Текст книги "Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс"

Эллюль задается вопросом, как из такого учения могла получиться теология трансценденализма, согласно которой человек заброшен одиночкой в мир без ориентиров, без надежды и без теплоты божественного присутствия. Каким образом волнующая близость личных отношений превратилась в метафизическую схему двух полярных миров, земного и небесного? Он приходит к выводу, что евангельское откровение было трудно сберечь из-за того что вместо рассудочного осмысления оно требует перемены жизни. Когда в Евангелии увидели текст, произошел трагический провал в нигилизм. Рассуждения о греховной природе человека завели богословов в непролазные философские дебри.

По смыслу Евангелия грешна не природа, а мое личное Я, слышащее благую весть и понимающее свою вину перед лицом страдающего Бога. Слышащий благую весть Я в то же время и спасен: греховен и спасен вместе, а не на манер ребенка, который сначала шалит, а потом выпрашивает прощение. Одновременное сознание вины и спасенности придает небывалое напряжение евангельской жизни. Верное соблюдение буквы Евангелия не уберегло его от худшего искажения – перевода живой истории Бога и человека в область богословских прений. Виноваты вовсе не ошибки толкователей, а то, что теологи вообще перенесли всё в сферу философии, выставив свои метафизические проблемы. Стихия веры не вечные теологические проблемы, а конкретное событие божественного откровения и его принятия человечеством. Бог открывает себя истории как хочет и когда хочет. Библейские истины другой природы чем философские первоистины, это конкретные веления, обращенные к человеку здесь и теперь; в другое время и в других обстоятельствах истиной может оказаться иное. В Евангелиях Бог в лице Сына приходит на землю, т. е. история личных богочеловеческих отношений продолжается. В новую эпоху заветы Бога по-прежнему конкретны.

Для библейско-христианской мысли вся реальность настолько исчерпывается богообщением, что даже загробная жизнь целиком принадлежит его истории. Как в иудаизме, так и по апостолу Павлу душа не отдельна от тела, одушевленное тело составляет всё человеческое существо; по смерти нет разлучения души и тела, душа смертна, поскольку тело смертно. Воскрешение плоти признается Библией как еще один добровольный акт Бога: животворчество по чистой благодати. Нет никакого субстанциального бессмертия отдельной человеческой души. Доктрина вечной души – фольклорно-философская перверсия, Возрождение языческих верований. Если Пифагор сделал из царства мертвых идеальное царство душ, настрадавшихся в мире, то «христианство» вдобавок еще произвела это царство мертвых в Царство Божие.

При философском понимании Библии исчезает действенное, живое, переменчивое присутствие первого Бытия, источника смысла. С этого момента сразу же как абсолютное господство неподотчетного человека над природой, так и его сознание своей греховности, отныне непрощенной, неискупленной, становятся факторами нигилизма. Почему из Откровения почти неизбежно выветривается момент жизни и абсолютной новизны? Именно потому что Откровение нельзя ни уловить, ни фиксировать, ни обосновать, ни объективировать, а ведь нам неизменно кажется, что если мы не доберемся до осязаемой реальности, то всё потеряем. Сегодня еще больше чем когда-либо мы счетоводы, жаждущие явственной достоверности, гарантированного продвижения вперед, простой формулировки нашего долга и прозрачной нормы поведения. Нас отпугивает недостоверность, необеспеченность таких летучих вещей как любовь и благодать. Услышать, что Бог нас любит, нам скорее тревожно. Нам спокойнее услышать, что он требует от нас пятидесяти конкретных вещей, и когда мы их исполним, мы наконец вздохнем свободно. Мы не желаем вечно неожиданных отношений с Богом, предпочитая подчинить себя нормам. Нам не довольно, что Бог посылает благодать и избавляет от рабства. Мы хотели бы привязать его к себе нашими добродетелями, думая почему-то, что он в отличие от нас не свободен сам решать, что ему угодно.

Всеми путями мы силимся опредметить наши отношения с Ним. Мы построили идею природы, которая служит нам системой отсчета: раз она сотворена Богом, вполне достаточно сообразоваться с ней. Мы учредили суверенные инстанции, церковные или политические, которые представительствуют за Бога на земле и с которыми можно установить упорядоченные отношения. Мы наделили чрезвычайным смыслом право, сделав из него выражение воли Божией. Суверенность любви мы подменили политическим суверенитетом, свободу – долгом.

