Текст книги "Цветы на чердаке"

Не знаю, как Крис не отсидел себе ноги; мы пробыли у него на коленях очень долго. Потом я поднялась, чтобы позаботиться о клетке Микки, дать ему поесть и попить, и я подержала его, побаловала и сказала ему, что скоро его хозяин вернется. Я была уверена: мышонок понимает, что что-то неладно. Он не играл в своей клетке так беззаботно, как обычно, и, хотя я оставила дверцу открытой, даже не сделал попытки удрать, пошарить по комнате и заглянуть к Кэрри в кукольный домик, который так всегда соблазнял его.

Я приготовила еду, к которой мы едва притронулись. Когда мы кончили есть и убрали посуду, помылись и приготовились ко сну, мы все трое встали в ряд на колени у кровати Кори и обратили свои молитвы к Господу:

– Пожалуйста, сделай так, чтоб Кори поправился и вернулся к нам.

Я не могу припомнить, молились ли мы о чем-нибудь еще.

Мы спали, вернее, старались заснуть, все трое в одной кровати – Кэрри между мной и Крисом. Никогда ничего такого между нами не будет, никогда, никогда больше.

«Боже, пожалуйста, не наказывай Кори. Если Ты хочешь поразить меня и Криса за наш грех, мы и так уже наказаны, и мы не хотели делать этого, не хотели. Это просто произошло, и ведь только один раз… и ничего приятного в этом не было, о Боже, действительно ничего».

Занялась заря нового дня, хмурого, серого, полного угрозы. За спущенными шторами началась жизнь – для тех, кто жил на воле, невидимый для нас. Мы собрались в кучу, мучая себя все тем же вопросом, и, чтобы убить время, пытались есть и развеселить Микки, который был так печален без маленького мальчика, крошившего ему хлеб, чтобы приманить его.

Я переменила покрывала на матрасах с помощью Криса, одной мне было трудно снимать и вновь надевать на большой матрас эти стеганые тяжелые покрывала, а это необходимо было сделать, ведь Кори запачкал их.

Мы с Крисом застелили постели чистым льняным бельем, разгладили все складки и прибрались в комнате, а Кэрри в это время одиноко сидела в качалке, уставясь в пустоту.

Около десяти нам не оставалось ничего другого, как только сесть на кровать поближе к двери и уставиться на дверную ручку, ожидая, когда она повернется и войдет мама с известием для нас. И действительно, скоро пришла мама. Глаза ее были красны от слез. Позади нее – бабушка, высокая, прямая, стальной взгляд, никаких слез.

Наша мама оперлась на дверь, как будто у нее подгибались ноги и она могла упасть. Мы с Крисом вскочили с места, но Кэрри только подняла на маму свой пустой взгляд.

– Я отвезла Кори в больницу за несколько миль отсюда, в самую ближайшую, – объясняла нам наша мама сдавленным и хриплым, прерывающимся голосом. – Я зарегистрировала его под чужим именем, сказала, что это мой племянник, мой подопечный.

Ложь! Всегда ложь!

– Мама, как он? – нетерпеливо спросила я.

Ее остекленевшие голубые глаза повернулись в нашу сторону – пустые глаза, отрешенные глаза, потерянные глаза. Они старались отыскать что-то – я думаю, это была ее человечность.

– У Кори была пневмония, – сказала она с выражением, как актриса. – Доктора делали все, что могли, но… было… было… слишком поздно.

Пневмония?

Все, что могли?

Слишком поздно?

И все это в прошедшем времени!

Кори умер! Мы никогда не увидим его снова!

Крис говорил позже, что эти слова ударили его, он почувствовал как бы сильный пинок в пах, а я видела, как он качнулся назад и отвернулся, пряча лицо, как его плечи содрогнулись и он разрыдался.

Сперва я не поверила ей. Я стояла, смотрела и сомневалась. Но, взглянув ей в лицо, я поняла, что это правда, и что-то большое и пустое стало разрастаться в моей груди.

Я повалилась на кровать, оцепенелая, почти парализованная. Я даже не замечала, что я плачу, пока одежда на мне не стала мокрой.

И даже тогда, сидя и плача по Кори, я все еще не могла поверить, что Кори ушел навсегда из этой жизни. А Кэрри, несчастная Кэрри, вытянула шею, голова ее откинулась назад, она открыла рот и закричала!

