Текст книги "Цветы на чердаке"

Наконец появляется мама

Крис и я никогда не говорили о том, что произошло между нами в постели в день порки. Часто я ловила на себе его пристальные взгляды, но, когда я смотрела на него в ответ, он отводил глаза. А если он вдруг неожиданно оборачивался в тот момент, когда я разглядывала его, я опускала глаза.

Мы росли с каждым днем, он и я. Мои груди наливались, бедра становились шире, а талия – уже. Короткие волосы вокруг лба отросли и стали виться, что мне очень шло. Почему я не знала раньше, что они без всяких усилий с моей стороны завьются красивыми волнами? Что касается Криса, его плечи стали шире, а грудная клетка и руки приобрели более мужественный вид. Однажды я застала его на чердаке за странным занятием: он разгадывал некую часть своего тела и, кажется, брал ее в руки и измерял!

– Зачем? – спросила я в крайнем изумлении.

Он отвернулся и потом уже сказал мне, что однажды он видел отца обнаженным и ему кажется, что у него не все в порядке с размером. Даже шея его сзади покраснела, когда он мне объяснял это. Ей-богу, как я, когда интересовалась, какой размер лифчика носит мама.

– Не делай этого больше, – прошептала я.

У Кори вообще такой маленький член, и что будет, если и он, как Крис, подсмотрит и решит, что его орудие не того размера?

Я вытирала пыль со школьных парт, но вдруг оставила свое занятие и застыла, задумавшись о Кори. Я повернулась и взглянула на него и Кэрри. О боже, слишком большая близость не дает разглядеть очень многое! Два года и четыре месяца мы провели взаперти, а близнецы во многом остались такими же, как и прежде. Конечно, их головы стали больше, и от этого их глаза должны были выглядеть меньше, но они все равно казались необычайно большими. Близнецы равнодушно сидели на вонючем и заляпанном краской матрасе, который мы подтащили к окну. Как будто бабочки затрепыхались у меня в животе, когда я вот так рассматривала их беспристрастным взглядом. Их тела напоминали хрупкие стебельки цветов, слишком слабые, чтобы поддерживать бутоны голов.

Я подождала, пока они уснут в слабом солнечном свете, и сказала Крису:

– Посмотри на этих лютиков, ведь они не растут. Только их головы становятся больше.

Он тяжело вздохнул, сощурил глаза и приблизился к близнецам, наклонился над ними и потрогал их прозрачную кожу.

– Если бы они хоть выходили с нами на крышу подышать воздухом и погреться на солнце. Кэти, пусть они сколько угодно орут и дерутся, но мы должны силой вытащить их наружу!

Глупо, конечно, но мы подумали, что, если мы вынесем их на крышу сонными, они проснутся от солнечного света и не испугаются, ведь они будут в безопасности у нас на руках. Крис осторожно поднял Кори, а я подхватила почти ничего не весившую Кэрри.

Крадучись, мы направились к открытому чердачному окну. Был четверг, наш прогулочный день, когда мы могли выйти на крышу, в то время как слуги проводили свой выходной в городе. На задней стороне крыши было достаточно безопасно. Но едва лишь Крис со своей ношей перебрался через выступ за окно, как теплый воздух золотой осени резко пробудил Кори ото сна. Ему хватило одного взгляда, чтобы увидеть, что я с Кэрри на руках собираюсь тоже выйти на крышу, и он тут же издал потрясающий вой. Кэрри моментально проснулась. Она увидела Криса с Кори на руках на покатой крыше, увидела, куда я несу ее, и так завизжала, что ее, наверное, было слышно за милю от нас. Крис крикнул мне сквозь весь этот шум:

– Давай! Мы должны сделать это для их же пользы.

Но они не только кричали, они пинали и колотили нас своими маленькими кулачками! Кэрри цапнула меня за руку, так что я тоже вскрикнула. Хотя они были и маленькие, но экстремальная ситуация и чувство опасности пробудили в них необычайную силу. Кэрри колошматила меня кулачками по лицу, так что я едва могла видеть, да плюс беспрерывный вой прямо мне в уши! Я медленно повернулась и направилась к окну класса.