Но ведь именно эти наши нагромождения и готовили наш переход к нигилизму. Ни одна из наших построек не могла устоять перед простым вопросом, заглушенным, задвинутым в угол всё то время, пока социальный контроль достаточно силен, но ведь не навсегда: к чему? Зачем надо повиноваться праву, государству? Ответить на эти и подобные вопросы никто не может. С момента их появления обнажается бессмысленность наших рутинных занятий, выражающаяся в активности ради активности, во власти ради власти, в потреблении ради потребления, в росте ради роста. Всё это временно заполняет пустоту мира, в котором мы очутились, получив на руки далекого бездейственного Бога. И поскольку ничто из этого нас не может по-честному удовлетворить, мы тянемся к ничто, которое маячит издалека единственным исходом, неумолимым роком, приход которого, раз уж мы на него обречены, хорошо бы по возможности ускорить, положив конец человеческой авантюре, вполне бессмысленной с тех пор как ее перестала воодушевлять любовь.

Эллюль заостряет свою мысль. Требования Евангелия противоположны естественным наклонностям и привычкам, невыносимы и неприемлемы для здравого рассудка. Рискованной требовательной свободой миллионные массы не заманишь. Тогда начинается препарирование Евангелия в вековечном религиозно-мистическом духе. Во все эпохи человек тоскует по религиозному успокоению, по обетованиям вечной жизни, по благочестивым утешениям. Сегодня научное просвещение нисколько не ослабило эту тоску, а может быть только изменило или упростило ее формы. Невыносима не религия, – человек как раз всегда готов вынести любую дозу культа и ритуала, – а именно перспектива оказаться в евангельской нерелигиозной, десакрализованной вселенной без других опор кроме благодати и любви.

Естественный человек ненавидит Христа, победителя Медузы, прилагает хитроумные усилия для обратной переделки Откровения в религию с новыми легендами, мифами, таинствами, экстазами и созерцательностью. Церковь охотно подменяет своей священной утварью реальное присутствие Святого Духа в земном мире, крещение в духе – крещением в воде, участие в истории богочеловеческих отношений – участием в обряде и т. д. Языческая мысль, восточная мистическая религиозность совратили церковь, когда, поддавшись соблазну успеха, она после «обращения» Константина начала массовую евангелизацию. К деструкции христианства вели естественные процессы. Состоятельные люди, крестившись, начинали жертвовать в пользу церкви; та богатела и создавала для управления массами администрацию, иерархию, суд. Массой войдя в церковь, общество инстинктивно хотело сохранять свой прежний природный порядок. Шел совершенно понятный процесс принятия малых компромиссов без всякого злого умысла. Для рядового верующего крещение и посещение храма стало достаточной аттестацией, тогда как во времена Христа и апостолов малое стадо христиан, не смущаясь своей малочисленностью, тревожилось только о чистоте веры.

Эллюль держится мнения Керкегора, что одного настоящего христианина достаточно, чтобы сделать всё христианство реальностью, и больше того, его чистота состоит в обратной пропорциональной зависимости от численности. Когда христианами становятся все, это понятие опустошается. С христианством произошел тот же социологический казус, что и со всеми элитарными движениями. Хлынувшая потоком масса паганизировала церковь. Иного быть не могло, когда новая вера вводилась приказным порядком в 24 часа и прежние прихожане, явившись в старый храм, на месте жреца видели священника с крестом. Дух и мораль язычества ожили под новой шапкой. Местные полубоги сохранились в обличии новых святых. Языческая витальность, вкус к природной жизни или изыскам цивилизации прокрались в христианские формы. С пугающей откровенностью мера преемственности между новым и старым отобразилась в латинском именовании римского папы – Понтифекс максимус. Так назывался верховный жрец в Риме. От христианства осталась разве что может быть особенная острота угрызений нечистой совести.

