Текст книги "Цветы на чердаке"

Дождливый день

Крис стоял у окна, обеими руками раздвигая тяжелую ткань занавесей. Небо было свинцовым, дождь шел сплошной стеной. Все лампы в нашей комнате горели, и телевизор работал, как всегда. Крис хотел увидеть поезд, проходящий мимо около четырех часов утра. Можно было расслышать его печальный свисток перед рассветом, если вы уже проснулись. Можно было даже чуть-чуть разглядеть мелькающий вдалеке и казавшийся просто игрушкой поезд.

Крис был в своем мире, а я в своем. Сидя по-турецки на кровати, я вырезала фотографии из одного из тех иллюстрированных журналов, которые принесла мама для моего развлечения, прежде чем покинуть нас так надолго. Я старательно вырезала каждую фотографию и наклеивала в альбом. Я планировала мой воображаемый дом, где когда-нибудь буду счастливо жить с высоким и сильным темноволосым мужем, который будет любить только меня, а не тысячи других на стороне.

Я уже обдумала всю свою жизнь: сперва карьера, а муж и дети тогда, когда я буду готова уйти со сцены и предоставить шанс кому-нибудь другому. В моем воображаемом доме найдется место для чудной ванны из изумрудного стекла, где я буду целыми днями нежиться в душистой пене, и никто не будет стучаться и кричать из-за двери, чтобы я поторопилась! (У меня еще никогда не было случая как следует посидеть в ванне.)

Из этой чудной изумрудной ванны я выйду, сладко благоухая парфюмерией, и кожа моя будет мягкой, как шелк, и поры ее навсегда очистятся от этого затхлого запаха старого дерева и чердачной пыли, который так въелся в нее вместе со всей этой древней нищетой, что мы, такие молодые, пахнем как старики.

– Крис, – сказала я, уставясь на его спину. – Почему нужно оставаться здесь столько времени, дожидаясь мамы или смерти старика? Ведь мы же сильные. Может, нам удрать?

Он не сказал ни слова. Но я увидела, как его руки сильнее сжали края занавесей.

– Крис…

– Я не хочу говорить об этом! – вспылил он.

– Почему же ты стоишь там и дожидаешься поезда, если ты не думаешь, как отсюда выбраться?

– Я не дожидаюсь поезда! Просто гляжу в окно, и все!

Он стоял, прижавшись лбом к стеклу, так что любой сосед, выглянув в окно, мог увидеть его.

– Крис, отойди от окна! Кто-нибудь увидит тебя.

– Ну и пусть видят, черт их побери.

Моим первым порывом было подбежать к нему, обнять и осыпать его лицо бесчисленными поцелуями, чтобы восполнить все, что он потерял, когда ушла мама. Я бы склонила его голову к себе на грудь и баюкала бы его, как она, и он бы снова стал бодрым, солнечным оптимистом, которому неведомы хмурые дни. Но я была достаточно мудра, чтобы понимать: даже если я проделаю все, что делала мама, это не будет иметь того эффекта. Никто не заменит ему ее. Вся его вера, мечты и надежды воплотились в одной-единственной женщине – в маме.

Она исчезла уже больше двух месяцев назад! Понимала ли она, что один день здесь, наверху, длиннее, чем месяц нормальной жизни? Волновалась ли она о нас, интересно ли ей было, как мы тут живем? Неужели она была уверена, что Крис всегда будет на ее стороне, хотя она покинула нас без извинений, без причины, без объяснения? Неужели она действительно верила, что любовь, однажды приобретенная, не может быть уничтожена страхами и сомнениями, чтобы уже никогда-никогда не возродиться вновь?

– Кэти, – вдруг сказал Крис, – куда бы ты поехала, если бы у тебя был выбор?

– На юг, – сказала я. – На теплый, солнечный пляж, где нежные волны и неглубоко, где никакого прибоя в белых барашках, никаких огромных валов, перекатывающихся через скалы. Я хочу туда, где ветер вообще никогда не дует. Пусть мягкий и теплый бриз лишь ласкает мои волосы и щеки, пока я лежу на чистом белом песке и упиваюсь солнечным теплом.

– Ну, – согласился он, присвистнув. – Ты нарисовала заманчивую картину. Только я бы не возражал против прибоя. Я бы не прочь заняться серфингом на волнах. Должно быть, это не хуже лыж.