Она кричала и кричала, пока у нее не пропал голос и она не могла больше кричать. Она направилась в угол, где Кори хранил свою гитару и банджо и где она аккуратно расставила все его теннисные туфли. И вот там-то она села с его музыкальными инструментами, туфлями и с Микки в клетке неподалеку, и с этого момента ни слова не сорвалось с ее губ.

– Мы пойдем на его похороны? – все еще отвернувшись, спросил Крис прерывающимся голосом.

– Он уже похоронен, – сказала мама. – Я написала на памятнике чужое имя.

И затем очень быстро она покинула комнату, избегая наших вопросов, а за ней – бабушка, сжав губы в сердитую тонкую линию.

Прямо у нас на глазах, ужасая нас, Кэрри засыхала, как травинка, все больше с каждым днем. Я чувствовала, что Бог может взять и Кэрри тоже и похоронить ее рядом с Кори в той далекой могиле с чужим именем, и им будет отказано даже лежать после смерти рядом с отцом.

Никто из нас не мог больше есть. Мы стали безразличными ко всему и усталыми, всегда усталыми. Ничто не вызывало у нас интереса. Слезы – Крис и я наплакали пять океанов слез. Сто лет назад нам надо было бежать. Нам следовало открыть дверь деревянным ключом и пойти за помощью. Мы дали Кори умереть! Мы были ответственны за него, нашего тихого маленького мальчика, такого талантливого, и мы дали ему умереть. А теперь наша малышка-сестра сидит, сжавшись в углу, и слабеет с каждым днем.

Крис сказал мне, понизив голос на тот случай, если Кэрри подслушивает, хотя я в этом сомневалась (она была слепа, глуха и нема, она, наш вечно журчащий говорливый ручеек, о боги!):

– Мы должны бежать, Кэти, и быстро. Иначе мы все умрем, как Кори. С нами со всеми что-то неладно. Слишком долго мы прожили взаперти. Мы жили ненормальной жизнью, изолированно, как будто в вакууме, без микробов и инфекций, с которыми обычно сталкиваются дети. У нас нет сопротивления инфекции.

– Я не понимаю, – сказала я.

– Я имею в виду, – зашептал он мне на ухо (мы оба съежились в одном кресле), – что мы как существа с Марса в той книжке, помнишь, «Война миров»: мы можем умереть от простого вируса гриппа.

Я в ужасе уставилась на него. Он знал намного больше меня. Я перевела взгляд на Кэрри, сидящую в углу. Это милое детское личико, слишком большие, обведенные тенями глаза, они сейчас тупо уставились в пустоту. Я знала, что ее глаза вглядывались в вечность, где сейчас Кори. Вся любовь, которую я раньше отдавала Кори, сосредоточилась теперь на Кэрри… я так боялась за нее. Крошечное тельце, худое, как скелетик, шейка такая слабенькая, слишком тоненькая для головы. Неужели это будет общий конец для всех дрезденских куколок?

– Крис, если нам суждено умереть, то хотя бы не той смертью, что умирают мыши в мышеловке! Если нас могут убить микробы, пусть это будут микробы, поэтому, когда будешь воровать сегодня ночью, возьми все ценное, что найдешь и что мы сможем унести. Я приготовлю продукты на дорогу. Мы вынем вещи Кори, и у нас будет больше места. Еще до утра мы должны убежать.

– Нет, – сказал он тихо. – Только если мы будем знать наверняка, что мама и ее муж уйдут, только тогда я могу взять все деньги и все драгоценности одним махом. Бери лишь то, без чего нельзя обойтись, – никаких игрушек и безделушек. И потом, Кэти, мама может сегодня и не уйти. Она, конечно же, не сможет посещать вечеринки, пока она в трауре.

Но как она может носить траур, если она постоянно держит своего мужа в неведении? И никто не придет к нам, кроме бабушки, никто не сообщит нам, что происходит. А она давно отказалась разговаривать с нами, смотреть на нас.

Мысленно я была уже в пути и смотрела на нее как на часть нашего прошлого. Теперь, когда освобождение было так близко, я почувствовала страх. Мир такой большой. Мы будем предоставлены сами себе. Как теперь примет нас этот мир?

Мы были не такими красивыми, как прежде, всего лишь бледные и болезненные чердачные мышата с длинными льняными волосами, в дорогой, но совсем не подходящей по размеру одежде и в кроссовках.

