Текст книги "Русские Сказки"

Я слыхивал с мала, от бабки, как с нею заговаривают: «избушка, избушка, обернись ко мне передом, к лесу задом, стань передо мной, как лист перед травой!» Сказал раз, и другой, и третий, – нет, не ворочается избушка моя! Я взошел, так ан не избушка на курьих ножках, а, запросто сказать, питейный дом. Нечего делать; на грех лукавый натолкнул, выпил вину полугарного крючок и пошел. Встречаю толпу пешеходцев; с первого взгляду узнал, что ребята теплые! Они задают мне загадку: «Шло их трое, нашли они пять рублей: семеро пойдут, много ли найдут?» – Разгадаю, находку пополам; а нет, так идти куда пошлют. Я думал, думал, без счетов не сложил, пришлось идти по посылу. Стой, не шатайся, иди, не спотыкайся, гляди, не оглядывайся, ври, не завирайся, а согрешишь – покайся! Дали подзатыльника и отпустили на произвол судьбы. Ходил бы я теперь, не спотыкался, если б не попал сюда; раздумал я искать судьбы, видно, жить и умирать без нее; забыл я про белый свет, сосватался я, Тришка Боровик, с блинницею Василисою, по прозванию Сыроежкою…

В это мгновение царевича поразило что-то необычайное: пение знакомое райских птиц раздалося, как далекий призывный голос, и заревом прозрачным окруженный лик, душе его знакомый, возрастая от светлой точки до естественной величины и лепоты своей, носился перед ним как сон мечтательный. Он стоял, уповая душою в созерцании сладостном…

Свист раздался в ушах Могучана царевича, он узнал посвист богатырский брата-близнеца, Рогволода, орла сизокрылого, шагнул исполинской поступью своею и предстал на помощь заветную. Два богатыря в борьбе изрыли землю пятами: шишаки сбиты, доспехов бранных, сокрушенных, обломки на траве; обнаженными руками, напирая друг на друга, ухватились они, каждый за железную грудь противника, и латы измятые в пяти пальцах трещали. Они стояли недвижимо. Витязь бросился на помощь брату и оцепенел: «Который из вас?» – воскликнул изумленный, окидывая беглым взором обоих, бросился в средину и разнял их. Они походили друг на друга, как две капли воды.

Тройни долго стояли друг против друга, не могли собою надивиться, нарадоваться. Рогволод и Могучан теперь только узнали, что у них был третий брат, которого ведьма чалоглазая, Карга Фоминична, уронив, потеряла, а Русалка Пересвета, дочь кудесника Людохрана громового отвода, подняла, вскормила, вспоила и для дел великих наставила и сберегла. Она пролетела теперь над тройнями и подала им с улыбкою доспехи новые: на трех щитах, славянскою прописью, чеканною золотою насечкою, выбиты были имена; на одном: Рюрик, на другом: Синав, на третьем: Трувор. Она же привела к ногам их посольство богатое; послы пали на колена и рекли: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет: идите владеть и княжить ею, и творите суд и правду». – Тройни сложили три руки правые вкупе и, с обнаженными головами, призывали Перуна, славянского бога, который спас их от гибели и дал им новое отечество и княжество. Аще Бог с нами, никто же на ны. Что нужды в имени, Он над вами!

