Текст книги "Русские Сказки"

Итак, по благополучном решении и окончании трех уголовных дел сих, Шемяка послал поверенного своего требовать от Харитона платы, которую он ему во время суда сулил и показывал в кисе кожаной. А Харитон целовальник отвечал: «Это не киса у меня, а праща; лежали в ней не рубли, а камни; а если бы судия Шемяка меня осудил, так я бы ему лоб раскроил!» Тогда Шемяка Антонович, судия и воевода, перекрестясь, сказал: «Слава Богу, что я не его осудил: дурак стреляет, Бог пули носит; он бы камень бросил и, чего доброго, зашиб бы меня!» Потом, рассудив, что ему пора отдохнуть и успокоиться после тяжких трудов и хлопот, на службе понесенных, расстроивших здоровье его, так что у него и подлинно уже ногти распухли, на зубах мозоли сели, и волоса моль съела, – поехал, для поправления здоровья своего, на службе утраченного, за море, на теплые воды. А Харитон, целовальник отставной, как пошел к челобитчикам требовать по судейскому приговору исполнения, так и взял, на мировую, отвяжись-де только, с одного козу дойную, с другого муки четверти две, а с третьего, никак, тулуп овчинный, да корову – всякого жита по лопате, да и домой; а с миру по нитке, голому рубаха, со всех по крохе, голодному пироги! Всяк своим умом живет, говорит Харитон, – старайся всяк про себя, а Господь про всех; и хлеб за брюхом не ходит; не ударишь в дудку, не налетит и перепел; зимой без шубы не стыдно, а холодно, а в шубе без хлеба и тепло, да голодно!

Вот вам и всем сестрам по серьгам, и всякому старцу по ставцу! Шемяка родил, жену удивил; хоть рыло в крови да наша взяла; Господь милостив, царь не всевидящ – бумага терпит, перо пишет, а напишешь пером, не вырубишь топором! Нашего воеводу голыми руками не достанешь; ему бы только рыло свиное, так у него бы и сморчок под землей не схоронился!

Что ж сказать нам про Шемяку Антоновича, как его чествовать, чем его потчевать? Послушаем еще раз, на прощанье, свата Демьяна, да и пойдем. Он говорит: «Удалося нашему теляти да волка поймати! Простота хуже воровства, в дураке и царь не волен; по мне уж лучше пей, да дело разумей: а кто начнет за здравие, а сведет на упокой, кто и плут и глуп, тот – на ведьму юбка, на сатану – тулуп!»

Кланяйся, сват Демьян, куме Соломониде, расскажи ей быль нашу о суде Шемякином, так она тебе, горе мыкаючи, в волю наплачется; скажет: «Ныне на свете, батюшка, все так; беда на беде, бедой погоняет, беду родит, бедою сгубит, бедой поминает! За грехи тяжкие Господь нас карает; ныне малый хлеб ест, а крестного знамения сотворити не знает – а большой правою крестится, а левую в чужие карманы запускает! А мы с тобою, сват, соловья баснями не кормят, где сошлись, там и пир; новорожденным на радость, усопшим на мир – поедим, попьем, да и домой пойдем!»

Сказка третья
О Рогволоде и Могучане царевичах, равно и о третьем единоутробном их брате, о славных подвигах и деяниях их, и о новом княжестве и княжении

Катеньке Мойер и Машеньке Зонтаг

Здравствуйте, тени милые! Здравствуйте, родные, отечественные видения! Вы одногнездники со мною, земляки мне, по Богу и по Днепру, по Дону и по Неве – но вы язычники и поклоняетесь идолам росту исполинского и кумирам искаженным, по желанию и самовольной прихоти созидаемым! Они являются и пугают вас, жалуют и виры налагают, мучат бесчеловечно, братаются и снова кары насылают страшные; вы заговариваете их и умаливаете. То заветом, то обетом откупаетесь – волхвы и шаманы и кудесники сохраняют связи ваши с ведьмами, с домовыми и с русалками и с богами высшими – сводят с ними и разводят вас; – мы дивимся вам и богатырским вашим подвигам; наши дни текут однообразные – чародейства и в завете нет; веки тьмой непроницаемой налегли на жит и бытие ваше; отголоски слабые в преданиях изустных отзываются и замирают – станьте ещежды, тени прадедов, станьте в доспехах своих ратных, богатырских, и протеките надо мною медленно: я вдохновен и увижу вас, увижу невидимок; я знаю грамоте российской скорописной и предам память вашу потомству, я избавлю вас от забвения!

