Текст книги "Русские Сказки"

Сказка пятая
О похождениях черта-послушника, Сидора Поликарповича, на море и на суше, о неудачных соблазнительных попытках его и окончательной пристройке его по части письменной

Однокашникам моим, Павлу Михайловичу Новосилъскому и Николаю Ивановичу Синицыну

Идет рыба на блевку, идет и на блесну – кто наел-«20 ся былей сытных, приторных, тот, поди, для праздника, перекуси небылицей тощей, да пряною, редькой, луком, стручковатым перцем приправленною! Истина нахальна и бесстыдна; ходит, как мать на свет родила; в наше время как то срамно с нею брататься. Правда – собака цепная; ей только в конуре лежать, а спусти, так уцепится, хоть за кого! Быль – кляча норовистая; это кряж-мужик; она и редко шагает, да твердо ступает, а где станет, так упрется, как корни пустит! Притча – дело любезное! Она неряхою не ходит, разинею не прикидывается, не пристает как с ножом к горлу; она, в праздник, выйдет, снарядившись, за ворота, сядет от безделья на завалинку – кланяется прохожему всякому смело и приветливо – кто охоч и горазд, узнавай окрутника; кому не до него – проходи, как мимо кружки, будто не видишь, что люди по пятаку кидают! Вольному воля, а спасенному рай; а чужая совесть – могила, за каждой мухой не угоняешься с обухом, и мой окрутник за тобою не погонится!

В Олонецкой губернии, сказывают, много камня дикого и много болота мокрого – там вышел однажды мужик попахать. Пустил он соху по низовью, под скатом, так попал было в топь такую, что насилу вылез; выдрался с сохой он на горку, так напорол и вызубрил сошник о булыжник неповоротливый; а когда догадался поискать суходолья, так вспахал его и засеял. Это не сказка, а присказка, а сказка будет впереди!.

Сатана, не самый старший, всегда лично в первопрестольном граде своем царствующий, а один из приспешников и нахлебников его, один из чертей-послушников, праздновал именины свои; а звали того черта Сидором, и Сидором Поликарповичем. На пирушке этой было народу много, все веселились честно и добропорядочно; плясали пляски народные и общественные, не как у нас, на ногах, а скромно и чинно, на голове; играли в карты и выезжали все на поддельных очках; расплачивались, по курсу, фальшивыми ассигнациями, самой новой, прочной английской работы, не уступающей добротою настоящим; но все это делалось, говорю, мирно и ужиточно. Вдруг входит человек, в изодранном форменном сюртучишке – кто говорил, что это хорунжий, отставленный три раза за пьянство и буянство; кто говорил, что это небольшой классный чиновник; а кто уверял, что это отставной клерк, унтер-баталер, а может быть и подшкипер. Не успел он почтить собрания присутствием своим, как в тот же миг ввязался в шашни миролюбивых посетителей и, не откладывая дела и расправы, ударил на них в кулаки. Люблю молодца за обычай! Да и не детей же с ними крестить стать! Черт-именинник, как хозяин, сунулся было разнимать, но как, от первого русского леща, у него в ушах раздался трезвон в семь колоколов с перезвоном, на языке и горько, и кисло стало, а из глаз искры посыпались градом, так он присел и присмирел. Гости расползлись по домам, по вертепам своим, и храбрый воитель и победитель наш остался пировать один, как тетерев на току.

– Дурак ты, – сказал настоятель, сатана-староста, Сидору, когда этот пришел к нему плакаться на беду свою, – дурак круглый и трус, и худой, как я вижу, нам слуга, когда жалеешь для службы нашей шкуры своей и пары-другой зубов! Тебя, вижу я, надобно в черном теле держать! Ты бы обрадовался находке да последил ее; я давно вам, неизворотливым, сказывал, что мне чиновные озорники и пройдохи почетные нужны, чтобы вы их сманивали да зазывали, а вы, знай, ходите, поджавши хвосты, как смиренники! Вы у меня как-то все от рук отбились; погоди, я вас пригну к ногтю! Изволь ты у меня отправиться на землю, изведать на деле суть и глубь и быть гражданский и военный, и взять оседлость там, где для оборотов наших окажется повыгоднее; да прошу, без всяких отговорок, служить, как люди служат, не для поживы и личных выгод, а для блага и пользы общей нашей, не щадя ни живота, ни крови.

