Текст книги "Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс"

Ренессанс и человечество

Еще одна черта итальянского Возрождения, смысл которой полностью оценивается только теперь, заключается в его обращении к человеческому роду в целом. Убеждение Данте, что назначение человека, тем более дело народа, переплетено с целью человечества, в XX веке, как никогда прежде, подтверждается растущей взаимозависимостью всех частей мира. Еще недавно могло казаться, что Возрождение, несмотря на вселенские замыслы его начинателей, остается всё же явлением европейской культуры. Теперь ясно видны его всемирные последствия. Мир уже немыслим без активного отношения к природе и истории, зародившегося в ренессансной Европе.

С другой стороны, судьбу европейского культурного наследия решает уже не Европа. И проповедники «нового ренессанса», и провозвестники его конца одинаково ожидают последнего слова от человечества. Большинство западных авторов, в том числе европоцентристов, согласно с тем, что даже если роль Европы в мире сохранится, эта роль уже не будет политико-экономическим лидерством, как в прошлые века. Отмечают изменение характера европейцев, совершившееся за последние десятилетия. Происходит что-то вроде угасания воли у европейского населения, проявляющегося во всех формах – в готовности обвинять себя и выслушивать уничтожающую критику извне; в нежелании работать в целом ряде профессий, на которые теперь приглашаются африканцы, арабы, турки; в намечающейся неспособности европейцев воевать: «всеобщая размягченность, упадок энергии и упругости, род душевной расхоложенности»[134]134
  J. Freund. La fi n de la Renaissance. Р.: PUF, 1980, р. 7.


[Закрыть]. В последние десятилетия в европейских странах практически нет прироста производства. Быстрыми темпами идет маргинализация экономики: ремесленничество, черный рынок, неучитываемая занятость безработных; распадается социальная ткань, вплоть до утраты национального чувства; наиболее вероятной перспективой представляется «всеобщий социальный хаос». Отказ от атомной промышленности имеет упаднические обертоны, отличающие его от того страха перед железными дорогами, который охватил Европу в 1840-е. Антиядерное и экологическое движения – «лишь вторичное следствие изменения ментальности в Европе и США». По неизвестным причинам «мораль западных людей меняется», исчезают напористость, способность к насилию и жестокости. «Новые боги Запада именуются “мир”, “уважение к жизни в любых ее формах”»[135]135
  L. Taccoen. L’Occident est nu. Paris: Flammarion, 1982, р. 8.


[Закрыть].

Уход французской, потом американской армий из Вьетнама был осознан чуткими наблюдателями как знамение всемирно-исторического сдвига. Грэм Грин писал, что при Дьен Бьен Фу в 1953–1954 произошла самая важная битва в новейшей истории. «Это было не просто поражение для французской армии. Битва ознаменовала по существу конец всякой надежды, какая еще могла быть у западных держав, что они способны владеть Востоком. Французы приняли этот вердикт с картезианской отчетливостью. Поняли его, хотя и в меньшей мере, и англичане: независимость Малайи, нравится малайцам сознавать это или нет, была завоевана для них, когда коммунистические силы… разгромили корпус генерала Наварра. То, что молодым американцам предстояло еще умирать во Вьетнаме, показывает только, что эхо даже от полного поражения не сразу облетает земной шар. 1950-е годы видели триумф партизанской тактики: Индокитай, Малайя, Центральная провинция Кении. Как раз когда военная техника невероятно возросла по мощи и действенности, плохо вооруженная герилья, полагаясь на внезапность, подвижность и природу родных мест, показала, что фабрика оружия не всесильна. Эпоха пулеметов “лиэнфилд” и “максим” была благоприятнее для европейцев, чем времена пикирующих бомбардировщиков и бреновских скорострельных автоматов. Мы, возможно, еще увидим тут счастливое предзнаменование для самих себя в нашем тревожном будущем». Главная причина поражений, думает Грин, не в технике. «Мы, европейцы, утратили силу четкого действия, потому что утратили способность верить… Нерешительность непонятна для африканского ума. Она раздражает его в мельчайших деталях жизни… Привычная племенная структура с ее развитой системой правил давала ему ощущение непоколебимой устойчивости; европейцы разрушили ее и пока еще мало что дали взамен… На место ушедшей в прошлое племенной дисциплины африканец кикуйю искал себе другой дисциплины, взамен своих племенных жертвоприношений – других таинств».