Мы с Крисом изучали жизнь по книжкам, пусть их было много. Да еще телевизор учил нас насилию, и жадности, и воображению, но он не мог научить нас ничему полезному и практическому в реальной жизни. Мы не были готовы к жизни.

Выживание. Вот чему должен был учить телевизор невинных маленьких детей: как жить в этом проклятом мире, когда не на кого надеяться, кроме самих себя, а иногда нельзя надеяться и на себя тоже.

Деньги. Если мы чему-то и научились за годы нашего заточения, так это тому, что деньги сперва, а потом все остальное. Как хорошо сказала мама когда-то давно: «Не любовь движет миром, а деньги».

Я достала вещички Кори из чемодана, его вторые выходные тапочки, две пары пижам, и все время у меня текло из глаз и из носа. В одном из боковых карманов я нашла листочки с песней, которые он, должно быть, упаковывал сам. О, как горько было собирать эти листочки и смотреть на линии, которые он проводил по линейке, и на черные ноты: некоторые недописаны, другие написаны криво. А внизу, под нотами (он сам научился нотной грамоте по энциклопедии, которую нашел для него Крис), Кори написал слова незаконченной песни:

 
Хочу, чтоб ночь закончилась,
Хочу, чтоб начался день,
Хочу, чтоб дождь был или снег,
Иль ветер вдруг подул,
Иль чтоб росла трава,
Хотел бы я иметь прошлое,
Хотел бы я играть вон там…
 

О боже! Всегда эта печальная, меланхоличная песня. Да, это слова, которые он пел под музыку так часто. Он играл ее. И это желание, вечное желание чего-то, чего он был лишен. А ведь все другие мальчишки воспринимали это как должное, нормальное, как часть своей жизни, и даже не замечали этого.

Я едва не закричала от боли.

Я заснула с мыслями о Кори. И как всегда, когда я была сильно обеспокоена, мне приснился сон. Но на этот раз я была одна. Я видела себя на извилистой тропинке, окруженной широкими, ровными пастбищами, заросшими по обе стороны полевыми цветами: розовые, малиновые, желтые и белые, они нежно покачивались под мягким, теплым и добрым ветерком вечной весны. Маленький ребенок уцепился за мою руку. Я взглянула, ожидая увидеть Кэрри, но это был Кори!

Он смеялся от счастья и подпрыгивал рядом, стараясь попасть со мной в ногу, но его ножки были слишком коротки. В руках у него был букет полевых цветов. Он улыбался мне и собирался уже что-то сказать, но в этот момент мы услышали щебетание множества разноцветных птиц в тени деревьев впереди нас.

Высокий стройный мужчина с золотыми волосами и загорелой кожей, одетый в белую теннисную одежду, вышел навстречу нам из великолепного сада, где росли в изобилии деревья и сияющие цветы, в том числе розы всевозможных оттенков. Он остановился в дюжине ярдов от нас и протянул руки к Кори.

Мое сердце даже во сне подскочило от волнения и радости! Это был папа!

Папа вышел встречать Кори, значит он не будет там одинок. И я знала, что, хотя я сейчас отпущу маленькую горячую ладошку Кори, он всегда будет со мной. Отец смотрел на меня не с жалостью, не с упреком, а с гордостью и восхищением.

И я отпустила ладошку Кори и остановилась, глядя, как радостно он бежит к папе. Теперь он был в надежных сильных руках, которые и меня держали когда-то и дали понять, что наш мир чудесен. И я когда-нибудь пройду по этой дорожке, и почувствую вновь эти руки, и позволю отцу вести меня, куда он пожелает.

– Кэти, проснись, – говорил Крис, сидя на моей кровати и тряся меня. – Ты разговариваешь во сне, смеешься и плачешь, здороваешься и прощаешься. Что тебе приснилось?

Мой сон так быстро улетучился, что я не находила слов. Крис все сидел и смотрел на меня, и Кэрри тоже проснулась. Столько времени прошло с тех пор, как я видела папу, что его лицо совсем стерлось в моей памяти, но сейчас, глядя на Криса, я была смущена. Он был так похож на папу, только моложе.

Я мысленно возвращалась к этому сну много дней подряд, и это было приятно. Этот сон принес мир в мою смятенную душу. Он дал мне знание, которое недоступно было мне прежде. Люди на самом деле не умирают. Они уходят в лучший мир и там дожидаются тех, кого они любят. А затем однажды все они снова вернутся в этот мир так же, как и в первый раз.

