Текст книги "Русские Сказки"

Сказка десятая
О нужде, счастье и о правде

Гой, нужда-свет, барыня горемычная! Ты ль с босой ноги на босу ногу переступаешь, кулаки студеные продуваешь, щец горячих и прихлебнула бы, да ложки и плошки нетути; а поколе ложкою скудельною Христа ради где разживешься, так и щи давным-давно простыли, и собаки их вылакали и горшки вылизали! Аль ты карга-птица сивобокая, от нужи и туги седина пробивается, лысины нет, да и кудрей не видать; на лаптях снежок, а в зобу песок? Чего, кумушка-вещунья, пригорюнилась? Не то чарой зелена вина кто обнес тебя, не то свет-сосед мимо шел да не кланяется? Аль ты, нужда, зверь-чудище, о семи ногах, что беда над ним прилучилася, да замест хвоста у него хобот вырос, а замест хобота хвост крючком? Аль зайчиком мохноногим по зарям прыскаешь, тушканчиком, табарганом под землей живешь, не то белугою сорокапудовою, словно белевская купчиха, с боку на бок переваливаешься? Тяжело-то оно, тяжело, да крякнуть нельзя: водою глотку так и заливает тебе! Ой! Нужда, нужда! Кто про нужду на веку своем не слыхивал, кто над буйной головой своей ее не видывал? И тут-то она, и там она; и повсюду ее поминают, и всему она причина, и всем она виновата, а самоё ни тут, ни там ее не увидаешь; либо невидимкой по белу свету носится, не то затворницей где в ските сидит; ведь не даром же говорится, что нужда и по воскресным дням постится, что нужда научит и калачи печь, и Богу молиться; уж не она ль разве Чурилья игуменья, про которую поется:

 
Как бы русая лиса голову клонила,
Чурилья игуменья к заутрени ходила —
Будто галицы летят, за ней старицы идут,
Старицы, черницы, души красные девицы!
 

Уж не она ль, нужда, в стужу и вьюгу зимнюю воробышком сереньким под стреху забивается да сидит там нахохлившись? Да нет, правда; зачем же про нужду поют:

 
Нужда скачет, нужда пляшет,
Нужда песенки поет?
 

Стало быть, она барыня веселая, а, может статься, и пригожая, а еще чего доброго – и ласковая, сговорчивая? Ведь говорят же: нужда последнюю копейку ребром катит; стало быть, она и тороватая хозяйка, и проказница; нужда свой закон пишет – стало быть, и сильна, и могуча; нужда смекает, нужду не проведешь; нужда из лычка кроит ремешок – так она же и досужая художница, коли не чернокнижница, а проста из рогожи – сыромятной кожи не сделаешь; нужда ум родит, нужда из-под Сызрани да в Москву пеши ходила; нужда красно бает; нужда чутьем слышит, нужда и плачет припеваючи; нужда комель грызет; нужда горбится, нужда и прямится… «Да что же это за проказница? Какая такая нужда на свете живет?» – так спросил богатый барич любимого стремянного своего, который, как барину его было известно, знал все, а стало быть и это. «Что такое нужда?»

«Нужда, сударь, птица[9]9
  В народе у нас филин называется нуждой-птицей.


[Закрыть]».

«Да какая ж она птица, Игнашка? Где она проживает, где водится? Отчего же я ее не видал?»

«Она, сударь, не скворец; по барским дворам не водится. Она от больших господ, от бояр, до поры до времени бегает; а случается грех, что навяжется, так спасибо не скажешь ей. Лучше и не спрашивайте, сударь, про нее; в ней пути мало. Она-то случаем вываживает нашего брата год со днем босого да нагого; она первая по свету проказница; она ж по ночам у мужиков утят таскает, беду накликает; а от красного солнышка она хоронится».

Барич привязался к стремянному своему, к Игнашке: «Покажи да покажи нужду, хочу видеть ее; не стращай, а покажи; найди, где хочешь, веди меня, куда знаешь, а покажи!»

«Коли где случится мне увидать ее, – отвечал Игнашка, – так покажу; а теперь, барин, взять ее негде. Она дается не всегда и не всякому, хоть и не больно часто за нею гоняются».