Сидор Поликарпович вылез из преисподней, стал ногами на твердую землю и оглядывался кругом на просторе; с него еще пар валил, как с московского банщика, и он все еще не сбил оскомину после вчерашней переквашенной русской закуски, а сверх того сплечился немного в задней левой ноге, когда выбирался из пропасти преисподней, а потому прихрамывал и сел отдохнуть.

– Плохое житье наше, – подумал он про себя, – с тех пор, как нашего брата с неба спихнули, все обижают; всякий ярыга дулю подносит и по ушам хлещет! Свались только ты, как и подобьют под ноги, а станешь вставать, оправляться, так подзатыльников и не оберешься! Народ умудряется и просвещается со дня на день, и бесхвостое это племя за все берется, во все ввязывается: под землю подрывается, бороздит по морю, крестит по воздуху, – не присвой я себе жару, огня яркого, так бы и не было у меня своего красного уголка, нечем было бы перед ними похвалиться! Бьешься, бьешься, как рыба об лед, а поживы мало; часом и харчи не окупаются!

Он оглянулся кругом, поводил рылом во все стороны, – а он, как добрый гончий, искал верхним чутьем, – вздохнул горько и сказал: «Идти добро промышлять отселе подальше – здесь, в этой земле, за причетом нашим, и босым, и постриженным, приступу нет; они и без нашего брата управятся!»

Он встал и пошел на восток, ибо вылез из земли на самом крайнем западе, на взморье, под крутым берегом, где конец света, и выдался мыском в море крайний клочок земли, нашей части света. Шел он, шел, долго ли, коротко ли, ведром ли, погодкой ли, а дошел до страны от нас западной, пригишпанской, королевства задорного; а обитают в королевстве том люди неугомонные, неужиточные, родятся в них замыслы несбыточные. Там-то Сидор наш встретил отрядец солдат на привале. Солдаты те пришли из стран северных, необозримых, пространством морю прилежащему, ледовитому, равных; перешли путем земли многоязычные и отдыхали от трудов и утомительного перехода. Черт подсел к ним и начал расспрашивать их: «Куда, ребятушки, идете?»

– Идем мы, куда Макар телят не гоняет, куда ворон костей твоих не занесет; идем под Стукалов монастырь, пить да гулять, а не сиднем сидеть, играть в мяча чугунного, грызть орехи каленые-ядреные; идем хлебом-солью гостей чествовать, сажать боком-ребром на прилавки железные, узкие-граненые; за скатерти браные травчатые муравчатые, за столы земляные, поить до упадку, хмельным-багряным вином, опохмеляться закусками ручными-ореховыми; приговаривать: не ходи один, ходи с батюшкою; припевать: не тебе, супостату, на орла нашего сизого, на царя нашего белого, руку заносить окаянную! Кому пир, а кому мир – а кому суждено, разбредемся-сляжем по землянкам даровым, не купленным, по зимовьям не просторным, низеньким; – нашему брату жизнь – копейка, голова – наживное дело! Идем пожить весело, умереть красиво!

– И гладко строгает, и стружки кудрявы! – подумал черт, Сидор Поликарпович. – Дай, еще с ним потолкую, авось, не будет ли поживы!

– А что, служивый, чай, здесь житье ваше привольное, хорошее?

– В гостях хорошо, а дома лучше, – отвечал гренадер.

– Здесь девушки хороши, – намекнул черт.

Гренадер. Много хороших, да милых нет!

Черт. Хороши, да не милы! Сбыточное ли это дело?

Гренадер. У нас не по хорошу милу, а по милу хорош!

Черт. Так что же вы милых покинули, а зашли к немилым?

Гренадер. Не пил бы, не ел, все на милую глядел – да слезою моря не наполнишь, кручиною поля не изъездишь, а супостата вашего крестом да молитвою не изведешь; стало быть, садиться казаку на коня, а нашему брату браться за пищаль, да за щуп!

Черт. Да вы, господа кавалеры, волей или неволей сюда зашли?

