Текст книги "Цветы на чердаке"

– Могу тебя еще повеселить: шепот ветра напоминает голоса умерших, которые пытаются сказать нам о чем-то.

Он заскрипел зубами:

– А теперь, Кэтрин Долл, – (сценический псевдоним, который я собиралась когда-нибудь использовать), – слушай меня внимательно. Я приказываю тебе не предаваться своим жалким страхам. С этой минуты мы будем принимать каждый час таким, какой он есть, не переставая думать о следующем часе, и я уверен, что в нашем положении это значительно легче, чем вести счет на дни и недели. Старайся больше думать о музыке, пении и танцах. По-моему, ты говорила, что никогда не грустишь, если в голове у тебя звучит какая-нибудь мелодия.

– А о чем будешь думать ты?

– Если бы я не хотел спать, то рассказал бы тебе о своих мыслях на десять увесистых томов. Так или иначе, ты знаешь мою мечту. Наверное, сейчас, перед сном, я буду думать, на какие игры мы сможем потратить наше время.

Широко зевнув, он вытянулся на кровати и в который раз улыбнулся мне:

– Что ты думаешь по поводу всех этих разговоров про уродцев с копытами, хвостами и рогами, которые получаются от брака близких родственников?

– А ты, будущий доктор и искатель всех и всяческих знаний, можешь сказать, возможно ли это с научной точки зрения?

– Не-а, – уверенно ответил он, как будто хорошо знал предмет. – Если бы это было так, мир наполнился бы дьяволоподобными монстрами, хотя, откровенно говоря, я был бы не прочь взглянуть на дьявола хоть одним глазком.

– Я иногда вижу чертей во сне.

– Ха! – усмехнулся Крис. – Опять ты со своими снами. Скажи лучше, как тебе понравились близнецы? Честное слово, я горжусь ими, ведь они не побоялись бросить вызов нашей великанше-бабушке. Черт возьми, они действительно смелые ребята. Правда, я все время боялся, что она сделает с ними что-то ужасное.

– Ты считаешь, что она не сделала ничего ужасного? Она подняла Кэрри за волосы. Малышке наверняка было больно. А Кори она толкнула с такой силой, что тот покатился, и это тоже было больно. Чего еще ты хочешь?

– Все могло бы быть намного хуже.

– Я думаю, она просто сумасшедшая.

– Может быть, может быть, – сонно пробормотал он.

– Ведь близнецы такие маленькие. Кори просто защищал Кэрри, ты ведь знаешь, как они привязаны друг к другу. – Я немного поколебалась, прежде чем перейти к тому, что меня так волновало. – Крис, ты думаешь, наши папа и мама правильно сделали, что полюбили друг друга? Они могли как-то остановить это?

– Не знаю. Давай не будем говорить об этом. Я чувствую себя как-то неловко.

– Я тоже. По крайней мере, теперь ясно, почему у нас у всех голубые глаза и светлые волосы.

– Ага, – зевнул он, – точно. Дрезденские куколки. Это мы.

– Ты был прав. Я всегда хотела играть в игры весь день напролет. Ты только подумай: если мама принесет нам новый, улучшенный вариант «Монополии», мы сможем закончить игру.

До этого нам никогда не удавалось доиграть до конца.

– И еще, Крис. Серебряные балетные туфли будут мои.

– Хорошо, – пробормотал он. – А я возьму шлем или гоночную машину.

– Шлем, пожалуйста.

– Хорошо. Извини, я забыл. Близнецов мы научим быть банкирами и считать деньги.

– Сначала нам придется просто научить их считать.

– Это ничего. Фоксворты понимают толк в деньгах с рождения.

– Но мы не Фоксворты!

– А кто же?

– Доллангенджеры! Вот кто!

– Ладно, пусть будет по-твоему. – И он снова пожелал мне спокойной ночи.

Я снова опустилась на колени у кровати и молитвенно сложила руки под подбородком. Очень тихо я начала молитву:

– Сейчас, когда ложусь я спать, прошу я Господа опять…

Но почему-то я не смогла произнести эти слова о том, чтобы Бог позаботился о моей душе, если я умру во сне. Пропустив эту часть, я попросила благословения для мамы, Криса, близнецов и для папы, где бы он ни находился там, на небесах.