Пришед в столицу свою, поклонились они праху вотчима и мачехи, по обряду земли своей. Их давно уже не было на свете. Белоус, переметная сума, спотыкаясь по милости царской, разбил себе нос; а, шатаясь по всем углам за поживой, попал наконец к мужику на волчий капкан. Он просил у царевичей милости и пощады. – «Лапти плетешь, а концов хоронить не умеешь, – сказал Рогволод, – вороват как кошка, а труслив как заяц! Признайся же, что ты бездельник!» – «Кто Богу не грешен, царю не виноват, – отвечал Белоус, – блажен человек, иже милует и скоты!» – Его освободили; но он уже стал спотыкаться поневоле, ибо был об одной ноге. Когда же и этого урока ему было мало, и он, с честными товарищами, начал проказничать по-прежнему, тогда царевич собрал их всех в кучу, посадил на ладонь, да другою ударил, только мокренько стало! Ведьма чалоглазая Карга Фоминична, по прозванию редечная тёрка, услышав о счастливом прибытии царевичей, хотела удавиться от злости: семь раз вешалась, семь раз обрывалась; ни одна веревка ее не сдержала, но и петля с шеи не сымалась; она ходит и поныне с семью обрывками на шее! Совы стали пугаться ее, щелкали носом и махали крыльями; поросенок покинул от страха филина, верхового и подручного, честь и место фалеторское, замотал хвостиком, захрюкал и побежал! Сыч соскочил с козел и полетел; словом, экипаж куриозный расстроился весь. Прялка-моталка-валек и Трынка-волынка-гудок были призваны в царство новое, где мололи жемчуг и низали ожерелья, ковали кольца обручальные на всех молодых, украшали девиц русокосых. Тришку Боровика и Василису Сыроежку взяли ко двору в дураки. Братья царевичи поженились, взяли по невесте славянской, а Могучана сердце-вещун не обмануло: освобожденная им из неволи боярская дочь Милонега, роду княжеского, сделалась его супругою. А сватала за них невест Русалка Пересвета, дочь кудесника Людохрана, и дала невестам всем трем приданое несметное, например: сарафан узорчатый парчовый, вековечный, носится на обе стороны, сколько раз ни выворачивай, иной цвет, иной покрой, иная кайма с бахромой; к нему такая же душегрейка, кокошник и весь прибор. Подарила кукушку с хохолком; сколько перышков в хохолке, столько раз кукукнется в час; а что кукукнет, то подарит гривною золота! Ехать под венец дала уютную паровую английскую карету, с музыкой и с пружинами; вместо колес две пары сапогов-самоходцев, без дышла, без упряжи, посредине скатерть-хлебосолка, на ней чарка пироварная; по бокам, в бархате малиновом, перья самописчики, трубы слуховые, стекла подзорные, сами устанавливаются, сами гладят, сами вести дают! Могучан царевич привез невесте своей ожерелье жемчужное, кольцо обручальное; и другие братья-царевичи невест свои на похождениях не забыли.

Три брата царевича узнали теперь настоящие имена свои и приняли их вместо прозвищ: Рюрик, Синав и Трувор. Они приняли княжение и разделили царство между собою; а если хотите, дети, знать да ведать, как они жили да поживали, так читайте отныне повествование летописцев; – жил был в древности глубокий благочестивый инок; он описал деяния, жизнь и подвиги царевичей наших и потомков их. Слава уступила им достояние и имя свое; богатыри наши, в течение времен грядущих, утратили многословные прозвания свои, но потомки их и доныне просто и коротко называются славянами.

А засим сказка моя кончается; а от сказки в летописях быль правдивая, истина святая начинается. Давно чудовища побиты стоглавые; богатыри не родятся величавые и кудесники могучие – утонули замки плавучие, погорели змеи летучие! А царевичи доблестные нарождаются, за властию, за царствами не гоняются; братья родные, как наши витязи, друг другу царства уступают, по завету предков честь и славу разделяют, суд и правду подданным учиняют! Пойте, баяны-соловьи, пойте царевичей своих, в струны златые ударяйте, славу славянскую, подвиги доблестные прославляйте! Кто горазд и силен языком родным и беседует с веками прошлыми, завещает нам двенадцать толстых книг лестописных, полных правды русской, красноречия; иной соловьем голосистым щелкает, птицей райской насвистывает, громом по поднебесью раскатывается, песни чудные слагает о Светлане, о Вадиме и поет во стане русских воинов; тот Руслана и Людмилу воспевает, и царя Бориса житие слагает – а иной и рад бы в рай, да грехов много; кот и видит молоко, да у кота рыло коротко! Не всем в златые струны ударять, баяном-соловьем насвистывать, отголоски накликать громозвучные – были-небылицы прошлых лет не поношены тряпицы, не под лавку след: их-то слогом не кудрявым, буднишным, рассказал я моим деточкам – уставили дети свои ушенки, как молодые зайченки, тихо и смирно читали, сказки моей не перебивали, зато она им и в руки далася, кошкою не перекидывалась, пташкою не подлетывала, не лягалась жеребеночком! Не заснули ль мои деточки?

