Бог ничего не увидит. Он закрыл глаза на все в тот день, когда Иисус был распят на кресте.

Но там, наверху, был отец, и он смотрел на нас, и я съежилась от стыда.

– Посмотри на меня, Кэти, пожалуйста, посмотри.

– Я ничего не имела в виду, Крис, правда ничего. Ты же знаешь, какая я сентиментальная, я хочу жить, как все этого хотят, но я так боюсь, что с нами может случиться что-нибудь ужасное, все время боюсь. И я говорила эти гадкие слова, просто чтобы встряхнуть вас, чтоб вы поняли. Ох, Крис, я просто до боли хочу быть с другими людьми, с множеством других людей. Я хочу видеть новые лица, новые помещения. Я до смерти боюсь за близнецов. Я хочу ходить по магазинам, скакать на лошади и делать все, чего мы здесь лишены.

В темноте, на холодной крыше, мы ощупью нашли друг друга. Мы слились воедино, сердца наши стучали друг против друга. Мы не плакали и не смеялись. Разве мы не пролили уже океан слез? И они не помогли. Разве мы не вознесли уже миллионы молитв, а избавление так и не пришло? Но если слезы не помогли и молитвы не были услышаны, как еще можно добиться, чтобы Бог обратил к нам свою милость?

– Крис, я уже говорила, и я снова говорю. Мы должны сами проявить инициативу. Ведь папа говорил, Бог помогает тому, кто сам себе помогает.

Он прижался ко мне щекой, и прошло немало времени, прежде чем он отозвался:

– Я подумаю над этим, хотя, как говорит мама, счастье может привалить в любой день.

Мамочкин сюрприз

Каждый день из тех десяти, что прошли, прежде чем мама пришла к нам снова, мы с Крисом размышляли часами, зачем же все-таки она уезжала в Европу так надолго и, главное, что за добрые вести должна была она нам сказать?

Эти десятидневные размышления были чем-то вроде дополнительного наказания. Наказанием было сознавать, что она сейчас здесь, в этом доме, и все равно игнорирует нас и держит взаперти, словно мы и вправду только мыши на чердаке.

Поэтому, когда она наконец появилась, мы были подчеркнуто предупредительны и больше всего боялись, что она больше никогда не придет, если Крис или я будем проявлять враждебность или повторим свои требования выпустить нас. Мы были тихими, кроткими и покорными судьбе. Мы не могли даже бежать, сделав веревочную лестницу из простыней, ведь близнецы впадали в истерику при любой попытке вывести их на крышу.

Поэтому мы улыбались маме и не произнесли ни слова жалобы. Мы не спросили, как она могла снова наказать нас и не приходить еще десять дней после тех месяцев, что мы провели без нее в неведении. Мы довольствовались тем, что она пожелала сообщить нам. Мы были такими, какой она была когда-то со своим отцом, – ее послушными, кроткими и пассивными детьми.

Больше того, именно такими мы ей и нравились. Мы снова были ее милыми, ее любящими, ее собственными «дорогушами».

И вот теперь, когда мы стали такими хорошими, милыми, такими податливыми, такими уважающими ее и доверчивыми, она решила, что настал момент произвести фурор.

– Дорогие мои, порадуйтесь за меня! Я так счастлива! – Она рассмеялась и свернулась в клубок, как кошка, обнимая саму себя руками, млея от любви к своему собственному телу (по крайней мере, так мне показалось). – Угадайте, что случилось, а ну, угадайте!

Крис и я переглянулись.

– Наш дедушка скончался? – осторожно предположил Крис, а мое сердце в это время плясало, готовое подпрыгнуть и в самом деле выскочить из груди, если она сообщит нам радостную новость.

– Его забрали в больницу? – спросила я после секунды раздумья.

– Нет. Я теперь уже не ненавижу его так, как прежде, поэтому я не пришла бы к вам разделить радость по поводу его кончины.

