Текст книги "Наследники Мишки Квакина. Том I"

Утро с Лобаном

Так уж получилось, что в детстве, не смотря на некоторую изолированность нашей деревни, я встречался со многими интересными людьми. Одним из них; на протяжении многих лет находящимся практически что рядом – через дорогу – это по сельским меркам рядом, был Николай Лобан. Внешне он очень напоминал Зигзага Макряка из позднее шедшего по телевизору диснеевского мультсериала «Черный плащ». Такой же вихрастый, простодушный и отзывчивый. Достойный человек, много крови отдавший своей Родине – Союзу Советских Социалистических Республик. Отец двоих детей, сына Вовки и дочери Верки. Сначала, после переезда из деревни Пеклихлебы был Николай персональным водителем у нашего папаши – Плейшнера. Отец по «производственной необходимости» часто напивался на собраниях руководителей в райкоме партии, поэтому ему требовался водитель. С аналогичным результатом происходили поездки на автозавод, который был «шефом» нашего совхоза. На автозаводе к греху винопития добавлял наш шаловливый папенька Витя блуд.

Кроме того, у Плейшнера руки были заточены под известное изделие, а автомобилю требовался ремонт и регулярное обслуживание. Так что много часов в детстве я провел, помогая доброму и простодушному Николаю ремонтировать машину директора. Сами понимаете, именно в детстве и закладывается фундамент. Кто станет человеком честного труда, кто виолончелистом, а кто, прости Господи, долбящимся туда.

Но были и другие дни, проведенные в компании Николая. Например, именно с ним я освоил рыбалку с лодки. До этого удил сидя на старой плотине возле прудика главного инженера. Лягушки там были обильные, а вот с рыбой не очень задалось. А потом Лобан предложил вместе с ним ловить рыбу по утрам. У него была самодельная лодка, сделанная из камеры от колеса самолета, с привязанным алюминиевой проволокой фанерным дном. Как раз, два человека легко помещались в это импровизированное плавсредство. Правда, ноги стояли в воде, попадавшей внутрь через щели в дне, но я с детства был закаленным и не обращал внимания на холод воды.

Вот так и плыли мы с ним, скользя по тиши озерной глади, покрытой редкими клочками тумана, и ловили расслабившихся карпов; на жмых подсолнечный обычно. Или вот еще как делали – бралась мука, в нее выливалось подсолнечное масло, и это тесто хорошо разминалось. Помню, почти час выуживал своего первого карпа. Наконец достал из воды, а уже в лодке он выскользнул из рук и уплыл через щель. Как обидно было это для ребенка, Вы не представляете! После этого дерзкого побега клев прервался, и пришлось нам с Лобаном, неся лодку, возвращаться по домам. Пришел я тогда домой, а спать уже не охота было. Пошел дрова рубить – полдеревни разбудил.

Именно в бытность Николая водителем отца и произошел интересный случай. Это еще на УАЗ-469 было, в народе ласково рекомом «козел». Мы накануне с Лобаном полдня возились с ремонтом и покрышки поменяли на колесах. Папенька у кого-то из директоров выменял новые покрышки и поручил нам их замену. К вечеру пришел бодрый чаппей Плейшнер, находящийся в легком мечтательном подпитии, и внезапно от пьяного благодушия решил нам помочь с ремонтом.

– Учитесь, бестолочи, – важно сказал он внимательно наблюдавшим за его действиями Пашке и Володьке Лобаненку. – Пока я живой!

– А ты сходи чего-нибудь у мамаши стяни на закуску, – поручил он мне, затягивая гайки на установленном колесе. – Нам с Колькой закусить надо, когда новые колеса обмывать будем. Только аккуратно, чтобы шишига эта не заметила. А то крику будет…

Я проскользнул в дом. Мать монотонно выскакивала из положения приседа вверх напротив зеркала в горке, вскидывая руки над головой и выкрикивая: «Эквалайзер». Заниматься подобным «шейпингом» она могла часами и ничего вокруг в такие моменты не замечала. Я стянул из кубла в кладовке кусок пожелтевшего сала, а из кухни четверть кирпичика черного хлеба и две средних размеров луковицы. Приволок эту добычу папеньке.