Гренадер. Наша воля – воля царская; за него животы наши, за него головы!

Черт. Поглядишь на вашего брата, так жалость донимает! Кабы на мою немудрую голову – что бы, кажись, за радость в такой вериге ходить! Покинул бы честь и место, да и поминай, как звали меня самого!

– А тебя самого – распазить, да навоз возить! – отвечал ему гренадер. – Какой этот сторожкой! – подумал черт, Сидор Поликарпович; – пойду к другому! Дай пристану тут к заносному племени этому; к ним и ходить далеко, и проживать холодно. Здесь, во стране пригишпанской, западной, сручнее будет мне с ними побрататься; а там – чем отзовется, попытаюсь, с ними вместе, и до их земли добраться!

Наш новобранец, из вольноопределяющихся, пристал, служил и ходил под ружьем, терпел всю беду солдатскую, перемогался, но – крепко морщился! Ему в первые сутки кивером на лбу мозоль намяло пальца в полтора; от железного листа, в воротнике, шея стала неповоротливее, чем у серого волка; широкою перевязью плеча отдавило, ранцем чуть не задушило, тесаком икры отбило! Солдату, говорит, три деньги в день, куда хочешь, туда их и день; веников много, да пару нет, а мылят, так все на сухую руку! У солдата шило бреет, а шубы нет, так палка греет! – Эти поговорки приелись мне, как сухой ячмень беззубой кобыле, уходили меня, как кающегося грехи; это не по мне! Семь недель, как в великий пост, голодом сиди, семь недель мозоли сбивай, покуда раз, да и то натощак, угодишь подраться да поживиться! Что мне за неволя в таком хомуте ходить! Стану жить я по своему.

Сказано, сделано. Полк вышел к смотру, у всех и ранцы, и амуниция исправны, а у нашего сидора ни кирпичика форменного, ни ваксы сухой, ни воску, ни лоску, пуговицы не чищены, ниток в чемоданчике, на показ, ни серых, ни белых! Сидор Поликарпович думал переиначить всю службу по своему, да и опростоволосился крепко! Ему это отозвалось так круто и больно, что он, забыв все благие советы и наставления старосты-сатаны, бросил все: и службу, и ранец, и ружье, и суму, проклял жизнь и сбежал. Он удирал трои сутки без оглядки, набил плюсны и пятки, и присел наконец под липку перевести дух. Не успел он еще опамятоваться, как вдруг увидел перед собою человека невысокого росту, в низкой треугольной шляпе без пера, в расстегнутом сером сюртуке, длинной жилетке, в ботфортах, который стоял, сложив руки на груди и выставив левую ногу вперед, и разглядывал по очереди все отдаленные, через дол и лес пролегающие дороги, и был, казалось, в нерешимости, которую ему избрать. Черт Сидор подошел, обнюхал незнакомца кругом, в одно ухо ему влез, в другое вылез, и узнал таким образом все помышления и замыслы его. В это время вдруг подлетел латник с косматым шлемом, и, указывая назад, донес, что он опять уже видел, мельком, пики на красных и синих древках и нагайки. Тот кинулся на коня и помчался стрелой; и наш Сидор, смекнув и разгадав дело, едва успел сунуть ему за пазуху письмо, которое он, пригнувшись на корточках, за заднею лукою седла всадника, написал, и которое, при сей верной оказии, вздумал отправить во тьму окромешную, к командиру своему, статане-старосте, чтобы известить его о плохих успехах своих и проситься домой. Сидор не колдун, да угадчик; письмо его запоздало несколько, это правда, но оно, застрахованное, действительно дошло наконец до места и передано всадником, с рук на руки, старосте-сатане, настоятелю Стопоклепу Живдираловичу; вот оно, от слова до слова:

Письмо от черта-послушника, Сидора Поликарповича, к сатане-старосте, Стопоклепу Живдираловичу, писанное на земле, во стране пригишпанской, западной, и отправленное во тьму окромешную при верной оказии, с человеком невысокого росту в треугольной шляпе без пера.