Я отложила в сторону ножницы, журналы, пузырек с клеем и альбом и полностью сосредоточилась на Крисе. Он был лишен даже своего любимого спорта, да и многого другого. Запертый в этой комнате, он превращался в печального старца вопреки своим годам! Ах, как я хотела утешить его, но не знала как.

– Пожалуйста, Крис, отойди от окна.

– Оставь меня в покое! Мне это жутко надоело! Не делай этого, не делай того! Не говори, пока не спросят, ешь эту чертову бурду каждый день, вечно она еле теплая и не вовремя, как будто старуха делает это специально, чтобы у нас не было вообще никаких удовольствий, даже от еды. Но я все время думаю об этих деньгах, ведь половина из них мамина и наша. И я говорю себе, что ради этого стоит пойти на все! Этот старик не может жить вечно!

– Все деньги на свете не стоят потерянных дней нашей жизни, – вспылила на этот раз я.

Он обернулся, лицо его покраснело.

– Еще как стоят! Может быть, ты и достигнешь чего-нибудь со своим талантом, но у меня впереди годы и годы учебы! Ты же знаешь, папа хотел, чтобы я был врачом, и поэтому я должен пройти сквозь огонь и воду, но получить диплом! А если мы убежим, я никогда не стану врачом, и ты это понимаешь! Скажи-ка на милость, как я смогу заработать нам на жизнь, а ну, быстро, перечисли, кем я смогу работать, кроме как посудомойкой, сезонным рабочим или поваренком, и все это вместо колледжа и медицинской школы? И я должен буду содержать тебя и близнецов, да и самого себя тоже, – готовая семейка, и это в шестнадцать-то лет!

Я просто раскалилась от возмущения. Значит, он не считает меня способной помочь ему?

– Я тоже могу работать! – огрызнулась я. – Вдвоем мы справимся. Крис, помнишь, когда мы голодали, ты принес мне четырех мертвых мышек и сказал, что Бог дает людям сверхсилы и сверхвозможности во время великих испытаний? И я верю, что так оно и есть. Если мы удерем на свой страх и риск, так или иначе мы встанем на ноги и ты будешь доктором. Я сделаю все, чтобы только увидеть, как это чертово звание напишут после твоей фамилии.

– Ну ты-то что можешь сделать? – спросил он насмешливо.

Прежде чем я ответила, дверь позади нас отворилась, и показалась бабушка.

Она медлила на пороге, уставившись на Криса своим каменным взглядом. Но он, упрямый и неподатливый, не дал ей, как прежде, себя запугать. Он не двинулся со своего места у окна и даже, наоборот, отвернулся и снова стал смотреть на дождь.

– Мальчик! – Ее крик хлестнул Криса, как плеть. – Отойди от окна немедленно!

– Меня зовут не «мальчик». Меня зовут Кристофер. Вы можете обращаться ко мне по имени или вообще никак не обращаться, но никогда не зовите меня «мальчик».

Она прошипела ему в спину:

– Но я именно это имя и ненавижу! Оно принадлежало твоему отцу; я по доброте душевной заступилась за него, когда его мать умерла и ему негде было жить. Мой муж не хотел, чтобы он жил здесь, но мне было жаль парнишку, ведь он остался без родителей, и к тому же его ограбили так жестоко. И вот я изводила мужа просьбами, чтобы он позволил своему младшему брату жить под одной крышей с нами. В конце концов твой отец пришел, такой красивый и блестящий, и воспользовался нашим великодушием! Обманул нас! Мы посылали его в лучшие школы, покупали ему всегда все самое лучшее, а он похитил у нас дочь, а ведь она была ему племянницей! Она была для нас всем на свете, только она у нас и была, и вот они сбежали темной ночью, а обратно вернулись через две недели, счастливые, улыбающиеся, и просили простить их, ведь они были влюблены! Той ночью у моего мужа случился первый сердечный приступ. Говорила тебе твоя мать, что она и тот человек были причиной сердечной болезни ее отца? Он выгнал ее прочь, велел никогда не возвращаться и тут же упал на пол.

Она остановилась, переводя дыхание и сжимая горло большой сильной рукой, усыпанной бриллиантами. Крис отвернулся от окна и уставился на нее, так же как и я. Это было больше всего, что она сказала нам с тех пор, как мы поднялись по лестнице, чтобы жить здесь, – а это было вечность назад.

