Текст книги "Цветы на чердаке"

«Я не могу сказать, что виню тебя, – сказала наша мама, – но мы снова опоздаем. Независимо от скорости езды мы пропустим первый акт».

«Эй, – воскликнул ее муж, и я услышал удивление в его голосе и невольно застонал, вспоминая, что я наделал. – Вот мой бумажник, на комоде. Будь я проклят, если помню, как клал его сюда. Я могу поклясться, что положил его в эти брюки».

– Он действительно был спрятан в ящике, – объяснил Крис, – под рубашками, и когда я нашел его и вытащил несколько мелких купюр, я просто положил его и пошел поглядеть на книгу. А мама сказала, теряя терпение: «В самом деле, Барт!» А потом он сказал: «Коррина, надо уехать из этого дома. Мне кажется, горничные крадут у нас. У тебя и у меня пропадают деньги. Например, я точно помню, что у меня было четыре пятерки, а сейчас только три». Я вновь вздохнул. Мне казалось, у него столько денег, что он их не считает. А факт, что мама точно знает, какая сумма у нее в кошельке, шокировал меня.

«Какая разница?» – спросила мама, и это было в ее стиле; она была так же безразлична к деньгам, как прежде, с отцом. И потом она стала говорить, что слугам недоплачивают и она не винит их за то, что они берут то, что могут, особенно если это лежит на виду и почти приглашает их.

А он ответил: «Моя дорогая, к тебе деньги приходят легко, а мне надо зарабатывать каждый доллар, и я не хочу, чтобы у меня крали хотя бы десять центов. Кстати, не могу сказать, что мой рабочий день начинается с удовольствия, когда я вижу за столом каждое утро мрачное лицо твоей мамаши».

Я даже не думал, что он так иронично относится к старой ведьме. По-видимому, он чувствует то же, что и мы, и мама стала поэтому раздражаться: «Давай не будем обсуждать это снова». И в ее голосе были тяжелые ноты, она даже была непохожа на себя, Кэти. Мне не приходило в голову, что она по-разному говорит с нами и с другими людьми. И потом она сказала: «Ты знаешь, что я не могу оставить этот дом, не сейчас. Если ты готов, то пошли, мы уже опоздали».

И тогда наш отчим сказал, что он не хочет ехать, если они уже пропустили первый акт, что из-за этого для него испорчено все представление, и, кстати, он думает, что можно развлечься как-нибудь по-другому, чем сидеть на публике. Конечно же, я понял, что он имеет в виду: постель, и если ты думаешь, что мне не стало худо при мысли об этом, то ты меня плохо знаешь: будь я проклят, если хотел там находиться в то время. Тем не менее наша мама может быть очень волевой, и это удивило меня. Она изменилась, Кэти, по сравнению с тем, как она вела себя с отцом. Теперь она похожа на босса, которому никто не может приказывать. И она сказала ему: «Как в тот раз? Мне и того раза хватило, Барт! Ты вернулся, чтобы взять бумажник, поклялся мне, что это всего на несколько минут, а сам завалился спать, а я была на вечеринке без сопровождающего!»

Теперь уже наш отчим был раздражен и ее тоном, и ее словами, если я правильно понял. Можно много прочитать по голосам, когда не видишь выражения лица. «О, как ты, должно быть, страдала!» – ответил он саркастически. Но это недолго продолжалось, он, видно, веселый парень. «А что до меня, то я видел сладкий сон, и я возвращался бы каждый раз, если бы знал, что прелестная девушка с длинными золотистыми волосами проскользнет в комнату и поцелует меня, пока я сплю. О, как она была прекрасна, она смотрела на меня так страстно, а когда я проснулся и ее не было, я подумал, что это, должно быть, сон».

От того, что он сказал, у меня рот открылся от удивления, Кэти: то была ты, не правда ли? Как ты могла осмелиться? Я же помешан на тебе и готов был взорваться, если бы услышал еще что-нибудь. Ты думаешь, только тебе плохо? Ты думаешь, что только у тебя есть сомнения, подозрения и страхи? Может, тебе легче станет оттого, что у меня они тоже есть, ты сама видела. И я сходил с ума по тебе сильнее, чем когда бы то ни было.

