Текст книги "Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс"

Подрыв христианства

В какой мере наша культура христианская? В какой мере Ренессанс создан христианством или, наоборот, ставит его под вопрос? Вместо того чтобы пускаться вслед за толпой в решение этих нерешаемых проблем, прислушаемся к предельному мнению, имеющему достоинство отчетливой ясности и убедительной простоты.

Философ техники и политики, протестантский мыслитель Жак Эллюль (1912-1994) уверен, что современная европейская цивилизация оторвалась от своих библейско-христианских истоков. Всякое вообще учение может содержать в себе незаметные ростки порчи. Оно может оказаться нежизнеспособным и по причине своего бессилия невиновным в повороте событий. О христианстве не скажешь ни того ни другого. Его корни ясны и оно проявило незаурядную действенность. Тем не менее всё вызванное к жизни им и благодаря развязанной им энергии оказалось противоположно его первоначальному замыслу. Беда не в евангельском благовестии самом по себе, а в его нечеловеческой, невыносимой высоте. Боговоплощение, церковь как тело Христово, христианская жизнь в истине и любви, если они до конца поняты и приняты, предъявляют человеку настолько предельное требование, что оно не поддается привычному определению и Эллюль предпочитает обозначать его через символ «Х» (Икс)[161]161
  J. Ellul. La subversion du christianisme. Paris: Seuil, 1984.


[Закрыть].

Церковное христианство уже со II века, тем более позднее имело очень мало общего с этим изначальным «Х». Спорить тут, прав Эллюль, сможет только человек, не имеющий представления о том, что такое на самом деле пребывание духа Божия в человеке, обещанное Иисусом Христом своей невесте Церкви. «Тут нет речи о каком-то принуждении, тяготящем человека и заставляющем его исполнять предрешенную Господню волю. Совсем наоборот. Дух – сила, которая, раз навсегда избавив человека от рабства, возвращает ему простор свободы, выбора, открытых возможностей. Дух – сила света, дающая человеку глубже и по-новому увидеть себя и наш мир. Он – сила, способная поддержать человека, избравшего исполнение высшей воли. Наконец, это сила совести, подсказывающей человеку, какова эта воля Божия». Присутствие Святого Духа вносит остроту и интенсивность в экзистенцию верующего, делая его очагом обновляющей инициативы, благодатного подрыва рутины культурного, социального, политического существования людей. Учение Христа несло с собой пренебрежение реальной политикой и готовность переплавить социальную действительность огнем любящих отношений между людьми. «Не было ни программы политических изменений, ни желания сменить социальные учреждения или власти, ни предпочтения демократии диктатуре… Подход был гораздо радикальнее: отвержение всего этого, проблематизация не только данной власти, но всякой власти, замысел просветления всех человеческих отношений».

Аналогично этой антиполитике строилось евангельское, да уже и библейское непринятие религий и инфантильного духа религиозности. Недаром греко-римская языческая власть называла первохристиан безбожниками. Отменялся морализирующий догматизм любого рода. Истинный Бог «освобождал человека от морализма и помещал его в единственную этически подлинную ситуацию личного выбора, изобретательной инициативы и творческого воображения, в поисках конкретного образа послушания Отцу». Это был подрыв всей культуры как идеологический системы, со скандальным неуважением к любой традиции, с дерзкой решимостью переиначить всё и поставить на службу новому пониманию мира.

Увы, этой революции духа официальное христианство противопоставило глухой консерватизм, в религии оно обернулось повторением древнего жречества, в морали – догматизмом самого мелочного и гнетущего сорта, в культуре – беззубой всеядностью. «Христианство становится пустой бутылкой, куда последовательно меняющиеся культуры вливают что хотят».