– Нельзя упрекать нас за то, что сделали наши родители, – вяло сказал Крис.

– Вас упрекают за то, что вы делаете со своей сестрой!

– Что же мы делаем такого греховного? – спросил он. – Вы думаете, мы можем жить в одной комнате год за годом и не видеть друг друга? Вы же сами поместили нас сюда. Вы заперли нас, так что даже слуги не могут войти. Вы просто жаждете уличить нас в чем-нибудь дурном. Вы хотите, чтобы мы с Кэти подтвердили ваше мнение о браке нашей мамы! Посмотрите на себя: вот вы стоите здесь, как святоша, в своем сером одеянии и уверены в своей правоте, а ведь вы морите голодом малых детей!

– Замолчи! – закричала я, ужаснувшись тому, что увидела на лице бабушки. – Крис, ни слова больше!

Но он и так сказал слишком много. Она захлопнула дверь в комнату, и сердце у меня подскочило до самого горла.

– Мы поднимемся на чердак, – спокойно сказал Крис. – Она слишком труслива, чтобы подняться по лестнице. Мы будем там в безопасности, а если она будет морить нас голодом, мы сделаем лестницу из простыней и спустимся на землю.

Дверь снова открылась. Бабушка вошла, решительно шагая вперед с зеленым ивовым прутом в руке и зловещей решимостью во взоре. Должно быть, она заранее припрятала этот прут где-нибудь неподалеку, иначе как она могла раздобыть его так быстро?

– Хотите сбежать на чердак? – завопила она, схватив Криса за плечо. – Никто из вас не будет есть еще неделю! И я выпорю не только тебя, но и твою сестру, если ты будешь сопротивляться, да и близнецов тоже.

Это было в октябре. А в ноябре Крису должно было исполниться семнадцать. Он был всего лишь мальчиком по сравнению с этой громадиной. Он медлил, но, взглянув на меня и близнецов, которые хныкали и цеплялись друг за друга, позволил этой старухе втащить себя в ванную комнату. Она закрыла и заперла дверь, приказала ему раздеться и наклониться над ванной.

Близнецы подбежали ко мне, пряча лица у меня в подоле.

– Останови ее! – взмолилась Кэрри. – Не давай ей бить Криса!

Он не издал ни звука, пока прут полосовал его голую кожу. Я слышала те жуткие звуки, что издает зеленый хлыст, врезаясь в живую плоть. И я чувствовала боль каждого удара! Мы с Крисом стали как бы единым целым с прошлого года, он был словно моей второй, лучшей натурой, он был сильный и смелый, и он смог выдержать эту пытку без крика. Я ненавидела бабушку. Я села на кровать, обхватив близнецов руками, и почувствовала такую ненависть, что она просто разрывала меня изнутри. Я пронзительно закричала, потому что не знала, как иначе справиться с этим.

Его пороли, а я испускала крики от его боли! Я надеялась, что Бог это слышит! Я надеялась, что это слышат слуги! Я надеялась, что это слышит наш умирающий дед.

Из ванной она вышла с прутом в руке. Позади нее тащился Крис, бедра его были обмотаны полотенцем. Он был смертельно бледен. Я никак не могла перестать кричать.

– Заткнись! – приказала она, щелкнув прутом у меня перед глазами. – Замолчи сию секунду, пока не получила того же самого.

Но я не могла унять крик, даже когда она подтащила меня к кровати и отбросила близнецов в сторону, так как они пытались защитить меня. Кори вцепился в ее ногу зубами. От ее оплеухи он покатился кубарем. И тогда я пошла, подавляя свою истерику, в ванную, где мне тоже было приказано раздеться. Я стояла там, глядя на бриллиантовую брошь, которую всегда носила бабушка, и пересчитывала драгоценные камни, семнадцать крошечных камней. Ее серая тафта была пронизана тонкими красными линиями, а белый воротничок был вышит вручную. Она глядела на мои короткие выстриженные волосы с выражением внутреннего удовлетворения.

– Раздевайся, или я сорву с тебя одежду.

Я начала снимать одежду, расстегивая пуговицы блузки.

Тогда я не носила лифчика, хотя он и был уже мне нужен. Прежде чем она успела отвести глаза, я заметила, как ее взгляд шарит по моим грудям и плоскому животу. Она явно была оскорблена тем, что увидела.