Дрожащая и ослабевшая, я поставила Кэрри на ноги позади учительского стола. Я прислонилась к этому столу, задыхаясь и чувствуя бешеное сердцебиение, и поблагодарила Бога за то, что Он дал мне доставить ее обратно в целости и сохранности. Крис тоже возвратился с Кори. Это было бесполезно. Тащить их силой на крышу значило подвергать опасности нас всех четверых.

Теперь они рассердились. Они обиженно сопротивлялись, когда мы потащили их к зарубкам на стене, которые мы сделали в первый день в этом классе, чтобы проследить за их ростом. Крис держал их обоих на месте, а я проверяла, на сколько же дюймов они выросли.

Потрясенная, я глядела на зарубки и не могла поверить, что такое возможно. Неужели за все это время близнецы выросли всего на два дюйма? Два дюйма, тогда как Крис и я в свое время набрали много-много дюймов в возрасте между пятью и семью годами. Хотя, конечно, они и родились чрезвычайно маленькими: Кори весил всего пять фунтов, а Кэрри – пять фунтов одну унцию.

Ох! Я закрыла лицо руками, чтобы они не видели, как я ошеломлена и испугана. Вот и все. Я повернулась к ним спиной и задохнулась от рыданий, подступивших к самому горлу.

– Отпусти их, – в конце концов распорядилась я.

Словно две белокурые мышки, они удрали по ступенькам вниз, к своему обожаемому телевизору и к тому избавлению от тюрьмы, которое он им сулил, а также к настоящей мышке, которая ждала и была вполне довольна своей жизнью взаперти.

У меня за спиной стоял Крис и ждал.

– Ну, – спросил он, когда я поникла, ничего не говоря, – и на сколько же они выросли?

Прежде чем повернуться к нему, я быстро вытерла слезы и посмотрела ему в глаза:

– На два дюйма.

Мой голос звучал бесстрастно, но в моих глазах была боль, и Крис увидел это.

Он шагнул ближе, обнял меня и прижал мою голову к своей груди, и я заплакала, просто заорала.

Я ненавидела маму за это! Действительно ненавидела ее! Она знала, что дети как растения, им нужен солнечный свет, чтобы расти. Я дрожала в объятиях своего брата, стараясь уверить саму себя, что, как только мы будем на свободе, они снова станут красивыми. Станут, конечно же станут, они вернут, они нагонят потерянные годы, и едва лишь их вновь коснется солнечный свет, они рванут расти без удержу, как сорная трава, так и будет, да-да, так и будет.

Это они, эти долгие дни взаперти, сделали их щеки такими впалыми, а глаза такими запавшими. Но ведь все это исправимо, правда?

– Ну, – начала я хриплым, прерывающимся голосом, продолжая цепляться за единственного человека, которого все это, кажется, заботило, – так все-таки что правит миром – деньги или любовь? Нашим близнецам надо побольше любви, и мы еще увидим, что они выросли на шесть, семь или даже на восемь дюймов, а не на два.

Мы с Крисом направились в нашу мрачную тюрьму перекусить, и, как всегда, я послала близнецов в ванную вымыть руки, ведь им только мышиных микробов и не хватало, чтобы подвергнуть свое здоровье опасности.

Мы спокойно сидели за столом, поедая сэндвичи и глотая тепловатый суп и молоко, и смотрели, как телевизионные любовники встречаются, целуются и строят планы побега от своих уважаемых супругов, как вдруг дверь в нашу комнату отворилась. Я не хотела отворачиваться от телевизора и пропускать дальнейшие события, но все же оглянулась.

Большими шагами весело вошла в комнату наша мама. Она была одета в красивый легкий костюм, отделанный мягким серым мехом по манжетам и воротнику.

– Мои дорогие! – В ее приветствии было столько энтузиазма, но никто из нас не подпрыгнул, увидев ее, и она остановилась в нерешительности. – Вот и я! Разве вы не рады? Ах! Если бы вы знали, как я рада видеть всех вас. Я так скучала по вам, и думала о вас, и мечтала о вас, и привезла множество подарков – я их так тщательно выбирала. Просто не могла дождаться, когда вы увидите их! Мне пришлось покупать их украдкой – как могла я объяснить, зачем мне детские вещи? Я хотела сообщить, где пропадала так долго. Я правда хотела сказать вам, почему я вас покидаю, но все было так запутанно. И я не знала точно, на сколько я уезжаю. А вы хотя и скучали по мне, но ведь о вас заботились, правда? Вы же не страдали?