И славолюбивые предстали и протекли чредою медленной, благообразной!

Начинается сказка чудная: о Рогволоде и Могучане царевичах, о славных подвигах и деяниях их и о новом княжестве; излагаются в ней доблести и прозвища помянутых рыцарей-близнецов и третьего единоутробного их брата. А кто читать станет, просим не прогневаться: у меня сказочник парень незадорный; ест пряники писаные, а говорит речи безграмотные; быль-небылиц старинного века наслушавшись, мелет, не так как слово к слову пригоняют, на безмен прикидывают, на аршин примеривают – упаси Бог! За этим письмом промаявшись, когда-нибудь без покаяния умрешь! – Нет, он мелет спроста, с плеча!

Сказка написана во здравие и утешение Катеньки Мойер и Машеньке Зонтаг; писатель кланяется и бьет челом; маленькой рыбке малое плавание, а вырастете велики, читайте были высокоумные, да меня со сватом Демьяном лихом не поминайте. Сказки и предания предтечи летописей.

Сказка от начала начинается, до конца читается, в средине не перебивается. Сказка моя так сложена, что добрым деточкам в руки дается, а от недобрых бегает, как жеребенок молодой лягается, серой кошкой перекинется, невидимкой скроется. Уставьте же, дети, свои ушенки, как молодые зайчонки, сидите и слушайте!

За полями, за лесами, за морями дальними, от нашего отечества в расстоянии таком неизмеримом, что глазом не окинуть и пядью не перемерить, властвовал князь – не скажу и имени его, для того, что он был князь недобрый, лихой, брюзгливый, неприступный и завистливый. Он по жеребью сыскал и супругу по себе; придворные, шутя, звали его Сенькою, а супругу его, которая, скрывая низкий, уродливый рост свой – ибо она была не выше русского букваря, только потолще – всегда носила пресмешную бобровую шапку, называли запросто Шапкою; от чего впоследствии и произошла пословица: по Сеньке шапка. Жили они жили, князь Сенька со княгиней Шапкою, соскучились без детища и заслали ведьму чало-глазую за море за Варяжское, в тридесятое государство, во страну неведомую, где у царя тройни родились красоты и доблести редкой, так что слухами о себе и славою преисполнили вселенную. Украла чародейка злая мальчиков трех у несчастного неведомого царя варяжского, понесла ночью темною по лесам и по горам и уронила, потеряла одного малютку, а донесла только двоих и вручила их повелителям страны своей. Они выдали близнецов за своих: не было родин, вдруг двое крестин! Малютки-близнецы, милые, пригожие, ни в отца ни в мать, ни в семейную стать; ну так, что дивились им повивальная бабка, гости именитые, придворные и весь народ. Они росли не по дням, а по часам: привлекали и пленяли неимоверною миловид-ностию и юным мужеством своим всех, их окружавших. Князю Сеньке с княгинею Шапкою, ложным родителям их, стало теперь это завидно, и начали они придумывать способ, как бы бедных приемышей своих извести или с рук сжить. Не думай, не гадай, а испортить отдай, сказала мать – и стали детей встречному и поперечному показывать, и заставляли хвалить их и удивляться красоте и здравию их; ибо в тогдашнее необразованное время, а этому уже очень давно, верили еще тому, что, если недобрым глазом кто на кого взглянет или нечистым языком похвалит, так испортит или сглазит. Но бодливой корове Бог рог не дает; с иного сорвал бы и голову, так не ухватишь и волоса; норовишь соседу в бровь, а попадешь себе же в глаз! Малютки росли да потягивались, живы, здоровы, а у князя на лбу расцвела шишка с крымский огурец, а княгиня, будто бы на пол-локтя в землю ушла, сделалась еще ниже прежнего! Праведный гнев овладел теперь князем; он созвал мудрый совет свой, людей великих и опытных, и приказал им, скоро на скоро, со стула не вставая и глаз с места не сводя, придумать-пригадать и на деле указать, как извести князьков неодолеваемых. Между судьями княжескими, блюстителями правды, был некто Белоус переметная сума, который всегда и во всем князю потакал, много исполнял дурных его приказаний и славился при том пронырством своим, сметливостью, узорчатым умом и тороватыми выдумками. Иной хомяк не успел бы и напойку табаку ухватить, как он дело придумал, приладил, пригадал и шепотом князю пересказал; князь до того обрадовался этому, что послал всему совету своему по стакану сбитню, по муромской сайке, и велел первому придворному скомороху и цимбалисту своему сыграть им по плясовой на брата. Кошке смешки, а мышке слезки; кто скачет, а кто и плачет!