В 1973 из Вьетнама явно навсегда ушла огромная армия, переоснащенная всевозможным оружием, тогда как в 1511 португальцы, отброшенные было двумя годами ранее, завоевали войском численностью восемьсот человек страну размерами намного больше Португалии. «Ныне Португалия, бывшая мировая империя, – смирный народ, потихоньку живущий впроголодь». Еще в 1947, когда в восстании 29–30 марта на Мадагаскаре погибло несколько сот французов, карательные войска уничтожили от 10 до 80 тысяч мальгашцев, а осадное положение было снято только в 1956. Спустя поколение подобная свирепость была бы непредставимой. «Европейцы успокоились внезапно и полностью. В течение столетий они гнали свои колесницы от германских лесов до калифорнийских пляжей. Теперь они их остановили и расселились в пригородных коттеджах. Они были победителями. Теперь они хотят мира. Они мечтают о тихой, спокойной жизни в гармоничном окружении, где была бы обеспечена охрана природы». Из-за нежелания народов воевать «Запад более разоружен, чем можно судить по числу его солдат и качеству их экипировки». После опыта Вьетнама, Алжира, Анголы американские военные считают невозможным покорить даже Сальвадор. Меры экономии, интенсификации производства внутри западных стран наталкиваются на неодолимое сопротивление. Японское производство не столько вырывается вперед, сколько выявляет конец промышленно-технического роста Европы.

Демография показывает объективную картину сдвига. Европейцы создали демографическую бурю между XVIII и первой третью XX века, когда их численность возросла от 150 до 800 млн. человек. К 1900 они составляли примерно треть всех жителей земного шара. Но к 1925 население Третьего мира начало расти быстрее чем в европейских странах. В настоящее время прироста населения в развитых странах Запада почти не наблюдается, тогда как неевропейский мир находится в разгаре демографической революции, переживаемой им с запозданием в полтора века от Европы, и численный рост его жителей пропорционален тому, который наблюдался в свое время на Западе, т. е. от примерно 1 миллиарда человек в 1900 до, по прогнозам, 8 миллиардов в 2050. Таким образом европейцы, численно вырвавшиеся было вперед, возвращаются в строй, и теперь все шесть главных групп человечества – Китай, Индия, Европа, Латинская Америка, страны ислама, черная Африка – приходят примерно к тому же взаимному соотношению, какое существовало до экспансии Запада. Снова относительно малочисленные, европейцы ощущают себя «средиземноморским клубом, затерявшимся среди джунглей». На этом фоне особенно абсурдными кажутся расистские бредни Гитлера, преподнесенные им миру как раз в годы, когда еще неосознанный демографический сдвиг уже невидимо шел полным ходом и белые империи начинали стареть. Наша новая смиренная мораль подоспела как раз вовремя, чтобы спасти нас от более обжигающих поражений, чем в Алжире и во Вьетнаме»[136]136
  L. Taccoen. L’Occident est nu…, р. 15; 56; 61–64; 94-100; 188.


[Закрыть].

Расцвет западной культуры пришелся на XIX век, время наибольшего прироста населения европейских стран. В результате последующих внутренних войн и кризиса четырех столпов культуры – языка, обычаев, техники (исчерпание природы), ценностей, – «достойная удивления духовная форма, которую западному человечеству удалось придать себе веками тяжелого труда и ценой бесчисленных жертв, быстро распалась; всё ее громадное и пышное здание развалилось на куски»[137]137
  В. Mondin. Una nuova cultura…, р. 151–153.


[Закрыть]. Оглядываясь на былое, европейцы дивятся сами себе. Прошедшее кажется отшумевшей драмой. «Целая историческая эпоха, эпоха Ренессанса, разваливается на наших глазах… Экспансия внезапно окончилась около 1960 года. Мы до сих пор переживаем шок нашего отката, подобно тому как освободившиеся народы всё еще не оправились от неожиданности, какою явилась для них столь легко добытая автономия»[138]138
  J. Freund. La fi n de la Renaissance…, р. 8; 18.


[Закрыть]. «Мы вынуждены констатировать, что наша цивилизация смертна. Хотя ей удалось опереться на все народы земли, ее приходится считать авантюрой меньшинства».