Сказка четвертая
Новинка-диковинка или невиданное чудо, неслыханное диво

Н. Языкову и всем товарищам нашим профессорского института при Дерптском университете

Диво – белый воробей; чудо – высевки в решете: дыр много, а выскочить некуда; чудо чудное, диво дивное, черная коровка да белое молочко! – Но это все чудеса будничные, обношенные, пошлые, обветшалые; я вам скажу сказку про чудо невиданное, диво неслыханное, сказку новую как пуговку, модную как гнутые оглобли, затейливую как пудель в шароварах, что за комедиантом ходит; а сват Демьян да кума Соломонида по присказке прикинут: – Русская рубаха без цветных ластовок не живет! Сказка моя недолга: сказуется скоро; стриженая девка косы заплести не успеет!

Не подбивайтеся под нашего брата, грамотеи велемудрые, соглядатаи, мытари, оценщики, браковщики, орехогрызы неутомимые! Гладки взятки с нас, как с козла ни шерсти, ни молока. Не насупливайте бровей, как нагорелые свечи, не глядите на меня комом, глядите россыпью, не молвьте топором, молвьте исподволь! Не шумите, не учите все в один голос, у семи нянек дитя без глазу – а горланить хотите, ступайте по лесу облавою. – Скажете: долга сказка? Сват Демьян говорит: долга стена китайская! Скажете: коротка? Короток воробьиный нос! Скажете: непригожа? Была пригожа, да вы же сглазили! А станете разбирать по своим по приметам, причудам, поверьям – так он вам скажет: толкуй Фетинья Саввишна про ботвинью давишню! Пришел не зван, поди же не гнан; не твоим пером писано, не твоей указкой склады перебирать; не стой надо мной, как черт над душой, мыл свою бороду, чеши свою голову, ходи в баню по субботам – а когда есть нечего, не криви душой, поди под окно, я же подам и кума подаст, да и ступай домой, сказки моей не суди, не осуживай – я без долгов, ты без толков – пеший конному не товарищ! Гряди с миром со своим клиром, я свою семью и сам прокормлю.

– Чудны дела твои, Господи! – завопила кума Соломонида на поминках, которые по обычаю правили мы 40 дней по смерти одного волжского 90-летнего казака, слывшего знахарем, так что в смертный час надлежало, по собственному завещанию его, отодрать три доски из потолка, над смертным одром его, иначе мучениям его не было бы конца; – чудны дела Твои, Господи, дивно потворствуешь врагу твоему, попускаешь замыслы его нечестивые! Сказать ли вам, мои кормилицы, отчего покойник Федосей стал знахарем? Накануне воробьиной ночи[3]3
  Осеннее равноденствие.


[Закрыть] – продолжала она, утерши губы, – собиралась, как и всегда в этот вечер, буря; еще все было тихо; вдруг вихор, отколь ни возьмись, поднял пыль и погнал ее по селу, по улице, столбом; закрутились, завертелись былинки, как бесы тьмы окромешной – и завыл ветер низовой и погнал густой столб против хода туч. Тут случись, родимые мои, соседней деревни, нашего приходу, не тем будь помянут, старик, и забыла как прозывался, упокой Господь душеньку его, прими земля косточки его, он уже лет тому 50 сослан, сказывают, не то казнен; случись он тут, на беду, и настрой мальчишку: беги, говорит, догоняй столб, это ведьма венчается, да кинь нож в самую середину, чтобы концом стал, как свайка, в землю. Малый что разумеет? Детское дело глупое; сказано, сделано! Нож-эт подняли ребята, кончик в крови, а вихор в ту пору все до одной кровли в селе пораскрывал! Народ всполошился, за суд да за расправу; а мать ребенка того и докажи на старика: он-де нечистую силу прогневил, он научил, вечор, как ведьма венчалась, по ней ножом пустить! Старика того священник отрешил от святой трапезы, не допустил к причастию, наложил на него эпитимию, а он, на другое лето, изомстил бабе за это: народ весь был в поле, он заберись к ней в избу, поднял под кутником, где она с мужем сыпала, половицу, да и схоронил туда этот нож окаянный. Никто о том и не ведал; а у бабы первая дочь родилась – ведьма! Сватья и кума и бабка видели, что ребенок с хвостом родился, а хвост настоящий мышиный, прости, Господи, согрешение мое! Когда же девка эта выросла, так ослепила наваждением парня, нашего кривого Луки деда, покойника Федосея, вот что схоронили о Петровках да ныне поминаем – услыши, Господи, молитвы наши грешные, не изрыгай земля праха его! – он-то и взял ее за себя, да и сам такому же добру от нее научился! Вот, отцы родимые, кормильцы мои, каким случаем покойник наш Федосей, не тем будь помянут, стал знахарем!

