Текст книги "Русские Сказки"

На-утрие, когда царь Пантуй стал праздновать пир великий, пир на весь мир, когда лже-царевича на руках носил царских, дарил милостями великими, подарочками большими, кольцами золотыми, перстнями дорогими, крестами серебряными, когда стал сажать за стол единый мнимого спасителя со царевною Цериею и велел ей с ним слюбитися да обручитися, – тогда царевна встала, подошла к царевичу Караю, которого, ради празднества великого, уже пожаловали было комнатным и блюда со яствами сахарными подавать к столу приказывали, – подошла к нему и, зардевшись под долгой фатой, взяла его за руки белые, сама говорила речи смелые: «Гой, батюшка, ты родитель мой, отец дорогой, царь Пантуй, и вы, вельможи царские именитые, и вы, народ верноподданный, вот жених мой суженный, вот нареченный дорогой супруг, вот и спаситель вам, и царевич благочестивый, а вы самозванцу нечистому поклонялися, меня за холопа крови холопей прочили! Я не спала всю ночь напролет, сидела в тайнике на вышке терема моего, Богу за вас, за царя-батюшку молилася, и услышал меня Господь, велел видеть мне наяву, чего вы во сне не видывали, слышать ушами своими, чего вы отродясь не слыхивали!»

И когда царевна поведала во всеуслышанье, что видела и слышала она, и стала изобличать лже-царевича в самозванстве его, тогда царь Пантуй и совет его государственный приступили к нему с допросами: «Гой, – рекли они, – коли умел ты красть, воровать, умей и ответ держать: кто из вас царский сын, кто холопий сын?»

Дядька Митрюк вытащил из-за пазухи ветошку свернутую; мотал, мотал ее, развертывал и выложил письмо руки царевича берестовое: «вот, – говорит, – билет, па-шпорт мой, на нем прописано, кто я таков на свете живу».

И приняли от лже-царевича грамоту скорописанную, стали читать ее гласно: «Объявитель записи сея, плут, мошенник, Герасим Панфилов, сын Митрюк, дядька царевича Карая, бьет челом низменно, по холопьи, испрашивает себе казни достойной».

«Как так?» – закричал Митрюк. – «Да так; иди хоть сам читай!» – отвечали ему. – «Эх-ма, – молвил он, почесав затылок, – видно быть тому делу так, коли так написано – я письмо уставное тямлю маленько, а уж на скоропись эту устарел, не разберу, не вижу!»

Царевича обвенчали, по царски честили, на руках качали; дядьку Митрюка на воротах было расстреляли, да уже помиловал его сам царевич и отпустил его на свой хлеб, на подножный корм, а слышно было, что произвели его никак в свинопасы. И жил он хорошо, смирно, да с тем и состарился – не знаю, жив ли нет ли, ныне – да только бересты старик страх не любил и кошеля берестового, в котором пастухи хлеб носят, не терпел, не надевал и часто за мальчишками гонялся бывало, когда те его из-за угла зывали: дядюшкой берестой!

А царевич приехал в царство свое, к отцу-батюшке, царю Ходору Оловянному-Уху, и привез ему невестку, Церию царевну. «А где долго был? – спросил царь Ходор. – Куда тебя нелегкая носила?» И когда царевич рассказал царю все, что с ним, царевичем, деялось, что творилось, и как ездил он и просился на это у царского величества, – тогда царь Ходор молвил: «А мне и невдогад; я, признаться, не дослышал маленько, чаял, ты недалечко куда у меня просился. Я стар, сын, Карай-царевич; чай, скоро Господь по душу пошлет, садись-ка за меня на престол царский, суди да ряди, суд и правду твори, меня хлебом корми, благоверную царевну люби, верноподданными своими потешайся; а о прочем, а пуще о прошедшем, не сокрушайся; не дослышал я, правда, что ты мне говорил – ну, да уже где ни бывал, что ни делал, ни творил – ради радости нашей все забываем мы и вас со престолом нашим царским поздравляем».