– Молодец! – похвалил меня он, расстилая на верстаке районную газету. – Паш, бери пример с брата! Какая точность выполнения поручений отца. А ты весь в мать – невнятный какой-то. Ни украсть, ни покараулить. Еще и чумазый какой-то.

– Воровать плохо, – отозвался на эту сентенцию Пашка. – И ничего я не чумазый, просто помогал и в масле вымазался.

– Ты мне поговори еще! Ишь ты, взрослый стал? Или забыл, кто тебя кормит? – достал из дверцы УАЗ-ика пару мутных граненых стаканов, порезал тупым ножом сало, хлеб и лук. Вынул из кармана засаленного коричневого шевиотового пиджака бутылку. – Чай, не матушка кормит, а батя! А трескаешь ты как хомяк – за обе щеки! Выискался тут Навуходоносор малолетний.

– Ничего я не стукач, – обиделся Пашка.

– Вскрытие покажет, кто стукач. Коль, бери стакан. Накатим за завтрашнюю поездку, – налил в стаканы.

– Надо бы еще гайки проверить… – неуверенно отозвался тот, настороженно нюхая налитую в стакан жидкость.

– Да что там проверять? Все нормально. Ну, будем! Смотри, завтра не проспи!

Назавтра рано утром мы выехали в областной центр, на автозавод.

Мнительная мать, не без основания подозревая Плейшнера в супружеских изменах, в поездки на автозавод всегда сажала меня вместе с ними.

– Влад, ты там присмотри, чтобы батя ни с какими бабами не путался! – думала, что при мне блудливый супруг не будет так беззастенчиво предаваться разврату.

Какая наивная женщина. Ну, кто мешает коварному папе Плейшнеру направить простодушного деревенского ребенка либо смотреть рыбок (попугаев) в одном из многочисленных помещений цеха, либо смотреть станки в цеху, либо в кабинет начальника цеха, где стояли многочисленные гири, а самому в это время без зазрений совести предаться бессовестному блуду. Никто кроме совести, в наличии отсутствия которой у него вы уже могли убедиться.

– Не слушай ты эту кучерявую Горгону, – шепнул мне отец по пути к машине. – Держись бати. Батя плохому не научит!

Выехали, едем. Километрах в десяти от нашей деревни внезапно соскакивает переднее левое колесо. Нас, в полном соответствии с законами физики, повело влево и какое-то время, по инерции, машина катилась так. Благо, на утренней трассе не было никаких встречных машин. Впрочем, не было и попутных. Повезло, что пару километров не дотянули до центральной трассы. Вылезли из остановившейся машины.

– Вы что наделали, криворукие? – Плейшнер оглашал сонные окрестности громогласными проклятиями. – Ничего нельзя доверить, пендераклии сельские! Хьюмидоры корявые! Трахеи чечеточные! Хламидомонады угарные! Атавизмы! Чего стоите? Колесо ищите, сволочи!

Мы с Лобаном начали искать колесо.

– Оно вроде как вперед покатилось, – сказал Лобан. – Я точно видел.

– Ну да, тут же под горку. Ему больше и катиться то некуда, – согласился с ним я. – я тоже видел, как катилось вперед. Пошли искать.

– Ты по левой обочине смотри, а я по правой буду.

Главное, когда колесо соскочило, то видели, что оно катится впереди машины. Обыскали метров на восемьсот впереди по курсу – нет колеса! Плейшнер, продолжая изрыгать проклятия, стоял около машины и решил справить малую нужду. Как помните, была у старого эксгибициониста болезненная особенность в этом плане – требовались в такие моменты ему зрители. Сошел папенька слегка с проезжей части, дабы оросить и так покрытую росой обочину и внезапно обнаружил искомое колесо.

– Вы куда смотрели, сволочи тупоглазые? – Плешивец разразился новой порцией проклятий. – Все приходится самому делать! Ничего не можете без меня, абезьяны безрукие! Заворачивайтесь в простыни и ползите на кладбище помирать, если со мной что-нибудь случится. Вас же без меня любые куры засерут!