И случись однажды, как ехал барин с Игнашкой на охоту ли, с охоты ли – а другой езды баричу нашему не было, – сидит в лесу на дереве нужда-птица, филин. Припекло ему солнце очи, а слететь не знает куда, не видит; сидит да отщелкивается от стаи птах и пичуг, которые шьют и снуют вокруг да около, с криком, с шумом, с плачем. «Вот нужда сидит, барин, – сказал Игнашка, – возьми ее!» Барич пошел было, да Игнашка приостановил его: «Постойте, сударь, этак она не дастся, улетит; мерлушечью шапку сымите, да бешку-то скиньте, чтобы птица не испугалась, да и легче будет вам взлезть; да разуйтесь, чтобы не слыхать ей было поступи, так тогда дастся она, поймаете».

Жил-был где-то на барском дворе козел-дармоед: сена вволю, а службы и работы нет ему никакой; разве только, по своей охоте, проводит лошадей на водопой да с водопоя; и то еще ину пору не пойдет, – не досужно-де; а отчего не досужно? Какая работа одолела? Да вот, товарищ все пристает, лоб подставляет, все просит пободаться. Ну, чего бы ему еще, кажись? – так нет, соскучилось ему; с жиру и собака бесится; пошел он с ребятишками с горки кататься, по льду скользить, да и выломил ногу. Так и барич наш: нечего ему было делать, хлопот и забот никаких, так пошел искать и промышлять себе нужды!

Поймал барин птицу, слез кой-как с дерева, ободрался весь – глядь, ан Игнашка с лошадьми ускакал, а барина босого и нагого покинул. Барин кричать, барин гукать, барин аукать – нет Игнашки, и след простыл! Как тут быть? Взял он нужду-птицу под мышки, сам поплелся, проклиная стремянного своего, без шапки, без шубки, босиком, подувая в кулаки да пожимая плечами. Нужда из-под Сызрани в Москву пеши ходила.

«Так вот она, нужда, какая бывает!» – сказал барич, спознавшись с птицей своего залова, с которой прозяб уже до мозгов, ознобил ноги и руки и едва только доплелся, поздним вечером, до какой-то деревушки. Он постучался в оконце, в другое, в третье – не пускают прохожего; в которой избе спят мужики, что зарезанные, и не достучишься их, не докличешься; в которой и проснулись, знать, да не откликаются: либо неохота с полатей на мороз выходить, либо постою боятся. «Нечего делать, – думает барич наш, – надо подыматься на хитрости. Не даром же нужда со мною, да не даром же и про нужду, догадливую, изворотливую, сколько причуд и чудес в народе сказывают: нужда горбится, нужда и прямится; нужда научит и калачи печь, и Богу молиться!»

Он подошел к чистой, белой избе о двух житьях, где увидел свет; взобрался тихомолком на крытый дранью навес, под которым видна была хозяйская лавка, где торговал он лаптями, веревками, дугами, колесами, ковригами, орехами, пряниками – чему барич наш догадался по тому, что тут пахло дегтем, а нужда чутьем рыскает, – взлез и стал заглядывать в окно. Липовый белый стол в красном углу; половина его закрыта столечником узорчатым; светец не с лучиной, а со свечой, на столе; а тут и всякий харч и ежа: и вино, и пирог, и гусь жареный; за столом сидит молодая, пригожая баба, да с нею рядком, на лавке, молодой парень, и они вместе веселятся-потешаются, пьют да едят, смеются да забавляются.

«Бабенка эта, – подумал барич наш, с нуждою под мышкой в окно глядя, – бабенка эта хозяйка; иначе она бы не потчевала гостя своего; а что он гость, а не хозяин, так это признать можно по приемам их: вишь, она подносит ему ласково и кланяется, а он принимает да усы поглаживает; видно это, что он гость, и по рукавицам, и по бархатной шапке его, которые лежат подле, на лавке, а не висят на своем месте, на колке, стало быть, хозяина нет дома, а хозяюшка без него погуливает!» Нужда смекает делом, нужду не проведешь: и догадлива она, и понятлива!