На утро, ни свет ни заря, Белоус переметная сума встает раньше тетерева, садится в ладью рыбацкую, берет с собою бочку дубовую чистой отделки, с медными литыми обручами; закупорена, засмолена и закрашена кругом, пазам и следу нет, только Бог один ведает-знает, что злодеи думают, что гадают! – Ударили гребцы-молодцы, волною взлелеянные, в весла, выгребли на ветер, поставили парус волнистый, белокрылый, и полетела ладья, не поспеет волна след заливать!

Через час места Белоус переметная сума воротился и доложил князю, что дело сделано, и травой поросло. Князь его произвел в первые придворные ореходавы свои, приказал носить кафтан на изнанку и дозволил походя спотыкаться на каждом шагу – знаки отличного благоволения! Что город, то норов; что деревня, то обычай; что земля, то проказы!

Но когда Белоус переметная сума возвращался с моря, ладья его шла легко, подымалась высоко и летала по волнам; тяжелой бочки с медною оковкою не было; он скинул ее в море, пустил во глубину неизмеримую – если Ивана Великого тремя саженями наставить, и макушка не выкажется из воды, мерным аршином в високосный год не перемерят; лучшему водолазу, без жернова на шее, дна не достать! Сохрани нас Бог и помилуй, детки; вздумаешь, так голова кружится! Ты, Маша, на Черном море живучи, видывала, как кит-рыба ныряет, по безмерной и необъятной среде светлой гуляет; а ты, Катя, по Юрьевской мостовой похаживая, до поры, до времени, в долг поверь!

Но догадались ли вы, что было в бочке этой? Близнецы княжеские, коим завидовали самозванцы отец и мать, ибо боялись, чтобы народ их не полюбил более чем родителей; у кого совесть не чиста, тому и тень кочерги виселица. Два брата невинных жертва коварного властолюбия и зависти; один назывался Рогволод сизокрылый орел, другой Могучан богатырская поступь, – имена, данные им крестным отцом, волхвом, знаменитым Людохраном, по прозванию громовой отвод, прорицали будущую славу их, величие и могущество; но теперь – погибло все! Бочка тяжелая семь лет ко дну идет, дна не достанет; Могучана царевича поступь богатырская скована, Рогволода царевича крылья соколиные не выносят! Ленивого дошлешься, сонливого добудишься, а мертвого – никогда! Возьмите песку горсть, да посейте по твердому камню – когда песок тот взойдет, опушкой зеленой прорастет, тогда воротятся царевичи из невольного похода своего! Недобрый князь, недобрый Белоус сума переметная – Бог вам судья!

Итак, близнецы наши семь лет уже путешествуют среди неба и земли, отрешенные от света, от людей, от всего живого, от помощи и пособия, одни, заключенные, носимые буйными волнами по безднам океана! Дал Бог ротик, даст и кусочек; лежи и жди, сказал Рогволод нетерпеливому Могучану, и оба улеглись снова. Скоро сказка сказуется, не скоро дело делается; семь лет не семь часов; а посидите-ка, детки, и семь часов на одном месте, так по ногам мурашки заползают!

Семь лет миновались. Настала роковая ночь. Крестный отец царевичей, Людохран, громовой отвод, приказал закладывать парадную карету свою; а карета у него была без окон, без дверей, без кровли, без помосту, ни колеса, ни полоза, ни дышла, ни оглобли – закладывается попросту, без затей, ездит по земле и по морю, со звезды на звезду перескакивает, сама себе пути новые пролагает.