Старосте нашему, Стопоклепу Живдираловичу, от послушника его и нахлебника, Сидора Поликарповича, нижайший поклон; супруге его, Ступожиле Помиловне, от усердного поклонника ее, Сидора Поликарповича, многая лета и нижайший поклон; теще его, ведьме чалоглазой, Карге Фоминичне, по прозванию редечной тёрке, нижайший от нас же поклон и всякая невзгода мирская; равномерно и сожительнице нашей, драгоценной Василисе Утробовне, поклон и супружеское наше приказание, задним числом со дня отлучки нашей, пребыть нам верной; деткам нашим, сыновьям: Кулаку, Зарезу и Запою, дочерям: Мохнашке и Сивухе, родительское наше проклятие, навеки нерушимое, и поклон; брату нашему: Искусу Поликарповичу, и сожительнице его, Чуме Цареградовне, дяде нашему, Тузу бубновому под крапом и сожительнице его, Крале червонной золотообразной, а равно и всей преисподней, нижайший поклон наш и всякая неправда мирская и нечистые дела и соблазны – желаем им всякое наитие замыслов нечестивых и успех и воздаяние сторицею, за понесенные труды и беды – а о себе скажем, что мы, благодаря ходатайству старосты нашего, Стопоклепа Живдираловича, и процветающим в краях здешних глупостям и вздорным пакостям людским, еще в живых и здравствуем, хотя все посильные наши попытки доселе еще мало понесли за собою плодов, и много мы бедствий земных на себе испытали, и осталася за нами одна только надежда, что новое предприятие наше принести нам долженствует успех вящий и жатву обильную, душегубительную. А вышли мы из преисподней, во стране, бедной науками, художествами и просвещением, где блаженствуют наши, и босые и постриженные, на краю света, – почему и сочли мы за лишнее основать здесь пребывание наше, а отправились через горы высокие, снежные, на восток, и обрели там людей, наклонных к дури и пакостям, самодовольных и бессовестных; почему, рассудив также, что оные люди рук наших не минуют, раздавали мы им только значки, трехцветные и белые, для основания междоусобий; а потом и намеревались держать путь свой еще далее на восток, как дошло до нас сведение, что нахлынули, от стран северных, люди, дюжие телом и крепкие духом, им же несть числа, а страна их ледовита и ими любима; и заложил, во время оно, преставившийся Царь их, а наш первейший враг, столицу свою в земле неприятельской, и довершили ее наследники Царя того и потомки, вопреки стараниям и покушениям нашим; а древнюю столицу свою, до которой нет нам приступу от великого множества церквей, коих числится сорок сороков, – отстояли они ныне снова и подняли на дым, дабы не досталось в руки иноплеменникам двадесяти языков, под предводительством подручика нашего, на царя и землю их покусившихся; и уморили они тех иноплеменников захожих голодом и холодом, и уходили и извели оружием, и написали сказку: О беспечной вороне, попавшейся во щи гостей голодных; и следили того предводителя до земли и столицы его, где мы ныне обретаемся, и побивали его нещадно на каждом шагу. А посему и сочли мы за лучшую пакость подбиться к сим, ненавистным нам, доблестным и смиренным воителям, и искусить их к совращению с пути повиновения и благочестия. Но сия попытка, несмотря на то, что, усердствуя ко благу нашему общему, не щадили мы ни плеч своих, ни шкуры, обошлась нам весьма несходно, и понесли мы от нее накладку боле, чем барышей. Есть у них, например, обычай военный, что не спрашивается: отколе взять, а говорится только: чтоб было; глядишь – и есть; а чуть прогуляешь, проглядишь, так тотчас за расправу, а это вовсе не по нас! И пуще всего не взлюбили мы у них той музыки, что стучат в глухие бубны, без бубенчиков, да подыгрывают в два смычка без канифоли, на кожаной скрипке; – испытали мы при том жизнь холодную и голодную, так что часом и уведешь где-нибудь быка, да негде изжарить, некогда съесть; а по всему этому и рассудили мы наконец предоставить их участи своей, покинуть и сбежать. Они же, воители те, царей своих чтят свято, за землю обширную, отчасти ненаселенную и дикую, стоят всем оплотом, дружно и норовисто, а посему успеха нам еще ожидать должно мало. Таким делом изведали мы быт их на суше, а ныне намерены, при помощи отца-настоятеля и старосты нашего, сесть на корабли их здесь обретающиеся, и держать путь, вместе с ними, чинно и тихо, до земли их, и осмотреться там, на месте, не упуская удобного случая взять оседлость свою, как наказано нам было, там, где окажется повыгоднее и попривольнее. О чем, здравствуючи, будем не оставлять вас своими уведомлениями; а вас просим усердно находить нас таковыми же. А писано сие письмо к вам, через самого того, земли пригишпанской, западной, повелителя, нашего подручника, которому срок на земле ныне вышел уже давным-давно и следует ему явиться к старосте Стопоклепу Живдираловичу, во тьму окромешную; но, по мнению нашему, востребуется послать дюжину-другую разночинцев и послушников, нашей братьи, дабы они могли уловить и увлечь с собою того подручника нашего и представить в преисподнюю; ибо сам он, употребляя во зло долготерпение наше, день за день просрочивает и явиться к месту откладывает. А засим, испрашивая от старосты нашего и настоятеля и всей братии послушников, всякую невзгоду и проклятие небесное и земное, остаемся, усердствующим ко соблазну общему служителем и послушником вашим Чертом Сидором Поликарповичем.