Нужда постучался посохом своим в оконце: хозяйка вскочила и спросила: «Кто там?» – а парень чуть не подавился пирогом и вылупил очи на окно. «Отворяй, – отозвался Нужда, – хозяин!» И Нужда оглянуться не успел, как пирог полетел со стола в поставец, вино за кивот, на полочку, гусь в печь, а гость – под кутник, где хозяйка завалила его решетами да разным хламом и скарбом, а сама впопыхах и в суетах приговаривала: «Ах, голубчик-свет, говорила я, что надо быть ныне хозяину! Натолкнул же лукавый на грех, да не спас Господь! Лежи ж ты, голубчик, сам нишкни; авось минет неминучая!» Сама ж она, хозяйка, кинулась отпирать дверь да ворота. Ей, вишь, и не вдогад, чтобы кто увидал, что у нее творится. Нужда влез на навес, а она думала, что хозяин постучал в высокое окно с земли кнутовищем.

Той порой, не успел Нужда соскочить с навесу на снег, глядь – сани одноконные бегут, только снег хрустит, и прямиком к белой избе о двух жильях, и прямо к воротам досчатым, под щипцом, да с петушком, да на высоких столбах.

«Отворяй! – закричал рыжий мужчина с окладистой бородой, похлопывая рукавицами и слезая с саней. – Отворяй, Кононовна! Хозяин приехал!» И Кононовна, отвечая: «За раз, за раз, Сидорыч!» – уже возилась у запора. Собак, как и у большей части великорусских мужиков, на дворе не было; только свиньи встревожились да захрюкали, да дюжина баранов проблеяли. Заскрипели полотенцы на верях, и огарок в руках Кононовны бегло осветил крытый двор: справа ясли, колоды, телеги и сани, пара коней, коровушки, свинки да овцы; слева лесенка, крылечко с двумя носочками на железных цепочках. Между тем, Сидорыч глянул на барича, спросил: «Это кто такой под забором стоит?»

«Пусти, земляк, в избу погреться, дух отвести, иззяб до смерти, – отвечал Нужда, – были мы, вишь, с барином на охоте, ездили по птицу да по зверя, да настигла нас невзгодица; кони погибли, да вот холодного и голодного покинули; пусти, земляк, отвести на тепле душу».

Хлебосольный хозяин позвал Нужду с собой в избу, посадил у стола и потчевал, как гостя, всем, что Бог послал. Но Бог послал на этот раз чашку каких-то щец, по которым, как говорится, плетью ударишь – и пузырь не вскочит; да послал еще ковригу хлеба ржаного, в пять четвертей с вершком – и только. Хозяйка не ждала, говорит, ныне хозяина, и тужила, что не изготовила ничего получше. «Кабы ты де вперед сказывал, когда домой ждать тебя, я бы тебе пирог испекла».

«А что у вас за птица, прохожий господин?» – спросил хозяин, поглядев на толстоглазого филина, который сидел рядом с гостем на скамье. – «Это нужда-птица, – отвечал тот, – умная, расторопная, изворотливая; все знает и все видит, и говорит».

«И говорит? – подхватил хозяин, оборотив ложку и положив ее на стол; потом, утерши рот изнанкой руки, погладив бороду и облокотившись на край стола, продолжал: – Да что же она такое говорит?» А филин тотчас запыхтел и щелкнул носом.

«Так она про себя бормочет, – отвечал Нужда, – она говорит, что в поставце у хозяюшки вашей есть пирог».

«В поставце пирог? – спросил хозяин, оглянувшись. – Есть, что ли, Кононовна, так подавай!»

«Да не знаю, будет ли, – отвечала та, оробев маленько, – остатки; брат ко мне приезжал вчера, так я про него было изготовила; да никак съели весь, разве что остатки..» – И подала из поставца початый пирог.

Нужда толкнул филина локтем в бок; тот опять вылупил на него очи что плошки, запыхтел да щелкнул. «А теперь что она говорить изволит, честной господин?» – спросил удивленный хозяин. – «Да так, она все свое несет, – отвечал Нужда, – говорит, что вино есть в склянице, позадь кивота».

«Есть, что ли?» – спросил хозяин. – «Да не знаю, право, – отвечала хозяйка, уж больно испугавшись. – Вчера, признаться, было немного, да никак все вышло». Глянула: «И то есть», – подала на стол; хозяин молча налил, попотчевал гостя, сам выпил и надулся.

«Молчи, дура, – сказал Нужда вполголоса филину, когда этот опять начал пыхтеть да щелкать. – Молчи, не твое дело». – Хозяин стал допытываться, что де он говорит? – «Да он сказал, – отозвался Нужда, словно нехотя, – что в печи у вас гусь есть».