Потом я снова забралась в кровать и стала думать о торте, печенье и мороженом, которые бабушка почти пообещала нам вчера вечером, если мы будем хорошо себя вести.

А мы вели себя хорошо.

По крайней мере, пока Кэрри не напала на нее. С другой стороны, она все равно пришла без всякого десерта.

Откуда она знала, что мы вдруг поведем себя так недостойно?

– О чем ты теперь размышляешь? – спросил Крис сонным голосом.

Я думала, что он давно заснул и не смотрит на меня.

– Да так, ни о чем. О мороженом и прочих сладостях, которые наша бабушка обещала нам за хорошее поведение.

– Завтра будет еще один шанс, так что не думай, что все кончено. И потом, завтра близнецы наверняка забудут о своем желании выйти наружу. У них не очень долгая память.

Да, действительно. Они уже забыли папу, а он погиб всего-навсего в апреле. Как быстро из их памяти выветрился образ отца, который любил их больше жизни!

А я не могла отказаться от воспоминаний о нем – не могла и не хотела, хотя уже достаточно смутно помнила, как он выглядел. Я просто чувствовала его.

Минуты как часы

Дни шли и шли. Без всяких изменений. Что бы вы делали со своим временем, если бы оно было у вас в таком избытке? На что бы вы обратили внимание, если уже видели все вокруг тысячу раз? Какое направление приняли бы ваши мысли, когда все ваши мечты и стремления разбились о непреодолимые проблемы? Можно было вообразить, как ты выбегаешь наружу в лес и слышишь шорох сухих листьев под ногами. Можно было представить себя купающейся в озере неподалеку от дома Фоксвортов или в прохладном горном ручье. К сожалению, я понимала, что все эти мечты похожи на паутину, рвущуюся на части при слабом прикосновении, и не могла не осознавать той мрачной реальности, в которую окунули нас последние события. Где же счастье? Ждет нас впереди или осталось позади? По крайней мере, оно было не здесь, в этой секунде, минуте, часе. Единственным, что давало нам силы, была надежда.

Крис говорил, что тратить время зря – преступление. Время – это самое ценное, что у нас есть. Ни один человек еще не обладал достаточным временем, чтобы узнать все, что он хотел. Мир вокруг нас был охвачен суетой, восклицая: «Торопитесь, торопитесь, торопитесь!»

У нас была масса времени, миллион книг для чтения, часы, когда мы могли дать волю воображению. Творческий гений рождается в момент бездеятельности, мечтая о невозможном и впоследствии воплощая это невозможное в жизнь.

Мама, как и обещала, навещала нас с новыми играми и игрушками, чтобы занять наше время. Мы с Крисом были в восторге от «Монополии», «Скрэбла», китайских шашек, обыкновенных шашек, а потом, когда она принесла двойную колоду карт для игры в бридж, мы стали настоящими асами!

С близнецами все было хуже, они еще не доросли до игр со сложными правилами. Ничто не могло удержать их внимания: ни множество крошечных машинок, купленных для них мамой, ни самосвалы, ни электрическая железная дорога, которую Крис соединил так, что поезд проходил под кроватью, под трюмо, в сторону тумбочки и под комодом. Мы все время рисковали на что-нибудь наступить. Одно можно было сказать определенно: они ненавидели чердак и боялись его.

Мы всегда вставали рано. Будильника не было, у нас были только наручные часы. Но какая-то независящая от моей воли биологическая система заставляла меня вставать, даже если я этого совсем не хотела.

Очередь на пользование ванной менялась через день: один день первыми были мальчики, один – девочки. Перед приходом бабушки мы должны были быть полностью одетыми. А не то…

Она входила в нашу всегда сумеречную комнату, а мы стояли по стойке «смирно», ожидая, когда она поставит корзину для пикника и удалится. Она редко заговаривала с нами и обычно спрашивала, молились ли мы перед тем, как сесть за стол, и перед сном и читали ли страницу из Библии.