Лишь проведала о том ведьма чалоглазая Карга Фоминична, по прозванию редечная тёрка, для того, что у нее, в молодости, черти на роже в свайку играли от чего у нее следы рябые и до старости еще не изгладились, – лишь проведала она о намерении неприятеля своего закоснелого, Людохрана, села тотчас на возок свой. А возок у нее был буднишний – черепок битый, а праздничный – плошка; под черепком тряпица, в черепке Карга птица, черным лоскутом завешена, четыре филина в упряжке, два в корню, два под выносом – поросенок за фалетора[2]2
  Прошу извинить: моему сказочнику форрейтера и не выговорить!


[Закрыть], сыч за кучера, сова за запятках, змеи летучие – скороходы и вожатые.

Полетели молодцы, близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли – Людохран, громовой отвод, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего – ведьма чалоглазая, Карга Фоминична, по прозванию редечная тёрка, ниже травы, тише воды – съехались над морем-океаном, среди неба и земли; стал Людохран доставать со дна морского царевичей, налегла ему на руку ведьма чалоглазая, зубами веревку перегрызла. Замахнулся Людохран громовым отводом своим, и пословица: часом из дубины выпалит, – сбылась. Ведьма полетела в море, застонала, берега вторили реву ее, утесы каменные содрогнулись, рыба спасалась на глубину, филины замахали крыльями своими от ужаса, и Людохран, оглушенный, сам пал без чувств.

И тотчас сестра родная Карги Фоминичны, почуяв голос знакомый, пустилась на помощь. Баба-Яга, костяная нога, в ступе идет, пестом упирает, помелом след заметает. Ведьма чалоглазая сочла ее, впопыхах, за неприятеля своего Людохрана и стала на нее насылать огненных змей своих, стала сама полетом совиным налетывать. Баба-Яга перстом и помелом обороняется, угорелой кошкой метается, – и началась битва ужаснейшая, какой подобной не было с тех пор, как свет на трех китах стоит, в сравнении с которой морское сражение под Наварином был одною только пустою ошибкою!

Проказит бес на свою голову; сатана за все берется, да и сатане не все удается! Ветры неслыханные взвыли со всех концов вселенной, налегли на море, море застонало, пена воздвиглась до небес, молния камни подводные крошила вдребезги, дно морское с чудовищами своими, от роду веков свету Божьего не видевшими, обнажилось; и близнецы царские, в дубовой бочке своей, с медными обручами, исторженные из вертепов подводных, летали по верхам валов. Это было в полночь; солнце взошло и осветило тихое, как зеркало, море и спокойно на берегу лежащую бочку.

Бочка эта теперь походит на яйцо орлицы: ни слуху, ни духу, заковано, законопачено, пазам и следу нет – а придет время, тряхнет крыльями орленок молодой и скорлупа раздастся!

– Благослови, брат любезный, потянуться, – сказал Могучая Рогволоду, – кости слежались, как сельди голландские, спину свело дугой ямщицкой, руки, ноги сплелись валдайским барашком! – Полно сидеть на корточках, – сказал Рогволод, – до Бога высоко, до царя далеко – нам просить о помощи некого. Потянись, брат любезный, в один конец, я потянусь в другой!

Потянулись братья-близнецы – богатыри, раздалась бочка дубовая с обручами медными, полетели осколки за тридевять земель, в тридесятое государство. Встали молодцы, оправились, отряхнулись, как орлики молодые из гнездышка, оглянулись на все четыре стороны, порадовались свету белому и пошли промышлять себе жительства, яства и пития. Познали себя на острове чудесном, где всяких кореньев питательных и вкусных, фруктов, овощей и винограду хоть лопатой загребай; пастила, в латочках, на деревьях растет, мед липецкий густым потоком клубится, хрусталь сахарный берега его устилает, квас малиновый рекой судоходной протекает, калачи горячие московские паром своим воздух согревают, мороженое, тридцати пяти сортов, на подносиках золотых девушки русокосые разносят.

«Не хочу и рая, – сказал Могучан, – буду здесь жить и умирать». Накинул кольчугу чеканную, шелом с летучим змием и гривою косматою, поднял щит, как солнце ясный, и меч-кладенец. Оглянулся на Рогволода – на нем латы из-под молотка; шелом заморский выведен наперед львиным рылом, глаза вставлены алмазные, яхонтами осыпаны, в руке щит тульской работы, с прописью не славянскою; копье булатное хвостом касаточным выведено, кистями шелковыми разукрашено. Сердце у них так стучало, что латы серебряные звенели!