«И гусь еще? – спросил хозяин. – Есть что ли? А коли нет, так, видно, Кононовна, самому мне пошарить придется: да нет ли у тебя и еще чего; так уж подавай за один раз!»

Хозяйка кинулась к печи, отодвинула заслон, ахнула и руками всплеснула: «И то есть! Ну ей же Богу, Сидорыч, не было его и не бывало; и знать я не знаю, отколе он взялся, и ведать не ведаю!»

«Послушай, господин прохожий, – сказал хозяин, – у меня в доме давно что-то не ладно; кабы это дедушка-домовой, так бы проказы не те были; а то такое делается, что и концов не сведешь. Что съедомое ни припасешь, съедят у тебя из-под рук и не узнаешь, кто; мучицы ли пшеничной засыплешь в засеку, на вес да на меру, глядишь – не хватает; орехов ли, черносливу ли моченого, грушевого ли квасу сделаешь да поставишь в лавочку, все словно куда проваливается; а в лавке, коли меня нет, сидит сама хозяйка; не знаешь, на кого и поклепать. Что такое это, господин честной?»

«А коли в доме у вас не чисто, – отвечал Нужда, – так виноватый скажется птице моей; и будь он хоть сам сатана, так выживу его, с места не сходя».

«Правь с меня, что положишь, – сказал хозяин, – ничего не пожалею, выведи только концы наружу, да изгони нечистого!»

Нужда велел хозяину выйти; хозяин в двери, а хозяйка гостю в ноги: «Батюшка, не выдавай; что хочешь проси, только не выдавай: хозяин убьет меня!» И брат, что вчера приезжало да пироги поел взмолился из-под решет да корыт тем же голосом: «Хоть всего де обери, хоть разуй да раздень, хоть нагишом пусти, только душу выручи». Нужда вытащил его из-под кутника, велел вымазаться сажей, надеть тулуп изнанкой, рукавицы на ноги, а сапоги на руки; накрыл ему головой макитрой и посадил его опять на то же место; там позвал хозяина и велел ему стучать метлой по кутнику, а хозяйке шарить помелом под лавками; глядь – сатана и выскочил; и хозяина-то было с ног сбил, и хозяйку напугал до смерти, а сам двери, да кубарем с крыльца, да прямо в снег; о землю ударился, тут и сгинул, и след ему простыл. А Нужда взял, для ровного счету, по красненькой бумажке с хозяина и с хозяйки и с гостя, то есть с брата ее; и всем угодил, и себя на забыл. Ай да птица! Правда, что стоит она дорогого; правда, видно, и то, что нужда выучит любому досужеству.

Нужда согрелся, наелся, выспался, запрятал три красненькие подальше и отправился, куда Бог велит, искать и допытываться своего Игнашки. На заработанные деньги оделся он и обулся, день-другой пожил – а есть опять-таки ему нечего! Не Чурилья игуменья барич наш, а постничать выучился хоть куда!

Идет, идет он по дороге, что чапура по пресной, долгой лужице, пришел опять на какое-то село, и видит – народ собрался в кучу у сборной избы; старики, с длинными посохами, сидят на завалинке; перед ними истец и ответчик; крик, шум, спор, а толку, как видно, мало.

«О чем, ребята, спор идет у вас? – спросил Нужда, – чего не порядите? У меня вещая птица есть: все знает, все откроет, виноватого выдаст, самому черту не спустит, а за правду-матку постоит: сказывайте, о чем идет толк?» – А вот в чем: мужик просил на мужика, что украл-де у него сивого мерина; ответчик сивого мерина привел да говорит: «Лошадь моя, а не его. Она уж годов с восемь со мною в извозе ходила, да о Спасовку было пропала; коли он в нее вклепывается, так, стало быть, он вор, а не я». Теперь как быть? Свидетелей нет ни у того, ни у другого; истец недавно купил коня, никто его не опознает; ответчик держал его, как говорит, и долго, да купил на стороне и ходил он у него в извозе, а на селе его, мерина, тож никто не знает. Как тут быть?

«Птица все скажет, – отвечал Нужда; накрыл полой голову спорной лошади и прикрикнул побойчее на ответчика: – Коли-де ты с мерином своим восемь лет в извозе ходил, так сказывай скоро, не заминайся, да не думай, на который глаз он крив?»