– Владимирович, да мы сейчас быстро поставим, – ответил Лобан. – Чего так переживать-то?

– Ты мне еще поговори! Без премии будешь всю оставшуюся жизнь работать!

Но так как фривольный настрой Плейшнера был испорчен, то вернув колесо на законное место и прикрутив его гайками, которые сняли по одной с прочих колес, мы были вынуждены вернуться домой.

– Домой поехали. Примета плохая.

Потрясень Плейшнер потом долго обвинял в происшедшем Николая, хотя гайки на этом колесе закручивал сам. Впрочем, подобное поведение вполне свойственно для людей, облеченных Властью – обвинять в грехах других.

Потом Николай, видимо под действием весеннего скандала с грозой от случайно обнаружившейся интимной связи Плейшнера и жены Сереги «Корявого», который был кумом Лобана, был разжалован из персональных водителей Плейшнера. Стал водителем «техпомощи» – автомобиля ГАЗ-63, оснащенного КУНГом. Той самой, на которой детей иногда возили в школу. Но потом, не помню уже по какой причине, попал он почему-то на этом УАЗ-ке в аварию. Тогда Плейшнер уже ездил на УАЗ-3003, в народе прозываемом «Головастиком». Скабрезный Плейшнер его «Сперматозоидом» называл. Между прочим, авария произошла неподалеку от того места где в 1986 году попали в аварию мы. Получил перелом и спицу в левую руку. А поврежденный автомобиль стоял на улице возле его дома. Стоял себе, стоял, никого не трогал. Но моя детская любознательность завела меня в полуразрушенную кабину, где я обнаружил торчащий в замке зажигания ключ. В процессе игры, изображая из себя шофера, я случайно завел злосчастный автомобиль. Он совершил резкий рывок, снеся забор в огороде Лобана и заглох. Пришлось покидать место происшествия «по-английски».

Где-то через пару лет после нашего отъезда из Горасимовки, более похожего на бегство, семейство Лобана стронулось с насиженного места и переселилось в соседнюю область. Мачеха Наташа еще достаточно много времени переписывалась с его женой, шля ей всякие пакости про меня. Написала от имени Пашки о моей смерти насильственного толка. С животрепещущим описанием самой смерти и последующих похорон, разумеется. Рискну предположить, ибо самого письма не видел, что развернулась в нем во всю ширь своей извращенной фантазии. Взбудораженная Нина Лобаниха, получив это письмо, приехала к сестре Плейшнера – тете Нине (они с ней тоже подругами были еще с Пеклихлебов) в областной центр и, выразив соболезнования по поводу моей трагической смерти, высказала пожелание осмотреть мою могилу. А так как тетя Нина сама была не в курсе, где я нахожусь в тот момент времени и жив ли вообще, то известие о моей смерти взбудоражило всю мою многочисленную родню. Забавно, да? Сам же Николай с этой паникершей разошелся и ныне, по слухам, проживает где-то в областном центре.

Зимняя сказка

Когда я был маленьким, зимы были совсем другими. Настоящие русские зимы были, а не нынешнее слякотное недоразумение. Виной тому нынешнее обилие асфальта и личных автомобилей, купленных на ворованные деньги, или геополитический крен в сторону Запада, последовавший после распада СССР, а может, я просто вырос, но все-таки зимы ныне не те. Раньше бывало снега столько выпадало, что для того чтобы пройти к сараям приходилось снегоуборочную лопату на веранде держать. Иначе, по пояс в снегу не то что к сараям со скотиной, но даже и до туалета не доберешься. Зато честный физический труд с самого раннего детства сопровождал меня. Как встанешь часика в четыре утра, как пару тройку часов покидаешь лопатой снег, так сразу понимаешь, что нормальному человеку, живущему честной жизнью, никакой профессиональный спорт и даром не нужен.