– Знаете, – сказал в один из ее приходов Крис, – мы читаем не по страницам, а целыми главами. И если вы думаете, что это для нас наказание, то забудьте. Это очень увлекательное чтение. Там можно найти больше похоти и насилия, чем в любом фильме, а о грехе в Библии говорится больше, чем в любой книге, какие я до сих пор читал.

– Заткнись, мальчишка, – огрызнулась она. – Я спрашивала не тебя, а твою сестру.

И она приказала мне прочитать выученную цитату. Мы часто подшучивали над ней, потому что, если как следует поискать, в Библии можно найти цитаты на все случаи жизни.

В тот раз я ответила:

– «Для чего вы заплатили злом за добро?» Бытие, глава сорок четыре, стих четыре.

Она оскалилась, развернулась и вышла. Через несколько дней она бросила Крису, не глядя в его сторону:

– Приведи мне цитату из книги Иова. И не пытайся делать вид, что ты читаешь Библию, когда я прекрасно знаю, что это не так.

Крис был во всеоружии.

– Иов, глава двадцать восемь, стих двенадцать: «Но где премудрость обретается и где место разума?» Иов, глава двадцать восемь, стих двадцать восемь: «И сказал человеку: „вот, страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум“». Иов, глава тридцать один, стих тридцать пять: «Вот мое желание, чтобы Вседержитель отвечал мне, и чтобы защитник мой составил запись». Иов, глава тридцать два, стих девять: «Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду».

И он продолжал бы до бесконечности, но бабушка залилась краской от бессильной ярости. Больше она никогда не просила его приводить цитаты, а потом перестала экзаменовать и меня, потому что я тоже старалась находить что-нибудь двусмысленное.

Мама появлялась каждый вечер около шести, всегда второпях и задыхаясь. Она приходила с грудой подарков, новыми играми и книгами. Потом она опрометью неслась в свои апартаменты принимать ванну и переодеваться для какого-нибудь званого обеда с обязательными слугами, подающими на стол, и, судя по тому, что она успевала впопыхах рассказать, с ними часто обедали гости.

– Очень многие вопросы решаются за обедом или ужином, – поведала она.

Лучше всего было, когда ей удавалось унести со стола изысканные канапе и прочие деликатесы. Но конфет никогда не было, чтобы мы не портили зубы.

Лишь по субботам и воскресеньям ей удавалось побыть с нами подольше и пообедать за нашим низким столиком. Однажды она похлопала себя по животу:

– Смотрите, как я растолстела. Ведь мне приходиться обедать с моим отцом, потом говорить, что я хочу вздремнуть, и снова садиться за стол с вами.

В такие минуты мы были особенно счастливы, потому что они напоминали доброе старое время, когда папа был еще жив.

В одно из воскресений мама вошла в комнату, пахнущая свежестью, с квартой ванильного мороженого и шоколадным тортом из пекарни неподалеку. Мороженое почти растаяло и скорее напоминало суп, но мы все равно съели его. Мы упрашивали маму остаться ночевать с нами и спать на кровати между мной и Кэрри, чтобы, проснувшись утром, все еще видеть ее. Но она оглядела заваленную игрушками спальню и покачала головой:

– Простите меня, но я не могу. Действительно не могу. Горничные удивятся, что я не спала на своей кровати, и, кроме того, троим в одной постели будет слишком тесно.

– Мама, – спросила я тогда, – долго нам еще ждать? Мы здесь уже две недели, а кажется, что целых два года. Когда наконец дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за папу? Когда ты скажешь ему о нас?

– Мой отец разрешил мне пользоваться одной из машин, – ответила она, как мне показалось, уклончиво. – Поэтому я думаю, что он собирается простить меня, иначе он не позволил бы мне спать под одной крышей, питаться с его стола и ездить на его машине. Но пока у меня не хватает решимости признаться, что я прячу от него четверых детей. Мне необходимо очень точно рассчитать, когда и при каких обстоятельствах сделать такое признание. Вам придется потерпеть.