Приписка. Еще уведомляем вас и о том, что оные северные страны повелитель, лишь только первый на миродавца того руку наложил и отстоял земли и народы своя и избил всю заморскую рать его, и отобрал все оружие и до тысячи огнеметных литых орудий, то и все земли крещеные, доселе миродавцу тому раболепствовавшие, очнулись и оперились и противу него восстали, завопили, и начали витии велеречивые священнодействовать и писать воззвания доблестные и песни ободрительные войскам своим и всему народу; а понеже той северной страны повелитель даровал милость и пощаду всем на него посягавшим и карать их более не пожелал, а требует от них мира и дружбы, каковое изумительное великодушие поразило и врагов, и новых союзников его, то и не худо бы нам заранее разослать в те иные земли послушников наших, дабы соблазнить все народы и земли крещеные забыть, что скорее, то лучше, таковое им оказанное беспримерное благодеяние, и заставить их в бессилии своем и немощи обносить оговорами и клеветою северной той страны обитателей и властителей их, и мстить им за вышереченное благодеяние всяким наветом злым и словом и делом и где чем прилучится. О чем и прошу довести до сведения старосты нашего и настоятеля, Стопоклепа Живдираловича: ибо замечено нами на пути нашем, что наклонность к таковым нам любезным пакостям и злодеяниям таится уже в семенах раздора многоязычных племен тех.

Отправив письмо это, соскочил Сидор с задней луки седла и чуть было не повис в тороках! – «Долго ль до беды, – подумал он, – о серник споткнешься, затылком грянешься, а лоб расшибешь!» – Он присел; а как было уже довольно поздно, и Сидор наш уморился крепко, то и лег, свернулся, на утро встал, стряхнулся, совершил поход в один переход, и сел на корабль у взморья.

– Фортуна бона, – подумал черт, Сидор Поликарпович, – а он думать научился по-французски, – фортуна бона, – подумал он, когда изведал службу нашу на море; – я хоть языкам не мастер, а смекаю, что тютюн, что кнастер, мои губы не дуры, язык не лопатка, я знаю, что хорошо, что сладко! Здесь жизнь разгульная и всякого добра разливное море! Каждый день идет порция: водка, мясо, горох, масло; под баком сказки, пляски, играют в дураки и в носки, в рыбку и в чехарду – рядятся в турок и верблюдов, в жидов и в лягушек – спят на койках подвешенных, как на качелях святочных, – одна беда, простору мало, да работы много!

Он надел на себя смоленую рабочую рубаху, фуражку, у которой тулья шла к верху уже, а на околышке были выметаны, цветными нитками, зубцы и узоры; опоясался бечевкой, привесил на ремне нож в ножнах кожаных, свайку, насовал в карманы шаровар каболки, тавлинку, кисет – вымазал себе рожу и лапы смолою, взял в зубы трубченку без четверти в вершок, и, проглотив подзатыльника два от урядника, за то, что сел было курить на трапе, примостился смиренно к камбузу, где честная братия сидела в кружке, покуривала корешки и точила лясы.