Разные авторы приходят к одинаковым наблюдениям. «В 1973 уход американцев из Вьетнама, как в 1511 (захват Вьетнама португальцами), история изменила свой ход. Авантюра продолжалась пять веков. Пять веков открытий и исследований. Пять веков эпопеи и славы. Пять веков колонизации. В течение пяти веков появление белых длинноносых людей означало поражение и подчинение, в худшем случае рабство, в лучшем – конец прежней жизни. Такое не забывается». Бывшие колонизаторы теперь с горечью сознают, что внешний мир все эти пять веков видел их не такими, какими они видели себя. Героический первооткрыватель Васко да Гама извне Европы предстает военным преступником. «Португальцы ворвались в Индийский океан как стая изголодавшихся волков… Установилась систематическая политика террора… Правда в том, что на протяжении пяти веков европейцы вели самую большую интервенцию всех времен», в результате которой погибло от 50 до 100 миллионов человек, половина из них – в Америке от руки испанцев. Поэтому, если Запад гордится своей демократией, то «Третий мир считает западных людей одновременно и демократами и жуткими грабителями». Европейцы говорят о человечности христианства, но, пускаясь на завоевание мира, они обосновывали христианством свое право вести себя по отношению к «внешним» по-охотничьи. В Индии христиан приравнивали к монголам Чингисхана. Идея вселенской цивилизации и христианский мессианизм обернулись геноцидом и неслыханным губительством жизни. Культ развивающегося индивида и идеология прогресса привили Западу «глубокое неуважение к физическому миру и к другим живым существам»[139]139
  F. Partant. La fi n du développement…, р. 22; 151.


[Закрыть]. Только сейчас белый вдруг перестал быть хищным и начинает уважать всех других как равных себе. «Одна из самых подвижных человеческих групп планеты, люди Запада, вышла из варварства». Поведение предков-переселенцев задним числом объясняют «духом инициативы, ненасытной любознательности, огромной изобретательности, в сочетании с жестокостью, агрессивностью и мужеством»[140]140
  L. Taccoen. L’Occident est nu…, р. 15–40; 59; 61.


[Закрыть].

С другой стороны, как ни оценивать прошлое Европы, она явилась частью света, в корне изменившей лицо Земли. «Ренессанс был гигантским предприятием. Говорили о греческом чуде; с таким же успехом и с неменьшим основанием можно говорить о европейском чуде»[141]141
  J. Freund. La fi n de la Renaissance…, р. 17. О веках европейского чуда см.: E. L. Jonel. The European miracle: Environments, economics and geopolitics in the history of Europe and Asia. Cambridge univ. Press. 1981.


[Закрыть]. Ренессансная Европа помыслила природу, земное пространство, социальную реальность, науки, искусства как цельности, которые можно и должно полностью охватить. Верно то, что экспансия европейской культуры в некоторых частях мира шла путем колонизации и насилия, граничившего с геноцидом. И всё-таки гуманистические нормы нередко брали верх даже на практике. Работорговля, например, осуждалась европейским обществом. В сравнении с европейскими идеологиями такие политические доктрины, как индийская Артхашастра, более жестоки и откровенны. Историки, отнюдь не имеющие цели обелить Запад, напоминают, что вне Европы и без европейцев геноцид иногда достигал еще худшей свирепости.

До прихода европейцев человеческая жизнь почти везде в мире подчинялась природе и судьбе. «Освободившись сама внутри своего периметра, Европа внушила всем народам земли по крайней мере вкус к свободе; она вырвала мир из обреченности, из плена вечных повторений, открыла перед ним путь обновления и сделала возможным общение всех обитателей планеты»[142]142
  J. Freund. La fi n de la Renaissance…, р. 17–23; 39.


[Закрыть]. Конечно, почти повсюду были нарушены сложившиеся образы жизни и мысли. Однако оказывается, что их восстановление явилось бы не всегда желательным. Даже идеологи национальных культур не хотят простого возврата прошлого. Сам пафос критиков униформирующей европеизации говорит, что они захвачены творческим отношением к истории и ищут третьего, не западного и не патриархального пути. Санкционированный Ренессансом диалог между верующими и неверующими предпочитается религиозной нетерпимости, и так называемые религиозные фундаменталисты или интегралисты почти повсюду остаются в меньшинстве. Страны Запада справедливо осуждаются за их несоразмерное благосостояние на фоне бедствий большинства остального мира. Но, опять же, сама Европа сравнительно недавно, немногим больше века назад покончила у себя с периодическим голоданием, причем уже теперь ее современная технология позволяет достичь аналогичных успехов, например, в Индии.