Сказка двенадцатая
О бедном Кузе Бесталанной Голове и о переметчике Будунтае

«А что, ребята, какой ныне в нас день? Кто скажет, не заглядывая в святцы, не справляясь у церковника нашего, ни у тещи его, у просвирни?»

«А ныне трынка-волынка-гудок, прялка-моталка-валек да матери их Софии», – отвечал косолапый Терешка, облизываясь.

«А коли так, – молвил сват, – коли праздник, то, видно, быть тому делу так: чтобы не согрешить, не ухватиться от безделья за дело, подите-тка сюда, садитесь на солнышко, в кружок, да кладите головы друг дружке на колени; сами делайте свое, а сами слушайте!..

Жили-были в земле далекой, промеж чехов да ляхов, старик гусляр да старуха гуслярка…»

«И страх их не берет, – сказал долгополый церковник, проходя мимо наших молодцов и подпираясь терновой тросточкой своей, – и страх их не берет! Хоть бы воскресного дня дождались, да и зубоскалили б; так нет, вишь, и в буден… погоди, я вас!» – «Не сердись, дядя Агафоныч, – молвил сват, – что пути, печенку испортишь; позволь-ка милость твою поспрошать: у вас коли бывает воскресный день?» – «В воскресенье, антихристы», – гаркнул Агафоныч.

«Ан в субботу, – подхватил тот же молодец, – в субботу, перед вербным, у нас бывает Лазарево Воскресение!»

«Вот каков, и церковника сбил да загонял, – закричали ребята, заливаясь хохотом, – ай да письмослов!» – А рассказчик продолжал: «Жили, говорю, старик гусляр да старуха гуслярка. Спросите вы, что-де за гуслярка, коли он играл на гуслях, а не она? Сами разумные вы, кажись, знаете, что по шерсти собачке кличка бывает, а по мужу и жену честят; коли муж гусляр, так жена неужто, по вашему, пономариха? А коли этого про вас мало, так скажу вам, молодцам молодецким, что и старухе намедни прилунилось поиграть на гуслях, как полезла она за решетом да стянула их рядном с полатей – загудели, сердечные, сказывают, вечную память по себе попели да и смолкли.

До этого греха старик наш кой-как с ломтя на ломоть перебивался; хотя, правда, родовое добро его, голос молодецкий, стал уже отказываться и подламываться о ту же пору, как и зубы, промолов с лихвою два-сорока годов; но наживное имущество, гусли, все еще служили верою и правдою безволосому и белобородому, утешали жителей села Поищихи, со проселки и выселки, и кормили старичков наших и сына их, бедного Кузю. Но теперь, после того, когда старухе нехотя, как сказывал я вам, случилось поиграть на гуслях этих и в первый, и в последний, когда сверх этого старички, живучи в сырой, дряблой землянке, захворали, то пришлось было им пропадать совсем. Вот они и сложили поскребыши и осколки гуслей своих в мешок, повесили его сыну, бедному Кузе, на шею и послали его собирать подаяние милосердных и жалостных прихожан; кто знал старика и помнил гусли его, тот-де не отринет и теперь, а подаст. Ходит Кузя по миру и поет под оконцами песни:

 
Гляньте-загляньте в дыряву котомку,
Дайте, подайте хлеба ломоть!
Тятька гусляр, моя мама гуслярка —
Где твои гусли, бедный Кузя?
Гляньте-погляньте в дыряву котомку,
Дайте, подайте хлеба ломоть!
 