– На покойника была, правда, не раз поклепа за худые дела и прочие художества, – подхватил кум Ивлич, – да все напраслина! Он, лет тому будет 60, благое дело сделал. Тогда у нас, старики помнят, был мор, и на людей и на скотину. Дед мой, не послушавшись ни старого, ни малого, а разума своего темного, мужичьего, вышел в поле на работу, в такой праздник святой, в который и птица гнезда не вьет – в самое Благовещение. За ним было батраков человек пятнадцать; вдруг над ним небо тучами затмилось и налетела, зашумела крыльями чума. Дед сказывал, что сам ее видел, сама как утка, голова и хвост змеиные! Кто успел молитву сотворить, того Господь помиловал – кто нет – тут же душу отдал! Моровая язва эта хвост уронила здесь, а сама потянулась против солнышка – и до самого того места, где положила голову свою змеиную, и народ, и скот, все вымерло! Тогда наш старик, покойник Федосей, кривого Луки дед, зная всякого слово, и от чего какое слово годится, и всякое зелье и снадобье, нашептывал под печью, над черепком, и нож тот, которым поранили ведьму под венцом, выкопал из подполья, понес ночью и кинул на распутьи, где прилегла моровая язва головою – и таким делом он избавил народ и скот от всякой дальней гибели и от порчи.

– В те поры, – подхватил сват Демьян, – сказывали, что чума ходит ночью; бабы ведьму подслушали под забором, да и сказали мне, что очередь пришла моей избе. Я зажег елей под кивотом, сам лег на прилавку, да положил подле боку топор и шашку. Около полуночи поднялся вихорь, и вдруг дверь сама отперлася! Я тихомолком за топор: глядь – топор без топорища! А я накануне насадил его сам, да еще и на кленовое, суковатое! Погоди, подумал я, меня, старого воробья, на мякине не проведешь! И ухватил шашку – а шашкой этой запорожский казак, с семисотых годах, тридцати трем некрещеным туркам головы рубил! Рябая собака, сука, выла, выла под окном, да вдруг и вбежала в избу. Я топор в ноги ей, она на него загляделась, а я как свистну с прилавки по ней шашкою, так переднюю лапу ей и отрубил, как кочерыжку! На другой день, на краю села, вытащили старуху из-за печи: одна рука отрублена!

Все крестились от ужаса, и никому не пришло на ум сказать свату Демьяну то, что я ему молвил на ухо: плут ты, плут, сват, где врали, и ты тут! Ври не завирайся, а назад оглядывайся – ври сегодня, покидай и на завтра! Когда дед кума Ивлича согрешил неуместным трудолюбием своим, а покойный знахарь Федосей чуму уморил, тогда отец наш еще кроме соска еды не знал: а уж ты круто и лихо с ведьмами рубился! Молодец! Но мы с ним смигнулись, и я его не выдам! Рука руку моет.

– В те поры, – промолвил слепой старик на полатях, – стращали народ, что свету конец, и скоро преставление будет, да Господь помиловал!