А затем мама резко сказала своему мужу: «Господи, мне надоело слушать о девушке и ее поцелуе. Послушать тебя, так можно подумать, что тебя раньше не целовали!»

Потом я услышал что-то похожее на спор. Но голос мамы вновь изменился, он стал сладким и любящим, таким, как она говорила с отцом. Но это только показало, что она была твердо намерена скорее покинуть дом, чем ложиться в постель с любовником где попало, и мама сказала: «Пойдем, Барт, мы переночуем в отеле, и тебе не придется видеть утром мою мать». И это разрешило мою проблему насчет того, как сбежать, прежде чем они лягут в постель, черт побери, если я собирался их слушать или смотреть на них.

И это все происходило, пока я была на чердаке. Сидя на подоконнике и ожидая Криса, я думала о серебряной музыкальной шкатулке, которую отец подарил мне, и я хотела бы вновь иметь ее. Я не знала, что эпизод в маминой комнате будет иметь последствия.

Что-то треснуло позади меня! Мягкий шаг по гниющему дереву! Я вскочила, испуганная, и обернулась, ожидая увидеть бог знает что! Когда я огляделась, то увидела только Криса – стоял в сумерках и пристально смотрел на меня в тишине. Почему? Выглядела ли я красивее, чем обычно? Или лунный свет просвечивал сквозь мою легкую одежду?

Все сомнения рассеялись, когда он сказал низким голосом:

– Ты замечательно выглядишь, сидя здесь вот так. – Он прочистил горло. – Лунный свет придает тебе серебристо-голубое сияние, и я вижу сквозь одежду очертания твоего тела.

И вдруг он дико схватил меня за плечи, впившись в них пальцами. Было больно.

– Черт побери, Кэти! Ты поцеловала этого человека! Он мог проснуться, увидеть тебя и спросить, что ты там делала! И не подумать, что ты – всего лишь часть сна!

То, как он себя вел без причины, пугало меня.

– Откуда ты знаешь, что я делала? Тебя там не было, ты был болен той ночью.

Крис встряхнул меня и поглядел в глаза, и снова я почувствовала, что он как будто чужой.

– Он видел тебя, Кэти. Он не спал мертвым сном.

– Он видел меня? – воскликнула я, не веря. – Это невозможно… невозможно!

– Да! – пронзительно закричал Крис, который всегда так контролировал свои эмоции. – Он подумал, что ты была частью сна! Но разве ты не знаешь, что мама может так же легко догадаться, кто это был, как сложить два и два; так же, как я догадался! Теперь они настороже и не будут оставлять деньги, как раньше. Он считает, она считает, а у нас все еще денег недостаточно!

Он стащил меня с подоконника. Он был так возбужден, что дал мне пощечину. Никогда в жизни он не бил меня, даже когда я была младше и давала ему множество поводов для этого. Но теперь он тряс меня до тех пор, пока глаза у меня не вылезли из орбит и я не закричала:

– Остановись! Мама знает, что нам не пройти через закрытую дверь!

Это был не Крис. Это был кто-то, кого я никогда не видела… дикий и примитивный.

Он прокричал что-то вроде:

– Ты моя, Кэти! Моя! Ты всегда будешь моей! Неважно, кто у тебя будет в будущем, ты всегда будешь принадлежать мне! Я сделаю тебя своей… сегодня… сейчас!

Я не верила, только не Крис!

Я не до конца понимала, что у него на уме, и не думала, что он действительно имел в виду то, что сказал, но страсть требовала выхода.

Мы оба упали на пол. Я старалась сбросить его. Мы боролись, перекатываясь с боку на бок, это была молчаливая, неистовая борьба.

Но это не было похоже на бой.

У меня были сильные ноги танцовщицы, а у него – его бицепсы и преимущество в росте и весе, и еще у него была решимость использовать что-то набухшее, горячее и требовательное, то, что отняло у него разум.

И я любила его. Я хотела того же, чего и он, – если он этого хотел так сильно, правильно это было или нет.

Почему-то мы остановились на старом матрасе, грязном, вонючем полосатом матрасе, который знал любовников задолго до этой ночи. И здесь Крис взял меня, насильно втолкнув свою жесткую, разбухшую плоть, которая требовала удовлетворения. Она вошла в меня, и моя плоть сопротивлялась, рвалась и кровоточила.

