Текст книги "И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной"

– Толя, ну, переночуешь у меня дома! Или машину попутную поймаем… Ты не беспокойся, моих родителей нет, они сегодня в ночную смену!

Я осторожно высвободил свою руку.

– Знаешь, Тома, давай откровенно! От таких игр… В общем, от этого случаются дети, ты не думаешь об этом?

Она смотрела на меня. С сожалением во взгляде.

– Толь, – как-то печально сказала она. – Я ведь узнала, про тебя и твою эту, как ее, Варежкину…

– Рукавишникову, – поправил ее я.

– Ну, да, Рукавишникову. Ну, она же девчонка, а ты ведь рыцарь, я тебя сразу поняла… К ней ведь ты не прикоснешься… Поедем, а? Ну, Толь! Ты мне еще на январской конференции так понравился! Почему не подошел?

Я промолчал.

Слева показалась пустая скамейка, прямо под фонарем. Наверное, поэтому и пустая, подумал я.

– Пойдем, сядем? – предложил я. Я не хотел обижать ее, эту девушку, потому что понял – ее кто-то уже обидел… По интонациям было слышно, да и на мою реплику о детях она не отреагировала…

Мы сели, я накинул ей пиджак на плечи, и она положила мне голову на плечо. Пошевелилась, устраиваясь поудобнее.

– Тома, я не могу! Ну, прости меня, я правда не могу…

Она, не поднимая с плеча головы, повернулась лицом к мне, и теперь смотрела на меня снизу, как бы исподлобья.

– Рыцарь, я же говорю! Повезло твоей Варежкиной.. А вот со мной в Москве, на последних сборах, совсем не по-рыцарски поступили…

Он вдруг рывком выпрямилась и схватив меня за локти обеими руками, заговорила быстро, взахлеб:

– Толя, а поехали после школы вместе в Москву, а? У меня там родственники, устроят тебя в МГУ, на любой факультет! А меня приглашают в МИФК, и кандидатом в сборную России! Поехали, Толь! Будем вместе, я спортом серьезно займусь, ты будешь песни свои петь! Поехали, а, Толь?

Она смотрела мне в глаза с такой надеждой, она так хотела, чтобы чудо с л у ч и л о с ь… У меня сердце сжалось от жалости к этой незаурядной и сильной и – надломленной, девочке, но что я мог поделать – солгать? И наплевать на собственную судьбу? Во второй раз оставить несчастной Рукавишникову?

Я аккуратно освободил руки.

– Нет, Тамара, прости. И потом – почему я? Ну что, за тобой парни не бегают, что ли?

Она улыбнулась как-то устало и снова, поправив пиджак, положила голову мне на плечо.

– Какие там парни, Толя! Мальчишки! А вот в тебе чувствуется что-то такое… Я бы с тобой, Толь, куда угодно… Знаешь, это как в сказках говорится – хоть на край света…

Я молчал. Каким-то образом она смогла угадать во мне взрослого опытного мужчину, на которого ей, обиженной и разуверившейся, хотелось переложить свои проблемы, прислониться к его плечу, укрыться от жизненной несправедливости за его спиной, чтобы оттаять, прийти в себя…

А она, не поднимая головы, вдруг спросила меня:

– Толь! Очень любишь свою девушку?

На какой-то миг я растерялся. Но что-то вдруг сказало мне, что с Тамарой нужно по-прежнему быть откровенным и честным. Чтобы хоть как-то загладить вину за всех мужиков перед этой такой красивой, молоденькой и – уже обиженной мужчинами девочкой.

– Очень! Том, она моя судьба…

– Да? Жалко… Мне почему-то показалось, что твоею судьбой могу стать я. А что ты мог бы быть моей судьбой, я почему-то уверена…

Нужно было как-то ободрить ее, и я, глядя на раскачивающуюся почти перед нашими лицами ветку с молоденькими листочками, сказал:

– Том! Видишь листики?

– Угу. И что?

– Молоденькие, гибкие, летом станут жесткими, а осенью засохнут и опадут. А потом придет опять весна…

– Ты это у чему?

– Да к тому, что тебе плохо, потому что вокруг весна, а у тебя на душе – осень. Умерли листики… Только ведь зима обязательно пройдет – и снова расцветет все…

Она выпрямилась, как-то очень по-взрослому улыбнулась и сказала:

– Умеешь девушкам зубы заговаривать. А прямо сказать не хочешь – не пойду я с тобой, и все тут! Иди, мол, вон на автобус… Рыцарь!…

Она встала, сняла с плеч пиджак и, подавая его мне, сказал:

– Ладно, пошли! Хоть до автобуса-то проводишь?

Я проводил ее и оставил у освещенного автобуса, почти полностью заполненного ребятами, приехавшими вместе с Тамарой послушать нас. И пошел по Гаражной, мимо автовокзала, домой.