– Не ведает народ, о чем толкует; отпусти им, Господи, грехи их, – сказал староверческого монастыря отшельник, который попал на тризну нашу, как кот под лавку: он мимоходом послышал дух постного стола нашего, стерляжьей ушицы! – а придет скоро время, – продолжал он, – будет мор, голод, война; будут младенцы сосать груди матерей своих, трупов; будет народ лыки жевать, вместо хлеба насущного, пойдут все цари христианские, все земли крещеные, войною на неверных, будут воевать Царьград и Иерусалим, Иерусалим бо есть пуп земли, и возьмут его и заспорят между собою зело, кто своим войском завоевал святую землю и кому надлежит честь и слава, и завраждуют вельможи между собою. Тогда явится сущий Антихрист, ожидаемый евреями пророк, вызовется царей христианских мирить и будет показывать лживые чудеса; евреи первые ему поклонятся; потом все иноверцы, один по одному, и будет он класть им клейма, на чело и на рамо десное – этим будет и хорошо, и привольно, и сытно; а прочим будет худо, будут терпеть всякие поругания, будет их Антихрист мучить и истязать. Последние, верные своему служению, пребудут староверы, непокорные, строптивые, твердо верующие. Антихрист будет их сгонять всех в ямы, засыпать соломою, жечь и допрашивать: обращаются ли они? Кто эту пытку перенесет, будет свят, как угодник Мир-Ликийских. Теперь низойдут на землю Илия Пророк и Иоанн Златоуст, взятые заживо на небо, которых Господь пасет на этот час, ибо им, как живым, надлежит возвратиться еще на землю, – и будут они изобличать Антихриста в неправде, в изуверстве, в самозванстве, в беззаконии; изобличив его в три дня, отрубят ему голову; кровь его прольется в три ручья на землю, земля от нее займется, загорится, будет гореть, гореть, покуда не выгорит вся, со всеми творениями, со зданиями, былиями и каменными горами – и свету конец! Вот нас, староверов, что ожидает! – промолвил он со вздохом глубоким. – А праведным останется тот только из нас, кто вытерпит все муки и пытки и пребудет верен и непоколебим!

– Так ты одним староверам сулишь вечное блаженство? – спросил мой Демьян. – Нехорошо отец, делаешь; учись у нас: мы, на Волге, стерляжьей ушицей всякого кормим, и православных, и вашего брата, случается и татарин астраханский табун на ярмарку коренную гонит, да забредет, и немец, сарептянин, приворачивает; Волга широкая река; Волга разгульная река – это гостиница Господня – орошает, без одной, десять губерний русских, стоит на ней 40 городов, а селам, деревням, так и счету не дашь – всех поит, всех кормит! Преставление света твое, отец, не чудо; ныне это и малый, и великий знает, что рано ль, поздно ль, а этого не миновать – диво белый воробей, чудеса в решете, дыр много, а выскочить некуда; чудо чудом, диво дивом, черная коровка, да белое молочко, да и это все чудеса будничные, обношенные, пошлые обветшалые; я вам сказку скажу про новинку-диковинку, про неслыханное чудо, невиданное диво; сказку новую, как пуговка, модную, как гнутые оглобли, затейливую, как шавка в шароварах, что за комедиантом ходит! – Да уговор дороже денег – кто сказку мою перебьет, за тем считаю пятак; кто усомнится в истине неслыханного чуда, невиданного дива, да не поверит сказке моей, за тем два! Слушайте!