Страдали ли мы? Или только скучали по ней? Да кто она такая, в конце концов? Идиотские мысли приходили мне в голову, пока я разглядывала ее и слушала, как четверо спрятанных детей могут осложнять жизнь другим людям. И хотя мне не хотелось признавать факт ее существования, хотелось вычеркнуть ее вновь из реальности своего мира, я заколебалась, наполняясь надеждой, что смогу полюбить ее снова, что снова буду доверять ей. Крис встал и заговорил первым, и его юношеский голос то и дело срывался с высоких нот на глубокие мужественные тона.

– Мама, ну конечно же мы рады, что ты вернулась! Ну да, мы скучали по тебе! Ты напрасно уезжала так надолго, неважно по каким запутанным причинам.

– Кристофер, – сказала она, широко раскрыв глаза от удивления. – Ты говоришь не своим голосом.

Ее глаза перебегали с него на меня, потом на близнецов. Оживление покидало ее.

– Кристофер, что-нибудь неладно?

– Неладно? – переспросил он. – Мама, а что может быть хорошего в этой жизни взаперти? Ты сказала, я говорю не своим голосом, а посмотри на меня хорошенько. Разве я все еще маленький мальчик? Посмотри на Кэти – разве она все еще дитя? Посмотри подольше на близнецов, особенно обрати внимание на то, как они подросли. А затем взгляни снова на меня и скажи мне прямо в глаза, что мы с Кэти по-прежнему дети, к которым можно относиться снисходительно, ведь мы ничего не понимаем во взрослой жизни. Но мы не ленивые бездельники, нет. Мы не били баклуши, пока ты на свободе наслаждалась жизнью. Мы с Кэти читали книги. И в них мы прожили миллионы жизней… Это наш искусственный способ почувствовать свою сопричастность с жизнью.

Мама хотела перебить его, но Крис заглушил ее слабый заикающийся голос. Он бросил презрительный взгляд на ее многочисленные подарки.

– Итак, ты вернулась как ни в чем не бывало. Ты всегда так делала, если знала, что виновата. Почему ты думаешь, что твои глупые подарки способны возместить нам то, что мы потеряли, что мы теряем каждую минуту? Может, когда-то мы и могли утешиться игрушками и нарядами, которые ты приносила в нашу тюрьму, но сейчас мы стали старше, и подарков уже недостаточно!

– Кристофер, ну пожалуйста, – взмолилась она и, с трудом взглянув на близнецов, тотчас отвела глаза. – Пожалуйста, не говори со мной так, как будто ты больше не любишь меня. Я этого не вынесу.

– Я люблю тебя, – был его ответ. – Но я заставляю себя все еще любить тебя, вопреки тому, что ты делаешь. Я должен любить тебя. Мы все должны любить тебя, и верить тебе, и думать, что ты действуешь в наших интересах. Но взгляни на нас, мама, и постарайся увидеть нас такими, какие мы есть на самом деле. Кэти чувствует, и я чувствую, что ты закрываешь глаза на то, что с нами делаешь. Ты приходишь к нам сияющая и соблазняешь наши глаза и уши радужными надеждами на будущее, но ничего никогда не сбывается. Когда-то давно, когда ты впервые рассказала нам об этом доме и своих родителях, ты сказала, что нас запрут всего на одну ночь, потом ты превратила это в несколько дней, затем в несколько недель, в несколько месяцев, и вот два года прошло, а мы все еще ждем, когда умрет старик, который, может, и никогда не умрет, так как искусные доктора все время оттаскивают его от могилы. Эта комната не улучшает наше здоровье, разве ты не видишь этого?

Он почти кричал, его мальчишеское лицо покраснело, он дошел до предела. Я думала, что никогда не доживу до того дня, когда он нападет на нашу маму – свою обожаемую мать.