Но напротив здания райотдела милиции из темноты мне навстречу выступила фигура Рукавишниковой. За ней мелькали светлые пятна, и я краешком зрения успел увидеть и понять – вся моя команда там! И все друзья!

– Варь! – сказал я. – Ты куда подевалась? Я тебя…

И тут я увидел ее лицо и понял – нормального диалога не будет…

– Ты… ты с ней… обнявшись…

Она шагнула ко мне и вдруг застыла, вдохнув в себя воздух.

– Монасюк! Какой же ты… Опять эти духи, вот ты значит с кем…

Она размахнулась и влепила мне пощечину! А я не успел среагировать, каратист хренов! Но тут она размахнулась во второй раз, и теперь я поймал ее за руку, и какая-то жуткая волна бешенства накатила на меня вдруг, и я, наверное, ударил бы ее в ответ, если бы не Миута и девчонки.

Он выскочил из темноты и встал между нами, оттеснив Рукавишникову в сторону и крикнув девчонкам:

– Уводите его, на фиг, что смотрите? Быстрее уводите, блин!

Меня ухватили со всех сторон наши девчонки, Надька и Нелька. Они что-то говорили и тащили меня, но я успел увидеть, что на крыльцо милиции выходят милиционеры, Валерка ведет к автовокзалу Варвару, приговаривая: «Давай, давай, Рукавишникова, пошли в автобус», а из дверей автобуса выпрыгивают ребята из КСК, и Тамарка Грунская чуть ли не бежит в нашу сторону…

Последнее, что я увидел, когда в сопровождении девочек сворачивал уже на свою улицу Кучеровых к дому, это что-то объясняющую Варваре Грунскую и Миута, стоявшего с ними и тоже что-то говорившего, размахивая руками.

Порадовал свою девушку, блин!

Как рассказал мне позднее Миут, когда мы сидели на скамейке под фонарем с Грунской, и она приобняла меня и положила голову мне на плечо, Рукавишникова, в свою очередь искавшая меня, чуть не наткнулась на нас.

Ей хватило одного взгляда, и она тут же решила все выяснить до конца. И вместе с Миутом и девочками ждала меня на углу Кучеровых и Гаражной. Но почувствовав запах духов, буквально взбесилась.

И хотя Грунская пыталась ей объяснить, что она лишь уговаривала меня приехать с концертом в КСК, а вот проводить ее домой я наотрез отказался, все оказалось «вотще» – Варвара закусила удила! И заявила, что знать меня больше не желает!

Кто бы сомневался…

Между тем занятия в школе постепенно сходили «на нет», мы изучали лишь экзаменационные билеты, и учебные дни становились все короче. И поэтому обычно мы были дома уже сразу после двенадцати.

Рукавишникова мне в коридоре школы больше не попадалась, может быть – она и в школу не ходила.

Ну, из-за ненависти ко мне. Чтобы не встречаться…

Именно в те дни, как никогда раньше, сказала свое слово наша школьная дружба.

И Надя, и Нелля ежедневно звонили мне, а то и прибегали. Просто так, под надуманными предлогами. Они при этом болтали беззаботно, как птички, и старались втянуть в беседу меня.

Под ногами все время болтался Миут. А девчонки теперь ежедневно приходили после занятий и требовали дать им работу по дому.

Мои милые школьные друзья-девчонки! Если бы вы знали, как в той, уже однажды прожитой жизни я часто вспоминал ваши лица, улыбки на них, и чем более я старел, тем чаще при этих воспоминаниях на глаза наворачивались слезы!

Эх, молодость! Ты светла, чиста и пронзительно душевна, но как же быстро ты проходишь! И сменяет тебя чаще всего не радость жизни, а сухой шелковистый пепел прожигаемых зря лет…

Немного улучшило настроение мое свидание с Жанной на следующий день, потому что Жанна, как я заметил, вообще умела снимать с меня любое напряжение. Она была такой нежной, можно сказать – утонченной, и атмосфера у нее была столь ровной и спокойной, что я уходил от нее всегда умиротворенным. И готовым все простить своим обидчикам.

И поэтому через день, во вторник, я опять сидел на знакомой скамейке напротив райисполкома, твердо решив – это последнее выступление. До выступления на выпускном бале в нашей школе.

Пели мы ровно, и поскольку никого перед нами в толпе слушателей из неприятных и з н а ч и м ы х персон не было, у нас получалось все очень слаженно и красиво.

И мы решили спеть еще несколько новых песен. Тем более, что с нами был Берик на этот раз с саксофоном, и приплясывал в нетерпении от желания включиться в наш оркестр.

Ну, а чего, думал я, объявляя новую песню. Пусть подыгрывает на саксе!

– Всем любящим и любимым посвящается! «Любимая женщина!»