– Что он сделает, если узнает? – спросила я, не обращая внимания на нахмурившегося Криса, который уже не раз говорил мне, что, если я не перестану задавать вопросы, мама будет приходить к нам все реже и реже, и что мы тогда будем делать?

– Не знаю, как он поступит, – боязливо прошептала она. – Обещай мне, Кэти, что ты сделаешь все, чтобы слуги вас не услышали. Он жестокий, бессердечный человек, и он обладает огромной властью. Дайте мне время, и я скажу ему все, когда он будет готов это услышать.

Она ушла около семи часов, и вскоре после этого мы легли спать. Мы рано ложились, потому что рано вставали. И чем дольше ты спишь, тем короче кажутся дни. Сразу после десяти мы тащили близнецов на чердак. Исследования гигантского чердака были лучшим способом убить время. Там было два пианино, и Кори часто взбирался на круглую табуретку, высоту которой можно было регулировать, и вертелся на ней. Время от времени он ударял по желтым клавишам, поднимал голову и внимательно вслушивался. Пианино было расстроено, и от его звуков болела голова.

– Неправильно звучит, – сказал он однажды. – Почему звук неправильный?

– Его нужно настроить, – отвечал Крис, не раз пытавшийся сделать это.

В конце концов он только порвал струны. На этом попытки извлечь что-либо из двух пианино закончились. Кроме них, на чердаке было пять патефонов, каждый с небольшой белой фигуркой собаки, очаровательно поднимающей мордочку, как бы вслушиваясь в звуки музыки. Правда, работал лишь один. Мы часто заводили его, и по чердаку разносилась странная, диковинная музыка со старых пластинок. В нашем распоряжении было несколько стопок пластинок с записями Энрико Карузо, но, к сожалению, они пришли в негодность, сложенные одна на другую даже без картонных конвертов. Сев полукругом, мы слушали их несколько раз. Мы с Крисом знали, что он был одним из величайших певцов-мужчин, и теперь у нас была возможность оценить его искусство. Его голос был таким высоким, что казался фальшивым. Непонятно, что в нем было такого великого. Правда, по какой-то странной причине Кори он очень нравился.

Потом у патефона постепенно кончался завод, и голос Карузо превращался в стон. Тогда один из нас со всех ног бросался к патефону и заводил до отказа, так что голос Карузо становился похожим на скороговорку утенка Дональда. Близнецы хохотали. Естественно, ведь это был их тайный язык.

Кори целями днями сидел на чердаке и слушал пластинки. Кэрри, наоборот, вечно слонялась в поисках новых занятий, не зная, чем бы еще себя развлечь.

– Я ненавижу это огромное, гадкое место! – вопила она в триллионный раз. – Заберите меня отсю-у-уда! Немедленно! Сейчас же! Заберите меня, или я буду пинать стены! Я буду! Я могу! Не думайте, я могу!

Подбежав к стене, она начала колотить в нее руками и ногами и умудрилась содрать в кровь свои маленькие кулачки, прежде чем ее удалось оттащить.

Мне было жаль и ее, и Кори. Мы все были не прочь разрушить эти стены и бежать куда глаза глядят. Правда, в случае с Кэрри стены могли скорее рухнуть от ее трубных воплей, как упали стены Иерихона.

Для нас стало настоящим облегчением, когда она, преодолев страхи, научилась сама находить дорогу вниз, в комнату, где могла поиграть с куклами, маленькой плитой и чайными чашечками (у нее была даже кукольная гладильная доска с утюгом, который, правда, не нагревался).

Впервые близнецы могли провести несколько часов друг без друга, и Крис говорил, что это хорошо. Кори был в восторге от патефонной музыки на чердаке, а Кэрри внизу болтала со своими куклами и «вещами».

Еще одним способом проведения времени было бесконечное купание и мытье головы шампунем. В конце концов мы, наверное, превратились в самых чистых детей на свете. Мы дремали после обеда, который пытались растянуть как можно дольше. Мы с Крисом устраивали соревнования, кто быстрее очистит яблоки, не отрывая ножа, чтобы кожура сходила спиралью; чистили апельсины, стараясь полностью удалить белую мякоть, которую терпеть не могли близнецы; раскладывали сырные крекеры на четыре равные части по коробочкам.