Его громкий голос, должно быть, напугал его самого, потому что он понизил тон и заговорил более спокойно, но все равно его слова ударяли, словно пули.

– Мама, неважно, унаследуешь ты или нет огромное состояние отца, мы хотим прочь из этой комнаты! Не на следующей неделе, не завтра, а сегодня. Сейчас! Сию минуту! Ты дашь мне ключ, и мы уйдем далеко прочь. А ты можешь посылать нам деньги, если тебя это заботит, или не посылать, как хочешь, и тебе нет нужды видеться с нами, если таков твой выбор. Это решит все твои проблемы, мы исчезнем из твоей жизни, и твой отец никогда не узнает, что мы существуем, и все, что он тебе оставит, будет принадлежать только тебе.

Мама побледнела от шока. Я сидела на своем стуле, и мой обед был наполовину съеден. Мне было жаль ее, но свое сострадание я расценивала как предательство. Я закрыла эту дверь, плотно захлопнула ее, думая о тех двух неделях, когда мы голодали, четыре дня ничего не ели, кроме крекеров и сыра, три дня были совсем без еды, имея лишь воду для питья. А потом избиение, смола у меня в волосах, но больше всего вспоминалось то, как Крис вскрыл себе вену, чтобы напоить близнецов своей питательной кровью.

И то, что Крис сказал, и как он это сказал, сурово и решительно, было по большей части делом моих рук.

Я думаю, она догадалась об этом, потому что кинула на меня острый ранящий взгляд, полный обиды.

– Не говори мне ничего больше, Кристофер. Ведь ясно видно, что ты сейчас не в себе.

Вскочив на ноги, я шагнула в его сторону.

– Взгляни на нас, мама. Замечаешь наш прекрасный, здоровый цвет лица, почти как у тебя? Подольше посмотри на своих младшеньких. Они не выглядят хрупкими, правда? Их пухлые щечки совсем не похудели, правда? И волосы у них не тусклые, правда? Их глаза – они же не потемнели и не провалились, правда? Ты смотришь и все замечаешь, ты ведь видишь, как они подросли, какое у них цветущее здоровье? Если уж тебе не жалко Кристофера и меня, пожалей хоть их.

– Хватит! – завопила мама, спрыгивая с кровати, где она сидела, а мы все толпились вокруг нее, как бывало прежде. Она круто повернулась на каблуках, чтобы не видеть нас, и, задыхаясь от рыданий, закричала: – Вы не имеете права разговаривать со своей матерью таким тоном! Да если бы не я, вы все давно бы голодали на улице!

У нее сорвался голос. Она бросила на Криса призывный и удрученный взгляд.

– Разве я не делала все, что могла, ради вас? Где я повела себя неправильно? Чего вам недостает? Вы знали, что так будет до тех пор, пока не умрет ваш дед. И вы согласились остаться здесь, пока он не умрет. Я сдержала слово. Вы живете в теплой, безопасной комнате. Я приношу вам все самое лучшее – книги, игрушки, игры, лучшие наряды, какие можно купить за деньги. У вас есть хорошая еда, телевизор.

Теперь она повернулась к нам полностью и распростерла руки в просительном жесте, изображая готовность упасть на колени и на этот раз обратив умоляющие глаза ко мне.

– Послушайте же: ваш дед теперь настолько болен, что он прикован к постели весь день. Ему даже не разрешают сидеть в кресле-каталке. Доктора говорят, что он долго не протянет, несколько дней или максимум несколько недель. В тот день, когда он умрет, я сама поднимусь к вам, отопру вашу дверь и сведу вас вниз по ступенькам. У меня будет достаточно денег, чтобы послать вас всех четверых в колледж, а тебя, Крис, в медицинскую школу. А ты, Кэти, ты сможешь снова брать уроки балета. Я найду Кори лучших учителей музыки и для Кэрри сделаю все, что она пожелает. И вы собираетесь зачеркнуть эти годы страданий и лишений, не дождавшись награды, – и именно теперь, когда вы почти достигли цели! Вспомните, как вы часто смеялись и говорили о том, что бы вы сделали, получив в наследство столько денег, что не придумаешь, на что их и истратить. Припомните все наши планы… наш дом, где мы могли бы снова жить все вместе. Не бросайте это все в тот самый момент, когда мы вот-вот победим, из-за того, что у вас недостает терпения продержаться еще чуть-чуть. Вы говорите, я развлекалась, пока вы страдали! Да, это так. Но я и заплачу за это десятикратно!