Побег

Десятое ноября. Это наш последний день в тюрьме. Бог не даст нам избавления, мы возьмем его сами. Сегодня ночью, после десяти, Крис совершит свое последнее ограбление. Наша мама посетила нас, но всего на несколько минут. Было ясно теперь, как мало болит у нее сердце о нас.

– Мы с Бартом уходим нынче вечером. Мне не хочется, но он настаивает. Знаете, он не понимает, почему я такая печальная.

Держу пари, он не понимает.

Крис перекинул через плечо сумку из двух наволочек, чтобы было в чем нести тяжелые украшения. Он стоял в дверях и долго-долго смотрел на меня и Кэрри, прежде чем закрыть дверь и запереть нас внутри деревянным ключом. Он всегда так делал, ведь открытая дверь могла насторожить бабушку, если бы ей вздумалось проверить. Мы не слышали, как крался Крис по длинному и темному северному коридору: стены были очень толстые, а пушистые ковры на стенах не пропускали звук.

Лежа бок о бок рядом с Кэрри, я обнимала ее, всеми силами желая защитить ее.

Если бы не этот сон, который рассказал мне, что Кори хорошо, что он под надежной защитой, как бы я плакала без него! Все сердце изболелось бы у меня за малыша, который называл меня мамой, когда был уверен, что старший брат не услышит. Он всегда так боялся, что Крис будет считать его маменькиным сынком, если поймет, как он скучает и нуждается в матери, что даже принял меня вместо нее. И хотя я говорила ему не раз, что Крис не будет смеяться или дразнить его, ведь Крису тоже очень нужна мама, так уж повелось с давних пор, все равно это был секрет – мой и его, а еще Кэрри. Кори притворялся мужественным и убеждал себя в том, что ему не нужны ни мама, ни папа, хотя, конечно, они были ему нужны, и даже очень.

Я обнимала Кэрри крепко-крепко и клялась себе, что если у меня когда-нибудь будет ребенок или дети, то я всегда буду чувствовать, когда я нужна им, и всегда исполню их желания. Я буду лучшей из матерей в этом мире.

Часы тянулись, как годы, а Крис все еще не возвращался из своего последнего набега в великолепные апартаменты нашей мамы. Что могло задержать его?

Встревоженная и несчастная, я дрожала от страха, воображая всевозможные катастрофы, которые могли произойти с ним.

Барт Уинслоу… подозрительный муж… он поймал Криса! Вызвал полицию! Криса бросили в тюрьму! А мама, должно быть, стояла рядом и изображала некоторый шок и малодушное удивление по поводу того, что кто-то осмелился обокрасть ее. О нет, нет, конечно у нее нет сына. Всем известно, что она бездетна благодаря небесам. Разве кто-нибудь видел ее с ребенком? Она не знает этого белокурого молодого человека, который так на нее похож.

В конце концов, мало ли у нее племянников, а вор есть вор, если даже он твой родственник, подумаешь, седьмая вода на киселе!

А бабушка! Если она поймает его, ему грозит самое жестокое наказание.

Рассвет наступил быстро, тусклый, неясный. Звонко запели петухи.

Солнце как бы нехотя поднималось над горизонтом. Скоро будет уже слишком поздно, мы не сможем уйти незамеченными. Утренний поезд останавливается у депо, и нам нужно уйти за несколько часов до того, как бабушка откроет комнату и обнаружит наше исчезновение. Объявит ли она розыск? Заявит ли в полицию? А может быть, она, что вероятнее всего, разрешит нам уйти, радуясь, что наконец от нас избавилась?

Совсем отчаявшись, я поднялась по ступенькам на чердак посмотреть на волю. Туманный, холодный день. На прошлой неделе снег уже лежал кое-где на пастбищах. Серый, таинственный день. Непохоже было, что он принесет нам радость и свободу. Я снова услышала петушиное кукареканье; оно глухо доносилось издалека, но я помолилась про себя, чтобы Крис, где бы он ни находился и что бы он ни делал, услышал его тоже и поспешил обратно.

Я помню, ах, как хорошо я помню это холодное хмурое утро. Крис наконец вернулся, крадучись, в нашу комнату. Прикорнув рядом с Кэрри, я дремала на грани сна и моментально вскочила, когда открылась дверь.