Теперь мы сделали то, что поклялись никогда не делать.

Теперь мы обрекли себя на гибель, на вечные мучения, подвешенные вверх ногами и обнаженные над неугасимыми огнями ада. Грешники, как предсказала бабушка столько времени тому назад.

Теперь у меня были все ответы.

Теперь должен быть ребенок. Ребенок, который заставит нас платить за все при жизни, не дожидаясь ада с его огнями для таких, как мы.

Мы отпрянули, пристально глядя в лицо друг другу; лица наши были бледными от шока, и мы не могли говорить, пока одевались.

Ему не надо было говорить, что он сожалеет обо всем… по нему все было видно… он дрожал, и его руки неуклюже тряслись, застегивая пуговицы.

Через некоторое время мы поднялись на крышу.

Длинные вереницы облаков плыли навстречу полной луне, и она пряталась за ними, а затем снова появлялась. И на крыше в ночь, созданную для любовников, мы плакали в объятиях друг друга. Он не собирался этого делать. А я не собиралась позволять ему. Страх ребенка, который может стать результатом одного поцелуя губ, скрытых усами, поднялся внутри меня и застыл в горле. Это был мой самый большой страх. Больше, чем ада или божественного гнева, я боялась дать жизнь уродливому ребенку, скрюченному карлику или идиоту. Но как я могла говорить об этом? Крис и так мучился достаточно. Тем не менее у него было больше знания, чем у меня.

– Все шансы против ребенка, – сказал он горячо. – Всего один раз – от этого зачатия не произойдет. Я клянусь, что другого раза не будет, несмотря ни на что! Я скорее сам себя кастрирую, чем позволю этому произойти снова! – И он сильно прижал меня к себе, так, что ребрам моим стало больно. – Не злись на меня, Кэти, пожалуйста, не злись на меня. Я не собирался тебя насиловать, Богом клянусь. Много раз меня одолевало искушение, и я мог пересилить его. Я уходил из комнаты, шел в ванную или на чердак. Я засовывал нос в книгу и ждал, пока снова почувствую себя нормально.

Я обняла его сильно, как могла.

– Я не злюсь на тебя, Крис, – прошептала я, прижимаясь щекой к его груди. – Ты не насиловал меня. Я могла остановить тебя, если бы действительно хотела. Надо было просто выставить вперед колено, как ты учил меня. Это и моя вина.

О да, это была и моя вина. Я должна была знать все до того, как поцеловала красивого мужа мамы. Я не должна была носить легкие, прозрачные вещи на глазах у брата, у которого были свои сильные мужские потребности и который постоянно был чем-то расстроен. Я играла на его нуждах, проверяя собственную женственность и желая удовлетворения собственных стремлений.

Это была особая ночь, судьба заранее заготовила ее, и эта ночь так или иначе была нашей целью. Темнота освещалась только лунным светом и мерцающими звездами, словно дающими сигналы азбуки Морзе: «Предопределение свершилось».

Ветер шелестел листьями, производя странный звук, складывавшийся в меланхоличную мелодию, бесконечную и повторяющуюся. Кто, кроме человека, может любить собственное состояние уродства в такую прекрасную ночь!

Вероятно, мы слишком долго простояли на крыше.

Шифер был холодным, грубым и твердым. Было начало сентября. Листья уже начали падать, тронутые холодной рукой зимы. На чердаке было жарко, как в аду.

А на крыше становилось очень-очень холодно.

Мы с Крисом придвинулись ближе, прильнув друг к другу для тепла и безопасности. Молодые, грешные любовники в худшем своем проявлении. Мы потеряли самоуважение, ведомые стремлением к близости. Мы так часто искушали судьбу и свои чувственные натуры, и я даже не знала тогда, что не менее чувственна, чем он. Я всегда думала, что это только прекрасная музыка заставляет мое сердце трепетать, а мои бедра – желать чего-то. Я не знала, что это что-то гораздо более реальное.

Как будто одно сердце было разделено на нас двоих, и оно отстукивало барабанную дробь взаимной вины за то, что мы сделали.