Должна признать, что я была тронута, и мне уже хотелось отбросить недоверие. Я склонялась к тому, чтобы поверить ей вновь, однако в глубине души жил смертельный страх и подозрение, что она опять врет. Разве она не говорила с самого начала о том, что ее отец при последнем издыхании… сколько уже лет он при последнем издыхании!

Не крикнуть ли тебе в лицо, мама, что мы не верим тебе больше?

Я хотела так ранить ее, чтобы она истекла кровью от этой раны, узнав, как мы страдали от наших слез, изоляции, одиночества, не говоря уже о наказаниях. Но Крис смотрел на меня угрожающе, и я устыдилась. Неужели я не могу поступать по-рыцарски, как он? Неужели я открою рот, не обращая на него внимания, и прокричу о том, как бабушка наказывала нас по пустякам? По непонятным причинам я промолчала. Может быть, мне хотелось защитить близнецов, чтобы они не узнали слишком много. Может быть, я ждала, пока Крис заговорит первый.

Он пристально смотрел на нее с мягким состраданием, забывая и смолу в моих волосах, и недели без пищи, и мертвых мышей, которых он так вкусно готовил с солью и перцем, и даже избиение. Он стоял рядом со мной, его рука слегка касалась моей. Он весь дрожал в нерешительности, в глазах его была мука надежды и отчаяния, и в этот момент наша мама заплакала.

Близнецы подползли поближе и уцепились за мою юбку, когда мама рухнула на ближайшую кровать, рыдая и колотя кулаками по подушке, совсем как ребенок.

– Ах, какие вы бессердечные и неблагодарные дети, – причитала она жалобно. – Что вам стоит сделать это для меня, вашей собственной матери, для единственного человека в мире, который вас любит! Заботится о вас! Я пришла к вам такая радостная, я была так счастлива вернуться к вам, я спешила сообщить вам добрые вести, чтобы мы порадовались всей семьей! А вы? Вместо этого вы напали на меня с обвинениями. Как это несправедливо! Чего мне стыдиться? Ведь я делаю как лучше, а вы все равно не верите мне!

Она словно опустилась до нашего уровня, плача в подушку, совсем как я несколько лет назад и как Кэрри сегодня утром.

И помимо своей воли мы с Крисом тотчас были поражены раскаянием и жалостью. Все, что она говорила, было чистой правдой. Конечно же, именно она – тот единственный человек, который любит нас и заботится о нас, и в ней наше спасение, и наша жизнь, и наше будущее, и наши мечты.

Мы подбежали к ней, Крис и я, и обняли изо всех сил, умоляя о прощении. Близнецы не произнесли ни слова, лишь смотрели.

– Мама, ну пожалуйста, не плачь! Мы не хотели обидеть тебя! Нам просто жаль, честное слово! Мы останемся. Мы верим тебе. Наш дед уже почти что умер, ведь должен же он когда-нибудь умереть, правда?

Но она рыдала и рыдала так безутешно!

– Поговори с нами, мама, ну пожалуйста! Расскажи нам твои добрые вести. Мы все хотим знать, хотим порадоваться вместе с тобой. Мы наговорили тебе всякой всячины, потому что ты покинула нас и не сказала зачем. Мама, ну пожалуйста, пожалуйста, мама.

Наши просьбы, наши мольбы и слезы наконец тронули ее. Кое-как она села и промокнула глаза белым льняным носовым платочком, обшитым по краям пятью дюймами прекрасных кружев и с монограммой буквы «К».

Она оттолкнула Криса и меня, отстранила наши руки, едва касаясь, словно они жгли ее, и встала на ноги.

Теперь она избегала смотреть нам в глаза, в наши умоляющие, взывающие о помощи, заискивающие глаза.