Я лежала полностью одетая, готовая на выход, даже в своих мимолетных снах ожидая Криса, который придет и спасет всех нас.

Стоя в дверях, Крис заколебался, глаза его смотрели на меня. Затем он направился ко мне не так быстро, как следовало ожидать. Все, что я могла в тот момент, – посмотреть на две вложенные одна в другую наволочки у него в руках. Они были плоские! Похоже, они пусты!

– Где драгоценности? – закричала я. – Почему ты пропадал так долго? Посмотри в окно, солнце уже встает! Мы никак не успеем на поезд! – Голос мой невольно приобрел гневные интонации. – Опять изображаешь из себя рыцаря? Так вот почему ты явился без мамочкиных изысканных ценностей!

К этому времени он уже достиг кровати и стоял с этими дурацкими пустыми наволочками в руках.

– Пропали, – сказал он уныло. – Все драгоценности пропали.

– Пропали? – произнесла я издевательским тоном, уверенная, что он лжет, просто не захотел взять то, что так дорого его обожаемой мамочке. Но затем я взглянула повнимательнее ему в глаза. – Пропали? Крис, но драгоценности всегда были на месте. Да что с тобой случилось, в конце концов, почему ты такой странный?

Он опустился на колени у кровати, слабый и безвольный, как будто его тело было без костей, голова его упала, и он уткнулся лицом в мою грудь. Он разрыдался! Боже милостивый! Что же случилось? Почему он плачет? Было так ужасно слышать, как плачет мужчина, а я думала теперь о нем как о мужчине, не как о мальчике.

Я обняла его, стала гладить его волосы, щеки, руки, спину. Затем поцеловала его. Я старалась изо всех сил, мне надо было узнать, что же такое ужасное произошло. Я делала это так, как когда-то делала наша мама, стараясь успокоить его и интуитивно не опасаясь ничего большего с его стороны, просто лаская его ради утешения.

В самом-то деле, должна же была я заставить его рассказать все, объяснить.

Крис справился с рыданиями и заглушил их. Он вытер слезы и лицо краем простыни. Затем он повернул голову так, чтобы видеть эти ужасные картины, изображающие ад и его мучения.

Он начал говорить непонятно, бессвязно, часто останавливаясь из-за подступающих рыданий.

И так он рассказал мне все, стоя на коленях у моей кровати. Я держала его за руки – они дрожали, дрожало его тело, его голубые глаза потемнели, из них ушла жизнь.

Все это должно было предупредить меня, что я услышу нечто ужасное. Но как бы я ни была предупреждена, я все же не была готова услышать то, что услышала.

– Ну, – начал он, тяжело дыша, – я почувствовал, что что-то изменилось, в ту же секунду, как ступил в ее комнату. Я не включал свет, просто посветил фонариком и не поверил сам себе! Ирония судьбы… ну почему мы пустились в бега так поздно! Какой ужас, какая несправедливость! Они ушли, Кэти, мама и ее муж ушли! И не на вечеринку по соседству, – нет, они по-настоящему ушли! Они взяли с собой все мелочи, которые принадлежали лично им в этой комнате; забрали безделушки с комода и все с туалетного столика. Ничего не осталось на ее столике: ни кремов, ни лосьонов, ни пудры, ни духов – все, все исчезло. Это совершенно свело меня с ума, я принялся бегать как безумный, роясь везде, выдвигая ящики, обыскивая их, я надеялся найти что-нибудь ценное, что мы могли бы заложить… и не нашел ничего! О-о, они хорошо поработали, не оставили ничего, ни одной фарфоровой коробочки, даже ни одного из их тяжелых пресс-папье венецианского стекла, которые стоят целое состояние. Я побежал в гардеробную и поспешно пооткрывал все ящики. Да, конечно, она оставила несколько вещей, но они не представляют ценности ни для нас, ни для кого другого: помада, крем и прочая ерунда вроде этого. Затем я открыл тот особый потайной ящичек, помнишь, она говорила нам о нем давным-давно, она не думала тогда о том, что мы можем обокрасть ее. Я вытащил этот ящичек полностью, так было нужно, и поставил его на пол. Затем нащупал на задней стенке крошечные кнопочки кода, надо было набрать определенную комбинацию чисел. Я знал эту комбинацию – день ее рождения, всякую другую она бы забыла! Помнишь, как она смеялась, когда рассказывала нам про это? Тайник открылся, и вот в бархатных ячейках, где раньше лежали дюжины колец, теперь ничего не осталось, ни одного кольца! И все браслеты, ожерелья и серьги, все до последней вещи исчезло, Кэти, даже диадема, которую ты примеряла. Ох, ей-богу, тебе не понять, что я почувствовал. Сколько раз ты умоляла меня взять хоть одно маленькое колечко, а я не брал, я все еще верил ей!