– Тогда что же ты просто не скажешь нам о своих добрых вестях? – сказала я, упав духом. – Мы никогда не сможем угадать, ведь мы теперь ничего не знаем о твоей жизни.

Она не обратила внимания на мой намек и восторженно продолжала:

– Причина, по которой я так долго пропадала и которую так трудно оказалось мне объяснить, причина эта заключается в том, что я вышла замуж за чудесного человека, адвоката по имени Барт Уинслоу. Он вам понравится. Он вас всех полюбит. Он темноволосый и такой красивый, высокий, с атлетической фигурой. И он любит ходить на лыжах, как ты, Кристофер, и играет в теннис, ах, он такой же замечательный и блестящий, как ты, дорогой. – И она посмотрела на Криса, конечно. – Он очарователен, и все любят его, даже мой отец. Мы провели наш медовый месяц в Европе, и все те подарки, что я вам привезла, – они из Англии, Франции, Испании и Италии.

И она снова и снова распространялась о своем новом муже, в то время как мы с Крисом сидели молча.

С той рождественской ночи мы с Крисом не раз слышали голоса подозрений. Как бы ни были мы тогда молоды, мы были достаточно мудры, чтобы понимать: молодая красивая женщина, которой нужен мужчина, как нашей маме, и не подумает долго оставаться вдовой. Но поскольку прошло уже почти два года, а свадьбы не было, у нас имелись кое-какие основания полагать, что тот красивый темноволосый мужчина с большими усами не имел для мамы никакого значения, как прошедший маскарад, – так просто, один поклонник среди многих. И в самой глубине наших глупых сердец мы уверяли себя, что она будет вечно верна нашему умершему отцу, тому белокурому и голубоглазому, похожему на греческого бога отцу, которого она, должно быть, полюбила без всякой причины, раз ради него она пошла на такое – на брак с близким родственником.

Я закрыла глаза и попыталась не слышать ее ненавистный голос, рассказывающий нам о другом мужчине, занявшем место нашего отца. Теперь она жена другого человека, совершенно другого типа, и он разделил с ней ложе и спит с нею теперь, и мы будем видеть ее еще меньше, чем прежде. Боже правый, как долго это будет продолжаться, как долго?

Ее новости и голос породили в моей душе маленькую серенькую птичку паники, которая металась у меня под ребрами, как в клетке, желая вырваться, вырваться на свободу!

– Пожалуйста, – умоляла мама, пытаясь своими улыбками и смехом, радостью и счастьем разогреть ту ледяную атмосферу, в которой была встречена ее новость. – Постарайтесь понять меня, порадоваться за меня. Я любила вашего отца, вы знаете это, но его уже давно нет, а мне нужен был кто-то, кого бы я любила и кто любил бы меня.

Крис открыл рот, чтобы сказать, что он любит ее, что мы все любим ее, но он сомкнул губы, осознав, как и я, что она говорит не о той любви, которую могут дать дети. К тому же я не любила ее больше. Я была даже не уверена, что она мне хоть чуть-чуть нравится, но я смогла улыбнуться и притвориться и произнесла эти слова, просто чтобы не напугать близнецов.

– Да, мама, я рада за тебя. Это прекрасно, что ты нашла кого-то, кто будет любить тебя снова.

– Он давно был влюблен в меня, Кэти, – заторопилась она, ободренная, улыбаясь доверительно, как прежде. – Хотя он и был раньше убежденным холостяком. Ему было нелегко признать, что он нуждается в жене. А ваш дедушка никогда не хотел, чтобы я выходила замуж во второй раз, просто в наказание за то зло, которое я совершила, вступив в брак с вашим отцом. Но ему понравился Барт, и, когда я стала умолять его, он наконец смягчился и сказал «да», так что я смогла выйти замуж за Барта и все равно унаследовать состояние отца.