Раз как-то, в воскресный день, бедный Кузя наш подошел поздним вечером под светлое оконце брусяной десяткой избы, пропел песенку свою, тряхнул осколышами гуслей в мешке – нет ответу, ни привету, а шум и тары да бары в избе слышатся большие. Подошел Кузя поближе, вплоть под окно; глянул – сидят бабы; прислушался – идут у них толки о нечистой силе, про знахарей, волхвов, кудесников да про киевских ведьм. Всего, чего бедный Кузя наслушался у окна, пересказывать не станем: «Бабы дуры», – подумал он и сам, как отошел, и затянул ту же песню свою под другим окном, – «кто бабе поверит и трех дней не проживет», – одначе долго у него не выходило из головы, как бабы клялись и божились, что коли кто чары творит, да зажмешь в это время пальцем сучок в стене бревенчатой избы, так пересилишь его; а еще говорили, что ведьму, знахаря, колдуна и всякого, кто только спознался да живет с нечистой силой, можно пригвоздить к месту и покорить себе на живот и на смерть, коли приколоть булавкой тень его к земле либо к стене: бедняга пропал тогда и с нечистым своим, – будет моргать очами да повертываться, что на колу, и наконец взмолится: «Аман!» – перед булавкой твоей, как турок неверный перед русским штыком!

Бедный Кузя рылся как-то в золе, в сору и в навозе, собирая кости, которые он жег и продавал на ваксу и на разные снадобья какому-то засевшему в ближнем уездном городишке осколышу наполеоновской армии, учителю всякой всячины и досужему делателю ваксы и помады, – как вдруг к нему, к Кузе, подошел, отколь ни взялся, цыган ли, татарин ли какой поглядеть на него и присел на кучку навоза, будто хотел стеречь ее от суковатой клюки бедного Кузи. Кузя поглядел на него искоса, стал опять разгребать сор поодаль от шабра, от соседа, и сметил, что новый сторож, на кучке сидючи, задремал. «Кто это?» – спросил тогда Кузя потихоньку шальную Мотрю, которая пасла телят и свиней. – «Неужто ты эту собаку не знаешь? – спросила Мотря шальная. – Это Будунтай, чертов пай, всем ведомый переметчик; он в Вятке барсуком из норы вылез, в свояки семи шаманам сибирским приписался, под Чудовым в козла оборотился, в Вологде свечей подавился, да кабы казанские татары не сняли с него шкуры на сафьян, так бы и светильня за ним пропала! Он перекинулся в тройку бегунов, – а из них две лошаденки белые, а одна голая, – да и ушел на три стороны; ищи его! Вот он за что и слывет у нас переметчиком, что перекидывается, собака, во что ни задумал!»

Бедный Кузя оглянулся на Будунтая, испугавшись голосистого крика шальной Мотри, – а уж Будунтая и нет: на том месте, где он сидел, лежит только камень, а камня того, кажись, прежде не было. Кузя застрогал деревянную шпильку, подкрался к камню против солнца да и приколол тень камня того к земле. «Что-то будет?» – подумал он. Долго камень лежал да отмалчивался, а Кузя стал разгребать под ним кучу навоза. Тогда и камень не утерпел: он перекинулся пошехонцем, в поршнях, в зипуне, с берестовой котомкой за плечами и стал просить Кузю, чтобы он не ругался над бедным, бездомным поденщиком, чтобы не подрывался под него суковатой клюкой, а вынул бы колышек, на который-де, того и гляди, либо скотина, а не то и прохожий человек наступит да напорет ногу. Тогда Кузя наш догадался, что Будунтай не даром о колке заговаривает, и не вынул его, доколе тот не посулил ему за волю свою любого. «Сокрушил меня злодей! Проси, чего хочешь!» – сказал наконец Будунтай, а самого сердце так и подмывает; потом снял шапку, отер пот с чела полотенцем с алыми шитками да со владимирскими городочками – и вздохнул тяжело, словно в оглоблях.

«Выучи меня своему досужеству», – стал тогда просить бедный Кузя.

«Изволь, – отвечал Будунтай, – отпусти ж меня!»

«Нет, врешь, обманешь, в лес уйдешь», – приговаривала шальная Мотря.

«Дай задаток, – сказал Кузя, – видно, Мотря шальная правду говорит; мужик тонет – топор сулит, вытащишь – и топорища жаль! Дай задаток, а не то не отпущу!» – Будунтай разгреб, не вставая с места, под собою кучу, достал горсть алтына, золота, и высыпал его Кузе в котомку.