А какие морозы тогда были. Бывало, такой мороз стоял, что деревья в лесу трескались. Вот про мороз собственно и пойдет рассказ. Я классе в пятом учился. В школу ездить приходилось либо на совхозном автобусе, либо на машине «техпомощи» за двенадцать километров, в деревню Алешня.

Брат мой младший Пашка как раз учился в первом классе в начальной школе, расположенной в нашей деревне. Был он, как и все маленькие дети крайне любознательным, хотя и значительно запуганным матерью при этом.

И как все маленькие дети, в душе он был крайне непослушным.

– Одевайтесь теплее, а то простудитесь! – мать, надо заметить, постоянно боялась, что мы простудимся, и поэтому заставляла даже в оттепель одеваться так, как будто на улице сорокоградусный мороз. – Влад, что ты напялил эту лепиздряйку как кулема какой-то?

– Но там же тепло!

– Не гордыбачь с матерью! Надень под нее кацавейку какую-нибудь, не будь неряхой!

– Жарко будет.

– Пар костей не ломит! Я вот всегда пододеваю кофтенку какую-нибудь.

– Да жарко мне!

– Или ты хочешь, чтобы я сдохла? Еще мой след будете искать!

– Да будем, будем, только успокойся.

– Вот подхватишь ангину, тогда посмотрим! – другой ее идеей фикс была ангина, которая якобы так и норовит свести нас с братом в могилы.

Для профилактики этой зловещей ангины мы пару раз в неделю посвящали свои вечера дышанию над кастрюлей с распаренным картофелем. Возможно, определенная доля здравого смысла в этих ее опасениях была, если учесть, что за несколько лет до этого, когда мы еще жили в деревне Пеклихлебы, я едва не умер от двухстороннего воспаления легких. Мамаша спасала нас от простуды и ангины как умела.

Мать работала в бухгалтерии, расположенной в том же здании что и начальная школа, поэтому в школу и из школы Пашку водила. Однажды Пашка по пути из школы нашел где-то сосульку и, оправдывая название, взял ее в рот. Была тогда у него дурная привычка все что ни попадя тащить в рот. Мать, увидев воочию эту страшную попытку суицида, на некоторое время потеряла дар речи. Впрочем, глядя в безмятежные голубые глаза сына, обреченного умереть от коварной болезни, она быстро его обрела и обрушила на Пашку всю лавину своего красноречия, подкрепленного выражениями сугубо непечатными, которым самое место в лексиконе деклассированных элементов, но отнюдь не в словаре жены директора совхоза.

– Ты что, совсем чокнутый? Совсем ку-ку? Совсем мозги протухли уже? По школе для неполноценных соскучился? – действуя по заветам русского «Домостроя» свои слова она подкрепляла подзатыльниками и оплеухами, ловко гоня пинками бедного ребенка, от ужаса перекусившего сосульку и проглотившего откушенный кусок, домой. – Я тебе покажу, мерзкий выродок, как родителей не слушать! Удушу как котенка шелудивого! Тухленыш! Такой же тупой пень, как и батя твой!

Ходили по зимнему времени домой обычно через чужие огороды и дворы. Сначала двор/огород Сереги Корявого, потом пустырь за огородом Моргуна, потом пустырь между огородами Кольки Лобана и Ивана-автобусника, потом огород/двор Кольки Лобана. На протяжении всего этого пути матери продолжавшей чихвостить сына активно вторили собаки. Подходя к дому, Пашка на всю жизнь понял, что кушать сосульки чревато.

Придя домой слегка успокоившаяся мать, глядя на дрожащего от ужаса Пашку, решила предостеречь его еще от одной опасности и объяснить, что на морозе нельзя не только сосульки сосать, но лизать железо.

– Не вздумай ничего железного зимой лизать! Слышишь, придурок дефективный? – так как в детстве она считала Пашку слегка туповатым ребенком, то решила НАГЛЯДНО продемонстрировать, что вот этого делать нельзя. – Вот так делать ни в коем случае нельзя. Понял?