Она помедлила, прикусив нижнюю губу. Затем нервно сглотнула. Ее беспокойные пальцы порхнули к горлу, нервно затеребили нитку настоящего жемчуга у нее на шее, и это все свидетельствовало о том, что женщина в расстроенных чувствах, да при этом еще улыбается, а как же.

– Конечно, я не люблю Барта, как любила вашего отца.

Ха! Как неубедительно она это сказала. Ее сияющие глаза и яркий румянец свидетельствовали о любви, которая была чем-то большим, что знала она прежде. Я вздохнула. Бедный отец!

– Эти подарки, что ты нам привезла, мама, они не все из Европы или с Британских островов. Та коробка с кленовым сахаром, она ведь из Вермонта, правда? Вы что, и в Вермонте были? Он оттуда родом?

Ее смех прозвучал живо, радостно, открыто и даже слегка чувственно, как будто Вермонт значил для нее что-то.

– Нет, он не из Вермонта, Кэти. Но у него там живет сестра, и мы съездили к ней на уик-энд, когда вернулись из Европы, и вот там-то я и купила эту коробку, потому что я знаю, как ты любишь кленовый сахар. У него еще две сестры живут на юге. А сам он из маленького городка в Южной Каролине – Гренглинн или Грингленн, что-то в этом роде. Но он так долго жил в Новой Англии, где закончил Юридическую школу в Гарварде, что говорит он скорее как янки, чем как южанин. Ах, как красиво в Вермонте осенью, у меня буквально дыхание захватывало. Конечно, когда у тебя медовый месяц, не испытываешь большого желания общаться с людьми, так что мы совсем ненадолго заехали к его сестре, а большую часть времени проводили на пляже.

Она с трудом задержала взгляд на близнецах, буквально на одно мгновение, и ее пальцы вновь заплясали по нитке жемчуга, грозя разорвать ее. Но, кажется, ее настоящий жемчуг был крепче, чем ее поддельная доброта.

– Тебе понравились игрушечные лодочки, что я тебе привезла, Кори?

– Да, мама, – ответил он очень вежливо, глядя на нее своими большими, обведенными тенью глазами, как будто она была чужая.

– Кэрри, деточка, те маленькие куколки, я их подбирала для тебя в Англии, чтобы пополнить твою коллекцию. Я надеялась, что найду для твоего кукольного домика другую колыбельку, но, похоже, их больше не делают.

– Ничего, все в порядке, мама, – глядя в пол, отвечала Кэрри. – Крис и Кэти сделали мне колыбельку из картона, и она мне очень нравится.

О боже, неужели она не видит? Они ведь уже не признают ее. Они чувствуют себя с ней неловко, как с чужой.

– Твой новый муж знает о нас? – спросила я, смертельно серьезная.

Крис наградил меня сердитым взглядом за этот вопрос, давая мне понять, что, конечно же, наша мама не может обманывать в таком вопросе и не сказать человеку, за которого вышла замуж, что у нее есть четверо спрятанных детей, – это нечто такое, что лишь дьяволу и доступно.

Как будто тень омрачила счастье нашей мамочки, и что-то больно ранило ее. Снова я спросила не то, что нужно.

– Нет еще, Кэти. Но как только умрет папа, я расскажу ему все о вас четверых. Я объясню ему каждую минуту, каждую деталь. Он поймет, он добрый и мягкий. Вот увидишь, он понравится вам.

Она говорила это уже не раз. Так вот еще ради чего придется нам дожидаться, когда умрет этот старик!

– Кэти, не смотри на меня так! Я не могла сказать Барту до свадьбы. Он ведь поверенный вашего деда. Я не могла позволить, чтобы он узнал о моих детях прежде, чем завещание будет прочитано и я получу деньги на свое имя.