«Врет, обманет, в лес уйдет», – приговаривала опять Мотря. – «Все это хорошо, – сказал Кузя, – да этого мало; надо мне затаврить, чтобы ты не ушел, да окорнать, для приметы, одно ухо; пой песни, хоть тресни, а без приметы не пущу; ты не курица, ногавки на тебе не навяжешь, – давай ухо!»

Будунтай-переметчик осерчал, стал браниться по-своему, по-вятский: «Чего талы[11]11
  Глаза.


[Закрыть], натаращил на меня, блябла[12]12
  Оплеуха.


[Закрыть] те в ухо, чтоб тебя комуха[13]13
  Лихорадка.


[Закрыть] в ромух[14]14
  Тряпица.


[Закрыть] свернула! Чтоб тебя уроса[15]15
  Упрямица: это испорченное татарское урус, русский. И поляки говорят: uparty, jak Moscal.


[Закрыть] в вицу[16]16
  Хворостина.


[Закрыть] иссушила, да шоры[17]17
  Индейки.


[Закрыть] и сильки[18]18
  Цыплята.


[Закрыть] пупочки с тебя посклевали! Бери нож, – сказал он наконец, – да режь ухо!»

«Нет у меня ножа, – отвечал Кузя, – доставай свой, не то зубом грызть стану!»

Будунтай снял с пояса складной нож, раскинул его, подал Кузе и подставил правое ухо.

«Левое давай, собака, – сказал Кузя, – не даром что-то ты его отворачиваешь!»

Будунтай подставил и левое. Кузя ухватил ухо, перегнул его, как сгибают сапожный товар, когда клюшву выкраивают, вырезал и ускорнячок углом, положил лоскут в котомку, где лежали гусли, и выдернул из земли колышек. Будунтай только крякнул, встал, встряхнулся, в черного петуха обернулся и приказал Кузе приходить в самую полночь за село, на распутье, где дороги разбегаются, в лес, на водопойное озеро да на кладбище. Сам взмахнул крыльями, перекинулся рябой сорокой и полетел, как сороки летают, поджимая крылышки под мышку, да все прямо, что из лука стрела.

Бедный Кузя пришел домой, высыпал старикам своим пригоршню золота, сказал, что богатый человек берет его в услуженье да в ученье и вот прислал-де им задаток. Старики порадовались и потужили; сын покинул им отставные гусли и пошел в полночь на перепутье.

Прислонившись к верстовому столбу, прождал он уже долгонько, стало время за полночь, а Будунтая нет. Кузя сказал про себя: «Не даром, видно, Мотря честила тебя; видно, знает она дружка! Ну, да меня теперь не проведешь, от меня в лес не уйдешь!» Сам вынул ухо Будунтая и укусил его зубами. Столб, у которого стоял бедный Кузя, взвизгнул по-верблюжьи и закачался. Кузя отскочил в сторону, поглядел, поглядел на версту, на столб: «Кой черт! Ты, что ли это, Будунтай?»

«Я, да что ж ты кусаешься, знаком? – сказал пегашка-столб. – Пойдем, что с тобой делать, пойдем ко мне в науку: да только, гляди, теперь ты мне слуга, поколе не выучишься всему досужеству моему, от аз до ижицы!» – «А там что, – спросил Кузя, – как выучусь?» – «А там, – отвечал Будунтай, – на свой пай сам промышляй; беркут пискленка кормит, а орла не кормит».

Будунтай взял его и продержал в науке довольно долгое время. Как он учил его своему художеств? – спросите. – Да вот как: выдернет у него руки, ноги, самого в ком свернет – вот вам кочан капусты; запустит ему руку в глотку, по самое плечо, ухватит там за что ни попало, вывернет наизнанку – вот вам ни то, ни се, ни черт знает, что. Такое ученье бедному Кузе наскучило и надоело; он стал проситься домой, уверяя, что он уже всю науку прошел и всему научился. Будунтай-переметчик позвал стариков, родителей его, вывел им трех коней и спросил: «Который ваш сын?» Старик поглядел да и указал, наудалую, на-авось, среднюю. «Нет, – отвечал Будунтай, – знать, сын твой не доучился. Поди и приходи через полгода».