– Наступит день, старуха, – сказала я. – Наступит день, когда ты будешь беспомощна, а у меня в руках будет прут. А в кухне будет полно еды, которую тебе уже никогда не съесть, потому что, как ты нам постоянно твердишь, Бог все видит и Он вершит свой суд, и Его закон: глаз за глаз, вот так-то, бабушка.

– Не смей говорить со мной, – огрызнулась она и улыбнулась, вполне уверенная, что день, когда она будет в моей власти, никогда не наступит.

Глупо, конечно, что я говорила все это, и глупо, что она позволяла мне говорить. И пока прут хлестал мою плоть, я слышала, как визжали близнецы в спальне:

– Крис, останови ее! Не давай ей бить Кэти!

Я упала на колени около ванны, свернувшись в плотный комок, защищая лицо, грудь и наиболее уязвимые места. Совсем озверев, она хлестала меня, пока не сломался прут. Эта боль была подобна огню. Когда прут сломался, я подумала, что все позади, но она схватила щетку с длинной ручкой и принялась бить меня ею по голове и плечам.

Я старалась удержаться от крика, мне хотелось быть такой же смелой, как Крис, но тут я не смогла. Я завопила:

– Ты не женщина! Ты чудовище! Нечеловеческое и бесчеловечное!

В ответ я получила сильнейший удар по черепу с правой стороны. Все кругом потемнело.

Качаясь, как на волнах, я медленно возвращалась к действительности, вся израненная; голова моя раскалывалась от боли. На чердаке радио играло Адажио с розой из балета «Спящая красавица». Доживи я хоть до ста лет, мне не забыть этой музыки и того, что я почувствовала, когда открыла глаза и увидела Криса, который склонился надо мной, чтобы наложить на рану антисептический пластырь, и слезы из его глаз капали на меня. Он отослал близнецов на чердак играть, заниматься, раскрашивать картинки, делать что угодно, лишь бы они не думали о том, что происходит внизу. Когда он сделал для меня все, что мог, с помощью своего ограниченного запаса медицинских средств, я позаботилась о его изрубцованной, окровавленной спине. На нас не было одежды. Одежда могла прилипнуть к сочащимся кровью ранам.

Больше всего синяков было у меня от щетки, которой она орудовала так свирепо. На голове был обширный кровоподтек, и Крис боялся, как бы не было сотрясения мозга. Закончив лечение, мы повернулись на бок лицом друг к другу, накрывшись простыней. Наши взгляды встретились и растворились друг в друге. Крис провел рукой по моей щеке, так заботливо и мягко, с такой любовью.

– «Разве нам не весело, братец, разве не весело?» – пропела я, пародируя ту самую песенку про Билла Бейли. – «Мы проведем вместе день, длинный, как жизнь. Ты будешь лечить меня, а я тебе заплачу».

– Перестань! – вскрикнул он, такой уязвленный и беспомощный. – Я знаю, что я виноват! Это я стоял у окна. Она не должна была бить и тебя!

– Да брось ты, рано или поздно она бы все равно это сделала. С самого первого дня она задумала это. Ты вспомни, как она придиралась к пустякам, лишь бы наказать нас. Я просто поражаюсь, почему она так долго откладывала этот прут.

– Когда она стегала меня, я слышал твои крики и мог не кричать. Ты делала это для меня, Кэти, и это помогло. Я не чувствовал своей боли, Кэти, только твою.

Мы нежно касались друг друга. Наши обнаженные тела прижимались друг к другу, моя грудь к его груди. Крис пробормотал мое имя и, приподняв повязки, выпустил одну из уцелевших длинных прядок моих волос. Потом взял мою голову в руки бережно и нежно и приблизил ее к своим губам. Было так странно, что он целует меня, когда я лежу обнаженная в его руках… и что-то было в этом неправильное.

– Остановись, – прошептала я в ужасе, чувствуя, что его мужское естество стало твердым. – Это как раз то, что она думает о нас.

Крис горько рассмеялся, отодвигаясь от меня, и сказал мне, что я ничего не понимаю. Заниматься любовью – это нечто большее, чем поцелуй, а ведь мы только поцеловались.

– И никогда ничего больше, – сказала я, но не очень уверенно.