– Не плачь больше, Крис, не плачь, – взмолилась я, чувствуя, что он готов разрыдаться, и снова привлекла его к себе на грудь. – Ты же не мог знать, что она исчезнет, да еще так скоро после смерти Кори.

– Да, долго она горевала, нечего сказать, – произнес он с горечью.

Я погрузила пальцы в его волосы.

– Правда, Кэти, – продолжал он. – Я совсем потерял голову. Я бегал от шкафа к шкафу, выбрасывая все зимние вещи, и скоро обнаружил, что летняя одежда вся исчезла, вместе с двумя их прекрасными чемоданами. Я опустошил все обувные коробки, вытряхнул все ящики и искал повсюду жестянку, где он хранил монеты, но он и ее забрал, а может, перепрятал получше. Я перерыл все и вся, правда, как помешанный. Я даже решился взять одну из этих огромных ламп, но еле приподнял ее: она весит тонну. Мама оставила свои норковые манто, я подумал, не прихватить ли одно, но вспомнил, что ты мерила их и они были тебе велики. Там, на воле, покажется странным, что несовершеннолетняя девушка разгуливает в норковом манто, которое ей велико. Меховые палантины исчезли. А длинные пальто были такие большие, что одно из них могло целиком заполнить весь наш чемодан, и не останется места для наших вещей, для картин, которые я мог бы продать, а ведь нам нужнее все-таки одежда. Я готов был волосы на себе рвать, ей-богу, я отчаялся найти хоть что-то ценное, а как мы обойдемся без денег? Ты знаешь, когда я стоял там, посреди ее комнаты, и думал о нашем положении и о плохом здоровье Кэрри, мне было, черт возьми, абсолютно все равно, стану ли я врачом или нет. Все, что я хотел, – это выбраться отсюда! Когда я уже совсем отчаялся найти что-нибудь, я заглянул в нижний ящик ночной тумбочки. Я никогда не проверял его раньше. Кэти, в нем была оправленная в серебро фотография нашего отца, их брачное свидетельство и маленький зеленый бархатный ящичек. Кэти, внутри этого ящичка лежали два кольца нашей мамы – обручальное и с бриллиантом, которое подарил ей отец в день помолвки. Как тяжело думать, что она забрала все, а его фотографию бросила за ненадобностью, так же как и подаренные им кольца. А затем странная мысль мелькнула в моем мозгу. Может быть, она знала, кто ворует деньги из ее комнаты, и оставила эти вещи намеренно?

– Нет, – с насмешкой отмела я эту его мысль, ведь она предполагала в нашей маме некоторые человеческие достоинства. – Она просто о нем и не вспомнила – у нее есть Барт.

– Несмотря ни на что, я был благодарен судьбе, что нашел хоть что-то. Так что мешок не так пуст, как может показаться. У нас есть папина фотография и ее кольца, но только в случае самого ужасного, крайнего кризиса я решусь заложить эти вещи.

Я услышала предупреждение в его голосе, но не столь искреннее, как можно было ожидать. Как будто он играл самого себя – прежнего доверчивого Кристофера Долла, который во всем и в каждом видит только хорошее.

– Продолжай, что случилось дальше?

Он отсутствовал всю ночь, значит не рассказал мне и половины всего, что с ним случилось.

– Раз я не смог ограбить нашу маму, то счел нужным пойти и ограбить нашу бабушку.

«О боже», – подумала я. Он этого не сделал… не смог. А какая это была бы идеальная месть!

– Ты же знаешь, у нее полно драгоценностей, столько колец на пальцах и эта чертова бриллиантовая брошь, которую она всю жизнь носила изо дня в день, как униформу, плюс те бриллианты и рубины, что мы видели на ней в рождественскую ночь. Итак, я потихоньку спустился вниз по длинным темным коридорам и на цыпочках подошел прямо к ее закрытой двери.