Дверь нашего дома закрывалась на навесной замок и она не нашла ничего лучшего, как замок лизнуть. Н-да… И она бралась учить нас что можно делать и что нельзя. Естественно, что язык, изрыгавший грязные ругательства, неумолимыми и неподкупными законами природы мгновенно был наказан. Мать прилипла к замку.

Пашка недоуменно наблюдавший эту картину, не мог понять в чем дело, подумал что мать, большая любительница розыгрышей, так с ним играет, и не нашел ничего лучшего как взобраться на стоящую на крыльце лавку и тоже лизнуть замок. Язык штука нежная и деликатная, поэтому рваться, рискуя оставить часть его на подлом замке, никто из них не спешил.

Я, приехав из школы, застал неописуемую, воистину сюрреалистическую картину. Правда, слова сюрреализм я тогда не знал, но глядя на брата и мать, приставших языками к замку, интуитивно догадался, что нечто такое в мире существует.

– Вы это чего? Шутите? Да?

Простояв какое-то время в остолбенении и, убедившись, что я нахожусь в здравом уме, а они не шутят, я опрометью побежал в контору – звать отца.

– Слышь, пап, там такое дело…

– Какое дело? Ты думаешь, я тут груши околачиваю? Не видишь что ли – я думаю! Что надо?

– Там мамка с Пашкой примерзли!

– Куда примерзли? – отец мне сначала не поверил. – Иди домой и не мешай работать отцу. Дров наносить не забудь!

– К замку примерзли. Я домой попасть не могу.

– Домой попасть не можешь? Смотри, если это опять твои дурацкие шутки, то я тебя так вздую! – папенька с неохотой потопал домой. – На всю жизнь запомнишь! Весь в мамашу пошел – такой же шебутной!

– Ну и где они примерзли? – входя в калитку, глумливо вопросил он. – А?

– Там, на крыльце.

– Сейчас посмотрю, – грузно скрипя снегом, он потопал по двору. – А ты готовься, если это шутка.

– Валь, ты это чего тут? – он заворожено уставился на них. – Паш, а ты чего это, а?

Глядя на него я понял смысл выражения смотреть как баран на новые ворота.

– Влад, чего это они? Правда прилипли? – он с трудом оторвал взгляд от этой картины и уставился на меня.

– А ты сам не видишь?

– Ты отцу-то не хами! Умный больно стал? Да? А лампу разжечь и освободить ума не хватило? Все батьке приходится делать.

– А спички я где возьму?

– Вот курил бы, так и спички были бы! А так все батька, да батька. Ничего сам не можешь! Лампу неси, безрукий!

С помощью паяльной лампы, разожженной отцом, Пашка и мать были освобождены из ледяного плена. Об обстоятельствах, заставивших их совершить эту глупость, они долго молчали, дыша вечерами над распаренной картошкой и жуя чеснок для профилактики ОРЗ. И лишь через неделю вся эта история была поведана «широкой общественности» в лице меня и отца.

– И не вздумай никому рассказать, – предупредила меня мать. – Придушу как котенка лядащего!

Теперь и вы знакомы с этой историей. Что интересно так это то, что ни Пашка, ни мать тогда ничем не заболели. Ни зловещая ангина, ни ОРЗ, ни воспаление легких не смогли их осилить.

Кто-то задаст вопрос, почему для освобождения из морозного плена использовалась паяльная лампа, а не горячая вода? Во-первых, где взять горячую воду в деревне? Там и холодная то не у всех была. Во-вторых, паяльная лампа, предназначенная для разогрева выведенного на улицу крана с холодной водой, была всегда под рукой – или в сарае или на летней кухне. И в-третьих – папаша Плейшнер был не прочь поиздеваться над женой и сыном, вызывая в них ужас паяльной лампой…

Роковые пельмени

Рассказ был размещен на «Турнире авантюристов-2016», но из-за того, что большинство читателей носят «розовые очки» (а некоторые и голубые) не прошел в полуфинал.

Лара ([email protected]) 2016/10/08

Ваш рассказ Влад я считаю самым реалистичным, не приукрашивающим действительность.