В некотором царстве, за тридевять земель, в Загишпанском государстве, жил-проживал и обретался купец, по имени Макафлор. Он был богат златом заморским и серебром, как донской казак после поживы; тароват, как блаженные памяти царица, и красовались чертоги его шпалерами золочеными, сводами расписными, картинами живописными в маховую сажень и утварью лучшего изделия заморского, как в Москве хоромы Пашкова – словом, чего хочешь, того просишь, разве только одного птичьего молока не доставало! Но честной господин, купец Макафлор, встосковался однажды, на одиночество свое глядя, и подумал про себя так: соседи мои женятся, соседи роднятся, соседи умирают – один я, как Сивка-бурка, вещая каурка, живу, живу, а легче нет! Родиться дважды нельзя в нашем царстве, умирать – не охота, дай, оженюсь! И не медля ни мало, заслал он свах задорных, Камиллу Киргизовну, Степохлесту Перехватовну, да еще третью, такую же, к одному чужеземному гостю, у которого с прошедшей весны расцвела и славилась красотою дочь, по имени Макарона; а как отца ее, оного гостя, звали Перероем, то у нас бы и совесть не зазрела называть прекрасную невесту, что ныне в супругах, Макароною Перероевною; но как в тех весьма отдаленных от нас западных Загишпанских странах благого обычая такого, по неведению, не держались, то – кума Соломонида всплеснула руками и ахнула от ужаса! Не называть детей по отцу! И подлинно это неслыханное святотатство! Но сват Демьян утешил и успокоил ее, повторив, что сие делалось по неведению, – прости им, Господи, согрешения их, не ведают бо, что творят, – сказал инок; – и упокой душеньку их, промолвила Соломонида, – и прими земля косточки их – то и называли запросто Макароною, – докончил наконец сват Демьян. Отец прекрасной этой девицы, иноземный гость Перерой, держал свахам купца Макафлора такой ответ: милостивые государыни мои! Хотя действительно честной купец Макафлор во всех отношениях достоин есть руки дочери моей возлюбленной, прекрасной девицы Макароны, и пора пришла приискивать ей жениха, а мне зятя, но как она объявила, что, следуя внушению одного пророческого сна, не иначе пойдет за мужчину, как если он обяжется доставить ей новинку и диковинку, до которых она искони страстная охотница, то и предстоит ныне честному и достопочтенного искателю ее разрешить сие затруднение; тогда я со своей стороны дам немедленно отцовское благословение свое и приглашу гостей честным пирком да на свадебку!

Макафлор такому ответу весьма изумился. Он по ночам не едал, по дням не спал, все только думал да угадывал, какою новинкою-диковинкою бы услужить будущей нареченной своей? Тогда подошел к нему верный спутник его на море и на суше, в торговых оборотах, в делах и в бедах, Мирошка дурачок, и, начав жалобно выть собакой, объявил вознегодовавшему на то купцу решительно, что перестанет выть собакою не прежде, как когда узнает причину горести его. Макафлор наконец рассмеялся и поделился с ним кручиною своею. «Твои бабы, – сказал тогда Мирошка дурачок, – воду пьют, в воде полощатся – это гуси; пошли меня на сватовство, хозяин, я тебе невесту Перероевну высватаю, что собака куцему зайцу хвоста оборвать не поспеет!» – И когда хозяин дал на то согласие свое, и Мирошка дурачок, объявив, что принес залог на новинку-диковинку, был допущен к прекрасной девице Макароне, то, подав ей кольцо обручальное от имени хозяина своего, принял он слово и рек так: «Многопрекрасная и всепобедоносная девица Макарона, дщерь всюду славного и златосиятельного негоцианта Перероя! Будущая повелительница наша! Не гневайся на меня, пресмыкающегося, дерзнувшего вознести зеницы очес своих на тебя – глядит бо и кот на царя – а я пришел к тебе с делом немаловажным: я принес тебе верный залог для получения от хозяина моего, а твоего нареченного, новинки и диковинки, до которых ты столь лакома; если примешь залог сей, то новинка и диковинка твоих рук не минуют; ибо новинка будет заключаться для тебя в новом супружеском сане твоем, а диковинкою будет то, что вам Господь пошлет живых ребятишек, по подобию и образу своему и твоему и отца-супруга созданных; разве это не диковинка? Вот истинное значение пророческого сна твоего, коего темный и глубокий смысл оставался для тебя недоступным!»