– Что скажешь, куцый капитан общипанной команды, поверенный пустых бочек? – спросил марсовой матрос трюмного. – Каково твои крысы поживают?

– Приказали кланяться, не велели чваниться! – отвечал тот.

– Не бей в чужие ворота плетью, – заметил старый рулевой насмешнику, – не ударили бы в твои дубиной! Век долга неделя, не узнаешь, что будет; может быть доведется еще самому со шваброй ходить!

– Не доведется, Мироныч, – отвечал первый, – с фор-марсу на гальюн не посылают! Без нашего брата на марса-рее и штык-боут не крепится!

– Не хвалися, горох, не лучше бобов, – проворчал третий, – а кто намедни пять раз шкаторину из рук упускал, покуда люди не подсобили?

– Упустишь, когда из рук рвет, – отвечал опять тот, – ведь не брамсельный дул, а другой риф брали!

– У доброго гребца и девятый вал весла из уключины не вышибет, – сказал урядник с капитанской шестерки, – не хвали меня в очи, не брани за глаза, не любуйся собой, так и будешь хорош!

– Запевай-ка повеселее какую, Сидорка, – сказал нашему Поликарповичу сосед его, – что ты сидишь – надулся, как мышь на крупу! Ты волей пристал к нам, так и зазнаешься; а у нас, вишь, неволя скачет, неволя пляшет, неволей песни поет!

– Не свайкой петь, когда голосу нет! – отвечал Сидор, оскалив зубы, как мартышка. – Запевай-ка ты свою:

Здравствуй, милая, хорошая моя, Чернобровая, похожа на меня!

– На тебя? – спросил урядник. – Надо быть, хороша была! Неужто и с тобой какая ни есть слюбилась?

– Нет такого мерзавца, чтобы не нашел своей сквернавки, – отвечал Сидор. – Кабы люди не сманили, и теперь бы со мной жила!

– Кабы нашего сокола вабило не сманило, сто лет бы на месте сидел, – подхватил марсовой, – а какая твоя любка была, Сидорка, чернавка или в тебя, белянка?

– Была белобрысая, была и черномазая, – отвечал Сидорка, – было, да быльем поросло! Нашему брату за вами, в бубновых платочках, не угоняться!

– Да мы таки постоим за своих, – подхватил тот же марсовой, – и поспорим, хоть с кем, что против нашей, ниже у косноязычного француза, не найдешь ни одной! Бывало, моя, как приоденется, да приумоется, так хоть водицы испить!

– Чистоплотен больно! – примолвил Мироныч. – Что за дворянин! Когда горох в котле, так стало быть и чист, брюхо не зеркало, что в зубах, то и чисто!

– Горох горохом, – отозвался кок за камбузом, – а я в рассоле из-под солонины, ребята, нечего греха таить, наудил нынче угрей!

– Эка невидаль, – отвечал Мироныч, – будто то и черви, что мы едим: по-моему, так то черви, что нас едят! Смазной, да затягивай хоть ты, сдуру, песню свою, про червяка черемхового!

– Погоди, – отвечал Смазной, – вишь, трюмный наш, Спирька, задремал, так чтоб не потревожить!

– Чего тут годить: на посуле, что на стуле, посидишь, да и встанешь, – сказал опять первый.

– Встанешь, пройдешься, да и опять присядешь, – отвечал тот, – посуленое ждется; что я тебе за песенник дался? Много ли вас тут охочих до песен моих? Я меньше, как при двенадцати, зубов не оскалю и голосу не подам!

– И дело, – подхватил марсовой, – у нас был, в Касимове, мещанин; как начал торговать, так бывало на пятак в день уторгуется, да еще два гроша сдачи даст – а расторговался, поднялся с мелочного на оптовой-валовой, так в нитках пасмы не разбивает, в варганах полудюжины не рознит!