В эту ночь я заснула, думая о его поцелуе, а не о порке и ударах щеткой. В нас обоих шевелился и нарастал ворох разнообразных чувств. Что-то спрятанное глубоко внутри меня было разбужено и ожило, совсем как у Авроры, которая спала, покуда не пришел принц и не запечатлел на ее спокойных губах долгий любовный поцелуй.

Это был обычный конец всех волшебных сказок – поцелуй и потом счастье навеки. Но мне для счастливого конца был нужен какой-то другой принц.

Найти друга

Кто-то кричал на чердачной лестнице!

Я вскочила, разбуженная, и огляделась, чтобы посмотреть, кого недостает. Кори! О боже, что еще случилось?

Я соскочила с постели и побежала в гардеробную. Кэрри проснулась и присоединила свои вопли к крикам Кори, даже не зная, в чем дело. Крис закричал тоже:

– Черт возьми, что там еще происходит?

Я проскочила через гардеробную, взбежала вверх по шести ступенькам и остановилась как вкопанная, вытаращив глаза.

Кори в своей белой пижаме вопил, опустив голову, и я не могла разглядеть, что так ужаснуло его.

– Сделай же что-нибудь! Сделай! – закричал он, наконец показав мне, что его испугало.

Ох, на ступеньке стояла мышеловка, как раз там, где мы оставляли ее каждую ночь, положив сыр для приманки. Но на этот раз мышка не была убита. Она оказалась достаточно умной, чтобы стащить сыр не зубами, а передней лапкой, и вот теперь ее крошечная ножка была прижата тугой проволочной пружиной. Дико, но эта серая малютка грызла свою попавшую в капкан лапку, чтобы освободиться, вопреки боли, которую должна была при этом испытывать.

– Кэти, сделай что-нибудь поскорее! – кричал Кори, бросаясь ко мне в объятия. – Спаси ей жизнь! Не давай ей отгрызть свою ногу! Хочу, чтоб она жила! Хочу с ней дружить! У меня никогда не было никакого животного, а ты знаешь, я всегда хотел кого-нибудь завести. Почему вы с Крисом всегда убиваете мышей?

Кэрри подбежала сзади, колотя меня по спине своими крошечными кулачками:

– Это нечестно, Кэти! Нечестно! Нечестно! Разреши Кори кого-нибудь завести!

Насколько я знаю, у Кори было все, что можно было купить за деньги, кроме домашнего животного, свободы и свежего воздуха. И по правде сказать, Кэрри могла бы выпустить из меня всю кровь, если бы Крис не примчался ко мне на помощь и не расцепил ее маленькие челюсти, впившиеся в мою ногу, к счастью закрытую длинной ночной рубашкой, доходившей до щиколоток.

– Кончайте скандалить, – приказал он твердо и наклонился за тряпкой, с помощью которой хотел взять эту дикую мышь, чтобы она не укусила его за руку.

– Вылечи ее, Крис, – взмолился Кори. – Пожалуйста, пусть она не умрет!

– Ну, раз ты так уж хочешь эту мышь, Кори, я сделаю все, что могу, чтобы спасти ей ножку, хотя она и порядочно искалечена.

Ох, столько суеты и суматохи, чтобы спасти жизнь никчемной мышки, и это в то время, когда мы убивали их сотнями. Сперва Крис осторожно оттянул проволочную пружину; и когда он это сделал, эта непостижимая дикая тварь еще и зашипела, пока Кори с рыданиями переворачивал ее на спину, а Кэрри визжала. Затем мышь вся как-то ослабела, надо думать, от облегчения.

Мы побежали в ванную, где мы с Крисом помыли руки, а Кори завернул свою полумертвую мышь в голубую полинявшую тряпочку, которую Крис не велел стягивать слишком туго. Я расстелила на подставке чистое полотенце и выложила на него все наши медицинские препараты.

– Она умерла, – заверещала Кэрри и стукнула Криса. – Ты убил единственного зверька Кори.

– Нет, мышь не умерла, – сказал Крис спокойно. – Теперь, пожалуйста, замолчите все и не двигайтесь. Кэти, держи ее. Мне надо посмотреть, как соединить поврежденные ткани и наложить шину.

Сперва он обработал рану антисептиком, а мышь в это время лежала как мертвая, только глаза ее были открыты и жалобно смотрели на меня. В качестве шины мы использовали зубочистку, разломив ее пополам и прикрепив к ноге с помощью мягкой ленты, потом перевязали все это кусочком марли, как раз подходящим для такой крошечной лапки, а сверху наложили полотняную повязку.