Разбирая причины такой крутой траектории, Эллюль обращает внимание, что не только у евангелистов и апостолов, но и у большинства ведущих богословов нет крупных, роковых искажений евангельского откровения. Если даже ошибки были, они не могли сами по себе извратить исходный смысл до противоположного. Причина отката не в лжетолкованиях, а в «ослаблении усилия противостояния» естественному процессу стирания первоначальной остроты благовестия. «Старое социальное тело, поставленное под смертельную угрозу верой, несущей в себе анархизм, утрату интереса к вещам мира сего (к власти, торговле), небывалые способы общения, ответило оборонительной реакцией и поглотило инородное тело, заставив его служить собственным целям». Поскольку христианство не просто учение, а историческая реальность, явившаяся в лице вочеловечившегося Спасителя, оно не может не действовать в человеческой массе, но, приспособляемое ею, порождает псевдоморфозы. Возникает новая, абсолютистская мораль, появляется доктрина священной власти, начинается прочесывание расколдованного мира, эксплуатация десакрализованной природы, «и в конечном счете можно считать, что например светское государство, демократия или социализм явились естественными порождениями христианства, только не имевшего уже никакого отношения к Иисусу Христу и к вере, что прекрасно объяснил Фейербах». Роковым провалом было отождествление христианства с моралью. «Оно не имеет с ней ничего общего. В Откровении Бога через Иисуса Христа не заключено никакой моральной системы. Оно – антимораль». Библия прислушивается только к велению Бога, вождя своего народа, говорящего с верными ему людьми и ожидающего от них ответа. Сделать руководством для действия кроме прямого божественного водительства еще и независимую систему некой общезначимой, тем более «вечной» морали значит совершить как раз самый великий грех, взять на себя знание добра и зла. В истории о зарытом таланте и в других евангельских притчах осуждаются люди, сующиеся со своими моральными нормами там, где единственным законом должно быть слово Господа. Мораль помеха верности Богу. «Любовь не подчиняется никакой морали и не учит никакой морали… Любовь рождает к жизни исключительный род бытия, уникальный способ экзистенции, крайне необеспеченной, неизменно рискованной, постоянно обновляющейся. Это антимораль еще и потому, что христианская жизнь не терпит повторений. Тут никогда нет затверженного долга, который можно было бы регулярно и многократно исполнять в течение жизни. Мораль в жизни с Христом только помеха и ведет к оставленности, проклятости им. Отвечая ему взаимностью, морализаторы со своей стороны тоже всегда осуждали Христа».

Всем была дарована свобода перед лицом мира и природы. Но она слишком много требовала от каждого. Провозглашенное христианством беззаконие уравновешивалось экстазом жертвенной самоотдачи: поди, продай имение, раздай нищим… «Дарованная Христом свобода с необходимостью предполагала совершенное владение собой, совершенную мудрость, совершенное единение с Богом, совершенную любовь. Такая свобода есть абсолютно сверхчеловеческий риск без подстраховки, радостная и гибельная акробатика. Подобными вещами человека не заманишь. Но поскольку свобода вместе с тем всё-таки получена, возникает трагический конфликт между реальностью свободы (превратившейся в общепризнанный идеал, в лозунг, в так называемую потребность цивилизации) и отказом идти на связанный с этой свободой риск, т. е. тот самый конфликт, которым порождены неувязки западного мира, беспрестанно мечущегося между диктатурой и революцией».

Небывалая в истории человечества свобода была так или иначе усвоена всем христианским миром, но ее опасности не были уравновешены преображением человека. Поколения богословов и законников положили жизни на доказательство того, что Христос не требовал всех тех крайностей, о которых говорят его слова: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать… Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… Не клянись вовсе… Кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду… Благотворите ненавидящим вас… Не собирайте себе сокровищ на земле… Не заботьтесь и не говорите: что нам есть?.. Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними…»

Эллюль по-своему оправдывает предательство впавшей в морализм церкви. Свобода без крайней самодисциплины давала фантастические толкования Благой вести в духе такой распущенности, что здравое ядро церкви в страхе метнулось к авторитарности и нравственной проповеди. «Люди, жестоко обвиняющие церковь в том, что она стала машиной по производству еретиков, люди, осуждающие ее за уничтожение свободы мысли, просто не имеют представления о взрыве безумных, эротических, шизофренических новоизобретений, которые потрясали Церковь между III и X веками. Злейшие вещи под прикрытием Духа Святого! Есть мера ужаса, постичь которую невозможно». Разумная дисциплина была тут необходимым противоядием – но она же отменяла любящую свободу во Христе.