Ох, какие нервы надо иметь, я бы никогда…

– Тоненькая полоска света виднелась из-под двери, и я понял, что она еще не спит. Мне стало горько. Ну почему она не спит? И при всех сложившихся обстоятельствах этот свет странно подействовал на меня: я сделал самую дурацкую вещь на свете, а может быть, ты назвала бы это «дерзостью», ведь ты собираешься стать женщиной слова, а не женщиной дела, как была до сих пор.

– Крис! Не отвлекайся! Давай говори, что за безумную вещь ты там сделал. Если бы я была на твоем месте, я бы просто повернулась и пошла бы назад, прямо сюда!

– Но я – это не ты, Кэтрин Долл, я – это я… Я очень осторожно, легонечко приоткрыл дверь, приоткрыл на маленькую щелочку, все время беспокоясь, что дверь скрипнет или треснет, тогда придется удирать. Но петли были хорошо смазаны, и я приложил глаз к щели, не опасаясь, что она подозревает что-нибудь, и заглянул внутрь.

– Ты увидел ее голую! – перебила я.

– Нет, – нетерпеливо отмахнулся он, – я не увидел ее голой, чему я несказанно рад. Она полусидела в кровати, под одеялами, в ночной рубашке с длинными рукавами из какого-то плотного материала, с воротничком, и она была спереди застегнута на все пуговицы до самой талии. Но все-таки я увидел ее отчасти голой. Ты помнишь ее волосы стального цвета, которые мы так ненавидим? Их не было у нее на голове! Они были косо надеты на болванку, которая стояла рядом с ней на ночной тумбочке, как будто бабка хотела, чтоб они были под рукой в случае ночной тревоги.

– Это парик? – Я была в полнейшем изумлении, хотя мне следовало бы догадаться. Любой, кто так зачесывает волосы назад, рано или поздно станет лысым.

– Ну да, она носила парик, могу поклясться, и тогда, на Рождество, она тоже была в парике. Те волосы, что еще остались у нее на голове, они редкие и бело-желтые, а местами виднеются широкие розовые плешины совсем без волос, там только как бы детский пушок. На кончик ее длинного носа сползли очки, совсем без оправы, а ты ведь знаешь, мы никогда не видели ее в очках. Тонкие губы были сурово сжаты, а глаза бегали по строчкам большой черной книги, которую она держала, – Библии, конечно. Так она сидела и читала, должно быть, о проститутках и прочих смертных грехах, – что еще могло придать ее лицу такое ужасное выражение? Я смотрел на нее и понимал, что сейчас ничего не смогу у нее украсть. Но вот она заложила страницу открыткой, затем положила Библию на ночную тумбочку, слезла с кровати и встала на колени рядом с ней. Она склонила голову, сложила ладони под подбородком, совсем как мы, и принялась молча молиться. Эти молитвы были бесконечны! Затем она сказала вслух: «Прости меня, Господи, за все грехи мои. Я всегда делала то, что считала нужным, и если я ошибалась, поверь, пожалуйста, я думала, что поступаю правильно. Да будет воля Твоя. Аминь». Она взобралась обратно на кровать и потянулась, чтобы выключить лампу. Я стоял и не знал, что делать. Я просто не мог вернуться к тебе с пустыми руками, потому что решил, что мы никогда не заложим кольца, которые папа подарил маме.

Он обхватил руками мою голову, запустив пальцы в волосы.