Иногда полезно посмотреть на себя со стороны. У меня, например, соседка тетя Мара вечно плевала на лестничной площадке. Сколько не просили, без толку. Я сняла ее на телефон и показала ей. Больше эта тетя не плюет. Посмотрела на себя со стороны.

Так и ваши рассказы, тот же скальпель хирурга вскрывают язвы действительности. А то пишут авторы красивые сказочки далекие от действительности.

Когда я был совсем маленьким, будучи тогда единственным ребенком в семье, произошел занимательный и поучительный случай. Всколыхнем, с помощью моего нехитрого рассказа, как метлой в руках дворника-таджика, пыль памяти, густо покрывающую мои детские воспоминания. Жили мы в то славное время в деревне Пеклихлебы, где отец мой подвизался на ниве помощника колхозного агронома, а мать при мне состояла. Она как раз заболела сильно. Воспалился поврежденный рыбьей костью безымянный палец на левой руке. Заражение дошло до того, что начала гнить косточка крайней фаланги. Естественно, что в полном соответствии с законами физиологии неприятный процесс сопровождался повышенной температурой, и она не могла кормить меня грудью. Поэтому кормила меня бабушка Дуня, мать моего беспутного папаши. Она изготавливала из коровьего молока и различных подручных средств заменитель материнского молока, коим щедро меня и потчевала. Через месяц косточка прорвала кожный покров на пальце матери и та, наконец, попала в больницу. Торчащий вбок конец этой злосчастной косточки так и остался у нее на всю жизнь. Бабушка Дуня была вынуждена по какой-то причине покинуть наш кров и вернуться в свою деревню, поэтому я остался на полном попечении отца.

Отец был человеком крайне ленивым, но при этом весьма напыщенным и заумным. Как говаривали про него у нас на селе: «За мудрость Бог лба прибавил», имея в виду стремительную инфляцию его волосяного покрова. Говоря проще, плешь, появившаяся у него сразу после возвращения из рядов славной Советской армии, прогрессировала прямо на глазах, грозя стать полноправной апоплексой сиречь лысиной. При этом любил поумствовать, поговорить о «ведущей роли партии», цитировал по памяти труды В. И. Ленина, которые конспектировал в армии, и щеголял при случае и без оного парой-тройкой латинских слов, односельчанам не знакомым, типа «эскулап» или «пендераклия», постоянно использовал фразу: «Как говорится». Недалекие и малограмотные люди, в массе своей козноязычные, принимали его прямо таки за «светоч мысли». Опять же, агрономов и землемеров на селе завсегда уважали и почитали. Да и к лысым, на фоне тогдашнего пантеона руководства страны и коммунистической партии, было полутрепетное отношение.

Папенька мой, признаться, ленив был как мерин, а так как в тот момент активно увлекся чесночными клизмами, то ему некогда было даже переодевать на мне испачканные колготки. К клизмам он перешел после безуспешных попыток уничтожить потенциально угрожающих его жизнедеятельности глистов с помощью молока и селедки. Глистов же боязливый телепень стал травить после того, как кто-то из родственников рассказал ему о нашей двоюродной или троюродной тете, принявшей смерть посредством оных паразитов. История там крайне странная произошла. Она никогда ни чем не болела, но вдруг на шестидесятом году жизни решила провести профилактику от глистов вышеупомянутым методом поглощения селедки с молоком. Открывая плотно закрытую банку молока, тетя умудрилась как-то ее раздавить и порезать себе сонную артерию осколком. Так и погибла, обильно залитая алой артериальной кровью. Редкий для нашей семьи случай, обычно мы всегда доживали до дня рождения. Например, девяностолетняя бабушка Олимпиада, получила подарки и только тогда спокойно преставилась, царствие ей небесное и вечная память. А папа мой, будучи здоровым как сорок тысяч баранов, был весьма и весьма мнителен во всем, что касалось его драгоценнейшего здоровья. Хотя, учитывая его пищевые пристрастия и гастрономические привычки, очень сомневаюсь, что в его бездонной утробе могли бы выжить глисты или какие иные паразиты.