Невыносимость свободы духа для массы была еще раз продемонстрирована Реформацией. Ранние реформаторы, Гус, Уиклиф, Савонарола еще старались напоминать о евангельской свободе, о верховенстве любви. Но социологически актуальнее теперь было насаждение элементарной нравственности в массах. Нельзя было спокойно смотреть на сексуальные эксцессы. Возрожденное было Лютером в XVI веке сознание крайней ответственности свободы и возлагаемого ею творческого долга опять было вскоре перетолковано в серию более или менее внешних моральных предписаний. Очень быстро, уже у Кальвина «жизнь во Христе» уступила место щепетильному нравственному нормированию. Кальвину, столкнувшемуся с вопиющей массовой безнравственностью, пришлось заниматься черновым делом так же, как ранней церкви, естественно реагировавшей сперва на распущенность римлян, потом на дикость варваров.

Конъюнктурная уступка морали превратилась в норму. «Сегодня, как уже и при Константине, богословие выходит на сцену после того как высказались политики и моралисты, ради обоснования их решений и очистки совести, ради подтверждения своей христианской принадлежности. Коль скоро такое случилось, содержание веры становится идеологией».

Тяжелым грузом морализация легла на женщин, которые по своей мягкости и душевности понесли на себе преобладающую часть запретов. Подчиненное положение женщин в «христианском» обществе обычно оправдывают двумя-тремя случайными евангельскими изречениями. Однако повышенную строгость правил, наложенных апостолом Павлом на женщин в сравнении с мужчинами, Эллюль объясняет именно большей ответственностью женщин как носительниц религиозного вдохновения. Христос возвещает свое воскресение прежде всего женщинам. В своей личности он, между прочим, всего лучше воплощает современные феминистские ценности. В евангельские времена женщины служили в храме наравне с мужчинами. Логично, что с извращением Евангелия они оказываются первыми в числе оттесненных. «Церковь избрала дух принуждения и господства и отвергла Евангелие… И всего хуже тут морализация, ведущая к вытеснению женщины как живой свидетельницы этого Евангелия».

Так довершилось спровоцированное имморализмом окружающего общества превращение Евангелия – Благой вести, благодати, радости, свободы, любви, милости, такта в отношениях между людьми, внимания к малым мира сего, защиты слабых, открытости – в мораль долга и суда. Этическое нормирование «полагало конец всему, что в Христовой истине и в духовной свободе было вызывающего, опасного, будоражащего, взрывного. Чтобы противостать брожению массы, церковные власти избрали путь нравственных регулятивов, тогда как извращенной порочности еретиков следовало (хоть это гораздо труднее) противопоставить святое безумие креста. Тут был смертельный риск, если учесть косность и массу новообращенных. Оставайся христиане в малом числе, битва могла бы быть выиграна. Массовость делала необходимыми порядок и нравственную норму».

Известно влияние арабов в IX–XI веках на европейскую философию (аристотелизм), математику, астрологию, магию, химию, военное искусство (кавалерия), сельское хозяйство (ирригация), архитектуру («готический» свод), социальный строй (крепостной европейский крестьянин – аналог арабского дхимми). Меньше говорят о том, какой след встреча с исламом оставила в теологии, каноническом праве, церковной политике. В исламе существует узаконенная связь между религией, которая сливается там с правом, и властью. Священник, он же богослов, судит в гражданских и уголовных делах; власть ведет священную войну во имя истинной веры. Соединение религии и власти представилось таким соблазнительным для средневековых европейских правителей, что разделение властей в Европе было спасено лишь с большим трудом. Церкви не удалось удержаться от искушения в другом аспекте: она переняла от ислама манеру насильственного распространения веры. Правда, этому предшествовала, например, насильственная христианизация при Юстиниане в VI веке.

Ислам подчеркивает свою природность, настаивая на том, что в своем естественном состоянии люди ближе к вере Магомета чем к любой другой. И вот начиная с XI века в христианском богословии «чтобы не отстать» тоже множатся попытки отождествить природу и откровение, представить познание космического бытия подобием богопознания, выработать «естественную» теологию, доказать, что падение твари не было полным, изобразить благодать простым дополнением к природе. Душу стали называть «от рождения христианкой», Творца первопричиной всего существующего. От Дионисия Ареопагита взяли рискованный образ нисхождения божества по ступеням космического и земного бытия. Расцвела мистика – восточное изобретение, своеобразная техника богообщения, отсутствующая в Библии и Евангелии: в Павловом перечислении даров духа мистики нет.