Я пел негромко, «не выкладываясь», Берик быстро приспособился и скоро мастерски вплетал звучание своего саксофона в общий рисунок, а девочки «работали» с ленцой – они чувствовали себя «профи» и тоже как бы расслаблялись – отдыхали от оваций…

 
БЫЛ ТОТ ВЕЧЕР ЧИСТ И СВЕТЕЛ,
РАЗБРЕЛИСЬ ПО НЕБУ ЗВЕЗДЫ.
Я ТЕБЯ СЛУЧАЙНО ВСТРЕТИЛ,
ОБОРВАЛ В САДУ ВСЕ РОЗЫ.
Я КАЧАЛСЯ БУДТО ПЬЯНЫЙ,
ТО ЛИ ПЛАКАТЬ, ТО ЛЬ СМЕЯТЬСЯ,
ОПОИВ МЕНЯ ДУРМАНОМ,
ТЫ ЯВИЛАСЬ ПТИЦЕЙ СЧАСТЬЯ…
 
 
ПЛЕЧ ТВОИХ КАСАЮСЬ ОСТОРОЖНО,
ЧТО Б ТЫ НЕ РАСТАЯЛА, КАК СОН,
«БЕЗ ЛЮБВИ ПРОЖИТЬ НАМ НЕВОЗМОЖНО», —
ШЕПЧЕТ МНЕ ЛИСТВОЮ СТАРЫЙ КЛЕН.
ОПЬЯНЕВ ОТ ЗАПАХА ЖАСМИНА,
Я В ТВОИХ ОБЪЯТЬЯХ УТОНУ,
МНОГО ЗНАЛ Я ЖЕНЩИН НЕЛЮБИМЫХ,
НО ИСКАЛ ВСЮ ЖИЗНЬ ТЕБЯ ОДНУ!
 
 
БУДЬ ВСЕГДА СО МНОЮ РЯДОМ,
ТЫ МОЙ АНГЕЛ, МОЯ ФЕЯ…
НЕТ ДОРОЖЕ МНЕ НАГРАДЫ,
НЕТ МОЕЙ ЛЮБВИ СИЛЬНЕЕ…
ПУСТЬ СОМНЕНИЯ РАЗВЕЕТ
ТЕПЛЫЙ ДОЖДИК НА ЗАКАТЕ,
ДЛЯ ТЕБЯ Я ВСЕ СУМЕЮ,
МОЯ ФЕЯ В ЛЕТНЕМ ПЛАТЬЕ…
 
 
ПЛЕЧ ТВОИХ КАСАЮСЬ ОСТОРОЖНО… ну, и так далее
 

После второго припева Берик, оторвав губы от сакса, крикнул: «Я сам!», и выдал такое роскошное соло на саксофоне, что в толпе захлопали.

А я, заканчивая песню, пел на затухающей волне:

 
Плеч твоих касаюсь осторожно…
Плеч твоих качаюсь осторожно…
Плеч твоих касаюсь осторожно…
 

И во все глаза смотрел на крыльцо райисполкома – там с двумя парнями стояла Рукавишникова. Снова в клетчатой мини-юбке, прозрачной блузке и при черной громадной шали на плечах.

Она смеялась, что-то говорила, а парни – тоже в ответ, и при этом один все время норовил взять ее за плечи.

Над крыльцом горела лампа, на звуки смеха и разговоров все стали оборачиваться, и все прекрасно видели все.

И тогда я громко объявил:

– «Уходите»! Всем любившим и скорбящих о своих любимых!

Песня была новой, но мы ее репетировали постоянно и хорошо знали.

Это был еще один романс. Со сложным музыкальным рисунком и меняющимся ритмом. И очень сложным для вокала: мелодия периодически резко меняла тональность, а кроме того, здесь был нужен сильный голос, потому что исполнять «Уходите» нужно спокойно, грустно, без надрыва.

Девочки очень хорошо «работали» такие вещи, но не любили эти песни. Им бы что-нибудь быстрое, чтобы можно было, полуобнявшись, прыгать из стороны в сторону, выделывая кренделя.

 
ХОЛОДНЫЕ ГЛАЗА, И В НИХ ЗАСТЫВШИЙ СВЕТ,
И ГОРЬКИЙ КРИК РАЗРЕЖЕТ ТИШИНУ…
ТЫ НЕ ЖАЛЕЛ СЕБЯ, НЕ ЗНАЯ СВОЙ ПРЕДЕЛ,
И ВСЕ ПЫТАЛСЯ ОБМАНУТЬ СУДЬБУ…
И ВСЕ ПЫТАЛСЯ ОБМАНУТЬ СУДЬБУ…
 

Повторяя еще раз последнюю строчку, я ушел вверх, и протянув «судьбуу-уу-у…», резко оборвал, и вновь ушел вниз, начав припев, и сначала Моцарт обозначил мелодию, а затем Берик, закрыв глаза, начал еле слышными пассажами «обрубывать» звуками саксофона окончания строф:

 
УХОДИТЕ! ВЫ ЧАСТО БЕЗ СПРОСА УХОДИТЕ!
С УЛЫБКОЙ ПРОЩАЛЬНОЙ ВЫ
В ДАЛЬНЮЮ ВАШУ СТРАНУ…
УХОДИТЕ… ОЙ, ЧТО-ТО ВЫ ЧАСТО УХОДИТЕ!
НАЗАД НЕ ВЕРНЕТЕСЬ,
ТРЕВОЖА ЛИШЬ ПАМЯТЬ МОЮ…
 

Нас слушали внимательно, шепотки стихли. Девочки, полузакрыв глаза, легкими волнообразными движениями тела сопровождали меня, манерой танца подчеркивая грусть романса.

 
И ГРУСТНО ОТ ТОГО, ВСЕ БОЛЬШЕ ВАШИХ ГЛАЗ,
ЧТО С ФОТОГРАФИЙ СМОТРЯТ НА МЕНЯ…
ВАШ МАЯТНИК ЗАСТЫЛ, НО ВЕРЮ И МОЛЮ:
«ПРОСТИ!» – И ПРИМЕТ НЕБО ВАС ЛЮБЯ!…
ПРОСТИ, И ПРИМЕТ НЕБО ВАС ЛЮБЯ…
 

Берик встал. Он играл самозабвенно, Бульдозер медиатором выделял звучание каждой струнной ноты, а Моцарт тянул и тянул каждый аккорд чуть ли не по минуте.

 
ХОЛОДНЫЕ ГЛАЗА…
И ТЬМА, И ГОРЬКИЙ КРИК…
ХОЛОДНЫЕ ГЛАЗА…
И ТЬМА…
 

Всех проняло настолько, что нам на этот раз не хлопали. Только кто-то негромко спросил из середины собравшихся:

– Толь, чьи это слова?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Это ведь романс, фольклор, наверное…

И тут тишину разорвали звуки смеха, голосов, и я услышал Варькин голос:

– Нет-нет, я лучше сама!

Я встал и увидел, что она целует одного из парней, и узнал его – это был молодой лейтенант милиции, который приехал в наш райотдел не так давно.

Именно о н а, а не он ее. Повисла на шее и целует!

И я скомандовал, громко, чтобы было слышно и на крыльце, где была Рукавишникова со своими кавалерами:

– Внимание, исполняется впервые! – И, сделав паузу, объявил: – «Варя, Варь»!

Ко мне метнулись девчонки, Валюха схватила меня за руку и принялась дергать:

– Не надо, Толь! Не надо!!!

Но я чувствовал волну холодного бешенства, и уголком сознания вдруг понял, что 18-летний Монасюк никуда не делся, он внутри меня и даже способен иногда оттеснять меня в сторону.

Я вырвал руку, вскочил на сидение скамейки, и отчаянно запел, ударяя по струнам своей гитары:

 
В ПОТАЙНОМ УГЛУ НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ,
ГДЕ ГОРИТ ПЕШЕХОДНАЯ ПОЛОСА,
КАЖДЫЙ ДЕНЬ ПО УТРАМ ОДИНОКИЙ ПАРЕНЬ,
ЖДЕТ ДЕВЧОНКУ ВАРЮ ИЗ КЛАССА «А»…
 

Я видел, как насторожилась Рукавишникова, как оттолкнула что-то говорившего ей лейтенанта, и, спустившись по ступеням, тихонько пошла в мою сторону.

И я запел еще громче, и мне вторила уже «поймавшая» мелодию и ритм троица, в которой каждый играл свою партию. Лишь только девчонки стояли на месте, прижав ко рту ладошки – они знали содержание песни…

 
А ДЕВЧОНКА НЕ ПРОМАХ – ОНА КОКЕТКА,
ОН ВЛЮБЛЕН В НЕЕ С ПРОШЛОГО ЯНВАРЯ,
ОНА НОСИТ ШОТЛАНДСКУЮ ЮБКУ В КЛЕТКУ,
И КОЛЕЧКО НА ПАЛЬЦЕ ИЗ ЯНТАРЯ…
 
 
ОН – ЛЮБИТ И ТОСКУЕТ,
МЕЧТАЕТ, НУ, КОГДА,
ВСТРЕТИТ ОН ПОЦЕЛУЕМ
И ТУДА ЕЕ И СЮДА!
 
 
НО НЕ ЛЮБИТ ОНА, ТОЛЬКО ЛИШЬ СМЕЕТСЯ,
«НЕ МОГУ, НЕ ХОЧУ!» И СОВСЕМ НЕ ЖАЛЬ,
ЧТО В ЕГО КУЛАЧКЕ СЕРДЦЕ БЬЕТСЯ, БЬЕТСЯ,
АХ, КАКАЯ Ж, ТЫ ВАРЯ, КАКАЯ ТВАРЬ!
 