– Еще ли хочешь здесь жить и умирать? – спросил Рогволод Могучана. – Нет, брат любезный, стыдно, семь лет проспавши, доброго ничего не сделавши, на восьмой нежиться-лелеяться, в меду, как в масле сыр, кататься; пойдем, куда стопы понесут богатырские, поищем приключения, похождения и судьбы. Мы не на щитах возлелеяны, не под шеломами повиты не концом копия воскормлены, а стоим и таких. Пойдем. Покажем рыси своей. – Разошлись парни, поклонились в пояс брат брату, положили по поклону отцу и матери, родителям неведомым, помолились и пошли. – Слушай ты богатырского посвиста моего, я буду слушать твоего. Будем стоять горой брат за брата. Прощай.

Разошлись добрые молодцы в разные сторонушки – как же нам быть? Надвое не разорваться, а покинуть одного жаль! Бог весть, когда с другим опять свидишься!

Могучан богатырская поступь, пяти шагов не прошел, жеребец удалой его нагоняет; ржет, пар из ноздрей; бьет копытами мать сыру землю; седло кабардинское, под попоной малиновой, подпругами золотыми пристегнуто; уздечка сафьяновая, вязаная, бляшками серебряными с чеканью вороненой разукрашена. Улыбнулся Могучан счастью своему сиротскому, ухватился левою рукою за гриву, занес ногу в стремя – видит, батрак, в броне кожаной, в шишаке, с предлинным пером индюшечьим, огромный меч при бедре, на широком черном ремне с пряжкою оловянною, усы четверти в полторы – подает ему стремя. – Ты кто таков? – Тришка, по прозванию Боровик, верный слуга твой. – Мне дядьки не надобно, – сказал Могучая, – меня выносило в утробе своей море синее, вал гремучий пестовал на лоне своем, на руках носил ветер ревучий, а гроза и буря убаюкивали! Собирайся, Боровик, в поход идти, раскланяйся на все четыре стороны, ступай, ищи сам себе приключений, похождений и судьбы! – Сам взвился и сел. Конь захрапел под седоком. – Терпи, казак, атаманом будешь, – сказал Могучан, ударил коня пятами по крутым бедрам, свистнул богатырским посвистом, опустил забрало решетчатое и поскакал, только пыль столбом. Так он скакал, дав волю коню своему, аргамаку неутомимому, от полночи на полдень, три дня и три ночи. Видел во сне Баян соловей, песнопевец затейливый, как скакал Могучан царевич, богатырская поступь, и сложил именем его песню:

Песнь о Могучане царевиче, богатырской поступи, и о летучем борзом коне, аргамаке неутомимом.

 
Лишь смеркается день, и приветливо тень
И вблизи и вдали устлалась на земли —
Я взвился на коне, и помчал он меня,
Как легок ветерок, мой сокол через дол!
И поток поперек ли, ручей ли с полей,
Без разбору я мчусь, без оглядки несусь —
Чует конь, где огонь, где вода, где беда,
Выплывал из воды, из огня, из беды!
Я дороги не знал – я скакал, в перевал,
От зари до зари – ночь и день через пень.
И о плиты копыты стучат и звенят,
По полям, по кустам, через терн, через дерн!
А поток где широк, где река глубока,
Я седло покидал, я за гриву хватал
Жеребца-удальца – на тот край выплывай,
Выноси, удалой, ездока ты с собой!
 

«Стой!» – заревел ужасный голос, – и Могучан узнал того же злодея, у которого некогда Вадим отбил княжну киевскую. Тот же рост огромный, та же стать исполинская – кожа медвежья за спиною, дубина стопудовая на плечах. Он счел, видно, Могучана за Вадима, и хотел отомстить обиду; рука отрубленная прикована была к плечу железным ободом. Могучан не рассудил ему рубить руки, чтобы не растревожить старой раны, а принял плечом богатырским удар дубины, и меч-кладенец запустил исполину в пенящийся зев, по самую рукоять. Столетние дубы выворачивал с одного маху палицей своей, валял по сотне конных и пеших витязей, – а Могучану царевичу и синяка не означил на плече богатырском. Вот как наши поправляются! Знать, не на того наскочил!