Это понравилось девице Макароне чрезвычайно; не прошло недели, как песенники, балалайка, бубны и рожок гремели целую ночь напролет во дворце иноземного гостя Перероя; это была свадьба дочери его Макароны с купцом Макафлором. Но время не ждет ни пьяного, ни горбатого, не длит часов радости и веселия, не сокращает годин напасти и горести. Осень и зима пролетели, настанет весна, и молодым нашим пора расставаться, купцу Макафлору пора грузить корабли и отправляться за море. И кто это выдумал, пропадай он, чтобы молодым супругам весной расставаться! Весной, когда трава как моток пробивается, жаворонки и ласточки слетаются и ветюшни воркуют!

Нагрузив корабль богатыми товарами, спросил Макафлор супругу свою, прекрасную Макафлору, что она прикажет привезти ей из-за моря, какого гостинца желает? «У нас, – отвечала она, – благодаря Подателя, всего вдоволь и по уши, и никаким гостинцем не может ты мне угодить, как только если потешишь старую прихоть мою, которую имела я, когда была в девках; я охотница до новинок и диковинок: привези ты мне, муженек мой, сокол, из-за моря новинку-диковинку, невиданное чудо, неслыханное диво!» Супруг поцеловал ее в чело высокое, в уста сахарные и в перси белоснежные, и приказал ей пребыть ему верной, а сам сел на корабль свой и пустился в бурливое море. Не нам за ним дни и часы считать, не нам по морю путь его, колею зыбкую, измерять – ее давным-давно волнами смыло и загладило; довольно того, что, прибыв в город небывалый, а в сказке именуемый неведомым, не узнал на деле того, что наклад с барышом, как купцы говорят, двор обо двор стоят и на одних санях ездят, ибо распродал весь товар свой весьма с великою выгодою, нагрузил снова корабль свой разным товаром заморским и стал доискиваться теперь невиданного чуда, неслыханного дива, в гостинец супруге своей. Это, правда, стоит того, что поймать месяц за рога! Но как показаться на глаза возлюбленной супруге своей, прекрасной Макароне, без гостинца? Но Мирошка дурак опять выкупил его. Прогуливаясь по городу, подошел он однажды к толпе народа, стоявшей около вновь выстроенного храма с колокольнею неимоверной вышины. Один из толпы сказал: «Куда терем-эт хитро огорожен!» – «Не то хитро сгорожен, – подхватил другой, – да как крест вколочен?» – «Как вколочен? – спросил Мирошка дурак, – а нагнули да и воткнули!» У народа, как где в кучу собьется, горло хоть одно, да преширокое; заревет, так ревмя; захохочет, так бока надсадит; полюбил народ Мирошку дурака за глупые толки его, и выискался какой-то проказник, пролаз, что спознался и побратался с ним и повел его в харчевню для корабельщиков иностранных, по обычаю земли той, на общий счет гулять.