 
АККОРДЫ НА ГИТАРЕ,
КАК СТРУНЫ НАД ДУШОЙ,
ДО РУЧКИ БЕДНЫЙ ПАРЕНЬ,
ТЫ ДОШЕЛ, ДА, ТЫ ДОШЕЛ!
 
 
ОТ ПЕЧАЛИ ТАКОЙ ОН СЕБЯ ПОГУБИТ,
ХОТЬ ЕМУ НЕ СТРАШНЫ ВЬЮГИ-ХОЛОДА,
ДА ВЕДЬ ОН МОЛОДОЙ, И ЕЩЕ ПОЛЮБИТ,
А С ВАРВАРОЮ… ВИДНО, НЕ СУДЬБА!
 

И вот я подошел к кульминации. Варвара уже подошла близко, она стояла прямо за спинами наших слушателей, но мне-то ее было видно хорошо… Сверху, с высоты скамейки!

Я сделал паузу, и слышал, как Галка сказал:

– Не надо, Толь!

И во весь голос запел:

 
ОН ТАК И НЕ УЗНАЕТ,
КТО ЕЙ ОТКРЫЛ БУКВАРЬ…
С КЕМ СПИТ, И С КЕМ ГУЛЯЕТ
ВАРЯ-ВАРЬ, ВАРЯ-ВАРЯ – ВАРЬ!
 

Я видел, как начали поворачивать назад головы собравшиеся, как при словах «С кем спит и с кем гуляет…» Рукавишникова закрыла лицо ладонями и побежала в сторону Центральной улицы.

Мне не было ее жаль! Целоваться при мне с другим, блин! И я повторил последний куплет еще раз. А потом сказал:

– Всем спасибо! Это было наша последнее выступление здесь, на этой скамейке! Извините, экзамены!!!

По стечению обстоятельств, ни Нельки, ни Надьки этим вечером с нами не было. Да и вообще одиннадцатиклассников почти не было видно – все готовились к первому экзамену – на получение рабочей профессии.

Так что все быстро расходились. Но я видел, что кавалеры Рукавишниковой по прежнему стояли на крыльце и по всей видимости, ждали, пока не разойдется народ.

И мне захотелось проверить свою боевую науку. Я все это время избегал драк, а драться у нас в поселке любили. То мы, коренная молодежь, шла поздно вечером к общежитиям ПТУ и учиняла массовую драку, то это проделывали не мы, а с н а м и – когда зимой мы выходили из помещения РДК с танцев, нас уже поджидали на морозце с кольями в руках воинственные курсанты ПТУ. Да мало ли! Но я ведь за свою прошлую жизнь пережил и многочисленные случаи убийств каратистами (по неумению, незнанию, как правильно употреблять силы) простых граждан, и показательные суды над тренерами каратэ в начале 80-х годов…

Так что я за эти полгода и пальцем никого не тронул! А тут решил порезвиться. Ну, и Рукавишниковой сделать больно – если у нее серьезно с этим лейтенантиком…

Когда мы собрались и пошли по Кучеровых, сзади шли лишь мы с Миутом и наши девчонки. Остальных я отправил вперед.

Мне нужно было, чтобы те двое обязательно сами затеяли драку.

И вот когда мы шли по пустой улице, слева, из калитки заднего двора продмага, вышли г о л у б ч и к и…

Я тут же шепнул моей проинструктированной команде, и они быстро пошли вперед. А вскоре свернули влево и зашли за ограду темного и пустого по случаю ночного времени детского сада.

– А ну стой! – услышал я.

– Стою! – отвечаю.

Они взяли меня «в клещи» – один стал передо мной, а второй зашел за спину.

И лейтенант, который был впереди, с возгласом: «Сука»! – ударил меня кулаком, метя в лицо. Я легко отбил и, сделав шаг в сторону, вывел тем самым вперед второго. Тот ударил меня кулаком и пнул ногой – я уклонился от удара рукой и отбил второй его удар своей ногой.

При этом я все время говорил что-то, вроде: «Да вы что, ребята! Да вы за что!», чем вызывал сильное раздражение молодцов, которые ну никак не могли попасть по мне. Ни руками, ни ногами. Дождавшись, чтобы они заняли удобную для меня позицию, я закричал: «Помогите!», и из ограды детсада вывалила моя компания.

Теперь у меня были свидетели. И я закончил все за пару секунд.

Резко опустившись на левое колено, я щепотью пальцев ударил лейтенанта снизу в промежность, и не дожидаясь, пока он, хватая воздух ртом, начнет заваливаться, стоя по-прежнему на колене, произвел удар «мае-гери» (классический удар прямой ногой или рукой) ребром стопы правой ноги прямо в подбородок второго парня.