Вы знаете, ребята, что ждать полгода долго, страх долго; а между тем, оглянись назад, его уже и нет!

Старик пришел в срок, а Кузя как-то тихомолком шепнул ему: «Укажи-де на ту кобылу, которая будет вертеть хвостом». Но Будунтай вывел ему трех куцых куропаток и велел узнать сына. Старик указал опять на какую попало – и не угадал. Кузя известил отца, что в следующий раз будет оправлять носом перышки на шейке – а Будунтай вывел опять коней. Средний махнул однако ж хвостом, старик его узнал и взял выученного сына домой. «Возьми его, – сказал переметчик Будунтай, – да слушай: береги его как око свое; если ж понадобятся тебе деньги, то вели сыну оборотиться в коня, веди на базар и продавай: да только, смотри, уздечки с ним не отдавай, а сыми да неси домой, так и он дома будет». Колдун махнул рукой и пропал, словно сквозь землю провалился, а лошади оборотились в людей: вороной жеребчик в Кузю бесталанного, рыжая кобыла в шальную Мотрю, а чалый мерин никак в тебя, Терешка!

Старик пришел с сыном домой, дождался торгового дня; Кузя оборотился конем, отец повел его на базар, продал, накупил сладкого и горького, квашеного и соленого, – а он, вишь, держался русской поговорки: пей кисло, да ешь солено, так и на том свете не сгинешь. Накупивши всего, чтобы было, чем полакомить и старуху свою, пошел домой; а Кузя, его сын бесталанный, дорогой его нагнал, и они опять вместе, рассмеявшись да порадовавшись, как ни в чем не бывало, воротились домой.

А ушел наш Кузя от нового хозяина своего вот каким делом: ржевский мещанин, барышник, приехавший в нашу сторону закупать лошадей, чтобы там гнать их на лебедянскую ярмарку, сторговал и купил у старика гусляра каракового коня, четырех лет, трех с половиной вершков, без тавра и без отметин, поспорил было с хозяином за то, что этот, поупрямившись, не хотел передать ему, как водится, повод новокупки из полы в полу, а с коня, не по обычаю, снял недоуздок, – известно, что корова продается с подойником, а конь с недоуздком, – наконец, однако же, чтобы не упустить сходной покупки, на все согласился и заплатил гусляру денег. Не успел этот отойти, а ржевский барышник оглянулся на бойкую, голосистую торговку, с которой тем часом молодой калмыцкий жеребчик стянул зубами головной платок, как народ, обступив нашего коновала и барышника, стал хохотать и указывать на него пальцами. Ржевский мещанин оглянулся назад – у него в поводу не конь, а человек. Тут что было шуму, крику, брани, божбы и смеху – весь базар расходился; казаки отняли у рыжего коновала бедного Кузю; этого отпустили, а того прозвали полоумным. Хотел он было идти просить – да к кому пойдешь и на кого? Но это, слышь, не все, а была еще потеха вот какая: крымский цыган, подкочевавший на базар с походной кузницей и увидевший, что приключилось с ржевским коновалом, рассудил, что Кузькино ремесло неплохой хлеб, и что не худо бы попытаться перенять у него доброе дело; загадано, сделано; цыган продал тому же барышнику клячонку свою, а потом украл ее у него же из рук, передал товарищу, а сам надел на себя недоуздок. Когда же барышник наш оглянулся и снова увидел, что ведет в поводу не коня, а живого человека, только другой масти, смурого цыгана, то плюнул, кинул повод, перекрестился, прочел: с нами крестная сила и помилуй мя, Господи! – уехал с базара, и с той поры в Черкаск более ни ногой. Ну его, рыжего, к семи Симеонам, обойдемся и без барышника! Только, окаянные, цены портят, с чужого добра сбивают, на свое наносят да набивают, а проку в них ни на волос!