Дух ислама – покорность судьбе, Аллаху, его пророку, земному владыке. Библия ставит свободу человека выше всего; в исламе всемогущество Аллаха выше начала любви, и диалог Иова с Богом тут был бы невозможен. В евангельской вере нет никакой «естественности», иначе Христу не было бы надобности страдать и умирать. Однако Европе приходилось соперничать с исламом, и она поневоле начала подражать в нем тому, на чем держался его исторический успех. «Если вся Библия, и Ветхий Завет и Евангелие провозглашают, что не существует рока, что они отменены любовью, – именно этой радостной свободой жили первохристиане, – то под влиянием ислама мало-помалу, исподволь восстановилась в своих правах судьба. От ислама шла и философизация богословия, средствами греко-арабской мысли». Идея предопределенности спасения – тоже магометанского происхождения. «Имеет ли женщина душу» – проблема мусульманской теологии, не имевшая бы смысла в раннем христианстве. Под влиянием ислама и по проторенным им путям с XV века возвращается работорговля, преодоленная было в христианских землях, тогда как с X по XV век главной статьей мусульманской торговли оставались рабы. Даже колонизаторская деятельность, в которую пустились европейцы, развернулась в порядке соперничества с исламом, давно разработавшим механизм колонизации. Крестовые походы были прямым слепком с исламского джихада – священной войны во имя насаждения веры.

Политическим извращением Библии Эллюль считает как ее интерпретацию в пользу той или иной идеологии, так и ее перетолкование в смысле аполитичности. Учение Христа не аполитично, а антиполитично, оно не признает за политикой никакой ценности. «Отдайте кесарево кесарю, а божье Богу» означает вовсе не раздел земли между небесным и земным богами. Богу принадлежит всегда всё, и если Цезарь сфабриковал такую вещь как монета, то надо ее просто вернуть ему, она не представляет никакого значения и никакого интереса. Иисус не имеет отношения к праву (отказывается делить имущество между братьями), не занимает ролей в политической игре (не поддерживает ни саддукеев, сторонников Рима, ни фарисеев, его противников). Ответ Иисуса наместнику Рима: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин 19, 11) равносилен осуждению политической власти, падшего ангела, восставшего против Бога. Никакой божественной санкции за властью тут не признается, ответы Иисуса Пилату откровенно ироничны.

Эллюль называет вздором соображение, будто своим подчинением Пилату Иисус фактически легитимирует власть мировой державы. Поразительно, что великие богословы могли до такой степени заговариваться. Вся Библия учит упрямому противлению власти, евангельский политический идеал – антиэтатизм, децентрализация, антиидеология, диалог вместо угнетения, подозрение ко всему что претендует стать властью. Только глухота к духовному радикализму Евангелия заставляет некоторых западных ученых, по своим политическим симпатиям революционеров, подозревать апостолов и евангелистов в спиритуализации первоначального учения Христа, которое при условии верной реконструкции оказывается якобы планом социально-политической перестройки жизни.

Модная на Западе трактовка Христа как революционера не радикализирует и заостряет, а наоборот сглаживает и притупляет радикальность его благовестия, не умещающегося в человеческую логику, а потому выразимого только через кричащие противоречия. Бог воплотился в человеке – и вместе остается абсолютно Другим; человек, спасенный боговоплощением, оправдан и безгрешен – и одновременно он грешник. Человек, всерьез принявший евангельскую истину, должен прокладывать свой путь между абсолютной, почти божественной независимостью – и вместе полной покорностью высшей воле. Революционизация Христа есть одна из его рационализаций, понятная по человеческой слабости, но подрывающая смысл его завета. «Вообще вся политизирующая интерпретация Евангелия, с какой стороны к ней ни подходить, ложна. Мы должны держаться той бесспорной истины, что Библия несет нам невластительное, антигосударственное и антиполитическое слово, что однако вовсе не означает аполитичности, спиритуализма, бегства от жизни и замкнутой благочестивой религиозности».