Этого снесло назад к ограде. Там он и растянулся.

А лейтенанта, вставая с колена, я поймал на руки. И уложил аккуратно на асфальт, приговаривая: «Ну-ну, тихо! Тихо! Дышим глыбако, ведем себя культурно!»

– Здорово! – сказал подбежавший Миут. И девчонки тоже выразились в том смысле, что да, здорово, так им, козлам, и надо!

Когда лейтенант оклемался, а второй молодой человек пришел в себя, они начали грозить, что напишут заявление и нас посадят…

– Ну, все, сука, – ругался лейтенант. – Ты у меня сядешь! За нападение на работника милиции.

И тогда я ухватил за грудки и рывком поднял его. И сказал прямо в лицо:

– Ты молчать будешь! Во-первых, вы без формы и удостоверение мы твое не видели. Во-вторых, у меня три свидетеля, которые подтвердят, что вы напали на меня. И что я вас уговаривал, звал на помощь. Девочкам, кстати, по четырнадцать исполнилось, так что они могут выступать в суде.

И самое главное – стоит тебе открыть рот, как мы по всей Боговещенке раструбим, что вас как пацанов, «сделал» школьник. Двумя ударами! И как вы будете здесь работать?

Лейтенант и второй от бессилия ругались (они уже понимали, что им выгоднее молчать), но от мата воздерживались – все-таки здесь были дети…

И мы пошли домой. И девчонки держали нас за руки – меня – Галка, а Миута – Валюха. Они, по-своему, считали нас своей собственностью. Да мы и были в каком-то смысле их собственностью, в том же самом, в каком и они были нашей.

Назавтра с утра я дождался, когда мои родители уйдут на работу, и позвонил Рукавишниковой, в надежде, что и ее родители тоже уже ушли. И не ошибся – трубку взяла сама Варька.

– Алло… – каким-то тусклым голосом сказала она.

А я, наоборот, очень бодро ей сообщил:

– Твой кавалер-лейтенант с тобой дружить не сможет. Он, наверное, стал инвалидом…

И положил трубку, недослушав адресованное мне «Дурак!»

Больше до выпускного вечера мы с Рукавишниковой не виделись – одиннадцатые «А» и «Б» сдавали экзамены в первой группе, а мы и класс «Г» – во второй. То есть наши дни не совпадали.

А на Бродвей я больше не ходил.

В конце месяца вернувшийся из Барнаула отец сказал мне, что сдавать мне придется при поступлении на юридический факультет в университете один экзамен – историю СССР. А документы в университете принимают до 31 июля.

Тогда же я получил права шофера-профессионала 3-го класса, успешно выдержав все три экзамена – экзамен на знание материальной части автомашин, экзамен на знание правил дорожного движения и практическое вождение.

Так что, как видите, все происходило в соответствии с жизненными закономерностями – плохое уравновешивалось хорошим.

А 30 мая вечером мы одиннадцатиклассники-«вэшники» пошли по садам и палисадникам за цветами для завтрашнего первого экзамена – сочинения по литературе.

Глава 9-я. Школьный бал

июнь 1966 г.

Подготовка к первому экзамену – сочинению по литературе – складывалась у нас из двух составных частей. Во-первых, мы читали учебник, восстанавливая в памяти изученные в 10-м и 11-м классе литературные произведения, их анализ. Во-вторых думали, что бы такое придумать, чтобы максимально облегчить себе работу над темой сочинения во время экзамена?

Шпаргалки и прочие подобные п р и с п о с о б ы как-то устарели. С другой стороны, это, так сказать, индивидуальные вспомогательные средства. А нужно было что-то способное помочь всем. Без исключения!

Кому пришла в голову идея плотно уставить преподавательские столы банками с цветущими ветками черемухи и сирени – не помню. Стояли, говорили, кто-то предложил. Миут говорил, что я, не знаю – может быть! Но по-моему, идею высказала Нелька.

Как бы то ни было, но с наступлением сумерек спецкоманды нашего класса вышли на разбойничью тропу.

Купить цветы в Боговещенке было невозможно. Их у нас просто не продавали – да и вообще никогда не продавали цветы! Ну, разве что начиная с конца лета, когда в палисадниках цвели сначала гладиолусы, потом астры, на воскресный базар бабульки могли вынести…

Так что обзавестись весной цветами можно было только разорив палисадники граждан. Возле окон домов цвели роскошные кусты сирени, в огородах – черемуха и яблони.

Излишне напоминать, что владельцы домов категорически возражали против разорения собственных приусадебных участков. И не только на словах.

Итак, нас было человек пятнадцать. Руководила нами Карасева, она была одета, как и подобает во время таких операций, в спортивное трико. Да и вообще мы все были одеты либо в трико, либо еще во что-то спортивное и темное.