Дождавшись другого базарного дня, гусляр наш опять вывел лошаденку на продажу. На грех навязался какой-то шестипалый пройдоха, подпоил нашего старика, присударивал да присударивал и купил у пьяного гусляра коня и увел его со всем, с недоуздком. Старик пришел домой, проспался, спохватился, да ожидает сына своего чуть ли не до поныне.

На этот раз купил Кузю бесталанного сам Будунтай. Первым делом Будунтая было отрезать у новокупки левое ухо, на обмен, на выкуп своего, которого иверень о сю пору еще оставался за Кузей. Разменявшись, оба они стали с ушами; да уж отныне, хоть и был Кузя по-прежнему мастером науки, в которой искушался на выучке у Будунтая, не стало ему, однако же, более по-прежнему власти над учителем своим, а должен был Кузя поневоле ему покориться.

Будунтай, изморивши да загонявши коня новокупленного до бела мыла и задавши на нем концов десяток-другой по городу, прискакал домой – а дом у него стоял в чистом поле невидимкой – и привязал лошадь подле тына. Никак, у тебя, Лукашка, кобыла была, из Гукеевской орды, что не терпела на себе в стойле недоуздка: бывало, как ни пригонишь на нее оброт, как ни подтянешь его пряжкой, она дотоле чешется, доколе не скинет его с головы долой. Кузя бесталанный у нее, знать, наострился: только что Будунтай в избу, а он ну чесаться щекой, задрав голову к верху, – задел недоуздком за кол плетня, да стащил ее долой с головы, через уши.

Мальчишка, сын Будунтая, увидел это, на дворе стоя, и побежал сказать отцу. Тот, выскочив, пустился в погоню за конем, и тут-то пошла потеха. Кузя видя, что лютый барс его нагоняет, ударился об землю, перекинулся белым кречетом и взмыл по-над крутым берегом реки. Будунтай ударился на него сизым беркутом; Кузи ринулся клубком об берег, перекинулся пескарем и соскочил в воду. Будунтай, таки прямо, как мчался за ним, комом грянулся об воду, распластав высокий вал надвое, и щукой зубастой насел на хвост мелькавшего серебряной чешуйкой пескарика. Кузя-бедняга вынырнул стрелой из воды, сделал, собравшись с последними силами, скачок в маховую сажень, обернулся в золотое колечко и подкатился под ноги гулявшей в те поры на муравке побережной княжны Мило лики, дочери владельца той земли. Княжна Милолика подхватила колечко, надела его на пальчик и с радостным удивлением оглядывалась вокруг. Будунтай вынырнул гусем лапчатым из воды, выплыл на берег, встряхнулся, оборотился в купца кашемирского, подошел к княжне и стал просить убедительно отдать ему потерянное им колечко. Княжна испугалась густой черной бороды и воровских карих очей да сурменых бровей и чалмы кашемирца, закричала и прижала колечко к груди своей. Сенные девушки да подруженьки набежали, окружили младую княжну свою, кинулись все на неотступного бородача и начали его щекотать без пощады, до того, что незванный гость хохотал и кашлял, и плакал и чихал, и ногами и руками лягался, и снопом овсяным по мураве катался, да такая над ним беда при лучил ася, что позабыл было всю науку свою; через великую силу опамятовавшись, оборотился он мигом в ежа, от которого девушки, поколов алые пальчики свои чуть не до крови, с криком отскочили. Пастух, прибежавший на крик и шум, взмахнул долгим посохом своим и ударил свернувшегося тугим клубком ежа, и еж рассыпался калеными орехами; запрыгали орешки по земле, а девки кинулись их подбирать, да опять таки с криком отскочили, побросав все, что захватили в лайковые ручки свои: орешки не тем отозвались; это были раскаленные ядрышки, и барышни наши пообожгли себе пальчики.