– Я назову его Микки, – сказал Кори, и глаза его разгорелись оттого, что мышка будет жить и будет его другом.

– А может быть, это девочка, – сказал Крис и быстро проверил это обстоятельство.

– Нет, не хочу девочку, хочу Микки!

– Все в порядке, это мальчик, – кивнул Крис. – Микки будет жить-поживать и сожрет весь наш сыр, – сказал этот доктор, закончив свою первую операцию и выдав свой первый прогноз.

У него был гордый вид, должна я сказать. Он смыл кровь со своих рук, а Кори и Кэрри оба сияли, как будто что-то чудесное вошло в их жизнь.

– Дай мне теперь подержать Микки! – воскликнул Кори.

– Нет, Кори. Пускай Кэти держит его как можно дольше. Видишь ли, он сейчас в шоке, а ее руки больше, чем твои, и лучше согреют Микки. Ты можешь случайно чересчур сжать его.

Я ушла в спальню и села в кресло-качалку, баюкая серую мышку, которая была на грани сердечного приступа, так бешено колотилось ее сердечко. Она задыхалась и хлопала веками. Когда я чувствовала как ее маленькое, теплое тельце борется за жизнь, я и вправду хотела, чтобы она жила и была для Кори другом.

Тут дверь открылась, и вошла бабушка.

Никто из нас не был толком одет; фактически на нас были только ночные рубашки и пижамы, которые больше открывали, чем скрывали. Наши ноги были босы, волосы растрепаны, лица не умыты.

Одно правило нарушено.

Кори низко склонился ко мне, пока бабушка прочесывала своим жандармским взглядом нашу комнату, где и правда царил жуткий беспорядок. Кровати не убраны, одежда разбросана по стульям, носки валяются где попало.

Два правила нарушены.

И Крис в ванной умывал Кэрри, помогал ей одеться и застегнуть розовый комбинезон.

Три правила нарушены.

Они оба вышли из ванной, волосы Кэрри были завязаны розовой лентой в аккуратный конский хвост.

Стоило Кэрри увидеть бабушку, как она замерла на месте. Ее голубые глаза расширились от внезапного испуга. Она обернулась и уцепилась за Криса. Он поднял ее и отнес ко мне, опустив прямо мне на колени. Потом он подошел к столу и стал вынимать из продуктовой корзины то, что было принесено нам. Как только Крис приблизился, бабушка повернулась к нему спиной. Он игнорировал ее, быстро опустошая корзину.

– Кори, – сказал он, направляясь в гардеробную, – я поднимусь наверх и подыщу подходящую клетку, а ты, пока я хожу, оденься и умойся без помощи Кэти.

Бабушка оставалась в молчании. Я сидела в своей качалке и баюкала бедную больную мышку, а мои малыши поместились в одно кресло со мной, и мы все трое не спускали глаз с бабушки, покуда Кэрри не сдалась и не спряталась у меня за спиной, трясясь всем своим маленьким телом. Меня беспокоило больше всего то, что бабка не читает нам нотаций по поводу неубранных постелей и замусоренной комнаты, которую я всегда старалась содержать в чистоте и порядке, и почему она не бранит Криса за то, что он одевал Кэрри? Почему она только смотрит, все видит и ничего не говорит?

Крис спустился с чердака с клеткой и мотком проволоки. Он сказал, что надо слегка укрепить клетку.

Эти его слова заставили бабушку круто повернуть к нему голову. Затем ее безжизненные глаза обратились ко мне и уставились на бледно-голубую тряпку в моих руках.

– Что это ты держишь, девочка? – задала она вопрос ледяным тоном.

– Раненую мышь, – ответила я так же холодно.

– И вы намереваетесь держать эту мышь в качестве домашнего животного и посадить ее в клетку?

– Именно так. – Я осмелилась на открытое неповиновение, предоставляя ей делать все, что ей заблагорассудится. – У Кори никогда не было никакого зверька, а теперь есть.

Она поджала свои тонкие губы, и ее холодные безжизненные глаза переместились на Кори, готового разразиться слезами.

– Ну-ну, – сказала она. – Заведите мышь. Такое домашнее животное как раз подходит вам.