Искали мы подходящий нам дом долго. Попадались то дома с цветущим сиреневым кустом, то с деревцами черемухи. Кое-где уже цвели и яблони, но яблони у нас набирали полный цвет чуть позже.

Все это было «не то». Мы искали участок, где были бы в достаточном количестве и черемуха, и сирень. Чтобы наломать веток в одном месте – и все, идти по домам, разделив добычу, сохранить в воде до утра, а утром… Утром на экзамен все придут с огромными букетами, и все ветки, конечно, поставят в банки с водой, и ничто ни у кого не вызовет подозрений…

Наверное, не менее часа нам потребовалось, что найти подходящий участок. Причем, что немаловажно, в этом доме уже спали – все окна были темными.

Перед домом росли несколько кустов сирени. А за плетеной из хворостин оградой огорода видны были все в белом черемухи и яблони.

Когда вся наша многочисленная гоп-компания с шумом, гамом и удалецкими выкриками полезла через затрещавший плетень, я про себя выругался..

И, поморщившись от такой глупости, сразу понял, что сейчас произойдет. Поэтому, перебравшись через плетень, я отбежал в сторону и залег сбоку в глубокую ложбину, под плетень.

И стал ждать.

Мои неразумные одноклассники сначала обломали сирень. Но когда они двинулись в огород, чтобы произвести ту же операцию с черемухой и яблонями, в доме вдруг включили свет, загремели запоры, и на осветившееся из-за открывшейся двери сенок крыльцо выскочил мужик, в исподнем, с охотничьей двустволкой в руках. Из которой он немедленно произвел первый выстрел в воздух.

На долю секунды грабители замерли на месте, но увидев, что оскорбленный вторжением хозяин выцеливает стволом ружья кого-то в огороде, с криками: «Атас!!!», ломанули с огорода со страшной скоростью. Причем некоторые – не утруждая себе перепрыгиванием через плетень, чему поспособствовал звук еще одного ружейного выстрела.

Больше выстрелов не было, зато бег молодых людей сопровождал злой рык частного собственника, щедро перемежаемый сочным русским матом.

– …вашу мать! – ревел мужик, потрясая ружьем (я-то из своего «окопа» все прекрасно видел). – Я вас всех… в… сволочи малолетние!!!

Тут он ошибался – мы были уже все совершеннолетними…

Некоторое время он стоял на крыльце, а у меня тем временем затекли руки и ноги, но я боялся пошевелиться. Мои же легкомысленные сотоварищи вместо того, чтобы отойти подальше и затаиться в полной тишине, отошли метров на двадцать и теперь гомонили вовсю. Я слышал, как кто-то сказал: «Монасюка нет где-то…», ему поддакнули в такт: «Точно, нету… Надо подождать его».

Про себя я выразился по их адресу крайне грубо и нелицеприятно – ну надо же быть такими тупыми! Ну раз все тихо, а меня нет, значит, я доделываю то, что они не закончили – неужели неясно?

Но видно, в конце концов кто-то сообразил, что к чему и шум стих. Хозяин постоял некоторое время, прислушиваясь, и, убедившись, что злоумышленники ушли, вошел в дом, закрыв за собой дверь сенок.

Подождав минут пять, я тихонько встал и на цыпочках, стараясь не наступить на сухую ветку или какой-нибудь там сучок, подошел к дому и черенком стоявшей снаружи у сенок лопаты подпер дверь.

Затем также осторожно я направился в огород.

Своим кривым садовым ножом, который перед сегодняшним «походом» я сунул в карман, я принялся осторожно срезать ветки черемух и яблонь. Поднеся к плетню несколько охапок, я тихонько свистнул, подзывая ребят.

Я передавал им охапки пряно пахнувших молодыми цветками веток и все не мог понять, чего они буквально давятся от хохота.

Причину этого я уяснил, когда на вопрос Светки: «Все?» я ответил: «Да!»

– Не лезь через плетень, – прошептала, зажимая рот, чтобы не расхохотаться, наша предводительница. – Пройди чуть вправо – там дырка!

Я прошел вправо и обнаружил в плетении хворостин отверстие, пролом, точно повторяющий контуры человеческой фигуры.

Я ничего не мог понять, но прежде чем воспользоваться проходом в ограде, тихонько вернулся к дому и, прислушавшись и убедившись, что хозяева спят, убрал от дверей лопату.

Пробравшись сквозь дыру, я попал прямо в гущу хохотавших одноклассников. Причина смеха выяснилась сразу.

– Откуда дыра? – спросил я Светку. – Не было же пролома, когда мы пришли!

– А он не один, там еще одна такая же дырка…

Оказывается, после первого выстрела, когда все бросились к плетню, Чернявский и Каминский оглянулись и увидели целившегося, как им показалось, прямо в них хозяина дома. И тогда они ломанули напрямик, пробив, словно пушечные снаряды, плетень насквозь.