– А я бы рукавицы надел да подобрал, – сказал косолапый Терешка.

– Знать, ты умен чужим умом; ты и в Киев дойдешь, коли люди дорогу укажут, – отвечал сват, – а сам ты, брат, и лапы обжегши, не очень бы догадался, как управиться; чай, стоял бы, вытулив очи, да поглядывал бы на диво дивное, что красноносый гусь на татарскую грамоту!

«Княжна показала царственным родителям своим ненаглядное колечко, да испросила позволение любить его и не сымать с пальчика своего ни день, ни ночь. Как только осталась она одна, то и начала играть колечком: надела его на тонкий шитый платочек свой и, забавляясь, покачивала да перепускала по платочку от конца до конца. Вдруг колечко как-то упало, покатилось, и – казак, молодецкая душа, Кузя бесталанный, стоял перед княжной. Он убрался на этот раз в малиновый бархат да в тонкое синее сукно. Никто в палатах царских не слыхал разговоров его – княжна однако же вышла к брачному столу и грустна, и радостна, и опять таки с заветным колечком на руке. Она сказала только батюшке, что сегодня-де наверное опять явится тот страшный купец, кашемирская борода, и будет просить выдачи колечка, и умоляла отца не отбирать у нее этого сокровища. Когда же и в самом деле повечеру явился купец, у которого все еще не прошла икота после вчерашней щекотки да хохотни, – когда пришел, говорю, кашемирец за потерянным, будто бы, на берегу реки колечком – то царь-отец позвал дочь свою и приказывал отдать купцу кольцо: «Нам чужое добро таить, дескать, не идет». Княжна отвечала, что не смеет ослушаться дорогого родителя своего, но и не может передать мужчине колечко из рук в руки; а поэтому и кинула его на пол, – пусть-де не прогневается, да сам подымет. Но колечко рассыпалось мелким жемчугом; купец живо встряхнулся, перекинулся черным петухом и начал проворно подбирать жемчужинки; а подобравши все, взлетел он на окно, захлопал крыльями и закричал петухом: «Кузя, где ты?» – да словом и выпорхнул в окно. Но княжна, которую наш Кузя, видно, наперед уже подучил да настроил, кинув колечко, уронила в то же время, будто невзначай, платок свой, да им и прикрыла одну, самую крупную жемчужинку. Она-то вдруг выкатилась теперь из-под платка, отвечала на спрос петуха, словно петухом же: «А я здеся!» – и ринулась соколом из окна; грянул сокол с налету – только шикнул крыльями по воздуху, – грянул клубом в черного петуха, подпорол ему заборным когтем левый бок, да черконул по левому крылу, помял и положил все перья правильные; упал камнем петух замертво в крутоберегий поток и понесло его волною вниз по реке, по зеленой воде. Почернела и побагровела вода от пенистой крови; а подрезанное левое крыло вскинуло и поднято ветром, оно и запарусило туда же по пути, вниз по реке, поколе не завертело петуха встречным течением, в заводи – там, сказывают, сомина, чертова образина, им было подавился, да нет, справился, проглотил; не подавится он, чай, и самим сатаной, не токмо конем его подседельным.

Сокол взмыл над теремом царским, вспорхнул в широкое окно, сел на руку княжны своей и поглядывал на нее ясными, разумными очами. В это самое время черный петух испустил дыхание свое, а ясные сокол спорхнул на пол и предстал в том же виде, как колечко давеча перед княжною: перекинулся молодцом-молодецким. Со смертию Будунтая Кузя лишился, правда, силы и уменья перекидываться и принимать иной образ, да и не тужил уж об этом; живучи в довольстве и в богатстве с супругою своею, бывшею княжною Милоликою, вскоре наследовал он престол царский, жил да княжил, правил да рядил, солоно ел да кисло пил, стариков своих, гусляров, поил да кормил, а Терешке косолапому велел, братчиной да складчиной, насыпать песку за голенища! Держите его, дурака, ребята, держи его!»