Нашей самой опасной и увлекательной игрой было передразнивать бабушку, всегда боясь, что вот сейчас она войдет в дверь и застанет одного из нас переодетым в какую-нибудь паршивую серую скатерть с чердака, изображающую ее вечную униформу из серой тафты.

– Дети, – говорил Кристофер, стоя у двери с невидимой корзиной для пикника. – Надеюсь, вы вели себя скромно, почтительно, одним словом, подобающим образом? Ваша комната в вопиющем беспорядке. Девочка, ты, в том углу, поправь наволочку на подушке, или я раздроблю тебе череп одним взглядом!

– Пощади, бабушка! – восклицала я, падая на колени и подползая к «бабушкиным» ногам, молитвенно сложив руки. – Я смертельно устала, ведь я отскребывала налет со стен на чердаке. Я должна была отдохнуть!

– Отдохнуть?! – рычала «бабушка», платье которой было вот-вот готово упасть. – Нет отдыха для развращенных, испорченных и недостойных. Они работают до самой смерти, а потом в аду их подвешивают над жаровней на вечные времена!

И она начинала зловеще двигать руками над покрывалом, отчего близнецы пугались и вскрикивали. После этого, скрываясь за взметнувшейся вверх скатертью, «бабушка» таинственно исчезла, а на ее месте стоял Крис и широко улыбался.

В эти первые недели секунды казались нам часами, несмотря на все наши попытки отвлечься и не думать о времени, а перепробовали мы бессчетное количество занятий. Наши сомнения и страхи, надежды и бесплодные ожидания постоянно держали нас в напряжении. Желанный миг свободы все не приходил и не приходил.

Теперь близнецы бежали ко мне со своими занозами и царапинами от гнилых досок на чердаке. Я аккуратно вынимала занозы пинцетом, а Крис прикладывал антисептик и заклеивал ранки пластырем, который они очень любили. Небольшая ранка на пальце была достаточной причиной для того, чтобы я утешала их всеми возможными способами, укачивала, укладывала в постель и на прощание щекотала, чтобы они развеселились. Маленькие ручки то и дело норовили обнять меня. Я была любима, очень любима. И очень нужна.

Наши двойняшки больше походили на трехлетних, чем пятилетних детей. Не речью, а скорее поведением: тем, как они терли глаза маленькими кулачками, надували губы, когда им в чем-то отказывали, или задерживали дыхание и наливались краской от недовольства, вынуждая давать им то, что они просят. Я сдавалась гораздо легче, чем Крис, всегда говоривший, что они не задохнутся, как бы ни старались. Но все равно видеть их лица побагровевшими было страшновато.

– В следующий раз я просто буду игнорировать их, – сказал мне как-то Крис. – И хочу, чтобы ты делала то же самое, даже если для этого придется закрыться в ванной. И поверь, с ними ничегошеньки не случится.

В конце концов они вынудили меня именно к этому, и ничего страшного не произошло. Это был последний раз, когда они применили подобное средство, чтобы не есть непонравившееся им блюдо, а надо сказать, что не нравилось им очень многое.

Как и все маленькие девочки, Кэрри была очень гибкой и любила делать мостик. Кроме того, ей очень нравилось прыгать по комнате, задирая юбку и показывая панталончики с оборкой из ленты – единственный вид панталон, который она соглашалась носить. В дополнение к оборкам они были украшены розами – вышитыми или сделанными из цветных ленточек. Приходилось по десять раз на дню повторять ей, какая она хорошенькая.