Здесь Мирошка дурачок, и кто живой с ним был, подгуляли, и давай всяк своим добром хвалиться. – «У меня, – сказал молодой мещанин, охорашиваясь, – молодая, пригожая и верная жена есть!» – «Это что за диво, – примолвил Мирошка, – и мы с барином покинули дома такую же!» – «У меня, – сказал другой, – птица есть, что весь божий день разговаривает, со всеми болтает, без умолку, без отдыху!» – «У нас их до черта, – отвечал Мирошка, – только вся и разница, что твоя в перьях ходит, а наши в юбках!» – «У меня, – сказал какой-то третий пройдоха, – есть вещь удивительная: невиданное диво, неслыханное чудо!» – «Держи ухо остро, – подумал Мирошка, – нашей тони севрюга плывет!» – «Видите ль, ребята, гуся на дворе?» – продолжал рассказчик. – «Видим». – «Гусь, поди сюда». – Гусь пришел. – «Гусь, ложись на сковороду!» – Гусь лег. Тогда он поставил сковороду с гусем в печь и, зажарив его, подал на стол и просил всех гостей поесть с ним жареного гуся, но костей не кидать по нашему, под стол, а складывать в кучу на столе. И когда они того гуся съели до косточек, то незнакомец, собрав кости, завернул их в скатерть, бросил на пол и молвил: «Гусь, встряхнись и поди на двор!» Гусь встряхнулся и пошел! – «Подлинно, что это новинка и диковинка, чудо невиданное, диво неслыханное!» – сказал Макафлор. – «Не велика штука, да мотовата», – подхватил Мирошка, и кто живой с ним был, единогласно подтвердили то же. Макафлор приторговал и купил за великие деньги того гуся, прибыл благополучно на родину свою, облобызал жену, прекрасную Макарону, и представил ей гостинец. Она радовалась бесконечно возвращению любимца души своей и супруга, рассказывала, как просиживала, в отсутствие его, ночи и горько плакала по нем, а теперь тешилась несказанно подарком и гостинцем сожителя своего. В один день, когда купец Макафлор пошел, по обыкновению своему, ходить по делам и торговым оборотам, находился у жены его один молодой и прекрасный, той страны, из рядов, сиделец, навещавший иногда подругу юности своей, прекрасную Макарону, охотницу до новинок и диковинок. Она вздумала попотчевать его между прочим новопривезенным заморским жарким и позвала гуся со двора в избу. Гусь пришел. «Гусь, ложись на сковороду!» Но гусь не слушался ее и не ложился на сковороду, а гагакал во все гусиное горло. Тогда купчиха Макарона, рассердясь, ударила его сковородником и увидела чудо невиданное, диво неслыханное! Сковородник пристал одним концом к гусю, а другим к купчихе, и она не могла оторвать руки. В испуге позвала она на помощь гостя своего, но – беда не по лесу ходит, а по людям; беда никогда не живет одна, а беда беду накликивает, как крикуша уток – и гость, как ухватился только за сковородник, прильнул к нему как клещ за уши; все усилия их, все попытки были тщетны, и гусь, это восьмое чудо, привел чету, прекрасную Макарону и сидельца, ее милого дружка, на сковороднике, как пару гончих на своре, к хозяину, купцу Макафлору! Приказчики, бросившиеся разнимать колодников, все также прильнули к сковороднику, как приросли, и свалка началась бы преужасная, если бы сам купец не подоспел и, разняв их, не послал бы послушного гуся домой. Теперь увидел честной купец Макафлор новинку-диковинку любимую жены своей, а она, когда муж взял ее в руки и стал учить да проучивать порядком, не раз слыхивала от него слова: «Вот тебе невиданное чудо, неслыханное диво!» Которые он всегда при этом случае приговаривал.

А я, Демьян, да сват мой Луганской, из-за тридесять земель в Загишпанское государство глядя, смекнули так: У кого новинка-диковинка есть доморощенная, тот за чудесами заморскими не гоняйся; считай звезды, а гляди в ноги, да води усами во все четыре стороны; не тот писарь, что хорошо пишет, а тот, что хорошо подчищает! – Жене верь, покуда подле боку, жена без мужа и вдовы хуже, а за море поехал, так домашнее прогулял и поминай, как знали!

Это сказано для честного господина купца Макафлора; а о купчихе скажем, что она без новой новинки-диковинки века не проживет. Женский стыд – до порога; переступила, так и забыла! Вора хоть золотом засыпь, так ему некраденый кусок приестся скоро; поваженный, что наряженный – красна пава перьями, а добрая жена мужем; красна девка до замужества, а женился, глядь – как на льдину обломился! Жена не лапоть, обносивши не скинешь, либо гляди сам глазами, либо свах засылай порасторопнее, посметливее, понадежнее Мирошки! Жаль кулака, а ударить было дурака за то, что высватал невпопад невесту Перероевну! Он всему причиной, Мирошка дурак, да и дело в шляпе!

Вот вам и сказка про новинку-диковинку, чудо невиданное, диво неслыханное! Сказка новая, как пуговка, модная, как гнутые оглобли, затейливая, как шавка в шароварах! Что твое преставление света, отец, что ваши ведьмы и домовые! Подноси-ка, кум Ивлич, подноси за упокой Федосея; вишь, кума Соломонида боится, чтобы не встал! Подноси еще, Ивлич, знай, подноси – так уж, встанет ли, нет ли Федосей покойник, а мы с тобою – вряд ли встанем!