У меня на языке вертелись слова: мужчина должен знать, что у его жены четверо детей от первого брака. Ох, как мне хотелось сказать это! Но Крис посмотрел на меня многозначительно, а близнецы теснились рядом, согнувшись и уставившись в телевизор. И я не знала, сказать ли мне или промолчать. По крайней мере, пока молчишь, не наживешь врагов. Может быть, она по-своему права.

Боже, пусть она будет права. Обнови мою веру, Боже. Дай мне поверить в нее снова. Дай мне уверовать, что она прекрасна не только телом, но и душой.

Любовь. Как часто это слово встречается в книгах. Снова и снова. Вы можете быть богаты и здоровы, красивы и талантливы, но у вас нет ничего, если нет любви. Любовь меняет все вокруг, на смену обыденности приходит нечто головокружительное, всесокрушающее, пьянящее, очаровывающее.

Это направило ход моих мыслей к тому дню в преддверии зимы, когда дождь хлестал по крыше, а близнецы сидели в спальне на полу перед телевизором. Мы с Крисом были на чердаке, лежали бок о бок на старом матрасе у окна в классной комнате. Мы читали одну из тех старинных книг, что мама принесла нам из большой библиотеки внизу. Скоро чердак будет вновь отобран у нас студеной зимой, поэтому мы старались проводить там как можно больше времени, пока это было возможно. Крис обычно пробегал страницу глазами и быстро перескакивал на другую. Я же любила пройтись не спеша по прекрасным строчкам, прочитывая некоторые места дважды, а то и трижды. Мы не раз спорили по этому поводу: «Читай быстрее, Кэти. Ты что, хочешь выучить эти слова наизусть?»

Но в тот день он был терпелив. Он лежал на спине и глядел в потолок, пока я проводила время, смакуя каждую прекрасно написанную строчку, проникаясь духом викторианских времен, когда люди носили такие нарядные одежды, и говорили так элегантно, и так глубоко чувствовали любовь. С первого же отрывка эта история окутала нас обоих мистическим, романтическим очарованием. С каждой страницей мы все глубже погружались в историю двух блистательных любовников по имени Лили и Реймонд, которые преодолевали немыслимые препятствия, чтобы достигнуть волшебной страны, где на лиловой траве все мечты сбываются. Боже, как я желала, чтобы они нашли это место! Но затем открывалась вся трагедия их жизни. Представляете, оказывается, все это время они находились на этой самой особой траве! Все время были на ней и ни разу даже не взглянули вниз. Я ненавидела несчастливые концы! С досадой захлопнув книжку, я швырнула ее в ближайшую стену.

– Что за дурацкая история, смешнее не придумаешь! – Я с упреком взглянула на Криса, как будто это он написал книжку. – Неважно, кого я полюблю, но надо же уметь прощать и забывать!

Я продолжала критиковать эту бедную книжку вместе с бурей, бушевавшей за стеной. Погода и я неистовствовали в одном темпе.

– Ну почему они не написали как-то иначе? Неужели возможно, чтобы двое интеллигентных людей витали в облаках и не осознавали реальных событий, которые неминуемо ведут к несчастью? Никогда, никогда я не буду такой, как Лили, да и Реймонд тоже! Дураки идеалисты, которым не хватает здравого смысла просто взглянуть себе под ноги!

Кажется, мой брат был поражен, что книжка так задела меня, но затем он призадумался, глядя на струи дождя.

– Наверное, влюбленным и не положено глядеть на землю. Эта история символическая, а земля олицетворяет собой реальность, с ее несчастьями, случайными болезнями, смертью, убийствами и всяческими трагедиями. Влюбленным положено смотреть в небеса, там их прекрасным иллюзиям ничего не грозит.

Настроение у меня испортилось. Я взглянула на него хмуро и угрюмо.

– Когда я влюблюсь, то возведу гору до неба. И там мы, я и мой возлюбленный, будем наслаждаться обоими мирами, реальность будет прямо у нас под ногами, а иллюзии – в облаках у нас над головой. И пускай лиловая трава разрастается кругом, пусть поднимается до наших глаз.