Кори, естественно, носил шорты, как Кристофер, и очень этим гордился: в его памяти еще живо стояли подгузники, которые он надевал не так давно, особенно когда у него пошаливал мочевой пузырь. У Кэрри была другая проблема: у нее начинался понос, стоило ей поесть любых фруктов, кроме цитрусовых. Я возненавидела дни, когда на десерт у нас были фрукты, особенно виноград, персики и яблоки – все имели одинаковое действие. Честное слово, как только в дверях появлялись фрукты, я бледнела, представляя очередную стирку трусиков с ленточными оборками. Чтобы избежать этого, нужно было, угадав нужный момент, хватать Кэрри под мышки и стремглав бежать с ней в туалет. И если я не успевала или, скорее, Кэрри успевала, по комнате разносился гомерический смех Криса. Он всегда держал под рукой пресловутую голубую вазу, поскольку Кори тоже был не из терпеливых и горе, если ванная была занята его сестрой. Он не однажды мочил свои шорты и, опозоренный, прятал лицо, прижимаясь к моим коленям. (Кэрри никогда не стыдилась, видимо считая, что все происходит из-за моей медлительности.)

– Кэти, когда мы выйдем отсюда? – прошептал мне как-то Кори после одного из «происшествий».

– Как только мама скажет.

– Почему она не говорит?

– Там, внизу, живет один старый человек, который не знает о нас. Мы должны ждать, когда он снова полюбит маму и примет нас.

– Кто этот старик?

– Наш дедушка.

– Он что, вроде нашей бабушки?

– Боюсь, что да.

– А почему он нас не любит?

– Он не любит нас, потому что… потому что у него плохо со здравым смыслом. Я думаю, у него что-то не в порядке с головой, а не только с сердцем.

– А мама все еще любит нас?

Этот последний вопрос не давал мне спать всю ночь.

Прошли недели, и однажды в воскресенье мама не приходила к нам весь день. Было мучительно сознавать, что она где-то рядом, в этом самом доме, что сегодня у нее на курсах выходной.

Я ничком лежала на полу, читая книгу «Неизвестный Иуда», Крис рылся на чердаке в поисках нового чтива, а близнецы возились на полу с игрушечными машинками.

Время шло медленно, и день уже клонился к вечеру, когда дверь наконец распахнулась и мама впорхнула в комнату в теннисных туфлях, белых шортах, белой матроске с красной и синей отделкой на воротнике и вышитым якорем. Ее лицо покрылось розовым загаром. Она выглядела энергичной, здоровой и непередаваемо счастливой – прямая противоположность тому вялому и почти болезненному виду, который мы приобрели в этой душной комнате.

Одежда для катания на яхте.

Ага, теперь понятно, чем она занималась. Я с неприязнью посмотрела на нее, чувствуя, как моя кожа тоскует по солнечным лучам, и с завистью перевела взгляд на ее ноги, тоже загорелые и здоровые. Ее волосы были немного растрепаны ветром, что делало ее еще в десять раз более красивой, земной и сексуальной. А ведь она была почти старой, скоро ей исполнится сорок.

Сегодня она наверняка провела самый приятный день с тех пор, как умер папа. Был уже вечер, пять часов.

В семь часов внизу начнется ужин. Это означает, что на нас у нее осталось очень мало времени, и скоро она спустится к себе, примет ванну и переоденется во что-нибудь более подходящее для ужина.

Отложив в сторону книгу, я развернулась и села. Было больно, и очень хотелось сказать ей что-нибудь обидное.

– Где ты была? – спросила я противным тоном.

Какое право имела она развлекаться, когда мы оставались запертыми и были лишены тех развлечений, что полагались нам по возрасту? Я потеряла свое двенадцатое лето, Крис – четырнадцатое, а близнецы – пятое.

Мой обвиняющий тон пригасил ее лучезарную улыбку. Она побледнела, губы задрожали, и, наверное, она на минуту пожалела, что оставила нам большой настенный календарь, чтобы мы знали, когда наступят выходные. Сетка была заполнена красными крестиками, отмечавшими прошедшие дни нашего заключения, наши жаркие, одинокие, полные напряжения и горечи дни.

Мама опустилась в кресло, положив ногу на ногу, и стала рассеянно обмахиваться журналом.