Прошло опять дней и ночей несколько, едет царевич наш шагом, потупил взор перед себя, досадует, что некому развеселить богатырской души его, скучает без похожденья. Вдруг видит, стоит над дорогой мельница – крылья сами ходят, мешки таскают, сами на жернов высыпают; мешки из рядна небеленого, а рядно парчовое; зерна пшеничные золотые, ржаные серебряные, сыплется мука жемчужная, сама на выбор по ниткам нижется, по пасмам раскладывается, а никого не видать. Могучан, возвыся голос молодецкий, стал призывать хозяина. Трынка-волынка-гудок и супруга его, Прялка-моталка-валек, оба отозвались: «Трынка-волынка-гудок сидит на семи кулях в углу и кует золотые колечки, а Прялка-моталка-валек прядет шелк да нижет жемчужные ожерелья», – «Продайте мне нитку жемчугу, люди добрые!» – сказал Могучан. – «Жемчуги наши не продажные, не даровые, а заветные», – отозвалась Прялка-моталка. – «А что завету на них?» – спросил царевич. – «На каждое мое ожерелье муж мой кует по колечку обручальному, а кольцо обручальное опять заветное. На него для доброго молодца, каков ты, три завета. Браться не браться, любо и вольно; а возьмешься снять заветы, да не сможешь, прошу не прогневаться: если роду ты не холопьего, а княжеского, будешь у нас семь лет батраком служить. Не дав слова, крепись, а дав слово, держись. Первый завет – показать силу и искусство телесные, найти замок плавучий, семибашенный, да освободить малиновку-заключенницу из-под плену бессрочного. Второй – показать силу и свойства душевные, нравственные, сделать доброе дело и не похвалиться им, не искать, не ожидать и не просить награды. Третий – отличиться свойствами и качествами умственными, показать ум да разум свой, загадать такую загадку-самодельщину, чтобы Трынька-волынка-гудок и Прялка-моталка-валек над нею призадумались и в трое сутки не разгадали».

Пустился в путь царевич искать замка плавучего, семибашенного. Карга Фоминична, ведьма чалоглазая, по прозванию редечная тёрка, тотчас дала знать об этом брату своему, гремячему Змею Горинычу стоглавому, чудовищу непобедимому – а тот и стал подсылать подчиненных своих навстречу царевичу, затруднять путь ему, с дороги сманивать, чтобы не нашел он замка плавучего, семибашенного. Стал леший перед ним мелким бесом рассыпаться, кошкой черной в сумерках через дорогу перекидываться – покинул царевич дорогу битую, пошел по полям, по кочкам, стороною, лесом – потеряла кошка царевича, пошла, села на перекресток выжидать другого прохожего. Стал леший филином пучеглазым налетывать, крыльями совиными своими царевича обмахивать – навел он, среди темной ночи, яркий, как солнце, щит свой на филина полуночного – испугался филин света и убоялся и пропал. – Стал леший с травою, с лесом ровняться, заслонять дорогу, ложным посвистом богатырским насвистывать, в чащу глухую леса витязя заманивать. – «Нет, – сказал Могучан, – не таков посвист молодецкий брата моего, орла сизокрылого; у него с посвиста, у зверя волос дыбом, а у дуба листья осыпаются!» Стал леший плакать жалостно малюткою, хохотом резким по лесу рассыпаться – но царевич идет да идет путем своим, куда глаза глядят, куда стопы несут богатырские, за каждым шагом к терему приближается. Видит, наконец, Змей летучий Гориныч, чудовище стоглавое, непобедимое, что послы его с пути сбить царевича не возмогли, а указали ему только дорогу ко гнезду его и жилищу, к терему семибашенному, в открытый бой с ним вступает. – Стоит на озере обширном терем семибашенный, плывучий, без приступу, без ворот; выплывают из семи башен по семи кораблей, на каждом корабле по семи батарей, на батарее по семи самострелов, на каждом самостреле по семисот стрел. Осыпали стрелы царевича, так что свету Божьего не взвидел: солнце затмилось тучами их.

 
И не птица, а летаю,
Но крылами не машу —
Клев булатный; настигаю —
Как вопьюсь, так задрожу!
Я летаю, не виляю,
Не пою я, а свищу!
 