Холодный ветер поднял на крышу сухой лист и своим дуновением направил его мне в волосы. Он тихо потрескивал, когда Крис вынимал его и держал в руке, пристально глядя на этот мертвый кленовый лист, как будто вся наша жизнь зависела от способности прочитать секрет его полета по ветру. Ни рук, ни ног, ни крыльев, но, даже мертвый, он мог летать.

– Кэти, – начал он сухим, ломающимся голосом, – у нас сейчас ровно триста девяносто шесть долларов и сорок четыре цента. Скоро начнет падать снег. А у нас нет зимней одежды и обуви. Близнецы уже настолько ослабли, что легко простудятся, и простуда может перейти в пневмонию. Я просыпаюсь ночью, беспокоясь за них, и вижу, как ты лежишь и смотришь на Кэрри, значит, ты тоже беспокоишься. Я сомневаюсь, что теперь мы будем находить деньги, лежащие свободно в маминых комнатах. Они подозревают или подозревали горничных в воровстве. Может быть, теперь мама подозревает, что это могла быть ты… я не знаю, надеюсь, что нет. Невзирая на то что каждый из них думает, в следующий раз, когда я пойду туда, я постараюсь украсть ее украшения. Я очищу все, возьму все, что смогу, и мы убежим. Как только мы будем достаточно далеко, мы покажем близнецов доктору, и у нас хватит денег, чтобы платить по счетам.

Взять украшения – то, о чем я его так долго просила! В конце концов он согласился взять эти мамины трофеи, которые она так долго и усердно собирала, одновременно теряя нас. Не все ли равно ей было тогда?

Этот филин, вероятно, был тот же самый, который приветствовал нас, когда мы впервые пришли на железнодорожную станцию; тогда он звучал как привидение. Пока мы смотрели, тонкий серый туман стал подниматься с похолодевшей за ночь земли. Густой туман стал вздыматься волнами на крышу, погружая нас в неясное, колышущееся море.

И все, что мы могли видеть сквозь серые холодные облака, было одно немеркнущее око Бога, светившее высоко с луны.

Я проснулась перед рассветом и посмотрела на кровать, где спали Кори и Крис. Повернув голову, даже сквозь заспанные глаза я почувствовала, что Крис тоже уже некоторое время не спит. Он смотрел на меня, и в его голубых глазах сверкали прозрачные блестящие слезы. Слезы катились, чтобы упасть на подушку, и я называла их в том порядке, как они падали: стыд, вина…

– Я люблю тебя, Кристофер Долл. Не надо плакать. Я могу забыть, ты тоже можешь забыть, а мне нечего тебе прощать.

Он кивнул и не сказал ничего. Но я хорошо его знала, до самой сути. Я знала все его чувства и мысли, а также способы смертельно поранить его «я». Я знала, что через меня он ранил женщину, предавшую доверие и любовь. Все, что мне надо было сделать, – посмотреть на себя в карманное зеркало с буквами К. Л. Ф., отпечатанными сзади, чтобы увидеть лицо своей мамы, такое, каким оно было в моем возрасте. И все должно было перейти ко мне, как предсказывала бабушка. Дьяволова отметина. Семена зла, брошенные в новую почву, дали ростки и заставили повторить грехи отцов.

И матерей…

«Сделай все дни голубыми, но оставь один для черного цвета»

Мы убегаем в любой день, как только мама скажет, что будет отсутствовать весь вечер; она лишится также и своих ценностей, какие мы сможем прихватить. Мы не поедем назад в Гладстон. Туда уже пришла зима, которая продлится до мая. Мы поедем в Сарасоту, где живут циркачи. Они известны своей добротой к тем, кто приходит из неизвестности. Когда Крис и я достаточно привыкли к высоте, к крыше и множеству веревок, привязанных к балкам чердака, я весело сказала Крису:

– Мы будем давать представления на трапеции.

Он усмехнулся, обдумывая эту смехотворную идею, и его ответ был вдохновляющим.

– Ей-богу, Кэти, ты будешь выглядеть великолепно в блестящем розовом трико.

И он стал петь: «Она летит сквозь воздух в абсолютном покое, молодая красавица на летящей трапеции…»

Кори вскинул голову. Его голубые глаза широко открылись от страха.