– Извините, что заставила вас ждать. Хотела зайти к вам сегодня утром, но пришлось все внимание уделять отцу, да и на вторую половину дня у меня были планы, но я изменила их, чтобы встретиться с вами до ужина. – Она не выглядела вспотевшей, но тем не менее подняла руку и начала обмахивать журналом под мышкой. – Я каталась на яхте, Кэти, – сказала она. – Мои братья учили меня ходить под парусом, еще когда мне было девять лет, а потом, когда ваш отец переехал к моим родителям, я давала ему уроки. Мы проводили на озере много времени. Когда ты на судне под парусами, возникает ощущение полета. Это так прекрасно! – добавила она нерешительно, видимо осознав, что веселилась за наш счет.

– Под парусами? – почти провизжала я. – Ты должна была быть внизу и рассказывать дедушке о нас. Сколько еще ты собираешься держать нас здесь взаперти? До скончания веков?

Она нервно оглядела комнату и сделала движение, чтобы встать с кресла, которое сохранялось специально для нее, как своеобразный трон. Наверное, она ушла бы из комнаты, если бы не Крис, спустившийся с чердака со стопкой энциклопедий, таких старых, что в них не было ничего о телевидении и реактивных самолетах.

– Кэти, не кричи на мать, – сурово сказал он. – Привет, мама. Ну и ну, как здорово ты выглядишь! Мне нравится этот матросский костюм.

Он положил книги на туалетный столик, который использовал как письменный стол, и направился к маме, чтобы обнять ее. Я чувствовала, что меня предали – сначала мама, а потом брат. Лето почти прошло, а мы ни разу не устраивали пикник, не плавали, не ходили в лес, близко не подходили к лодке и не надевали купальный костюм, даже для купания в бассейне на заднем дворе.

– Мама, – воскликнула я, вскакивая на ноги, готовая бороться за свободу. – По-моему, самое время сказать о нас твоему отцу! Мне надоело проводить все время в этой комнате и играть на чердаке! Я хочу, чтобы близнецы наконец увидели солнечный свет и свежий воздух, и сама хочу на волю не меньше! Если дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за отца, то почему бы ему не принять нас? Неужели мы такие страшные, безобразные, глупые, что он не хочет иметь таких родственников?

Она отстранила от себя Криса, устало опустилась в кресло, из которого только что встала, и закрыла ладонями лицо. Интуитивно я поняла, что она собирается открыть нам глаза на что-то, что до сих пор скрывала. Позвав Кори и Кэрри, я посадила их по бокам от себя и обняла. Крис, хотя я и думала, что он останется рядом с мамой, подошел к кровати и сел рядом с Кори. Мы снова сидели рядком, как птенцы на веревке для сушки белья, боящиеся, что сильный порыв ветра сдует нас и мы разлетимся в стороны.

– Кэти, Кристофер, – начала мама, все еще глядя в пол и нервно сжимая руки на коленях. – Я не была с вами до конца откровенной.

Как будто я уже не догадалась.

– Ты останешься с нами ужинать? – спросила я, неосознанно пытаясь отложить момент истины.

– Спасибо за приглашение. Я очень хотела бы, но у меня другие планы на вечер.

А ведь это был наш день, наша очередь проводить с ней время. Вчера она пробыла у нас всего полчаса.

– Письмо, – проговорила она, поднимая голову, и тени окрасили ее синие глаза в зеленый цвет, – письмо, которое прислала мне моя мать, когда мы были еще в Гладстоне. В нем она приглашала нас сюда. Я не сказала вам о том, что мой отец сделал внизу небольшую приписку.

– Продолжай, мама, – сказала я. – Не бойся, мы готовы услышать все, что ты скажешь.

Наша мама была уравновешенной женщиной, спокойной и собранной. Но одно ее выдавало – руки. По ним всегда можно было судить о ее состоянии. Одна рука начала капризно, против ее воли, нашаривать невидимую нитку жемчуга на шее, которую она привыкла крутить в затруднительных ситуациях. Но на ней не было никаких украшений, и поэтому пальцы без конца впустую двигались в районе шеи. Пальцы другой руки, лежащей на колене, беспрерывно шевелились, как будто счищая друг с друга какую-то грязь.