Нынешняя лево-революционаристская политизация Евангелия есть лишь запоздалая подправка к тому огосударствлению христианства, которое произошло самым выпуклым образом при Константине в IV веке и повторилось позднее при крещении короля франков Хлодвига в 496 и киевского князя Владимира в 988. Эллюль присоединяется к начавшемуся в 1950-х годах осуждению константинизма протестантскими церквами. Обращение Константина в христианство во имя военно-политической победы было денатурацией Евангелия. Крест – знак спасения через свидетельство любви к Богу, идущей до самой смерти, и ничего более. Он не может быть знаком военной победы.

Приспособление Бога к политике аналогично его утилизации в философии для объяснения мироустройства или хода человеческих дел. В обоих случаях Бог встраивается в систему земных или космических обстоятельств. Оказывается, что царство Божие, не от мира сего, надлежит учредить политической властью, утвердить через военный триумф. Так называемая симфония церкви с государством, утвердившаяся в Византии IV–VI веков и служившая вплоть до начала XX века прообразом всех соглашений христианской церкви с государственно-политическими образованиями, была откровенным извращением. «Церковь дала себя соблазнить, оккупировать, подчинить в обмен на возможность распространять Евангелие силой (не той, которая от Бога) и пользоваться своим влиянием для христианизации самого государства».

Церковь поддалась искушению Сатаны, отвергнутому в свое время Иисусом. Загадочному замечанию Павла, «нет власти не от Бога» (Рим 13, 1) был придан абсолютный смысл. Пугает легкость, с какой Церковь приняла союз с государством. Она стала преследовательницей, сама едва избавившись от преследований. Слившись с властью, она благословила царей; в лице Лютера она вступила в союз со знатью против императора; в лице Кальвина заискивала перед восходящей буржуазией; с XIX века, как хамелеон, она стала республиканской, при Гитлере – гитлеровской (Немецкие христиане), подобно тому как в наши дни так называемая теология освобождения оправдывает союз Церкви с властью нового типа, опирающейся на терроризм. «Преступление Церкви заключается в этом процессе оправдания политической власти». Известный довод о том, что не все режимы одинаково плохи и Церковь должна поддерживать лучший против худшего, признается Эллюлем, требующим от Церкви четкой политической позиции, однако с той оговоркой, что она должна не пассивно выбирать одну из предлагаемых ей ориентаций, а указывать творческий новый путь. «Церковь должна изобретать, обновлять, вести, предлагать Новое и никогда не служить инструментом пропаганды или легитимации ни для какой политической силы».

Итогом заигрывания с властью стало превращение самой Церкви в государство. Римский папа стал правителем и заботился о расширении своих владений за счет других «христианских» владетелей. Уже Августин жаловался, что епископ перегружен административно-управленческими заботами. Позднее, с национальным дроблением государств, раздробилась по национальному признаку Церковь. Конечно, среди христиан всегда были верные Евангелию анархисты; их преследовали еще со времен Константина. Однако победили два полюса: бессовестная власть, с одной стороны, и малодушный эскапизм под маской благочестия, с другой.

Перед теми же двумя путями, которые оба неверны, стоит и сегодняшняя Церковь. Либо конформизм, интеграция в существующую политико-социальную систему, либо бегство от жесткой политической реальности в «духовность», во «внутреннее самоусовершенствование», в мистику. Хотя Церковь после своей юридически-административной контаминации с властью делает много доброго, подобно тому как в IV–V веках она защищала рабов, улучшала правовое положение женщин, облагораживала семью и брак, смягчала уголовное право, всё равно именно поэтому она перестает быть вестницей Слова Божия и становится просто организатором менее неудовлетворительного человеческого общежития. «Из-за признания христианами и Церковью государства и из-за политического хвостизма произошло изменение, имевшее по сути дела характер подрыва. Откровение несло с собой сдвиг всего человеческого миропорядка, отмену власти. Я принес огонь на землю, я принес не мир но меч, говорил Христос. Этот непримиримый радикализм выветрился из последующей истории политиканствующей Церкви».