С этими словами она захлопнула дверь.

Крис принялся возиться с клеткой и проволокой, разговаривая за работой.

– Проволоки здесь хватит, чтобы как следует изолировать твоего Микки, Кори. Мы переплетем всю клетку проволокой еще раз, тогда твой зверек не сможет удрать.

Кори улыбнулся. Он взглянул украдкой, жив ли еще его Микки.

– Он голодный. Я знаю, его носик дергается.

Однако превратить этого чердачного мышонка в настоящего Микки оказалось равносильно подвигу. Во-первых, он не доверял нам, хотя мы и освободили его лапку из капкана. Он ненавидел свое тюремное заключение. Он кружил по клетке, неуклюжий, в бинтах и шинах, и искал выход. Кори крошил ему хлеб и сыр сквозь ячейки клетки, чтобы он ел и набирался сил. Но мышонок игнорировал и сыр, и хлеб, а в конце концов забился как можно дальше, тревожно поблескивая испуганными черными бусинками глаз и дрожа всем телом, когда Кори открывал ржавую дверцу клетки и просовывал в нее миниатюрную супницу с водой. Затем Кори просунул в клетку руку и стал подталкивать к Микки сыр.

– Хороший сыр, – настойчиво угощал он, придвигая кусочек хлеба поближе к дрожащему мышонку, чьи усики так и дергались. – Хороший хлеб. От него ты станешь сильным и здоровым.

Но только через две недели Кори наконец получил зверька, который слушался его и подходил на свист. Кори прятал самые лакомые кусочки в карманы своей рубашки в надежде соблазнить ими Микки. Когда Кори надел рубашку с двумя карманами на груди, то в одном из них у него был кусочек сыра, а в другом кусочек сэндвича с ореховым маслом и виноградным желе. А Микки колебался в нерешительности у Кори на плечах, носик его подергивался, усики беспокойно шевелились. И только в этот момент было видно, что наша мышь отнюдь не гурман, а просто обжора, который хочет съесть одновременно содержимое двух карманов. И когда он наконец решил, с чего начать, то юркнул в карман с ореховым маслом, съел там все внутри, быстро-быстро взобрался снова к Кори на плечо, обежал вокруг шеи и вновь юркнул вниз, но уже в карман с сыром.

Самое смешное, что он никогда не бежал напрямик через грудь из кармана в карман, а всегда взбирался наверх и пробирался через шею, щекоча по дороге Кори все косточки. Его маленькая ножка срослась, но он уже не мог ходить как следует и не мог бегать слишком быстро. Я думаю, эта мышка была настолько умна, что прятала сыр про запас, так как иногда, когда он держал кусочек сэндвича и деликатно откусывал, можно было заметить, что кусочек запачкан. И поверьте, ни одна мышь на свете не могла лучше Микки найти еду по запаху, где бы она ни была спрятана. По сути, Микки охотно покинул своих собратьев-мышей ради общества людей, которые кормили его на славу, играли и нянчились с ним, укладывали его спать, хотя Кэрри, как это ни странно, терпеть не могла Микки.

Я думаю, объяснить это можно тем, что он был очарован ее кукольным домиком так же, как и она сама. Маленькие лесенки и холлы очень подходили под его рост, и однажды, оставшись без присмотра, он направился прямиком в кукольный дом. Он вскарабкался через окно и упал на пол, и все фарфоровые куколки, так обдуманно расставленные, попадали направо и налево, а обеденный стол перевернулся, когда он захотел его попробовать на зуб.

Кэрри закричала на Кори:

– Твой Микки ест мое праздничное угощение! Забери его! Забери его из моей гостиной!

Кори схватил свою хромую мышь, не способную передвигаться слишком быстро, и прижал Микки к груди.

– Учись вести себя хорошо, Микки. В больших домах случаются ужасные вещи. Вот эта леди, которой принадлежит дом, запросто прибьет тебя за что угодно.

Он усмехнулся мне, потому что первый раз в жизни я слышала от него пренебрежительное замечание в адрес своей сестры-двойняшки. Хорошо, что у Кори была маленькая чудная серая мышка. Хорошо, что она рылась глубоко в его карманах в поисках угощений, которые хозяин припасал для нее. Хорошо, что всем нам было чем занять время и мысли, пока мы ждали и ждали свою маму, и начинало уже казаться, что она никогда не придет к нам.