– Ваша бабушка написала письмо и поставила свою подпись, но дедушка добавил несколько слов от себя. – Она помолчала, закрыла на несколько секунд глаза, а потом снова открыла их и посмотрела прямо на нас. – Он написал, что рад смерти отца, что порочные и недостойные всегда получают по заслугам. Он написал, что его утешает лишь то, что от нашего союза не появилось дьяволова отродья.

Когда-то я обязательно поинтересовалась бы, что это такое. Теперь я знала: дьяволово отродье – то же самое, что и порождение Сатаны, плохое, с гнилым нутром, порочное от рождения.

Сидя на кровати и обнимая близнецов, я посмотрела на Криса, который был, наверное, очень похож на папу в его возрасте, и перед глазами неожиданно возник образ моего отца в белом теннисном костюме, высокого, с гордой осанкой, золотистыми волосами и бронзовой кожей. Зло должно быть темным, сгорбленным и маленьким, оно не могло принять форму человека, стоявшего перед моим внутренним взором, – стройного, улыбающегося своими небесно-голубыми глазами, никогда не лгавшими.

– Тогда моя мать написала еще одну страницу, которую мой отец не видел, где предложила спрятать вас, – закончила мама неуверенным, слабым голосом и залилась краской.

– А папу назвали порочным и недостойным только из-за того, что он женился на своей племяннице? – спросил Крис тем же спокойным, сдержанным тоном, которым говорила мама. – Это единственный его проступок?

– Да! – воскликнула она, довольная, что он, ее любимец, понял. – За всю свою жизнь ваш отец совершил единственный непростительный проступок – влюбился в меня. Закон запрещает браки между родными дядей и племянницей, даже если они связаны кровными узами лишь наполовину. Пожалуйста, не вините нас. Я уже рассказывала, как это случилось. Из всех нас ваш отец был самым лучшим!

Она запнулась, готовая разрыдаться, глядя на нас с нескрываемой мольбой, и я уже знала, знала, что последует за этим.

– Видя в чужом глазу соринку, многие не замечают в своем бревна, – быстро продолжала она, стараясь объяснить нам свои замыслы. – Ваш дедушка из таких. Он может найти недостатки и у ангела. Он один из тех, кто хочет видеть всех членов своей семьи безупречными, сам таковым не являясь. Но попробуйте сказать ему это, и он размажет вас по стенке. – Она проглотила комок в горле, готовясь перейти к следующей фразе. – Кристофер, я думала, что, когда мы окажемся здесь, я расскажу ему, что ты был лучшим учеником в классе; что, когда он увидит Кэти и узнает о ее танцевальных способностях, этого будет достаточно, чтобы завоевать его расположение, не говоря уже о близнецах, на которых достаточно взглянуть, чтобы полюбить их, а кто знает, какими способностями они наделены от рождения… Я наивно считала, будто он легко сдастся и признает, что ошибся, назвав нашу женитьбу греховной. Теперь я понимаю, как это было глупо.

– Мама, – сказала я еле слышно, сама близкая к тому, чтобы заплакать, – ты говоришь так, как будто ты вообще не собираешься рассказывать ему о нас. Он никогда нас не полюбит, какими бы хорошенькими ни были близнецы, каким бы умным ни был Крис и как бы хорошо я ни танцевала. Для него все это не имеет никакого значения. Ведь он будет ненавидеть нас и считать порождением дьявола, несмотря ни на что, да?

Поднявшись с кресла, она подошла к нам и упала на колени, попытавшись обнять всех четверых сразу.

– Разве я не говорила вам раньше, что ему осталось жить совсем недолго? Он начинает задыхаться от любого незначительного усилия. А если он не умрет в ближайшее время, я найду способ сказать ему о вас. Клянусь вам, я это сделаю, только потерпите. Постарайтесь понять меня. Я возмещу все, чего вы сейчас лишены, возмещу тысячекратно! – Ее полные слез глаза умоляли. – Пожалуйста, пожалуйста, ради меня, ради вашей любви ко мне, а моей – к вам, потерпите еще! Это не будет, не может продолжаться долго, и я сделаю все возможное, чтобы скрасить ваше ожидание. И подумайте о богатствах, которые мы скоро получим!