Он рассмеялся, обнял меня и поцеловал легко и нежно, и глаза его светились нежностью и добротой в полумраке холодного чердака.

– О да, моя Кэти способна на это! Сохранить все иллюзии, танцевать в высокой лиловой траве, которая доходит тебе до глаз, носить одежды тоньше паутинки, сделанные из облаков! Уж она бы вертелась, летала и выделывала пируэты, пока ее неловкий и неуклюжий любовник топал за ней, тоже пытаясь танцевать.

Это была скользкая почва. Я поспешила туда, где твердо стояла на ногах:

– Но все-таки это прекрасная история, по-своему, конечно. Мне было так жаль Лили и Реймонда, они могли бы иначе устроить свою жизнь. Когда Лили сказала Реймонду всю правду, как ее фактически изнасиловал этот ужасный человек, он не должен был обвинять ее в том, что она соблазнила его. Никто в здравом уме не захочет соблазнять человека, у которого восемь детей.

– Ох, Кэти, иногда ты уже хватаешь через край.

Его голос звучал глубже, чем обычно, когда он сказал это. Его мягкий взгляд медленно скользнул по моему лицу, задержавшись на губах, затем опустился на грудь, на ноги, обтянутые белым трико. Поверх трико на мне была надета короткая шерстяная юбочка и вязаная кофта. Затем его глаза снова устремились вверх, встретившись с моим удивленным взглядом. Он вспыхнул, заметив, что я тоже не спускаю с него глаз, и отвернулся в сторону, уже второй раз за сегодня. Я лежала достаточно близко, чтобы услышать, как стучит его сердце – быстро, быстрее, быстрее, и вдруг мое сердце словно поймало этот ритм и застучало в такт с ним, как обычно стучат сердца: тук-тук, тук-тук. Он быстро взглянул на меня. Наши глаза встретились и замерли. Крис нервно засмеялся, стараясь показать, что все это несерьезно.

– Первый раз ты была права, Кэти! Лишь безумные люди могут умирать от любви. Ставлю сто против одного, что этот романтический и наркотический любовный коктейль состряпала женщина!

Всего минуту назад я негодовала на автора за несчастный конец, но сейчас я рванулась на его защиту.

– Т. Т. Эллис – это вполне может быть и мужчина! Хотя я сомневаюсь, что в девятнадцатом веке женщина-автор могла опубликовать свое произведение иначе как скрывшись за инициалами или мужским именем. И почему это мужчины вечно считают, что женщина только и способна, что писать сентиментальные романы и слезливые истории и не способна создать ничего путного? Разве не бывает и у мужчин романтических настроений? Разве не мечтают мужчины об идеальной любви? А мне показалось, что Реймонд еще больше сюсюкал, чем Лили.

– Не спрашивай меня о мужчинах, – с неожиданной горечью взорвался Крис и продолжил с упреком: – Разве, живя здесь, наверху, я могу знать, что должен чувствовать настоящий мужчина? Здесь я не могу себе позволить романтических настроений. Не делать этого, не делать того, отводить постоянно глаза и не замечать прямо перед собой вот этих твоих глаз, все скрывать, притворяться, что я только брат и у меня нет других чувств и эмоций, кроме детских. Похоже, некоторые глупые девчонки считают, что наш будущий доктор начисто лишен сексуальности.

Я вытаращила глаза. Такая неистовая вспышка со стороны человека, который редко позволял себе нечто из ряда вон выходящее, повергла меня в изумление. За всю жизнь Крис не разговаривал со мной так горячо и с таким гневом. Нет, я просто кислятина, гнилое яблоко в бочке других, хороших. Я осквернила его. Сейчас он вел себя как тогда, когда мама уходила надолго. Ох, как же жестоко было с моей стороны растревожить его! Ему надо было навсегда оставаться самим собой, беззаботным и бодрым счастливчиком-оптимистом. Не украла ли я у него самое замечательное качество, кроме его внешности и очарования?