– Нет!

А Кэрри сказала более искушенным голосом:

– Нам не нравятся ваши планы. Мы не хотим, чтобы вы упали.

– Мы никогда не упадем, – сказал Крис, – потому что мы с Кэти – непобедимая команда.

Я уставилась на него, вспоминая ночь в классе, а потом на крыше, когда он прошептал: «Я никогда никого не буду любить, кроме тебя, Кэти. Я знаю это… у меня такое чувство… только мы – всегда». Я небрежно рассмеялась: «Не будь глупым. Ты не любишь меня так. И тебе не надо чувствовать за собой вину или стыд. Это была и моя вина. Мы можем притвориться, что этого никогда не случалось, и сделать так, чтобы этого никогда не случилось снова». – «Но, Кэти…» – «Если бы у нас был кто-нибудь, помимо друг друга, мы бы никогда, никогда этого не почувствовали». – «Но я хочу испытывать это к тебе, и мне уже поздно любить кого-то другого».

Какой старой я себя чувствовала, глядя на Криса, на близнецов, на то, как он строит планы для всех нас, так продуманно рассуждая о побеге. Утешая близнецов, давая им мир, я знала, что мы принуждены будем делать все, чтобы заработать на жизнь.

Сентябрь сменился октябрем. Скоро должен был пойти снег.

– Сегодня ночью, – сказал Крис, когда мама ушла, поспешно распрощавшись и даже не оглянувшись на нас в дверях. Теперь она с трудом могла смотреть на нас.

Мы вложили одну наволочку в другую, чтобы сделать их крепче. В этой сумке Крис собирался унести все ценные мамины украшения. У меня были уже две упакованные сумки на чердаке, куда мама теперь не наведывалась.

К концу дня Кори начало рвать снова и снова. В шкафчике с лекарствами мы не нашли ничего против желудочного расстройства.

Ничто из того, что мы применяли, не могло избавить его от страшной рвоты, от которой он становился бледным, плакал и дрожал. Он обнял меня за шею и прошептал:

– Мама, мне плохо.

– Что я могу сделать, чтобы помочь тебе? – спросила я, чувствуя свое бессилие и неопытность.

– Микки, – слабеющим голосом прошептал он. – Я хочу, чтобы Микки спал со мной.

– Но ночью ты можешь придавить его, и он умрет. Ты ведь не хочешь, чтобы он умер?

– Нет, – растерялся Кори.

А затем эти ужасные рвотные позывы начались вновь, он весь дрожал от озноба у меня в руках. Волосы упали ему на потный лоб. Он с отсутствующим видом смотрел своими голубыми глазами мне в лицо и звал, снова и снова звал свою мать:

– Мама, все мои косточки болят.

– Ничего, – успокаивала я его, перенося обратно на кровать, где я могла бы переменить ему пижаму. Чем его только рвет, ведь в животе у него, должно быть, ничего не осталось? – Крис тебе поможет, не беспокойся.

Я легла рядом с ним и обняла его слабое дрожащее тельце.

Крис за своим письменным столом рылся в медицинских справочниках, стараясь по симптомам Кори определить ту таинственную болезнь, которая поражала всех нас время от времени.

Ему было теперь почти восемнадцать, но как же далеко было ему до настоящего врача!

– Не уходи, не оставляй нас с Кэрри! – умолял Кори. Он плакал все громче и громче. – Крис, не уходи! Останься!

Что он имел в виду? Он хотел, чтобы мы убежали? Или был против того, чтобы мы пробирались к маме в комнату и воровали? Почему мы с Крисом были так уверены, что близнецы редко обращают внимание на то, что мы делаем? Конечно, и он, и Кэрри знали, что мы никогда не уйдем и не покинем их – да мы скорее умрем, чем сделаем это. Маленькое существо, одетое в белое, как тень, подобралось к кровати и тихо стояло, уставясь большими голубыми глазами на своего брата-близнеца. Она была едва трех футов ростом. Она была стара, и она была ребенок, она была как маленький нежный цветок, заключенный в душном темном доме, чахлый, вянущий цветок.