– Откройте эти подарки, которые я выбирала с такой любовью, – сказала она холодно, но в голосе все еще слышались подавленные рыдания. – А потом скажите, думаю я о вас, люблю вас или нет. Скажите мне потом, что мне наплевать на ваши нужды и интересы, что я не стремлюсь удовлетворить малейшую вашу прихоть. Скажите мне тогда, что я думаю только о себе и не забочусь о вас.

На ее щеках остались темные подтеки размазанной косметики. С губ стерлась яркая губная помада. Волосы, обычно уложенные аккуратной шапкой, были в полнейшем беспорядке. Она явилась к нам в комнату как некое видение совершенства, теперь же скорее напоминала сломанный манекен.

Но почему мне все время казалось, что она – актриса, усердно играющая роль? Она смотрела на Криса, не обращая ни малейшего внимания на меня. А близнецы – да они могли бы с таким же успехом находиться в Тимбукту, так мало ее волновало их благополучие и чувства.

– Скоро твой день рождения, Кристофер, и я заказала тебе новый комплект энциклопедий, – выдохнула она, легкими касаниями стараясь стереть пятна косметики с лица. – Именно такой комплект ты всегда хотел – просто уникальный, отлично изданный, в переплетах из настоящей красной кожи, с золотым тиснением двадцать четвертой пробы и в футляре в полдюйма толщиной. Я пошла прямо в издательство и заказала его специально для тебя. Они внесли в список твое имя и дату, но пришлют его не сюда, а то увидит кто-нибудь.

Она с видимым усилием сглотнула и убрала свой нарядный носовой платок.

– Я столько думала, какой подарок тебе понравится, ведь я всегда дарю тебе что-нибудь, что пригодится для твоего образования.

Кажется, Крис был ошарашен. Игра противоречивых чувств отразилась в его взгляде – смущенном, растерянном, изумленном и даже беспомощном. Боже, как же он любил ее, даже после всего, что она сделала.

Я была настроена решительно и определенно. Я пылала гневом. Теперь она вытащила на свет Божий эту уникальную кожаную энциклопедию, отделанную золотом, которое годилось бы кому-нибудь на зубы! Такие книги, должно быть, стоят больше тысячи долларов, может быть, две или три тысячи! Почему же она не отложила эти деньги, чтобы забрать нас отсюда? Я хотела завопить, как Кэрри, от такой несправедливости, но тут увидела, что в голубых глазах Криса что-то потухло, и это заткнуло мне рот. Он всегда мечтал о таком уникальном комплекте энциклопедий в красных кожаных переплетах. И она уже его заказала, а деньги сейчас для нее ничего не значат, ведь дед и правда может умереть не сегодня завтра, а значит, ей не надо будет ни платить за квартиру, ни покупать дом.

Мама почувствовала, что я сомневаюсь. Она подняла голову высоко, как королева, и направилась к двери. Мы еще не открыли свои подарки, но она не осталась посмотреть, понравятся ли они нам. Я ненавидела ее, но почему же тогда вся моя душа исходила слезами? Я больше не любила ее… нет, не любила.

Подойдя к двери и открыв ее, мама повернулась и сказала:

– Когда вы подумаете и поймете, какую боль вы причинили мне сегодня, когда вы будете снова относиться ко мне с любовью и уважением, вот тогда я приду. Не раньше.

Итак, она пришла.

Итак, она ушла.

Итак, она была способна прийти и уйти вновь, даже не дотронувшись до Кори и Кэрри, не поцеловав их, не поговорив с ними, едва взглянув на них. И я знала почему. Она не могла смотреть на них, не могла видеть, во что обошлась близнецам ее погоня за богатством.

Они соскочили со стола и подбежали ко мне, цепляясь за мою юбку и заглядывая мне в лицо. Их маленькие личики выражали тревогу, и они внимательно вглядывались в мое лицо: если я счастлива, то, значит, и они могут быть счастливы тоже. Я встала на колени, расточая им ласки и поцелуи, чего не удосужилась сделать она, или она просто не могла ласкать того, кого так обездолила.

– Мы, наверное, выглядим смешно? – спросила Кэрри обеспокоенно.

– Ничего подобного. Вы с Кори просто немного бледные, вы ведь так долго без свежего воздуха.