«На который глаз крив?» – спросил мужик. – «Да сказывай скорее, что думаешь, – отозвался Нужда, – коли не знаешь, так, стало быть, и врешь, и лошадь не твоя». – «Как не знать, – отвечал тот опять, – знаю, да ведь она так, немного крива, она видит». – «Да нужды нет, коли не много, – закричал Нужда, – ты сказывай, на который глаз; чего ты переминаешься?» – «Да на правый», – отвечал мужик. Нужда откинул немного полу кафтана с головы спорной лошади и показал целому миру, что у мерина правый глаз живой. – «Промолвился! – кричал мужик, взмахнув руками и кинув шапку о землю. – Как Бог свят, промолвился! Мне ли не знать мерина своего! Промолвился, ребята; конь, и о четырех ногах, да спотыкается, а язык без костей, ино и нехотя свихнется! Крив он на левое око, ей же, на левое!»

Нужна только того и ждал: откинув всю полу, закричал он на весь мир: «Врет он, ребята, врет сам, как сивый мерин; он вор, а не хозяин; смотрите вот: мерин глядит в оба глаза не хуже всех нас!» Коня отдали, по приговору мирскому и стариков, настоящему хозяину, который охотно напоил и накормил Нужду за помощь и услугу его и подарил его еще кой-чем в дорогу.

Нужда собрал пожитки свои и гостинцы: круп, мучицы, хлебца да небольшой котелок – и пошел далее. Путем-дорогой, отмерив верст десятка с полтора, захотелось ему согреться да поесть горячего: он развел в чистом поле огонек, нагреб в котелок снежку, растопил его, вскипятил, – сказано: нужда учит калачи месить, – засыпал круп и заварил себе кашицу. Смотрит – едет барин, такой же, каким и он сам недавно был, едет порошею, шажком, съезжает зайца. «Дай зашутить шутку, – подумал Нужда, поставил готовую кашицу свою на пенек, затоптал огонь, загреб его снегом и ну плясать вприсядку вокруг пенька того да приговаривать: – нужда скажет, нужда пляшет, нужда песенки поет!»

«Что такое делается там, – сказал барин ловчему, не то доезжачему своему, – скачи-ка туда да погляди». – Ловчий воротился и донес, что-де проказник какой-то на сухом мерзлом пне, без огня, кашу варит. – «Что за чудо, – подумал барин, хотя он думу думать и не больно бывал горазд, – что за диво такое!» – и поскакал сам глянуть, как де варится кашица без огня, на мерзлом пне. Постояв, поглядев да отведав кашицы нашего проказника, сказал он: «Да это предорогая вещь в отъезжем поле, для охоты, в дороге»; и стал допытываться: в чем тут сила, в пеньке ли, в пляске ли аль в котелке? И стал торговать весь снаряд этот у нашего Нужды, за большие деньги. «Пенек ваш, – сказал ему Нужда, – на вашей земле вырос, его покупать нечего; а вся сила в пляске, да в песне, да в котле», – и продал котелок свой охочему барину и научил его плясать вприсядку да приговаривать: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет»; деньги-те взял, а сам пустился скорее своим путем без оглядки восвояси. Много ли каши наварил в котле этом новый хозяин его – не знаю, слышал только, стороною, от псарей да от конюхов его, что замучил он и их, и себя, поставив котелок на пень, насыпав в него круп, налив его водицей и заставив всех ловчих и доезжачих поочередно выплясывать вприсядку около походной кухни своей, петь и приговаривать, и наплясавшись сам вкруг нее до упаду.

Много ль, нет ли и Нужда наш прошел по дороге, – слышит топот за собой, крик и скачку, – догадался он, не долго думав, что новому повару, знать, котелок-самовар не полюбился, досужество не далось, и что шлет барин за штукарем погоню. Как тут быть? Куда кинуться? А поймают, так от арапников вряд ли отвертишься! Ухватил Нужда хворостину да посох свой дорожный, взмахнул ими, да и закинул на сосну; а сам сел подле дороги, кафтан надел изнанкой, а барский жилет свой – сверх кафтана; шапку-новокупку, поизмяв да вываляв ее, надвинул околышем на глаза – сидит, ожидает, что-то будет.