– Можно мне, – начала она старательно (так, как мы пытались научить ее, ведь она все время пренебрегала правилами грамматики, но в эту знаменательную ночь она старалась изо всех сил), – можно мне спать рядом с Кори? Мы не будем делать ничего плохого, грешного или запрещенного. Мне просто хочется быть рядом с ним.

Пусть придет бабушка и сделает самое худшее! Мы положили Кэрри в кровать рядом с Кори и затем присели с Крисом по разные стороны большой кровати, и сердца наши разрывались, но мы не могли ничего, только смотреть, как Кори метался и задыхался и плакал в бреду. Он звал своего мышонка, и маму, и папу, он звал Криса и звал меня.

Слезы сбегали за ворот моей ночной рубашки, и я видела, что Крис тоже в слезах.

– Кэрри, Кэрри, где Кэрри? – все спрашивал Кори, даже после того, как она заснула.

Их бледные лица были всего в нескольких дюймах друг от друга, и он смотрел прямо на нее, но не видел. Когда я мельком взглянула на Кэрри, мне показалось, что она выглядит лишь чуть-чуть получше, чем он.

Наказание, подумала я. Бог наказывает нас, Криса и меня, за то, что мы сделали. Бабушка предупреждала нас, каждый день предупреждала, еще до того, как выпорола нас.

Всю ночь напролет Крис читал одну медицинскую книгу за другой, пока я не встала с кровати близнецов и не принялась мерить шагами комнату. В конце концов Крис поднял свои покрасневшие, воспаленные глаза.

– Пищевое отравление – молоко. Оно, должно быть, кислое.

– Судя по вкусу и запаху, нет, – пробормотала я.

Я всегда тщательно обнюхивала и пробовала все, прежде чем дать близнецам или Крису. По некоторым причинам я считала, что мои вкусовые ощущения острее, чем у Криса: ему все нравилось и он готов был есть все подряд, даже прогорклое масло.

– Тогда гамбургеры. У них был странный вкус.

– По-моему, нормальный.

И ему они тоже казались прекрасными, ведь он съел половину порции Кэрри и все гамбургеры Кори, который не ел весь день.

– Кэти, я заметил, что и сама ты едва ли что съела за день. Ты почти такая же худая, как близнецы. Она же приносит нам достаточно еды. Ты не должна ограничивать себя.

Когда я нервничала, или расстраивалась, или волновалась (а сейчас все эти три состояния были при мне), я начинала балетные упражнения, и вот, держась за буфет, как за поручень, я принялась выдавать плие, постепенно разогреваясь.

– Ты что, не можешь без этого, Кэти? От тебя уже кожа и кости остались. И почему ты сегодня не ела? Ты что, тоже заболела?

– Но Кори так любит пончики, а мне ничего другого не хотелось. Ему они нужнее.

Ночь продолжалась. Крис опять взялся за чтение своих медицинских книжек. Я дала Кори глоток воды, его тут же вырвало. Я умывала его холодной водой не меньше чем дюжину раз и три раза переменила ему пижаму, а Кэрри все спала да спала.

Заря.

Солнце взошло, а мы все еще старались выяснить, отчего заболел Кори. Тут вошла бабушка, таща корзинку с продуктами на сегодняшний день. Не говоря ни слова, она закрыла дверь, заперла ее, положила ключ к себе в карман и направилась к маленькому столику. Она вытащила из корзины огромные термосы с молоком, термосы поменьше с супом, затем обернутые в фольгу пакеты с сэндвичами, жареными цыплятами, миски с картофельным или капустным салатом и в довершение пакет с четырьмя обсыпанными сахарной пудрой пончиками.

Она повернулась к двери. Сейчас она уйдет.

– Бабушка, – сказала я торопливо.

Она не взглянула на Кори. Не видела.

– Я с тобой не разговариваю, – холодно сказала она. – Дождись, пока я обращусь к тебе.

– Я не могу ждать! – сказала я, чувствуя нарастающий гнев. Я вскочила со своего места около Кори и приблизилась к ней. – Кори заболел! Его рвало всю ночь и вчера весь день. Ему нужен доктор, ему нужна мама.