Когда мать, помахивая облезшим пальцем и экспроприированным у соседки по палате томиком Ги де Мопассана, вернулась из больницы, то обнаружила провонявшую чесноком квартиру, мирно спящего со спринцовкой в анусе и горчичниками на спине мужа и молчаливого сына, бродящего по сырой осенней улице в загаженных колготках. Молчаливым я был потому, что лет до пяти вообще молчал. То ли разговаривать мне с ними было не о чем, то ли еще какая-то веская причина на то была. Говорить начал только после рождения младшего брата.

Своим молчанием я весь пошел в отца. До трех лет он молчал, и все многочисленные родственники думали, что он глухонемой. А потом, когда он по своему малодушному обыкновению прятался на печке, пришла тетка Вера и сказала:

– По деревне ходят цыгане и забирают в сумки всех немых детей.

Тут он с печки гулким басом сказал:

– Мам, пап, не отдавайте меня цыганам!

После этого ему волей-неволей пришлось говорить.

Да, тогда еще цыгане были довольно мощной силой, чтобы ими пугать детей, хотя при этом не собирали металлолом и не торговали «паленой» водкой и тяжелыми наркотиками. Видимо, было в страхе детей той эпохи перед цыганами нечто архетипическое. Хотя, может быть, у моего будущего отца были и личные причины бояться перехожих ромалов.

Так что тому, что я молчал, мать не удивилась совершенно, а вот обосранными колготками, так же как и недоразвитой моралью равнодушного к отпрыску супруга была неприятно поражена.

– Вить, почему ребенок шляется по улице в обосранных колготках? – вопросила она.

– Я откуда знаю? – ответил любящий отец. – Наверно, моцион совершает перед едой. Кто их, детей, поймет? Как говорится, акселераты.

– Вить, до чего же ты бесчувственный! А вдруг бы с ним что-нибудь случилось на улице?

– Да что с ним может случиться то? И вообще, я на работе устаю, мне не до него. Тут еще глисты эти…

– Какие глисты??? У тебя ребенок сам на глиста заморенного похож и тебе нет дела до этого!

– Отстань!

– Вить, какой же ты пень бесчувственный! Вот Леник дядька, а и то, когда менял колготки, то на газетку Владика клал. А ты же батя!

– Вот и пускай себе его забирает!

– Да как ты можешь? Это же твой сын!

– Валь, отстань. Я отдыхаю! Хватит уже с меня твоих нотаций.

В дополнение к полученному за это время раздражению кожи, плавно перетекшему в дерматит, оказалось, что у меня двухстороннее воспаление легких, и я близок к тому, чтобы покинуть негостеприимный мир. Меня экстренно госпитализировали в райцентровскую больницу, где разрешили матери лежать со мной в палате. В процессе моего медикаментозного спасения мать предотвратила запланированные лечащим врачом уколы в голову.

– Не дам! Не позволю! Отойдите! – ей вдруг стало меня жалко, и она своей истерикой и громкими криками не допустила врачей до меня.

Может поэтому я остался слегка «туговатый»? Хотя, с другой стороны, накололи бы в голову всякой дряни и мог бы даже, прости Господи, спортненатуралом стать, а то и «национал-предателем» ©. Так что тут не знаешь что лучше: рисковать умереть от воспаления легких или выжить, но стать ловким конформистом. Иной в детстве ну чистая егоза, а посмотришь лет через десять – и стал задознатцем. Аль девки в семье растут как молодая березовая поросль, а потом приходит в страну игрище поганое и чахнут они там, где допожопики торжествуют.

После того, как благодаря усилиям тогда еще бесплатной и доступной широким слоям населения медицины, мое бренное тело задержалось на этом грешном свете, мы с матерью вернулись домой. Будучи натурой утонченной и по-змеиному мстительной она решила отомстить бесчувственному супругу, едва не обрекшему её на участь безответственной матери, потерявшей первенца. Упрекать толстокожего ирода было бесполезно, в чем она в ходе двухдневного скандала безусловно убедилась. Одобренный ЗАГСом подлец просто послал её на тот символ, с помощью и посредством которого появляются дети и, фальшиво насвистывая модный мотив из фривольных ритмов зарубежной эстрады, удалился в спальню, помахивая неразлучной спринцовкой. Хотел нанести очередной удар по гипотетическим глистам.