Я положила руку ему на плечо.

– Крис, – прошептала я, почти плача. – Мне кажется, я знаю точно, что тебе надо, чтобы почувствовать себя мужчиной.

– Ну, – огрызнулся он. – Ты-то что можешь знать?

Теперь он не хотел даже взглянуть на меня. Вместо этого он вновь уставился в потолок.

Я страдала за него. Я знала, что гнетет его. Он позволил своим мечтам поднять голову. Теперь он был со мною заодно, он был таким же, как я, и его уже не заботило, унаследуем мы богатство или нет. Но быть таким, как я, значило быть отравленным вечной горечью сомнений, ненавидеть всех, подозревать во всем скрытые мотивы. Бедный Крис!

Я сделала попытку пригладить его волосы.

– Хорошая стрижка, вот что тебе нужно! Твои волосы уж чересчур длинны и красивы. Чтобы почувствовать себя мужчиной, надо стрижку покороче. Взгляни: сейчас, право слово, волосы у тебя совсем как мои.

– А кто сказал, что твои волосы красивы? – спросил Крис холодно. – Может, когда-то это и было так, до того как тебя окатили смолой.

Правда? А мне кажется, я могла бы припомнить множество случаев, когда его глаза говорили мне, что мои волосы более чем красивы. И я помнила, как он смотрел, когда выстригал мне волосы спереди, так нежно и осторожно. Он действовал ножницами с такой неохотой, как будто обрезал мне пальцы, а не волосы, которые не чувствуют боли. А однажды я застала его на чердаке. Он сидел в солнечном свете и держал в руках длинные пряди моих отрезанных волос. Он понюхал их, приложил к щеке, к губам и спрятал в коробочку, которую хранил под подушкой.

Нелегко мне было рассмеяться и обмануть его, не дать ему знать, что я все заметила.

– О, Кристофер Долл, у тебя такие выразительные голубые глаза. Я сочувствую всем девушкам, что влюбятся в тебя, когда мы освободимся и выйдем наружу. А больше всего сочувствую твоей жене, ведь такой прекрасный муж, несомненно, очарует всех красоток-пациенток, которые пожелают соблазнить его. Если бы я была твоей женой, я убила бы тебя за первую же внебрачную связь! Я бы тебя так любила, так ревновала, я могла бы даже заставить тебя бросить медицину в возрасте тридцати пяти лет.

– Я никогда не говорил тебе, что твои волосы красивы, – повторил он упрямо, игнорируя все, что я сказала.

Все так же легко я коснулась его щек, почувствовав волоски, которые пора уже было брить.

– Сиди здесь. Я сбегаю за ножницами. Действительно, я ведь так давно тебя не стригла.

И зачем я стригла волосы ему и Кори, если при нашем образе жизни это не имело никакого значения? Ни разу с тех пор, как мы здесь, я не делала прическу себе и Кэрри. Только макушка у меня была выстрижена, в знак нашей покорности жестокой старой женщине, сделанной из стали. И, сбегая вниз за ножницами, я размышляла о том, почему во всех волшебных сказках у всех многострадальных дам длинные-длинные белокурые волосы. Неужели брюнеток никогда не похищали и не держали в заточении в высоких башнях (конечно, если чердак можно назвать башней)? И почему наши зеленые насаждения так и не выросли, а наши белокурые волосы все растут и растут? Как все это странно.

Крис сидел на полу, и я опустилась рядом на колени. Хотя волосы его доросли уже до плеч, он не хотел обстригать много.

– Пройдись слегка, – явно нервничая, распорядился он. – Не подстригай слишком много за один раз. Внезапно почувствовать себя мужчиной на чердаке в дождливый день – это может быть опасно, – поддразнил он меня, усмехаясь, а затем разразился смехом, показав блестящие и ровные белые зубы.