В стертых формах христианства десакрализация прошла половинчато. Восстановилось почитание заповедных мест, священных дат, храмов, чего не было у первых христиан; по апостолу Павлу, уважение к дням недели дело чисто человеческое. Хлеб и вино причастия в массовом сознании снова становятся святыми. Вода крещения действует «сама», природная вещь обретает магическую силу; ритуал тоже святит сам собой; начинается поклонение церковной утвари, тогда как Христос отвергал поклонение даже себе, пересылая его небесному Отцу. Не хуже любой религии христианство создало с веками священное пение, священное искусство, священные книги, священные сосуды; рядом с общей историей появилась священная, так что современная церковь вязнет в разросшейся вокруг нее сфере святого. Тут ее страшный исторический провал. Даже протестантизм, отметая большую часть этого суеверия, сделал предметом культа книгу, Библию, вырвать листок из которой до сих пор считается в протестантском кругу тяжким проступком. Когда в 1950-х годах молодые французские протестанты захотели использовать молитвенное помещение как обычный зал, где можно устроить общий обед, праздник, собрание, разразился скандал; говорили, что оскверняется святое место.

В роли новой религии христианство сделалось структурирующей идеологией данного общества. Оно перестало быть взрывным ферментом глобального пересмотра жизни во имя той истины, какою явился Иисус Христос. Социальная польза церкви как агента мира и порядка перекрыта непоправимым историческим ущербом от сокрытия подлинного евангельского замысла. «Божий порядок – вовсе не организация и институирование. То, что говорит нам Библия, не годится ни для какого общества. Удалось упорядочить распад атомного ядра, но распад вековых социальных структур, вызванный Евангелием, упорядочению не поддается. Если начинает казаться, что упорядочение прошло, то значит Евангелие просто улетучилось: мы сфабриковали еще одну, очередную религию – христианство, не имеющее уже никакого отношения к Иисусу Христу».

Подобно тому как в Христе дух действовал поверх смертного тела и наперекор ему, так и неведомый Икс, христианство, каким оно должно было стать и не стало, идет своим путем наперекор и, возможно, в ущерб социальному организму. Конфликт между порывом духа и косностью общественных порядков неизбежен. Дух не от мира сего, он режет по живому привычный уклад человеческого общежития. Эллюль называет эту черту социальной нестерпимостью Откровения. Соблазну выработать джентльменское соглашение между духом и природой почти невозможно противостоять. Подрывная работа против христианства велась не потому что общество было дурно, а потому что Откровение оказалось общественно невыносимым. Благодать только кажется желанной всем, на деле она тревожит и сбивает с толку своей полной независимостью от нашей воли. Положиться только на благодать значит как бы отдать себя полностью в чужие руки, а этого человек стерпеть не может.

Человек хотел бы сам работать для своего спасения. Однако Евангелием обрядовое оправдательное делание отменено. Евангельский юноша, исполнивший все религиозные и нравственные предписания, слышит обескураживающий приказ: продай имение, раздай деньги, иными словами, откажись от жизненных опор, положись на милость и благодать. Современный человек стремится к частной собственности; по Евангелию он должен согласиться на пожизненную необеспеченность. Тысячелетиями человеческое общество кристаллизуется вокруг соперничающих центров силы. Только Христос предлагает вместо реальной политики даже не ненасилие, а принципиальное неприменение какой бы то ни было силы. Совершенный отказ от силы и власти, надежда на непредсказуемую благодать – всё это идет вразрез с жаждой обеспеченности, обуревающей современного человека. «За подлинную свободу надо платить необеспеченностью и ответственностью. Но современный человек старается прежде всего ни за что не отвечать. При всем том он любит выглядеть свободным, хочет голосовать, хочет многопартийной системы, хочет путешествовать, “выбирать” себе врача, школу, – и эти пустяки он смеет называть свободой». Эллюль тут же оговаривается, что демократия лучше тоталитаризма, но лишь так, как для дворового пса двухметровая цель лучше тридцатисантиметровой; более длинная цепь – еще не свобода.