Не прошло и с эстолько часу, как теперь, когда сказываю я вам, что такое перед нами деется и творится, как наскакал на Нужду нашего вершник доброконный и стал расспрашивать его: не видал ли он пешего прохожего по этой дороге? Нужда отрекся ото всего: ничего не видал, не слыхал, знать не знает, ведать не ведает; а кланялся только низменно, горько плакал и просил милосердной помощи наездника. «Шло, – говорит он, – по дороге трое школьников каких-то; я, Богом убитый калека, плелся, побираясь святой милостыней, на двух костылях; набежали они на меня – прости им, Господи, согрешение их, – наскочили на меня бедного, юродивого, выхватили из-под рук костыли мои да закинули вон на макушку сосны! Честной, богобоязливый доезжачий! Смилуйся надо мною, над бедным сиротою; умереть мне здесь голодной смертью, умереть от туги и нужды, коли не сотворишь богоугодное, не скинешь костылей моих с сосны высокой!»

Доезжачий, молодой, проворный парень, проворчал было про себя: «Некогда, да барин браниться станет, догонять надо вора, обманщика», – но, рассчитав, что пеший от конного не уйдет, и что, подлинно, убогий калека пропадет и сгинет ни за грош, коли он не выручит его из беды такой, соскочил с коня, дал ему, нищему, подержать его за повод, а сам полез скорым шагом на сосну.

Безногий наш только и ждал того, чтобы доезжачий повыше на дерево взобрался: вскочив на коня, да катай-валяй его по крытым бедрам, влево и вправо, вправо и влево, – скрылся, да из виду ушел, поколе пеший доезжачий успел образумиться, оправиться и слезть с высокого дерева. «Нужда греха не знает», – подумал барич наш, раздобыв коня, опознав вскоре родные места вокруг себя и рассчитав, что до дому уже недалеко. Теперь нужда-птица ему уж лишняя; наскучила она и надоела, да отвязаться от нее – не отвяжешься. Уж он и кинул ее, и гонял ее, – нет, она за ним. Он станет, она тут; он бежит, он скачет, она за ним, на широких крыльях своих; нет отбою, да и только. «Отвяжись ты, окаянная!» – бранился барич наш. – Я еду теперь домой, на сытый стол, на мягкую постель, на приволье, а тебя, горемыку, больше и знать не хочу, будет с меня!» А нужда-птица, пощелкивая носом своим, свой разговор ведет да не отстает ни на шаг.

«Нужда ум родит, – подумал барич, – и надо с нею поуправиться; а жить с нею не находка; она, чего доброго, и домой ко мне беду занесет».

«Здравствуй, честной господин! Все ли в добром здоровье вас, благодетеля моего, Господь сохраняет?» – Нужда оглянулся; несет судьба навстречу ему, по дороге, на широких пошевнях, на паре добрых, толстоголовых рыжаков, под расписанной и резьбою украшенной дугой, с бубенчиками не менее шестифунтового ядра под ушами, несет, говорю, судьба старого знакомца его, Сидорыча, блаженного супруга Кононовны. – «Долго после вашей милости отбытия, – продолжал Сидорыч, – долго у меня в доме все было благополучно, ясно, и видимо изобличалась сила благодетельной помощи вашей: да вот ныне, господин честной, никак опять кой-что проявляться стало; опять-таки что-то не ладно, а с чего притча такая деется, не приберешь, как и разума приложить». – Слово за словом, не успел Сидорыч напроситься на нужду-птицу, как барич, рад-радёшенек сбыть ее с рук, продал ему филина без слова, с руками отдал и насулил с него пути и блага и добра с три короба. «Будет-де она жить-служить и у вас, как у меня, станет выказывать все, что ни деется в доме, и хозяина своего ни за что в обиду не даст».

А сколько она, нужда-птица, была пользительна новому хозяину своему, это особь-статья; довольно вам того, что таким-то изворотом сбыл барич наш птицу свою с рук и с плеч долой, спознался и расстался опять с нуждой и воротился домой гораздо посмышленее да и порасторопнее, чем выехал.

«Ну, счастье твое, Игнашка, счастлив твой Бог, что хоть помаял ты меня, правда, да судьба моя, счастье твое, по добру, по здорову домой меня вывезло; старое, по русской пословице, в добрый час не поминается; Бог тебя простит, не хочу на тебя гневаться. Счастье и мое и твое, Игнашка, что наше счастье, знать, поумнее да подогадливее нас обоих, а то бы не бывать из этого добру! Аль и подлинно уж нуждою и счастье насилуется?»