Она не взглянула ни на Кори, ни на меня. Она прошествовала за дверь, и затем щелкнул замок. Ни слова в утешение. Ни слова о том, скажет ли она маме.

– Я отопру дверь, выйду и найду маму, – сказал Крис.

Он так и не раздевался всю ночь.

– Тогда они узнают, что у нас есть ключ.

– Да, тогда они узнают.

Как раз в этот момент дверь отворилась. Вошла мама, за ней следовала бабушка. Они вместе склонились над Кори, трогая его влажный, холодный лоб. Глаза их встретились. Там, в углу, они шептались, приблизившись друг к другу и поглядывая время от времени на Кори, который лежал тихо. Так лежат при смерти. Только грудь судорожно вздымалась. Из его горла вырывались хриплые, булькающие звуки. Я подошла и вытерла капельки влаги с его лба. Странно: его бил озноб и в то же время он потел.

Тяжелое дыхание Кори. Вдох, выдох, вдох, выдох. А мама – она ничего не делает! Неспособна принять решение! Боится рассказать о том, что здесь ребенок! Что ж, его скоро может и не быть!

– Почему вы стоите и шепчетесь? – закричала я. – Что еще можно сделать, кроме как забрать Кори в больницу и достать ему лучшего доктора?

Они воззрились на меня – обе.

Помрачнев, бледная, дрожащая мама пристально смотрела на меня своими голубыми глазами, затем обеспокоенно и как бы невзначай перевела их на Кори. Она увидела на кровати нечто, отчего губы ее задрожали, руки затряслись и дрогнули щеки. Она часто заморгала, как бы удерживаясь от слез.

Я близко наблюдала все внешние проявления ее мысленных расчетов. Она взвешивала тот риск, на который пойдет, если откроет Кори: это может лишить ее наследства, которое она получит, когда в один прекрасный день умрет старик там, внизу. Ведь должен же он когда-то умереть? Не может же он жить вечно!

Я закричала снова:

– Что с тобой, мама? Ты что, собираешься стоять здесь и думать о себе и о своих деньгах, пока твой младший сын лежит и умирает? Ты должна помочь ему! Тебя что, не волнует, что с ним? Или ты забыла, что ты его мать? Если нет, то, черт побери, действуй как мать! Хватит сомневаться! Ему нужна помощь сейчас, а не завтра!

Ее лицо залила краска. Она резко взглянула на меня.

– Ты! – выкрикнула она. – Вечно ты!

И с этими словами она подняла свою руку, унизанную тяжелыми кольцами, и влепила мне пощечину! Затем еще.

Впервые в жизни я получила пощечину от нее – и по такому поводу!

Оскорбленная, не думая ни о чем, я ударила ее по лицу изо всей силы!

Бабушка стояла позади и наблюдала. Самодовольное удовлетворение искривило ее уродливый тонкий рот в кривую линию.

Крис поспешил удержать меня за руки, когда я попыталась снова ударить маму.

– Кэти, этим ты Кори не поможешь. Успокойся, мама сделает все, что надо.

Хорошо, что он удержал мои руки, потому что я очень хотела ударить ее снова и заставить наконец понять, что она делает.

Перед моими глазами всплыло лицо отца. Он хмурился, молчаливо напоминая мне, что я всегда должна уважать женщину, подарившую мне жизнь. Я знала, что бы он почувствовал. Ему бы не хотелось, чтобы я била ее.

– Будь ты проклята, Коррина Фоксворт, – закричала я, набрав полные легкие воздуха, – если ты не отвезешь своего сына в больницу! Думаешь, ты можешь делать с нами все, что угодно, и никто ничего не узнает? Нет, тебе не удастся скрыться, я найду способ отомстить. Я потрачу на это всю свою оставшуюся жизнь, но увижу, как ты заплатишь, и дорого заплатишь, если ты сейчас ничего не сделаешь, чтобы спасти Кори жизнь. Давай смотри на меня, и плачь, и умоляй, и рассказывай мне про деньги и про то, что можно на них купить. Но ты не купишь себе ребенка, раз он умер! И если это случится, не думай, я найду способ добраться до твоего мужа и рассказать ему, что у тебя есть четверо детей, спрятанных в запертой комнате. И у них только и есть чердак, чтобы там играть. И ты их там продержала годы и годы! Посмотрим, как он будет любить тебя после этого! Посмотрим на его лицо! Скажи, будет он тебя уважать и обожать после этого?!