Для современного раба, желающего выглядеть свободным, вся Нагорная проповедь целиком невыносима, если принимать ее всерьез. Благодать нестерпима. Бог-Отец невозможен. Неприменение власти сбивает с толку. Подлинная свобода не дает вздохнуть. Принять Евангелие нельзя, отвергнуть жаль, и начинается подтачивающая работа приспособления Христовых заветов к жизни; в них видят крайности пророческого экстаза, иносказания, норму для избранных единиц. С помощью искусства экзегезы доказывают, что смысл каждой фразы не совсем тот, что при первом чтении. Самое мощное подрывное усилие направлено против провозглашенной Христом неотмирности своего царства, парадоксально сочетающейся с заповедью деятельной любви. Из Евангелия вычитывают или уход из мира в благочестивую обрядность, или политическое изменение в мире. В сознании не укладывается, что Христос звал жертвенно и неустанно работать в мире, но не обещал тут воли, покоя, правды, равенства, обеспеченности, требуя подвига без расчета на награду. Если вы делаете то же, что всё, то что особенного делаете? «Мы призваны поступать именно особенным образом, – пишет Эллюль. – “Будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен”. Не менее того. Всё остальное – извращение».

Он допускает возможность, что подрыв евангельских заветов идет не только от людей, но и от сил, властей и господств, духов злобы поднебесной, хотя они действуют только через людей. Под властями и господствами надо понимать не мифических падших ангелов, а действующие силы мира, поименованные в Библии: маммона (деньги), князь мира сего (государственная власть), князь лжи (сила обмана), сатана (садистское обличение или мазохистское самообвинение), диавол (разделение, раздор, война), смерть (разрушение). Никакой мистики властей и господств не существует; речь идет о трезвой оценке земных реалий. Всего больше злых сил вокруг источников благодати. Над Иисусом Христом все силы зла достигли своего пароксизма. Где есть хотя бы один христианин, там собираются все силы зла. Бернанос и Достоевский видели это с замечательной ясностью. Цель властей и господств, нередко достигаемая, – сделать из земли ад.

Маммона – прямая противоположность благодати. Маммона правит везде, где берет верх уверенность, что блага, от земных до духовных, надо заслужить, заработать. Эта мирская мудрость не более как слепота, наступающая от затянувшейся бездуховности. В духовном горении человеческая жизнь устраивается так, как не придумать плоскому рассудку. «Пока духовный тонус или, если хотите, духовное горение высоки, пока вера жива, пока братская любовь непрестанно обновляется, проблемы денег не существует. Деньги становятся императивом, когда люди перестают по-настоящему надеяться, по-настоящему верить и впадают в рутину и конформизм… Маммона устанавливает свои правила в Церкви исключительно в той мере, в какой Церковь утрачивает свое отношение к Иисусу Христу».

Земля как творение свободного художника Бога не подлежит эксплуатации, но князь мира сего, государственная власть, уподобляемая в Евангелии наемнику, ведет себя при терпеливом молчании настоящего хозяина как безраздельный распорядитель.

И маммона и князь мира сего еще могут быть обращены во благо: богатство и деньги – для раздаривания, государство – как орудие посильного устройства общежития. Другие силы и господства опаснее и злее.

Князь лжи превращает живую истину в вещь, идею, мнение, догму, в философскую систему, научную теорию. «Ложь царит везде, где идут поиски гнозиса, спиритуализирующего или утилизирующего Иисуса на нужды метафизики, а также там, где из него делают тезис замкнутого догматического вероучения». Ложь господствует в церкви, объявляющей себя телом Христовым, словно такова объективная реальность, хотя действительным телом Христовым она бывает только по благодати, ее принадлежность Христу никогда не гарантирована, всегда зависит от новой милости творца.

Сатана, «осуждающий», присутствует всюду где звучит обвинение, пусть даже точное и справедливое. Он дух обличения, пафос судебного процесса и разбирательства. В Ветхом завете сатана предстоит перед лицом Господа и требует от него испытания веры Иова, которого подозревает в небескорыстном благочестии. Иначе – в Новом завете. «Я видел сатану, спадшего с неба», говорит Христос апостолам. С вочеловечением Сына сатана свергнут, он уже не смеет подозревать человека, за которого поручилась высшая инстанция. Тот, кто был перед Богом олицетворенным обвинением, больше не существует с момента, когда Иисус Сын Божий пришел нас простить; по выражению отцов Церкви, рядом с Господом теперь восседает уже не человеконенавистник обвинитель, а человеколюбивый заступник. Обвинительная страсть должна была бы тем более прекратиться среди людей. Однако изгнанный с небес сатана процвел в человеческом мире. На свой позор Церковь стала инквизицией. Вместо прощения грешника заговорив о прощении греха, она в каждом верующем воспитала самообвинителя, призванного во что бы то ни стало отыскать в себе порок. Поощряется психоэтическое копание в себе, микроскопическая хирургия движений души, доходящая до извлечения греха любой ценой даже из недр бессознательного, из-под земли. «Извольте отыскать порок в невыразимой глубине, в самом смиренном движении души, в духовных побуждениях. Всё оказывается подозрительным. Во всём можно видеть прегрешение. Вот великая ошибка Церкви, покорившейся сатане и извратившей истину Откровения. Сатана расположился в ее сердце, она сама сделалась великой мастерицей обвинения и превратила его в разрастающуюся раковую опухоль, беспросветно и безысходно гнетущую человека… Именно Церковь виновна в том, что наш сегодняшний мир стал миром ненасытного политического, социального, интеллектуального, морального обличительства».