Дудка просвистела на шканцах, и осиплый голос прокричал в фор-люк: пошел все наверх! Все кинулись, кто в чем сидел, и Сидора Поликарповича нашего, подле трапу, семь раз с ног сбивали. Он вылез последним, и вахтенный урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил, не угодно ли прописать боцманских капель? – «Не все линьком, – отвечал Сидор, – можно и свистком!» – «Да, можно, – ворчал тот, – засядете под баком, так вас оттоле калачом не выманишь, ломом не выломишь, шилом не выковырнешь! Пошел на марса-фал!» Сидор кинулся на марса-фал, а его в шею. За что? Не трекай! Опять по шее. За что? Иди ходом, лежи валом, не дергай! Кричат: на брасы, на правую! А Сидора в шею. За что? Не тяни без слова! Опять в шею; отдай, говорят; отдал – тяни! Ну, словом, замотали бедного Сидорку нашего до того, что он и не знал, куда деваться; куда ни сунься – урядник; за что ни ухватись – линек! Из бухты вон! – раздалось с юту, – и Сидор наш, который еще не знал ни бухты, ни лопаря, оглянуться не успел, как боцман отдал пертулинь; якорь полетел, потащил за собой канат, а с канатом Сидорку, который не успел выскочить из свернутых оборотов каната, из бухты, и Поликарповича, в полтрети мига, вместе с канатом, прошмыгнуло в обитый свинцом клюз, выкинуло под гальюном, перед носом корабля! Он вынырнул, ухватился за водорез, за ватерштаги, вылез на бушприт и стоял долго, почесывая затылок и оглядываясь кругом – таких проказ он и во сне не видал! Он не мог опамятоваться. «Что за нелегкая меня сюда принесла! – подумал он, присев под кливером, у эзельгофта. – Тут замотают так, что с толку своротишь, из ума выбьешься! Попал я, никак, из огня, да в воду! Как ни ладишь, ни годишь, а не приноровишься никак к этой поведенции, к морской заведенции! Не дотянешь – бьют; перетянешь – бьют; а что и всего хуже, работа в прок нейдет; тяни, тяни, да и отдай! Тяни, из шкуры лезь, тяни – да и отдай! Что это за каторга? По-моему бы, выдраил в струнку, один раз, на шабаш, закрепи, да и не замай! А тут, не успел навернуть на планку либо битенг, опять сымай, трави, отдавай – а там – опять тяни! На это не станет и сил; у меня руки в плечах оттянуло так, что лапы в пол икры болтаются; это не шутка! А глядишь – завтра то же, после завтра опять то же… служи сам настоятель, сатана-староста, когда лаком больно, а не я! Не охота лап мочить, а то бы соскочил сейчас, да и пошел! Терпеть, видно, до первого якоря, а там – и черт не слуга!

Рассудил как размазал и не стал работать; отнекивался, в ожидании первой якорной стоянки, а между тем стал бурлить тихомолком, задумал всполошить всю команду. Свистят: «Первую вахту наверх!» Сидорка забился на кубрик где-то, сидит, дух притаил. Кричат: «Аврал, аврал!» – и подавно то же: Сидорка и сам не идет, и других не пускает! Как тут быть? Капитан хватился за ум. Он догадался, что все это проказы заморского выходца, новобранца нашего Сидора, и вздумал повернуть делом покруче. «Свистать к вину!» – закричал он вахтенному уряднику. Урядники собрались все вокруг грот-люка, просвистали резко и согласились к вину, вся команда вышла, и черт, Сидор Поликарпович, также вылез. Тогда капитан приказал его схватить и, как первого зачинщика, растянул его на люк и вспорол, да так, что с того, с живого, сухая пыль пошла, что, как говорится, и чертям тошно стало! А сам приговаривал: «Я тебя взял на службу государеву, одевал и кормил тепло и сытно, а ты ум свой с концов обрезал, да в середке ничего не оставил, вздумал проказить на свою голову – закорми чушку, так будет плакаться на пролежни; – трунил ты надо мной, потешусь и я над тобой; проведу и я свою борозду, поставлю над тобою пример, чтобы у тебя, сдуру, молодец какой-нибудь не вздумал перенимать; передний заднему дорога; не задай острастки, так, чего доброго, черниговского олуха какого-нибудь и оплетешь! Не я бью, сам себя бьешь; кнут не мука, а вперед наука – один битый семерых небитых стоит! Это тебе в задаток; а если расплачиваться на чистую с тобой доведется, так знай, что дело пойдет в рост! Тогда не пеняй!»