Мать, видя это пренебрежение и грея внутри немалую строптивость, решила крепко проучить беспечного супружника. Конечно, самое надежное было бы лишить его ведущего причиндала, но тогда кому он будет нужен оскопленный? Да и на что он потом будет годен, ежели кроме как ублажить свою утробу да потешить свой уд, куда-нибудь его засунув, этого брандахлыста на тот момент ничего в жизни не интересовало? Алкоголь, святой Компотий, растраты, садистские наклонности, инопланетяне, потенциальные дети в Африке и хищение вверенного имущества пришли к нему позже.

Маменька, хотя и была под завязку набита предрассудками и суевериями, как бочка солеными огурцами, будучи с рождения хитрой как лисица, решение нашла оригинальное, но верное. Она приготовила на ужин пельмени на курином бульоне.

– Вить, я пельмени приготовила. Есть будешь? – позвала она из кухни.

– Конечно, буду! Грузи в миску! Да побольше мне, побольше! И сметану ставь на стол! – ради пельменей даже такой комлевой лежень как папенька не считал зазорным слезть с кровати и, как умывающуюся муха радостно потирая руки, грузно прошлепать босыми ногами на кухню, переваливаясь при ходьбе как антарктический пингвин, спешащий вкусить благодати от Патриарха.

Пока он, исподлобья глядя на меня, хлебал большой деревянной ложкой, которой время от времени в воспитательных целях любил бить меня по лбу, наваристое жорево и сиплым басом рассуждал о внешней политике СССР, начиная со времен «нашего ответа Чемберлену», мать умудрилась коварно завладеть его резиновой забавой. Кипя праведным гневом, она щедро добавила в клизму толченого красного перца, благо любимый муж этим самым перцем, краденным из колхозной столовой, забил целый ящик кухонного стола.

– Спасибо, вкусные пельмени были! Но мало! Умеешь же, когда захочешь!

Когда уничтоживший полную кастрюлю пельменей семейный деспот, сыто порыгивая, вальяжно развалился на кровати и прочно утвердил в своей задранной к потолку полости противоестественную игрушку, весьма любимую нынешними профессиональными спортсменами, справедливость в отдельно взятой ячейке советского общества наконец-то восторжествовала. Будучи человеком воспитанным не берусь приводить все те слова, идиоматические выражения и неизящные силлогизмы, которые щедрым вулканом исторглись из диаметрально противоположного коварной груше отверстия тела отца после опорожнения этого садомазохистского изобретения. Свои гневные вопли, угрозы и проклятия он перемежал жалобным визгом поросенка, внезапно осознавшего, что болен паратифом.

Не знаю, какие биохимические изменения произошли в ректуме и мозгу папаши, но клизмами он после этого больше не баловался. И даже спустя несколько лет после описанного инцидента бледнел, слыша от своего кума Леонида Филипповича армейскую загадку:

– Висит груша, нельзя скушать. Что это такое?

Видать, сполна ощутил на своей дубленой шкуре каково это гулять на холоде в обгаженных колготках. Во всяком случае, где-то с неделю после этого укола судьбы он ходил, сильно нахохлившись, топорщась остатками волосяного покрова и нелепо переваливаясь при ходьбе как обманутый селезень-переросток. Так и хотелось его погладить по плешивой голове. Меня останавливало лишь то, что в ответ я боялся услышать кряканье. Ну, или громкий грязный мат – мягко журить детей почитатель Макаренко совершенно не умел.

К сожалению, и меня Господь наказал за тот немилосердный хохот, который начал разрывать изнутри мою молчаливую глотку и громко вырвался наружу, испугав внимательно и злорадно наблюдающую за метаниями наказанного супруга мать. А хохот мой в детстве, надо заметить, был весьма басовит и гулок и лет до пятнадцати его пугались не только незнакомые люди, но и собаки и лошади.