Слово «диавол», означающее не персону, а социально-духовную реальность, раскол, Эллюль тоже пишет со строчной буквы. Диавол правит миром через вполне естественный пафос войны и раздора. Церковь питала и этот пафос; самыми беспощадными и свирепыми войнами становились религиозные. Феномен религиозных войн пережил саму Церковь. «Мы живем в век светских религий, и войны, вызванные гитлеризмом, как и войны, вызванные коммунизмом, суть религиозные войны, подобно тому как революционные движения суть движения религиозные». Эллюль показывает на общую закономерность: секуляризация имеет своим противовесом причудливую сакрализацию социальных реалий; с упадком значения Церкви святыней становится государство.

Эти силы зла в союзе с шестой и последней, смертью, и в опоре на человеческую слабость взяли верх в исторической борьбе против Христа. В их триумфе над Евангелием не было фатальной неизбежности. Ничто не мешало и евангельской истине взять верх. Что произошло бы тогда? Всё или ничего – так стоял вопрос для Иисуса Христа; речь шла о решительном и уникальном утверждении в человеческой истории триады жизни-любви-свободы. Дело шло не менее как к отмене самого существования властей, сил и господств; если бы им не удалось вовремя извратить Евангелие, то и деньги и государство и феномен массы стали бы маловажными, невесомыми вещами. И наоборот, победив самого Христа, эти силы побеждали уже окончательно. Больше того, они не могли прийти к полному торжеству иначе как через труп извращенной ими евангельской истины. Ведь только Евангелие сняло замки с мира и природы и оставило единственной сдерживающей человека силой любовь. Без Христова духа в политике не могло возникнуть – через извращение этого духа – подчинения политики идее, не было бы современного государства, самого холодного из всех ледяных чудовищ. Без даровой благодати, снявшей религиозное почитание природы, не возникло бы – за счет извращения ее идеи – мировой власти денег и равнодушной к природе технической рациональности. Нужен был дух неприменения силы, чтобы всемогущая техника смогла завладеть миром и эксплуатировать всё. Нужна была истина Откровения, чтобы наука стала абсолютной истиной в последней инстанции. Верховная власть сил и господств оказалась возможна только за счет подорванного христианства. И эта разнузданность властей и господств, эта идеологизация всей нашей жизни, эта крайность, до которой за последние два тысячелетия человек дошел повсюду, куда достигло христианство, есть своеобразное жуткое доказательство того, что Иисус был поистине Христос и всё, о чем нам говорит Откровение, поистине правда.

Следует ли констатировать исторический провал проповеди Христа? Да, отвечает Эллюль, подобно тому как вся Библия это история провалов: неудачи с Адамом, Каином, Ноем. После каждого падения человека Бог снова дает ему шанс, не желая принудить его. В случае с Иисусом Христом произошел провал добровольного отказа от силы. Власти и господства одержали эффектную победу, взнуздав в своих интересах даже Христову истину. Вместе с тем Христос потерпел неудачу только в истории. В области духа, где его Воскресение продолжает иметь для веры убедительность факта, Благая весть действует и даже сохраняет способность подрывать в свою очередь мировые силы зла. Заглавие книги Эллюля звучит теперь в родительном падеже субъекта: подрыв, проводимый христианством. «Всё-таки крест, водруженный в средоточии мировой истории, не может быть из него вырван. Всё-таки воскресший Христос с нами до конца света. Всё-таки Святой Дух действует, тайно и с бесконечным терпением. Всё-таки, несмотря ни на что, существует Церковь, непрестанно рождающаяся и возрождающаяся».