Но поступь богатырская пронесла его мимо гибели, и невредимый стал он у стен крутых досчатых. А стены крутые досчатые, с верху до низу струнами унизаны громозвучными; что шаг, то загудят, заиграют, близость неприятеля хозяину, Змею Горинычу, возвещают. Шагнул царевич еще раз богатырскою поступью своею, не коснулся пятою ограды зачарованной, ни вершины стены семибашенной, и попрал стопами старшего детища сатаны, Змия Гориныча, огненного, стоглавого, непобедимого. Стоит среди озера светлого островок с локоток; на том острове растет береза золотые сучья, на тех сучьях сидят птицы райские, поют песни царские; на самой на макушке висит клетка воздушная из проволоки-невидимки; – а проволока та свита из одних чистых поцелуев девственных, переплетена лучами взоров очей карих и голубых – в той клетке сидит-порхает малиновка-узник, в плену бессрочном горюет. Высвободил Могучан царевич, не пленялся песнями райскими, сладостными, усыпительными, малиновку-заключенницу из плена заветного, бессрочного; перекинулась красною девою и исчезла в синем море неба вечного. Грянул гром, и замок зачарованный, семибашенный, со всеми причудами своими, исчез, как не бывал; и среди поля чистого остался один царевич с думою своею.

 
Ты ли, суженая, поманила мне,
Бытием неземным повеяла?
Ты ль на ясную душу молодца,
Развеселую, разудалую,
Богатырскую, неповинную,
Ты ли грусть на нее накликала?
Ты ли, суженая, поманила мне,
Бытием неземным повеяла?
 

– Не ожидает ли теперь Трынка-волынка-гудок и супруга его Прялка-моталка-валек, чтобы я воротился к ним за жемчугом? Нет, не придаст мне жемчуг и золото ни спокойствия, ни довольствия, и домогаться его, за деяния свои, есть дело недостойное Могучана царевича! У меня в груди проснулось сокровище: бескорыстное влечение делать добро и сохранять чистую совесть. Она меня наградит по достоинству за дела и поступки мои, не вознесет пустословием, не уронит оговором и клеветою. – Но едва успел царевич предаться таким образом влечению новых, пробудившихся в нем чувств и мыслей, как сим самым исполнил второй завет. Он познал себя перед тою же мельницею: крылья сами ходят, сами мешки таскают, мешки из рядна небеленого, а рядно парчовое; зерна пшеничные золотые, ржаные серебряные, сыплется мука жемчужная, сама на выбор по ниткам нижется, по пасмам раскладывается; Трынка-волынка и Прялка-моталка вышли к нему навстречу и, приняв слово, рекли: – «Ох ты гой еси добрый молодец, Могучан царевич богатырская поступь! Первые два завета тобою исполнены во всей строгости; но теперь обязан ты приступить и к третьему: увенчаться стяжанием достояния единственного или подпасть на семь лет под плен и рабство нам и наследникам нашим. Теперь, царевич, думай да загадывай загадку-самодельщину, чтобы мы вдвоем, призадумавшись, в трои сутки ее не разгадали». Могучан царевич в карман не полез за нею. Фома не купил ума, свой продает; разгадайте же мою загадку!

ЗАГАДКА

 
Наша шайка луга любит зеленые.
На разбой ночной не по дубравам ходит.
В нашей шайке жит и быт заповедные —
Атаман с собой артель свою выводит.
В нашей шайке атаманов-то четыре;
Не велики они, а рожа рожи шире!
Носим красные рубахи, голубые,—
А кафтаны, все в один на нас, рябые,
И артелей, по атаманам, четыре;
Знамена свои, значки заповедные!
Нам пардону нет, пардону мы не просим,
А двойной комплект голов в запасе носим!
По казенной содержались мы печатью —
Черт ли вольницу удержит, нашу братью!
Атаман у нас один уже клейменый!
При огнях заповедных, на луг зеленый,
По ночам в разбой мы идем условной —
Нет поживы с нас палате уголовной!
Атаманов двое рыжих, два чернавых;
Стерегитесь, люди добрые, лукавых!
Королей, цариц, царевичей пленяли,
Кого шутом, кого нищим покидали!
Атаман очередной и бьет и рубит,
Больше всех нас чередной артелью губит!
Крепостные мы; за деньги рады драться;
Кто нас купит, за того идем стараться:
Покупать – так нам же в руки отдаваться —
Не дадут ни посмотреть, ни торговаться!
А привяжемся, добром не отвязаться,
Полно думать, Трынка, как не догадаться!
 