Происходит втягивание всех регионов мира на путь культурного, социального преобразования и научно-технического развития, причем не обязательно в ходе прямого заимствования европейских идей и методов, а, может быть, еще чаще в конфронтации с ними. Так, «окцидентализация» сознания, удававшаяся лишь с большим трудом при бывшем прозападном правительстве Ирана, несмотря на его технократическое реформаторство, пошла быстрее после исламского революционного переворота: сама интенсивность противостояния Западу заставляет исламских революционеров идейно вооружаться, отталкиваясь от западных идей.

«Ислам идеологизируется… Религия попадает в ловушку коварной логики: желая восстать против Запада, она заражается им; желая подчинить своей духовности мир, она обмирщается; желая отвергнуть историю, полностью тонет в ней»[143]143
  D. Shayegan. Qu’est-ce qu’une révolution religieuse?…, р. 203.


[Закрыть]. Суд над стареющей Европой от имени молодых народов означает не столько отказ от ее культурного наследия, сколько готовность впредь обходиться без ее помощи. «Понятие “Запад”, когда-то неотделимое от европейской цивилизации и ее экспансии, отслаивается от нее… Больно думать, что ведь именно наш континент стоял у истоков западной модели. Сегодня Европа наблюдает, как, подобно бумерангу, ее вчерашние культурные и экономические колонии, Россия и Америка, обращаются против нее»[144]144
  М. Poniatowski. L’histoire est libre…, р. 52–53.


[Закрыть]. «Всё человечество за пределами стран, населенных европейцами, проходит через демографический взрыв. Съежившись на удержанных ими территориях, дряхлеющие белые ощущают нашу эпоху как конец мира. Они ошибаются. На земле никогда не было так много людей и детей… Человечество переживает разгар юности»[145]145
  L. Taccoen. L’Occident est nu…, р. 96.


[Закрыть].

«Исламу принадлежит наше будущее, хотя им осенено и наше прошлое, – пишет французский автор. – Ибо ислам не только объединил, оплодотворил и распространил от Китайского моря до Атлантики и от Самарканда до Тимбукту самые древние и самые высокие культуры Китая, Индии, Персии, Греции, Александрии и Византии… Благодаря своей простой и сильной вере он явился зародышем обновления наук и искусств, профетической мудрости и законов… создал условия для обновления цивилизации и расцвета новой молодости мира»[146]146
  R. Garaudy. L’lslam habite notre avenir…, р. 11; 53.


[Закрыть]. Взлет исламской мировой культуры начался около 750. Описание Китая мусульманским путешественником Сулейманом на три века опередило книгу Марко Поло; открытия, приписываемые Торричелли, были сделаны за столетие до того у арабов; катаракту глаз лечили в Багдаде еще в 1000 году, тогда как в Европе это научились делать только в 1846; лигатура артерий вошла в медицинскую практику арабов в XI веке, т. е. на 600 лет раньше достижений А. Паре. В этом свете VII–XIV века представляются не темным провалом, а блестящей эпохой одной из наиболее высоких цивилизаций мира, арабо-исламской[147]147
  Dja’it Hichem. L’Europe et l’Islam. Paris: Seuil, 1978.


[Закрыть]. «Великолепная изоляция» Запада – европоцентристский миф или лживый сон; Фома Аквинский следовал не за Аристотелем и не Галилей возродил науки. Франкмасоны заимствовали в XII веке так называемый «готический свод», существовавший в арабской архитектуре с VIII века.

Проводниками арабо-исламского знания в Европе была школа переводчиков в Толедо, созданная архиепископом Раймундом (1126–1151) под покровительством короля Кастилии Альфонса VI, женатого на дочери халифа Кордовы, а также переводчики и комментаторы, работавшие в Сицилии при дворе Фридриха II Гогенштауфена и его наследников[148]148
  L. Olagüе. Les Arabes n’ont jamais envahi l’Espagne. Paris: Flammarion, 1969.


[Закрыть]. Мусульманская культура стала акушеркой и кормилицей ренессансного Запада. Стендаль писал: «Искать прообраз и родину истинной любви нужно под темными шатрами арабских бедуинов… Это мы, европейцы, были варварами в глазах Востока, когда пошли тревожить его своими крестовыми походами. И всем, что есть благородного в наших нравах, мы обязаны этим своим походам да испанским маврам» («О любви», гл. 53). Мейстер Экхарт многим обязан Авиценне и суфиям; «Тристан и Изольда» – европейское подражание «Висрамиани» и «Хосро и Ширину». Всего значительнее влияние суфизма, испано-арабской философии любви («Ожерелье голубки» Ибн-Хазма, 994–1064) и любовной поэзии на amor cortes трубадуров и на Данте[149]149
  Miguel Asin Palacios. L’eschatologie musulmane dans la Divine Comédie. Madrid, 1919; R. Guenon. L’ésotérisme de Dante. Paris: Gallimard, 1957.