Вообще говоря, Эллюль дает отвод привычному комплексу обличений Церкви, возникших по сути дела в лоне самой Церкви в эпоху Реформации и получивших окончательную форму в эпоху Просвещения и романтизма. Они имели мишенью Церковь своей эпохи, уже захваченную буржуазией и превращенную в защитницу эксплуатации и экспансии. Ошибкой и пропагандой было распространение на всю историю Церкви того, что наблюдалось в ней в XVIII и XIX веках. Преувеличивалась роль инквизиции – регионального и в общем, за исключением дела катаров, малоопасного института. Фальсифицируется дело Галилея, которого изображают мучеником науки. Несправедливо сводят Крестовые походы к жажде денежных и земельных приобретений. Неверно, что миссионеры были проводниками западного империализма; ложна теория, по которой капитализм вырос на протестантской почве. Со своей стороны Церковь неправильно реагировала на критику, горделиво замыкаясь, когда требовались терпеливые разъяснения. Многолетняя замкнутость подвела ее к катастрофе 1945–1970-х годов, когда жесткое противостояние светской культуре сменилось ни с того ни с сего излишним сближением с ней. Железный занавес рухнул. Подхваченные потоком, христиане внезапно обнаружили в себе наклонность к научной рациональности, к коммунизму, к революции, к гиперкритичности в отношении собственных Церквей. Былая гордыня самоправедности сменилась излишком самообвинения. Главный недостаток Церкви Эллюль видит не в перечисленных пороках, мнимых или действительных, а в оскудении дара света, свободы, любви. Если бы Христос пребывал в Церкви как в апостольские времена, история пошла бы другим путем. Сегодня Дух Божий уже не присутствует в Церквах. Притязания официального христианства на духовную исключительность неоправданны, оно теперь лишь одно из социальных учреждений.

И тем не менее эта распавшаяся, разделенная, лживая, предательская Церковь еще живет, и живет она вовсе не в качестве института или организации, а наперекор этому. Она существует как тело Христово и как истинная Церковь. Эллюль поясняет, что его надежда идет не от ощущения, что дело обстоит пока не так уж плохо, такого ощущения у него нет, а от знания, что Дух непредсказуем и неотвратим, яко тать во нощи. Дух нарушитель по своей природе, он работает в обход психологическим, социальным и прочим закономерностям. История падения Церкви, начавшегося почти 2 тысячи лет назад и до сих пор никак не кончающегося, это история победы духа над последним врагом, смертью. Свидетельство обещанного Христом Воскресения Эллюль видит в феноменальном выживании Церкви, непрестанно гибнущей, многократно расколотой, преданной собственными служителями, превращенной в «христианскую религию», в институт. Она не может умереть. Мы видим, что она умирает. А потом она появляется в другом месте или иначе. Погибнув на Ближнем Востоке, она возрождается в Галлии, Ирландии, Испании; погибнув на севере Африки, появляется в Британии, Германии. Возможно, современная западноевропейская Церковь обречена, но она оживет в Индонезии, в Африке, подобно тому как в настоящее время (начало 1980-х) возвращение христианской истины происходит в России. Слово Божие еще живо и еще проходит высоким напряжением через старое, до отчаяния косное церковное тело. Смерть словно остановилась у крайней черты, потому что хотя продано и предано казалось бы всё, последнее слово остается за Воскресением.

История Церкви это ряд непредвиденных провалов и взлетов. Почти немедленно после Франциска Ассизского начинается раздор внутри основанного им ордена.

Чуть ли не при жизни Лютера реформированное христианство превращается в очередную религию, не лучше прежней ограниченную и приспособленческую. А с другой стороны, внутри падшего протестантизма в XX веке появляется такая фигура как Карл Барт. Христианская община жива и при наличии одного истинного верующего, будь то даже полуграмотная старушка, неслышно молящаяся за всех. Многократно в ходе истории мы видим восстановление, без изъяна, истины Откровения, которую воспринимают, подхватывают, воплощают, хранят уже и не герои, а какие-нибудь смиренные верующие, не оставляющие своего имени потомству. Истинная Церковь феномен, не поддающийся социологическому учету.