– Я пошел в главную ротонду, где был коридорчик рядом с лестницей, и отыскал комнату нашего деда. Я не знал, хватит ли у меня решимости и нервов, чтобы открыть дверь и оказаться лицом к лицу с человеком, который постоянно лежал при смерти, год за годом. Но мне оставался только этот шанс, и я должен был использовать его. Сделать, что смогу. Я спустился вниз бесшумно, как настоящий вор, со своим мешком из наволочек. Я увидел богатые комнаты, такие прекрасные и великолепные, что я спрашивал себя, как ты когда-то: а каково это – вырасти в таком доме? Интересно знать, как себя чувствуешь, когда твои желания всегда готовы исполнить многочисленные слуги и ты обеспечен всем необходимым с головы до ног. Ах, Кэти, это прекрасный дом, а мебель, должно быть, доставлена туда из каких-нибудь дворцов. Она кажется слишком хрупкой, чтобы на ней сидеть, и слишком нарядной, чтобы чувствовать себя удобно. Всюду были подлинные живописные полотна, я их узнавал, и скульптуры, и бюсты многие на пьедесталах, и богатые персидские восточные ковры. И конечно, я знал, как пройти в библиотеку, ведь ты задавала маме столько этих проклятых вопросов. И знаешь что, Кэти? Теперь я рад, будь сам я проклят, что ты их задавала, иначе я мог бы легко заблудиться: там было столько ответвлений вправо и влево от центрального хода. Но я легко попал в библиотеку: в длинную, темную, действительно необъятных размеров комнату. Там было тихо, как в могиле. Потолок был, должно быть, двадцати футов высотой. Полки были вдоль всех стен от пола до потолка, и была небольшая железная лесенка с балкончиком, чтобы подниматься на второй уровень. А на нижнем уровне имелись две деревянные лесенки на колесиках, которые можно было приставить куда угодно. Никогда раньше я не думал, что столько книг может быть в частном доме. Нечего удивляться, что никто не замечал пропажи тех книг, что мама приносила нам, хотя, приглядевшись попристальнее, я заметил бреши в длинных рядах кожаных, с золотым тиснением, с прекрасными переплетами книг, как будто выпали зубы. Там был и письменный стол темного дерева, очень массивный, он, должно быть, весил тонну. За ним стояло высокое кресло с кожаным сиденьем, я словно видел в нем нашего деда: он раздавал приказы налево и направо и звонил по телефону – там было шесть телефонов, Кэти, шесть! Я их проверил, думая, что, может быть, придется воспользоваться ими, но оказалось, что все они отключены. Слева от стола тянулся длинный ряд высоких узких окон, выходящих в собственный сад, – поистине эффектное зрелище, особенно ночью! Мебель красного дерева была отделана каким-то необыкновенным способом и выглядела прекрасно. Два очень длинных мягких дивана золотисто-коричневого цвета были отодвинуты от стен на три фута, так что за ними можно было спрятаться. Кресла были расставлены у камина, и, конечно, там была целая куча столиков и стульев и всяких штуковин, о которые можно споткнуться, чертова уйма безделушек.

Я вздыхала, выслушивая столько всякой всячины, которую ему надо было мне высказать, и тем не менее все время была настороже, ожидая какой-то ужасной новости, как ожидают, когда ударит занесенный над тобой нож.

– Я подумал, вдруг деньги спрятаны в этом столе. Я посветил фонариком и выдвинул каждый ящик. Они все были не заперты. И неудивительно, ведь все они были пусты, абсолютно пусты! Вот это мне непонятно: зачем нужен стол, если он пуст? Важные бумаги хранятся в подвалах банка, под надежным замком, – нельзя же оставлять их запертыми в ящике стола: любой мало-мальски сообразительный вор в два счета взломает его. Но все эти пустые ящики без ластиков, без скрепок, ручек и карандашей, без блокнотов и всякой другой подобной мелочи, – на что еще нужен письменный стол? Ты знаешь, какие подозрения и мысли мелькали в моей голове. И вот тут я решился. Я видел, глядя через всю длинную библиотеку, дверь в комнату деда. Я медленно прошел этот путь. Наконец-то я увижу его… увижу лицом к лицу этого ненавистного деда, который был нам также наполовину дядей. Я рисовал себе нашу встречу. Он в кровати, больной, но все такой же суровый и неумолимый, как лед. Я пинком открою дверь, включу свет, и он увидит меня. Он откроет рот от изумления. Он узнает меня… он должен понять, кто я, с первого же взгляда. И я скажу: «Вот я, дедушка, тот внук, который родился вопреки вашему желанию. Наверху, в северном крыле, в запертой комнате – мои две сестры. Когда-то у меня был и младший брат, но сейчас он умер, и это вы помогли убить его!» Все это было у меня в голове, хотя я сомневался, что смогу сказать такое на самом деле. А вот ты наверняка выкрикнула бы все это ему в лицо, да и Кэрри, если бы у нее нашлись слова. Однако, может быть, я бы и высказал все это просто ради удовольствия увидеть, как он содрогнется, а может, он выразил бы сожаление, или горе, или раскаяние… или, что более вероятно, свирепое негодование по поводу того, что мы все-таки существуем! Я знал это, но я не мог больше оставаться ни минуты в заключении, глядя, как Кэрри уходит от нас вслед за Кори!