– Мы сильно выросли?

– Да-да, конечно. – Я улыбнулась, скрывая свою ложь.

Притворяясь веселой, с фальшивой улыбкой на лице, которую я надела на себя, как маску, я села на пол с близнецами и Крисом, и мы все четверо принялись разворачивать наши подарки, как будто в Рождество. Все было так красиво завернуто в дорогую бумагу или в золотую и серебряную фольгу и перевязано огромными шелковыми бантами всех цветов.

Разрывая бумагу, развязывая банты и ленты, открывая крышки коробок, вытаскивая изнутри ткани… мы увидели чудесные наряды для каждого из нас. Глядите, новые книжки, ура! Посмотрите, новые игрушки, игры, головоломки, ура! Это мне, о, а это мне, вот эта большая-пребольшая коробка сладостей из кленового сахара, они сделаны точно по форме листьев! Здесь перед нами была представлена воочию ее забота о нас. Должна признать, она знала нас хорошо, наши вкусы, наши хобби – все, кроме наших размеров. Этими подарками она расплатилась с нами за все эти долгие, вычеркнутые из жизни месяцы, когда мы были оставлены на попечение злобной бабушки, которая куда охотнее увидела бы нас мертвыми и похороненными. И она знала, какая у нее мать, знала! Этими играми и головоломками она хотела откупиться от нас, выпросить наше прощение, потому что в глубине сердца понимала, какое ужасное дело творит.

Этим кленовым сахаром она надеялась извлечь горечь одиночества из наших ртов, сердец и голов. Очевидно, в ее представлении мы все еще были глупые дети, хотя Крису уже пора бриться, а мне носить лифчик… все еще дети… и она всегда будет считать нас детьми, это ясно хотя бы по обложкам книг, которые она нам принесла. «Гномы». Да я читала это сто лет тому назад. Сказки братьев Гримм и Ханса Кристиана Андерсена – мы знаем их наизусть. А это что? Опять «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр»? Хоть бы записывала, что ли, какие книги у нас есть и какие мы уже прочитали.

Я заставляла себя улыбаться, пока натягивала на Кэрри красное платье и завязывала ей волосы фиолетовой лентой. Теперь она была одета по своему вкусу, в свои любимые тона. Я надела ей на ноги фиолетовые носочки и новые белые тапочки.

– Ты выглядишь прекрасно, Кэрри.

Как бы она ни выглядела, она была так счастлива нарядиться по-взрослому, в яркие, с королевской пышностью расцвеченные одежды.

Потом я помогла Кори надеть ярко-красные шорты и белую рубашку с вышитой на кармане красной монограммой, а галстук ему повязал Крис, которого когда-то давным-давно научил этому папа.

– Теперь тебя одеть, Кристофер? – спросила я саркастически.

– Если таково твое заветное желание, – ответил он зло, – то можешь даже содрать с меня кожу.

– Фу, как вульгарно.

Кори получил новый инструмент – сверкающее банджо! Ей-богу, что за день! Он всегда хотел банджо! Значит, она помнила. Глаза его горели. «Ах, Сюзанна, не плачь обо мне, я еду в Луизиану, и мое банджо со мной…»

Он играл мелодию, а Кэрри пела. Это была одна из его любимых песенок и единственная, которую он умел играть на гитаре, хотя и всегда фальшивил. На банджо она звучала правильно, как следует. Бог наградил Кори волшебными музыкальными пальцами.

Бог наградил меня тяжкими мыслями, отравляющими любую радость. Что толку в красивых нарядах, если их никто не видит? Я жаждала тех вещей, которые нельзя ни завернуть в нарядную бумагу, ни перевязать шелковыми лентами, ни положить в коробку из фирменного универмага. Я жаждала тех вещей, которые нельзя купить за деньги. Она хоть заметила, что волосы у меня выстрижены на макушке? Заметила, как мы исхудали? Или она считает, что мы вполне здоровы вот с этой тонкой и бледной кожей? Горькие, отвратительные мысли теснились в моей голове, пока я засовывала сладкие листики кленового сахара в нетерпеливые рты Кори и Кэрри, а затем и себе в рот.