И молчали от стыда. Пока ребята не подошли, чтобы «принять» от меня охапки веток и не увидели дырки.

И сразу все поняли, вспомнив треск, с которым выбирались из огорода-западни некоторые из них…

Когда до меня дошло, я согнулся пополам и вынужден был ухватиться за ствол росшего у дороги деревца, чтобы не свалиться на землю от хохота.

Однако назавтра, перед экзаменом, еще больший смех вызвал рассказ Пелютина из параллельного «Г» класса.

Оказывается, они тоже пошли на охоту за цветами. И то, что произошло в результате с одним из них – Колькой Бравиным, ни в какое сравнение не идет с нашим происшествием.

Они нашли отличный объект – участок, весь засаженный яблонями, причем многие из них уже дали цвет. И не стали искать другого объекта – как сказал «гэшник» Пелютин, «дом, блин, здоровый, с крышей из белого железа. И ограда – высокая, метра два, из новых досок! Куркуль, сука, такого наказать не жалко!»

И они решили «наказать куркуля», обломав садовые деревья.

А чтобы было безопасно преодолевать высокий забор, перелезать его решили на задах дощатого сарая – между его задней стенкой и забором было расстояние примерно метра полтора, и из дома это место не просматривалось.

Кто же знал, что в сарае находилась баня!

И вот Бравин полез первым через забор. Все стоят и ждут, пока он перелезет и «даст отмашку» – мол, можно! Все в порядке!

Бравин залез на крепкий, устойчиво сбитый забор, всмотрелся в темноту внизу и, ничего не разглядев, сначала повис на той стороне на руках, потом руки разжал – и раздался звук, похожий на хлюпанье. А потом – громкий и сочный мат, вслед за чем над забором показалось грязное, с дико выпученными глазами лицо Кольки. Когда он на этот раз как-то быстро и сноровисто вернулся назад, на э т у сторону забора, он был весь в грязи и каких-то ошметках мыльной пены.

Оказывается, спрыгнув, он оказался на той стороне точнехонько в выгребной яме, куда текла вода из бани. В кою он и погрузился весь, с головой.

Народ хохотал так, что наша «классная» Зинаида всерьез выразила опасение, сможем ли мы сегодня сдавать экзамен, то есть писать сочинение.

Но все обошлось. Еще как смогли! И вот представьте картину – наш класс перед началом.

Все три стола для комиссии, стоявшие в линейку возле доски были уставлены банками с ветками сирени, черемухи, яблони. Цветы пахли, аромат стоял в классе – убойный!

И когда члены комиссии вскрыли пакет с темами сочинений, когда на досках написали эти темы и разъяснили нам наши права и обязанности, а также напомнили, к а к выполнять экзаменационные работы, мы открыли тетради и приготовились писать. И с этого момента члены комиссии могли увидеть первые три парты каждого ряда только, если они вставали с мест и вытягивали шеи.

А как же иначе? Высокие, до полуметра, ветки, стоявшие в более чем десятке трехлитровых стеклянных банок, надежно ограждали нас от придирчивых взглядов экзаменаторов…

Вы скажете – они что, дурные? Не могли догадаться и убрать банки?

Ну, не знаю! Помню точно лишь, что цветы так и простояли все шесть часов, пока мы писали наши сочинения. И все, кто хотел списать что-нибудь из учебника, списали, только я вот сейчас думаю, что почти все писали работы честно! А эти все наши манипуляции больше смахивали на игры – традиция такая! Как бы особый шик – если на экзамене можно было безнаказанно «сдуть»…

Я честно написал свою работу «Образы героев-молодогвардейцев по роману К. Фадеева «Молодая Гвардия», получил пятерки по языку и литературе, и начал подготовку к следующему экзамену.

Июнь в этом году стоял жарким, и мы за день раза три ходили на озеро купаться.

Обычно либо я звонил Миуту, либо Миут – мне: пошли обкупнемся! И мы, взяв полотенца, шли на озеро.

Как я говорил, озеро располагалось прямо в центре. Наш Бродвей – улица Центральная, как раз и проходила по берегу озера и заканчивалась развилкой – одним поворотом к нашей школе, а вторым – асфальтовой дорожкой (опять же по берегу) прямо к кинотеатру «Победа» и нашему школьному стадиону.

А от нас с Миутом идти до озера было минут семь – максимум! И мы, обкупнувшись, тут же переходили через Центральную и оказывались в парке, под высокими кленами: ограды у парка со стороны озера не было. Мы сидели некоторое время, перекуривали, а вокруг нас была приятная прохладная тень от деревьев. А если по кронам время от времени пробегал ветерок, и на нас веяло от озера влажной прохладой, было вообще здорово!