Черт Сидор Поликарпович, вырвавшись от жару такого, какого и у себя дома, в преисподней, не видывал, кинулся со всех ног через кранбалку и уцепился за одну лапу якоря, который только что был отдан и летел в воду, пошел с ним ко дну и впился мертвым зубом в илистый, вязкий, под плитняком, грунт морской; а когда, на другой день, судно стало сыматься с якоря, а черта нашего едва было не достали со дна морского, то он, в беде неминучей, перегрыз зубами канат, у самого рама, и боцман с баку закричал: «Пал шпиль! Лопнул канат, щебнем перетерло и конец измочалило!» «Черт с ним и с якорем, – подумал баковой матрос, которого выпороли заодно с Сидоркой, – у нашего царя якорей много, всех не переломаешь! По крайней мере избавились от новобранца этого неугомонного, что пришел из стран пригишпанских, западных, и сел, кстати, как вахлак на мослак!»

Таким образом, черт Сидор Поликарпович пропал, вторично, без вести, считался год со днем в бегах и наконец из списков по сухопутному и морскому ведомству выключен. Поминают об нем старослуживые, с тремя шевронами, поминают, как Даря Гороха да Ивашку, белую рубашку! Черт Сидор пропал, концы схоронил, и след простыл! Какие приключения и похождения проходил и изведал он на дне морском, мореплаватель ли какой, со всем причетом и пожитками своими, морем хладным объятый и во мраке багровом, до искупления своего, по дну морскому крейсирующий, или другой кто, приняли-приютили, наставили и научили Сидорку нашего – этого я и не знал, да позабыл; а у меня память такая куриная, что, чего не знаешь, того и не помнишь! Знаю только, что вскоре после того, как сбылось с Сидоркою рассказанное в сказке нашей приключение и похождение, стал показываться оборотень какой-то в кудрявых и прописных Азах, коими расчеркиваются чиновные и должностные наши. Он, Сидорка, то рога выставит, то ногой лягнет; то когти покажет, то язык высунет, то хвостом, как мутовкой, пыль взобьет, – а сам, с той поры, никогда и никому более в руки не дается и на глаза не показывается; удавалось, правда, изредка сбить ему рог, так вырастал опять новый, покруче первого; посадили ему было, как-то, язык в лещедку, так он за перо; – и видел его, целком, один только сват мой Демьян, да и то во сне! Сидит, сказывал, лоскут красного, чернилами испятнанного сукна подостлавши, затирает чернильные орешки с купоросом, с камедью – чинит перья скорописчики – ножички подтачивает, смолку, на подчистку, изготовляет; – сват Демьян подошел было к нему, сдуру, во сне, хотел поглядеть на него, так тот накормил его палями, напоил чернилами, да начал было на него писать, на листе форменного формата, донос; так мой Демьян от него отрекся, отчурался; я, говорит, не вор, не пьяница, в домостроительстве не замечен, так во мне, для тебя, хоть ты двадцать стоп испиши, ни русла, ни ремесла; человек я маленький, полуграмотный, шкурка на мне тоненькая, да и та казенная – пишу я по-казацки, супостата шашкою по затылку, коня донского нагайкою по ребрам; так ты отвяжись и не пятнай доброй славы моей, чтобы всяк мог говорить и ныне, как говаривали встарь:

 
Казак, душа праведная,
Сорочки немае —
Коли не пье, так воши бье,
Таки не гуляе!
 

Черт Сидор Поликарпович задал еще, никак, острастку куме Соломониде – а впрочем остался при хлебном и теплом ремесле своем и при месте – он выписал из преисподней супругу свою, Василису Утробовну, сыновей: Кулака, Зареза и Запоя, дочей: Мохнашку и Сивушку, и живет с ними припеваючи. Он доходами и сам сыт и подушное, за себя, и за всю семью свою, по последней ревизии, сатане-настоятелю, Стопоклепу Живдираловичу, уплачивает, а супругу его, Ступожилу Помеловну, дарил неоднократно, к праздникам, камачею, камкою, ожерельями и платками; места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его теперь уже не берет ни отвар, ни присыпка.