Я внимательно рассмотрела красивые наряды, предназначенные для меня. Голубое бархатное платье, его бы на вечеринку. Розово-голубая ночная сорочка, пеньюар и комнатные туфли, все в одном стиле. Я сидела, ощущая сладость на языке и словно острый кусок железа в горле. Энциклопедия! Мы что, останемся здесь навсегда? Однако кленовый сахар всегда был моим любимым лакомством. Она принесла эту коробку сладостей для меня, именно для меня, а я с трудом смогла проглотить всего один кусочек. Кори, Кэрри и Крис сидели на полу, положив коробку перед собой, и пожирали сахар, кусок за куском, смеющиеся и довольные.

– Оставьте хоть кусочек про запас, – сказала я с горечью. – Быть может, вы еще долго не увидите конфет.

Крис взглянул на меня, его голубые глаза сияли от счастья. Ясно как день, что ему было достаточно одного-единственного короткого визита мамы, чтобы он снова верил и был предан ей, как прежде. Как он не понимал, что за всеми этими подарками она прячет тот факт, что мы ее больше не интересуем? Почему он не видел так же ясно, как я, что для нее мы уже не такая реальность, как прежде? Мы что-то вроде тех неприятных предметов, о которых люди не любят говорить, вроде мышей на чердаке.

– Сиди и изображай немую, – сказал мне Крис, весь сияя от счастья. – Отказывайся от сладостей, пока мы втроем набиваем полный рот, а то еще спустятся с чердака мыши и съедят все за нас. Кори, Кэрри и я отчистили свои зубы добела, пока ты тут сидишь и плачешь, жалеешь саму себя и воображаешь, что своим самопожертвованием ты можешь хоть что-то изменить. Давай, Кэти! Плачь! Изобрази мученицу! Страдай! Бейся головой об стену! Вопи погромче! А мы все равно останемся здесь, пока не умрет наш дед, и все сладости кончатся, кончатся, кончатся!

Как я ненавидела его насмешки! Я вскочила на ноги, отбежала в дальний угол комнаты, повернулась к ним спиной и принялась напяливать на себя свои новые наряды. Три красивых платья, одно за другим, я рывками натянула через голову. Они все легко застегивались на талии и свободно облегали ее, но, как я ни старалась, молния не сходилась на спине, потому что мешал мой бюст! Я сорвала с себя последнее платье и поискала вытачки на лифе. Нигде ни одной! Мама покупала для меня детские платьица – глупые девчоночьи одежки, которые прямо-таки вопят о том, что ничего-то она не видит! Я бросила эти несчастные платья на пол и принялась ожесточенно топтать голубой бархат, так что его никогда уже не примут обратно в универмаг.

А на полу сидел Крис с близнецами и чертовски зло и вызывающе смеялся. Он был сильнее меня, ведь я позволяла ему смеяться надо мной.

– Набросай-ка списочек заказов в магазин, – шутил он. – Пора тебе начать носить бюстгальтеры и перестать брыкаться, как норовистая лошадка, а на этот случай закажи себе, кстати, и уздечку.

Я готова была залепить ему пощечину, чтобы стереть ухмылку с лица. Живот у меня был совсем впалый, и если ягодицы округлились и оформились, то скорее от упражнений, нежели от жира.

– Заткнись! – заорала я. – С какой стати буду я писать и подавать маме список заказов? Она бы и сама знала, какая у меня одежда и что мне нужно, если бы хоть раз на меня взглянула по-настоящему! Откуда я знаю, какой номер бюстгальтера мне нужен? И не нужна мне уздечка! Тебе самому нужен жокейский хлыст и немного здравого смысла, который не придет в голову из книг!

Я смотрела на него и была счастлива, видя его ошеломленное лицо.

– Кристофер! – завопила я вне себя. – Иногда я ненавижу маму! И не только ее, иногда и тебя тоже. Иногда я всех ненавижу, а себя больше всего! Иногда мне хочется умереть! Я думаю, для нас всех было бы лучше умереть, чем быть здесь заживо погребенными! Как будто мы живые и говорящие гниющие овощи, копошащиеся в погребе.