«А что такое счастье? – спросил в свой черед Игнашка у барина. – Я научил вас, сударь, нужду знать, покажите же вы мне счастье!»

Барин призадумался. «Счастье – убогому алтын, богатому миллион; а подай каждому, чего просят – скажут: мало, давай еще столько, да еще полстолько, дачетверть-столько, да начинай опять сызнова: счету нет конца, а стяжанию человека так же. Да и счастье ль это, хоть оно счастьем называется? За тот же алтын нищий нищему голову накостыляет, а богатый… да сказано слово: поет песни сапожник, а не поет откупщик; какое же тут счастье? А брат на брата, племянник на дядю, сын на отца, за что идут? Все за ту же проклятую мишуру, что в чужих руках блестит, а в своих меркнет… Стало быть, счастье – нищета, нужда? Нет, Господь с нею; и это не счастье, я на беду спознался с нею, да рад, что отвязался! Счастье ум, счастье разум – так разум, говорят, доводит до раздумья, ум до безумья; счастье – златом граненые чертоги; счастье – скипетр в деснице, всесильная держава в шуйце?» – «А холера, – сказал Игнашка, – душит всякого, правого и виноватого, убогого и богатого; да еще добро, задушит, а как дугою поведет, столбняк ошеломит, проказа сатанинская навалится, либо какая-нибудь нечестивая болезнь, прости Господи, изнасилует, да сорок лет жить укажет и ее с собой на плечах таскать, как, сказывают, проносил солдат три года со днем смерть за плечами, тогда как быть? Да еще каково-то на том свете доведется ответ держать за каждую крупинку, за былинку, за грешный сон и за думку спросонья?! Так где ж тут, барин, счастье?»

Гой ты, счастье, сударушка, невидимочка! Ты скажись родом, племенем, скажись именем, отчеством! И по прозваньицу тебя бы можно честить, по роду-племени пожаловати? И слепою-то тебя называют; и спиной, говорят, ко всякому, кто ни подойди, оборачиваешься; нужда учит, говорят, а счастье кормит; а сами за счастьем, что за мухой, с обухом гоняются; где счастье, там и ум, где счастье, там и зависть; счастье ищи, а в могилу ложись; счастье зови, а горе терпи; так на что же его после этого и звать? Глупому счастье, умному ненастье; есть и ум, да пустосум; нет ума, да туга сума; кому талан, тот и атаман; кому не поведется, у того и петух не несется; стало быть, ума и не надо было, было бы счастье… так опять говорится: счастье без ума – дырявая сума; где найдешь, там и сгубишь; ну, так, видно, опять надо искать и ума? Ан говорят: не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив; счастье дороже ума; с рожи болван, а во всем талан; счастливый к обеду, роковой под обух; счастливый о двуконь, бесчастный пеш и бос; стало быть с ним, со счастьем, ужиться бы и можно, да счастье с несчастьем, сказывают, двор обо двор живут, на одном коне ездят; счастье поедет, да односума своего, беду бедовую, по-калмыцки, на забедры посадит; счастью, говорят, не верь; счастье дым, очи выест; счастье чад, головушку разломит; счастье да трястье, кого захочет, того и ломает: счастье к тебе, а ты от него; ты к нему, оно от тебя; голый на Бога плачется, одетый и обутый на счастье; да кто же оно, счастье это? Счастье тать ночной, счастье Бог святой…

Нет; счастье, – сказывал мне мудрец восточный, – не слепо; у него только глаз один, да и тот на самом темени, на макушке; это бедная мать, утратившая, со времен незапамятных, единое детище свое; она летает быстро по земле да ищет дитя свое, ловит наудачу всякого, кто только под руки подвернется: стало быть, играет, по-нашему, в жмурки; а кого только поймает, того приподымает помалу, потихоньку, выше да выше, что, дескать, счастье мое скажет, не мой ли это сын? А как только приподымет его повыше головы своей да разглядит, да увидит, что это не любимое детище ее, а ненавистный ей чужой, то и махнет его через себя, да и полетела дальше. Хоть ты себе тут шею выломи, хоть топчи пожалуй, кому охота, тебя под ноги, – не оглянется, не воротится: прошла – и след простыл: а сама уже ловит другого, да поймавши и его туда же.