С Церковью всегда происходит нечто подобное захвату, описанному в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского. Однако словом Божиим никогда не удается полностью овладеть и распорядиться. Как только человек мнимо присваивает себе это живое слово, оно в буквальном смысле перестает существовать, в него становится невозможно верить, оказывается невозможно его понять, передать кому бы то ни было. Всякий раз как человек надеется сделать из него философскую или политическую догму, построить на нем общество, обосновать или оправдать им свои действия, сделать его объектом позитивного познания, оно исчезает. Поэтому всякий социальный институт, основанный якобы на Евангелии, всякая так называемая христианская мораль есть неизбежно нарушение Нового завета, вложенного Богом в своего Сына Иисуса Христа, завета небесного царства. «Христианские» политические организации, общественные учреждения, этика, даже церковная обрядность, созданные якобы во имя Божие, на деле суть подрыв Слова. Однако оно имеет свойство звучать со свежей силой и в свою очередь взрывает все окаменения, мстя подрывом за подрыв: истина Христа, всякий раз оживая, сметает паутину религиозной системы.

Эллюль формулирует нечто вроде фундаментального закона, описывающего способ существования Слова Божия. Тут имеет место не борьба, а последовательность источник – отклонение через измену – возвращение к источнику – измена измене. Истина Слова существует лишь в непременно повторяющейся последовательности этих четырех тактов. Церкви никогда не удается реформировать саму себя, ее очищение идет только через омертвение и взрыв мертвой маски свежими силами обновленной истины. Иного пути для христианства кроме этой неминуемой трагедии Эллюль не видит. «Церковь преображается не усилием, исходящим от ее разумных верхов, а взрывом, зарождающимся среди тех кто стоит на самом краю».

В Церкви никогда ничего не бывает окончательно решено. Но по этой же причине ничто никогда и не потеряно навсегда. С неумолимой закономерностью всё, что построено ради подрыва исходного замысла христианства, оказывается рано или поздно подорвано его неотменимой истиной. Царство Небесное, т. е. продолжающаяся возможность возвещенной Христом новой истории богочеловеческих отношений, пересиливает и опрокидывает логику мира.

Тема неразвернутых потенций первохристианства развернута Жаком Эллюлем в другой книге. Он называет там современный момент уникальной констелляцией, впервые в истории позволяющей благодаря возможностям современной автоматической техники отменить государство, капиталистическую экономику и неравенство между людьми на волне революции нового рода с такими евангельскими чертами как полная деидеологизация, бескорыстие в отношениях между людьми, отказ всех от любой власти, неустанная воля к переменам и обновлению, свобода, трезвость, правда. «Церковь и христиане сфабриковали новые святыни, подавили человека, опутали его чувством вины, пошли вспять, захотели властвовать, закоснели в догматизме худшего сорта, покрывали неправду, нападали на истину, заставили человека жить в лживом идеализме. Иисус Христос был превращен в христианство. Но не всегда так должно быть. Нам, возможно, еще достанет сил, чтобы вступить в преддверие эпохи, когда рабству и пролетариату будет положен конец, ибо Бог Авраама, Исаака и Иисуса Христа жив, и он есть освободитель. Лишь бы только человек по-настоящему пошел на крайний риск партнерства с Ним, и все предпоследние вещи переменятся, неизбежный пролетариат исчезнет в этом громадном сдвиге»[162]162
  Ellul J. Changer de révolution: L’inéluctable prolétariat. Paris: Seuil, 1982.


[Закрыть].

Лишь бы… Эллюль понимает опасность проектов любого рода. Человек не может не искать себе какой-то опоры. При отсутствии ответа на современные вопросы, при невозможности предрассчитать будущее всего проще конструировать идеальное общество, отвлекаясь от досадных препятствий. Мечтатели вырываются в своем воображении из оков технизированного и рационализированного мира, но подобные мечты справедливо именуются утопией. Утопия по своей сути – способ не вступать в конфликт с реальностью. Все утопии надеялись механически справиться с проблемами совсем не техническими. То, что бессознательно предлагают благонамеренные проектировщики, это радикально технизированный мир, рай осуществленных планов. Утопия самая монотонная, самая скучная из всех мыслимых вселенных. Обитатель утопии безнадежно инфантилен. Страшно то, что утопия не просто теоретическая модель: сейчас мы благодаря нашему техническому оснащению в состоянии осуществить многие утопии полностью.