Но Прялка-моталка и Трынка-волынка над этою загадкою так призадумались, что у них было и мельница стала! Тогда Могучан царевич вошел и выбрал себе золотое колечко и к нему ожерелье любое. – «Царевич, – сказал теперь Трынка, – я твой слуга и вся моя семья; что прикажешь, то будем делать, твои речи ловить, твою службу служить; колечко ты взял неоцененное; колечко, наделяющее тебя рукою и сердцем русской княжны Милонеги, из дому Гостомыслова; той самой, которая, зачарованная, под заветом сидела малиновкою, среди замка семибашенного, в клетке-невидимке на березе золотой; она теперь твоя». – Не сбылось еще великое, – сказал царевич, – до русской земли еще далеко, далеко – дорога моя лежит туда, прямо с полуночи на полдень!»

Витязь прошел опять три дня, три ночи, стал снова скучать-горевать от безделья, накликать похожденья. Вдруг, видит, зашел в дичь такую непроходимую, что ни взад, ни вперед, ни в бок, ни в другой; терновниками превысокими заглохло все кругом, так что скрябкой не продерешься; слезает Могучан царевич с коня своего молодецкого, поступью богатырскою шиповники колючие попирает, путь-дорогу новую себе пролагает. Ночь застигла его темная; не видать ни зги; прутья в глаза продираются, ноги княжеские подсекают – дождь льет ливмя, град сечет, буря валяет деревья, молния летает как змеи огненные, скороходы-вожатые Карги Фоминичны, волки голодные, завывают, добычу свою поджидают. «Видно, Перун на посиделки ушел, – подумал царевич, – а ребята от безделья добрались до снарядов его – погоди, воротится, так он вас!»

Но погода не унималась, град бил еще сильнее, гром рыкал беспощадно, деревья сплетались сучьями рука с рукою; – негде преклонить колена богатырские, упал Могучан царевич ожидать рассвету. Вдруг земля под ним расступилась – бледный свет разноцветных огней поразил изумленный взор его, благозвучие чудное слух: – он сидит на колеснице, выделанной из одной жемчужины, под нею китайские колеса огненные, олени заморские в упряжке, отроки, отроковицы цветами путь посыпают, песни лестные напевают – по обе стороны, на липках горлинки воркуют, белки прыгают, орешки погрызывают – под ними в зелени шелковой пушистой зайчики играют, путников провождают; ребятишки за ними вслед гоняются; а один плутишка зануздал косого васильковым веночком, гонцом перед колесницею скачет; музыка роговая, голосом играет-выговаривает, похождения Могучана царевича воспевает.

Подвезли олени колесницу жемчужную под крылечко беломраморное; сорок сороков столпов хрустальных сведены сводом изумрудным; солнце алмазное, вместо люстры, на цепи серебряной висит посредине, яхонты как звезды по своду рассыпаны, луна на закате, господа всяких чинов и званий под сводом тем прохаживаются, на качелях святочных качаются; пьют, да гуляют, да песенки попевают, вечная им масленица! Облака под тем сводом искони века не видывали, ненастья не ведают, бури назвать не умеют! Встретили царевича девушки прихожие, из колесницы жемчужной высадили, цветочками закидали, повели в обитель мира, дали выпить зелья забвения суеты: с царевича прошлое как рукой сняло; будто снова он на свет народился; стал веселиться, забавляться, яствами разными наслаждаться; вдруг видит и глазам богатырским не верит, видит-познает в толпе батрака своего, Тришку Боровика; он под ручку с блинницей прохаживается, в руках кружка ведерная с медом, в зубах осетрины кусочек, с коровий носочек, под мышкою окорок целый. Шила в мешке не спрячешь; Тришку Боровика в толпе знать, как пугало в горохе! – «Ты как сюда попал?» – спросил его царевич. Несказанно обрадовался он, увидев господина своего, и бросился обнимать колени его. – «Гора с горой не сходится, – сказал он наконец, опомнившись, – а горшок с горшком столкнется!» Расставшись с витязем на острове волшебном, пошел он, по повелению его, искать себе похождения, приключения и судьбы, но не нашел; видно, несчастлив выход был, или не хорошо порог переступил, или заяц дорогу перебежал, но только не встречал я ни бабы с пустыми ведрами, ни попа. Иду, иду, – говорит, – вдруг вижу, стоит избушка на курьих ножках.