Она вздрогнула, но глаза ее глядели на меня с ужасным выражением.

– Больше того, я пойду к деду и ему тоже все расскажу! – Я закричала еще громче. – И если ты не унаследуешь и медного пятака, я буду рада, рада, да-да, рада!

Судя по ее лицу, она готова была убить меня. Но тут, что довольно странно, раздался голос не произнесшей до сих пор ни слова старой женщины. Она сказала спокойно:

– Девочка права, Коррина. Ребенка необходимо доставить в больницу.

Они вернулись ночью. Обе. После того, как отпустили слуг в их комнаты над огромным гаражом. Обе они были закутаны в тяжелые теплые пальто, потому что вдруг ужасно похолодало. Вечером небо стало серым, оно дышало приближающейся зимой, угрожало снегом. Они обе потянули Кори у меня из рук, завернули его в зеленое одеяло, и мама подняла его. Кэрри закричала, как от боли.

– Не забирайте Кори! – выла она. – Не забирайте его, нет, нет!

Она бросилась ко мне на руки, умоляя помешать им забрать ее брата-близнеца, с которым она никогда еще не разлучалась. Ее маленькое бледное личико было залито слезами.

– С Кори все будет в порядке, – сказала я, встретив взгляд мамы, – потому что я тоже иду с ним. Я останусь с Кори, пока он будет в больнице. Тогда он не станет бояться. Когда медсестрам будет некогда ухаживать за ним, это сделаю я. Это поможет ему побыстрее поправиться, и Кэрри будет чувствовать себя хорошо, зная, что я с ним.

Я говорила правду. Я знала, что Кори выздоровеет быстрее, если я буду с ним. Теперь я была его матерью, а не она. Ему не была нужна она, он хотел и звал только меня. Дети интуитивно очень мудры: они знают, кто любит их по-настоящему, а кто только притворяется.

– Кэти права, мама, – заговорил Крис и посмотрел ей в глаза без всякой теплоты. – Кори зависит от Кэти. Пожалуйста, разреши ей идти с ним, ее присутствие поможет ему скорее поправиться, и она сможет описать доктору все его симптомы лучше, чем ты.

Мама перевела на него пустой, стеклянный взгляд, как бы пытаясь понять его. Должна признаться, она казалась безумной, и ее глаза перебегали с меня на Криса, затем на мать, затем на Кэрри и вновь на Кори.

– Мама, – сказал Крис более твердым голосом, – разреши Кэти ехать с тобой. Я справлюсь с Кэрри, если это тебя волнует.

Конечно, они не взяли меня с собой.

Наша мама вынесла Кори. Его голова была откинута назад, колики сотрясали его тело, когда она шагала прочь, неся свое дитя, завернутое в зеленое одеяло, такое же зеленое, как весенняя трава.

Бабушка одарила меня злой и насмешливой улыбкой победительницы, прежде чем закрыть и запереть дверь.

Они бросили Кэрри, обездоленную, рыдающую, залитую слезами. Ее маленькие кулачки молотили меня, как будто я была в чем-то виновата.

– Кэти, я хочу с ним тоже! Пусть они разрешат мне! Кори никуда не ходит без меня… и он оставил свою гитару.

Потом, когда весь ее гнев был исчерпан, она упала ко мне на руки, рыдая:

– Почему, Кэти, ну почему?

Почему?

Это был самый главный вопрос нашей жизни. И это был худший и самый долгий день нашей жизни. Мы согрешили, и вот без промедления Бог послал нам наказание. Как быстро! Он следил за нами недремлющим и беспощадным оком, и он знал о нас все заранее, знал все, что рано или поздно мы совершим, совсем как бабушка.

Все стало как когда-то, когда у нас еще не было телевизора, который скрасил наши дни. Весь день подряд мы сидели, даже не включив телевизор, и ждали известий о том, что с Кори. Крис сел в качалку и протянул руки ко мне и к Кэрри. Мы обе сели к нему на колени, и он стал качаться туда-сюда, туда-сюда, скрипя половицами.