И барич наш, призадумавшись, захотел было идти искать счастья, спознаться с ним, как спознался с нуждою. «Хочу видеть его, – говорил он, – хочу изведать, каково оно и как с ним обживаются!»

– Постой, барин, – сказа Игнашка, – погоди, за счастьем пойдешь, а Бог весть, что найдешь; не наткнуться бы опять на нужду-птицу! Есть у меня на примете человек, про которого шла когда-то молва, что он заманил и залучил счастье; послушайте:

«Есть наука мудрая, глаголемая: космография, изучающая положение стран света и земель и показующая, где и какая земля к какой примыкает и какой товар и скот в ней родится, и какие твари и человеко-твари, василиски, сирины, счастливии и несчастливии людие живут и обретаются. И сия-то наука любомудрая глаголет о счастии тако:

И бысть во царстве едином на востоце царь, сильный в людех своих и могучий над враги своя ратию, ей же несть числа; и неистощим в житницах и сокровищницах своих, и зело велик думцами своими. И бысть ему дщерь плоти его единая, овую же держах любовно на сердце своем, паче злата и сребра и сокровищ и риз драгих и самого даже царствия своего, душу свою в оной дщери любой не чаявши.

И низойде, в годину овую, поветрие зельно на человецы страны тоя и погибоша и умроша людие, аки злак дольний, лезвием серпа усекновенный. И не бысть зелия ни единого от немощи тоя: ниже молебствия со крестными ходы, с фимиамы кадильными, от поветрия ового не исцеляху людие погибающи.

И сокруши немощь смертная дщерь плоти царя единую, юже любовно держах царь паче имени и царствия своего; и воззва царь сильных силою и мощных мощию: «егда обрящется муж велемудрый, ведущ во травех и зелиях, иже исцелит дщерь плоти его единую от немощи смертныя, ему же царством воздастся целым, нераздельным, и короною державною, и всеми сокровищи и скар-бы насущными; ему же в царе, сильном в людех своих и карающем враги своя ратию присно-победною, раб обрящется покорный, раболепный, и с сокровищи и земли и люди своя и царства своего, от ныне и до скончания века; и быти во царствии овом единой душе не рабской, дщери плоти и любви царской.

И предста хиромант всеведущий в траве и зелиях пред царя того, и рече: «аще хощеши исцелити дщерь свою, да обрящешь во царствии твоем счастливца единого, самого себя блаженства земного причастна глаголюща, ни единой потребы, ни единого желания не имуща; егда же обрящеши во царстве твоем мужа ового, возложи нательную ризу, сиречь сорочку его, на сокрушенну недугом смертным дщерь твою, и возрадуется паки жизнию и возведет очеса на тя и возлюбит жизнь.

И побежали гонцы во все концы царства того, и изъездили все углы и закоулки, все улицы и переулки, торные пути и захолустья, редняки и трущобы, города и пригороды, села со приселками и выселки – нет у сильного и могучего царя счастливого подданного. Кто и доволен бы судьбой, да денег мало; кто и богат, да хотелось бы ему быть еще маленько побогаче; кто жены просит, кто разводу; кто знати, кто досужества; кто ума, кто пригожества…

– Так умереть, что ли, единой дочери моей, которой не было и нет подобной на земле, за которую я и царство, и себя самого отдаю любому пришельцу в рабы вечные и покорные, – завопил отчаянный царь в немощи своей, – умереть ей и погибнуть неминуемо и неспасимо?

– Да нешто она первая или последняя гаснет во цвете лет и в красоте девственной, разве не все мы такие же смертные, как она? Разве остался живым кто-нибудь из предков наших, или мы будем жить с потомками? Все мы там будем, только что не в одно время. – Так утешал царя неутешного мудрец его; но царь, ломая руки, взывал: «Ищите, ищите, найдите мне счастливца, и царство мое ваше, и я слуга и раб ваш по гроб! Неужели этого мало, и не могу я, этою ценою, искупить бедной жизни одной только души? Ужели для меня, который не щадил и не щадит жизни своей для блага подданных своих, ужели для непорочной, бедной дочери моей никто не хочет сказаться и быть счастливым, хотя бы то на один только миг?