[Закрыть].

Согласно авторам, симпатизирующим исламу, новая Европа «изменила этой любви – самой высокой и самой утонченной, какую знала человеческая культура», и теперь предстоит снова брать у ислама уроки, «отучиваясь от того, что со времен Ренессанса заставляет нас подходить к природе с воинственной и победительной настроенностью». Суть нашей эпохи – «фундаментальная проблематизация самоубийственной мифологии прогресса, понятого на западный манер… Речь идет о нашем будущем… В исламе и, шире, в незападном мире решается судьба планеты»[150]150
  R. Garaudy. L’lslam habite notre avenir…, р. 209; 233–234; 11.


[Закрыть]. Наоборот, исследователи, изучающие характер и перспективы культурно-промышленного развития дальневосточного и тихоокеанского регионов, иногда приходят к выводу, что «судьба всего человечества зависит от того, как будет развиваться индустриализация в Японии в XXI веке».

Вместе с тем, говоря об успехах Японии, часто забывают о связанных с ними экологических и социальных издержках. Если учитывать их, то оказывается, что на общем фоне развивающихся стран индустриализация Бразилии наименее известна и наиболее успешна[151]151
  Т. Kemp. Industrialization in the non-Western world…, р. 43; 197.


[Закрыть].

Рядом с признанием, что Европа, по-видимому, закончила свое историческое дело и новая цивилизация «будет создаваться медленным трудом человечества, над которым перестанет властвовать европейский дух», сохраняется надежда, что Европа как идея, пример и образ исторического творчества сейчас рассеяна по всему миру, и ее фрагменты станут, возможно, зародышами какой-то другой культуры… Новая цивилизация по необходимости окажется наследницей Ренессанса, даже если восстанет против него[152]152
  J. Freund. La fi n de la Renaissance…, р. 106; 143–144.


[Закрыть]. В свете ожидаемого культурного синтеза, призванного охватить всё человечество, нынешнее «размягчение» Европы представляется культурологам уже не ее закатом, а необходимой предпосылкой для выполнения ее новой всемирно-исторической роли. «Бережное отношение к личности, защита природы – это вовсе не декаданс. Запад еще никогда прежде не ставил себе таких благородных целей. Мы хотим построить такое человеческое общество, где принуждение и несправедливость будут иметь мало места. Наше постдемократическое общество станет наиболее развитым из всех создававшихся до сих пор»[153]153
  L. Taccoen. L’Occident est nu…, р. 69.


[Закрыть]. Сторонники «слабой» Европы указывают на то, что утраченная ею военно-государственная, административная, промышленная мощь всё равно бесполезна в условиях, когда ее наращивание ведет в экологический тупик и главным фактором исторического выживания становится безоружная нравственная энергия. Тем более что и техническое развитие зависит уже не столько от изобретательности ученых и инженеров, сколько от социально-политического искусства, умеющего вплетать новые изобретения в жизнь общества.

Культурологи, занявшие такие позиции, исходят из того убеждения, что дальнейшего развития истории на прежних путях или вообще не будет ввиду исчерпания ресурсов природы, или же история пойдет по пути развертывания мало использованных ресурсов ума и чувства[154]154
  F. Partant. La fi n du développement…, р. 152; 156.


[Закрыть]. Упоминавшиеся выше наблюдения наводят на эти мысли разных авторов. При всём различии Юга и Севера, Запада и Востока «поверх своих этнических или политических расхождений все страны обнаруживают одну и ту же озабоченность: они стремятся сохранить за собой статус общества потребления или приблизиться к нему». Даже так называемый Третий мир «тоже переступил порог, за которым возвращение к прошлому невозможно; общество потребления остается нашим единственным будущим». «Позади нас выжженная земля», наука так или иначе вытравила традиции, привычки, устои жизни, память рода и племени[155]155
  V. Scardigli. La consommation…, р. 82; 226–331.


[Закрыть]. В таких условиях почти невероятно чтобы какая-то часть нынешнего тесно сплетенного мира пережила местный ренессанс. «Стремление к самостоятельному и самообеспечивающему развитию напрасно; только действительно новое международное разделение труда, основанное на сотрудничестве и на известной доле планирования, обещает реальный выход»[156]156
  Т. Kemp. Industrialization in the non-Western world…, р. 201.