Взрывной радикализм Евангелия не мог исчезнуть без следа и дал о себе знать в неожиданной форме христианского нигилизма. В 1980-е годы Эллюль констатирует пышное цветение европейского нигилизма. Ни государство ни общество уже не предлагают массам никаких осмысленных жизненных целей, а у самих людей нет сил на свой страх и риск оживить былые нравственные ценности. Да только глупцы еще могут мечтать в современном мире о введении каких-то нравственных табу. Причем сами эти мечты в свою очередь продиктованы нигилистическим духом нормирования и рационализма. Всё современное общество по своему настроению нигилистично. «Любой коллектив, близящийся к своему концу и исчезновению, отвергает свои собственные ценности. Обычно это сопровождается распадом социального организма. Но вот уникальная черта нашего общества: наш нигилизм сопровождается могуществом, он не предвещает никакого развала, не расшатывает железные структуры нашей экономики и нашей техники». Крайний нигилизм сопровождается ростом технической мощи и эффективности. Нигилизм царит в литературе и искусстве, которые делом чести считают открещиваться от служения каким бы то ни было целям, будь то красота, смысл или даже развлечение. Нигилизм в политике отмечен даже не столько разнузданностью таких идеологий как нацизм, сколько параличом творческой воли, несмотря на наличие колоссальных средств, и полной неспособностью глядеть в глаза правде: слова и дела вращаются по идеологической орбите, нигде не соприкасаясь с реальностью. Другие нигилистические явления – самоубийственное безумие, небрежность к собственной жизни, наклонность к террористической мнительности, особенно у молодых, глухой пессимизм в отношении к социальному телу.

Главной нигилистической чертой остается отказ видеть жизнь как она есть, втискивание ее в идеалистические и доктринерские рамки. Современное христианство, на наивный взгляд, учит нравственности, традиции, участию в истории. На деле всё не так просто. Христианская церковь стоит у истоков всего исторического зла современного нигилизма, хотя оно и не единственный виновник. Главная ошибка церкви в том, что она отодвинула Бога в слишком трансцендентную даль. Если Бога нет, то всё позволено. Но еще вернее будет сказать, что если Бог неприступен в своей вечности, то на долю человека остается холодное одиночество. Абсолютное божество парит на такой высоте, что для земного взора сливается с ничто. Трансценденция эвакуировала Бога из мира и тем релятивизировала всё здесь. Раз всё одинаково далеко от его бесконечности, всё одинаково ничтожно.

Ведь разрушив религии с их почвенной моралью христианство не дало ничего взамен. Строго говоря, оно антирелигиозно. «Христианство не религия. Оно не удовлетворяет религиозные потребности человека, а наоборот, по своему существу и в своей истине противоречит им». Христианство не мораль, коль скоро откровение Святого духа заменяет автономную мораль требованием прямого отклика на веления Бога. Но когда Бог ушел в неприступную высь, его веления оттуда стало слишком трудно услышать. Важная тема христианской догматики, первородная греховность человека, усилиями поколений проповедников укоренилась в массовом сознании в виде обреченного чувства, что все дела людей скрывают в себе роковую гниль. Человек заранее пойман в сети зла, и всё что делается на земле заранее осуждено уже тем, что бесконечно удалено от трансцендентного Бога. Постхристианские и нехристианские идеологии переняли тезис о коренной порче человека. Правда, современная психологическая наука сняла с него груз совести. Но хотя понятие греха в секуляризованном мире забыто, всё ежедневно сообщаемое по телевизору, в газетах, не говоря уже о потоке беллетристики, укрепляет подозрение к греховности и злобности человека, воспитывает убеждение, что мировое зло не исправишь. Выходит, что с одной стороны человек весь греховен, с другой – свободен безгранично эксплуатировать природу. Злой и негодный, он тем не менее может делать с нею что угодно. Тогда отрицание мира совмещается с отрицанием самого себя, эксплуатация человека (грешника) присоединяется к эксплуатации мира (отданного человеку) и дает в итоге сознание тяжкого долга, чувство мрачной силы, наконец – одержимости.