[Закрыть]. Кроме того, в атомный век не может уже быть речи о суверенности национальных держав в привычном смысле слова. С другой стороны, бесконечный научно-технический прогресс и рост производства немыслимы как высшая цель человечества. Невозможность ни вернуться к доиндустриальным природным ритмам, ни эксплуатировать природу прежними темпами заставляет думать, что человеческий род пришел к такой стадии эволюции, когда он обязан в корне измениться или исчезнуть с лица земли[157]157
  Caton. De la reconquête. Paris: Fayard, 1983, р. 260.


[Закрыть].

Свертывание механической, развертывание интеллектуальной работы, всеобщий мир, единение рода в общем деле – это черты, которые рисовались Данте в его замысле будущего человечества. Казавшиеся в начале XIV века мечтательным пожеланием, в конце XX века они предстают как вынужденная необходимость. По Тейяру де Шардену, человечество не только может жить в мире, но и в конечном счете не может не прийти к миру. Оно достигло границы, когда его способность к выживанию проверяется тем, способно ли оно к новому сознанию, к вертикальному порыву в высоту, к переходу от «энтропически эгоистического» к «синтропически кооперативному» типу эволюции.

К растущей культурной интеграции человечества сводятся все предсказуемые формы будущего взаимодействия людей – от помощи развивающимся странам до такого слияния, когда каждый человек станет «чувствительной единицей, вносящей вклад в коллективный интеллект», органом «вселенского сознания», которое займется селекцией типов культурного поведения[158]158
  К. Aune. The evolutionary move towards integration and holism in humanity: А case for an internal communication model. – «Et cetera», California, vol. 40, n. 1, 1983, р. 34.


[Закрыть]. От «выхода к человечеству» ожидают не просто новой силы, которую дает единение, а широты кругозора, который откроется для культуры, когда ее почвой станет не нация, а род в целом. То, что Запад был до сих пор «монокультурой, плодом брака единокровных родственников» (христианства и иудаизма), начинает ощущаться как его увечье[159]159
  L. Taccoen. L’Occident est nu…, р. 197.


[Закрыть]. «Отсталые» общества с этой точки драгоценны уже тем, что не похожи на все другие. «Если мы добьемся помощи от Третьего мира, чтобы вместе с ним изобрести новые употребления для вещей, новые формы повседневной и социальной жизни, если сумеем открыть для себя ценности, уважаемые другими, то вновь обретем и смысл наших собственных ценностей. Запад, кажется, пока не готов принять условия этого не столь уж неравного обмена; если так, наше общество технических объектов, превращаемых в товар, никогда не перерастет в цивилизацию и упрется в тупик. Если мы, наоборот, сумеем подняться до подобного обмена и подобного дележа, сегодняшнее общество потребления преобразится в новую культуру, пронизывающую повседневность»[160]160
  V. Scardigli. La consommation…, р. 247.


[Закрыть]. Она впервые даст возможность высвободить действительно каждого человека для духовно-культурного творчества.

Эти требования становятся чем-то само собой разумеющимся для современного европейского сознания. И первой задачей представляется именно «полная перестройка производственных мощностей западного мира с целью оказания даровой – без финансовой заинтересованности, без процентов, без протекционизма, без наставничества, без интервенции, будь то военной или культурной – помощи Третьему миру с целью предоставить ему средства не просто для выживания, но для самостоятельного строительства своей истории». Вторым, связанным с первым, аспектом политико-технической революции называют «добровольную решимость не применять власть и силу в какой бы то ни было форме», третьим – культурное разнообразие без партикуляризма, свобода человеческого лица.

Рядом с этими планами широкой планетарной и антропологической перестройки строятся программа непосредственных действий на ближайшее время: пересмотр понятия «рабочего места» (главный труд и вклад человека в цивилизацию происходит, возможно, в его неоплачиваемой деятельности); свертывание отраслей промышленности, которые еще недавно считались «ведущими»; сосредоточение усилий на здравоохранении, уходе за престарелыми и прежде всего на воспитании и всестороннем образовании, «обучение и еще раз обучение» при отмене системы массового образования; культура создания непромышленных ценностей, прежде всего в человеческих отношениях. Прагматическая разносторонность и умеренность делают подобные программы осуществимыми. Не исключено, что развитие событий в европейском мире примет именно такое направление, как описано здесь.