Упрочивается нигилистическое убеждение, что надо как можно скорее уничтожить современное общество, которое приравнивается к злу. «Сейчас имеет место всеобщее искушение нигилистического сумасшествия, возможно, спровоцированное или про крайней мере питаемое реальной возможностью коллективного самоубийства, способностью современного вооружения положить конец нашей истории и всему человечеству». Христианство расколдовало мир, не оставив в природе никаких святынь. «Сегодня вследствие вызванной христианством десакрализации в мире природы видят просто-напросто материальный хаос, что не вызывает к нему особого уважения. Для неписаного права творить что угодно с этим бездушным миром не существует никаких ограничений кроме препятствий, поставленных человеку его собственным воображением и недостатком технических средств. По мере накопления этих средств безграничная утилизация природного капитала возрастает, заодно с соответствующим разрушением природы. Нестесненность человеческой деятельности ничем, кроме наличных технических средств, выдается обычно за признак свободы человеческого существа, но на деле происходит от нигилистического равнодушия к природе.

Парадокс сложившейся ситуации в том, что удаление Бога из человеческой среды, расколдовывание мира, преодоление почвенной религиозности, словом всё, что в христианстве стало почвой для нигилизма, в подлинной библейско-евангельской вере имело прямой антинигилистический смысл. Мера требуемой Евангелием свободной ответственности исключает и тень пренебрежения к миру. Дорогу эксплуатации природы открыли другие силы, применившие в своих целях достигнутую библейско-евангельской верой десакрализацию.

Естественный человек всегда был религиозен и наделял исключительным мистическим смыслом явления природы или функции социального организма. Да, христианство подорвало такую религиозность, дало бой богам природы, видит в явлениях и силах природы именно явления и силы, не имеющие ровно ничего священного. Всё уравновешено одинаковой сотворенностью, хотя человек, тоже тварь, выше остальной твари и посредничает между нею и Богом. В иудаизме еще сохранялись черты сакрализации определенных мест (горы), дней (суббота). Христианство пошло дальше, его Бог – сокровенный, в видимой природе нет святынь или сверхъестественных тайн, подобно тому как и среди людей тоже не должно быть особого священства. «Христианский мир насквозь нецерковен. Эта в подлинном смысле профанация, эта десакрализация, это обмирщение были самыми радикальными из всех когда-либо совершавшихся».

К этой десакрализации мира возводят происхождение науки и техники. Поскольку вещи – всего лишь вещи, не более, и внутри них нет ни частиц божества ни таинственных сил, то можно попытаться и полностью познать их и беспредельно использовать. Однако надо спросить: если предпосылкой научно-технического покорения мира было его расколдовывание христианством, то почему христианство так медлило развертывать свои потенции, почему техническая цивилизация выжидала еще почти полтора тысячелетия после победы христианства или почему она не возникла в ареале иудаизма, тоже расколдовавшего мир? Почему в X веке всемирной колонизирующей силой был ислам, а в XII веке завоевательной, технически оснащенной, научной державой явился Китай?

Библейско-христианское сотворение мира – не развертывание от века сущих предпосылок, семенных логосов или первоединства, а абсолютная инициатива, беспримесная новизна, воля, которая и не прихотлива и не негативна, а созидательна и цельна как любовь. Человеку как возлюбленному Божию творению библейской верой завещано столь же вольное и вдохновенное любовью действие. Поскольку мир создание любящей воли, в нем есть простор для такой же встречной воли, но совершенно нет места для утилитарно-хозяйственной экспансии. «Будучи творением, мир покоится не на человеческом решении о нем, а на любви творца. Поняв мир как творение, человек уже не может осуществлять свое всемогущество эксплуататора и разрушителя. Его своеволие останавливается знанием, что перед ним творение творящего Лица, а не природа как безразличная среда обитания». Библейский Бог живет в истории, складывающейся из его вольных деяний и ответных поступков его твари. Он поэтому не вычисляется философскими выкладками, и даже высокая идея трансценденции ничего еще не говорит о нем, если первая и единственная реальность есть не Первоединство и не Субстанция, а живая всемогущая личность в истории своих отношений с человеком. В любящей связи между личностями нет места ни для вечных повторений, ни для дурной бесконечности, ни для обязательной энтропии.