Текст книги "Зелёное пальто"

Да и вообще коровы ни читать, ни летать не умеют.

По крайней мере в Нерчинске.

Как бы ни было прискорбно, но ни самой старшей сестры, ни ее следов нигде не обнаруживалось. Вертолетчики тоже поклялись, что такой пассажирки у них не было.

Стало понятно, что из Нижнеокска она отбыла, а сюда не доехала. Надо было искать где-то посередине.

Вертолетчики доставили нас в Читу. И там бросили.

Губернаторские люди, поняв, что мы без старшей сестры, тоже нас бросили.

И мы с младшей сестрой еле-еле с большой переплатой купили билеты до Нижневартовска. В общий вагон.

И не было бы счастья, да несчастье помогло.

В одном общем вагоне с нами ехал веселый нефтяник.

За бутылкой водки мы разговорились. Этот добытчик после третьего стакана стал рассказывать всему вагону об удивительной девушке, истинной россиянке. У которой даже на груди выколот патриотический лозунг.

– Сестра! – закричали мы с младшей в один голос.

– Где она? – затрясли мы нашего попутчика.

Ее, оказывается, по дороге в Нерчинск перехватили нефтяники, летевшие из Москвы.

Когда мы прибыли в Нижневартовск, там было минус пятьдесят. Даже пингвины от холода, не стесняясь, заходили в подъезды жилых домов и там грелись.

Сестру же нефтяники пригрели сами, разместив в местном санатории «Африканский Рай», где под пальмами отдыхали после вахт душой и телом.

Еле-еле нам удалось вырвать ее из цепких мужских рук, перемазанных черным золотом.

Едва мы прибыли в Нижнеокск, как старшая сестра получила приглашение посетить резиденцию Губернатора.

Там, в комнате отдыха в глубине своего кабинета, Губернатор быстро «прочитал» несколько раз, лежа на диване, надпись на груди моей сестры. Стал «россиянином» и успокоился.

Благодаря этому ликбезу наконец вся наша семья попала в милость и нам было поручено организовать прием «Царской семьи в изгнании».

Вдовствующая российская императрица, наследник и свита, путешествуя по Волге на пароходе, решили сделать остановку у нас в городе на один день.

Архивисты-монархисты срочно стали искать в секретных отсеках ОГПУ остатки дворянства в нашем Нижнеокске.

После долгих поисков и допросов в стенах бывшего здания КГБ двое признались, что они потомки дворян.

Один происходил из княжеского рода, а другой – из графского.

Граф законспирировался под учителя труда в школе для недоразвитых детей, а князь легализовался, став капитаном ГАИ. Вот им-то в компании с моей сестрой и было поручено встретить хлебом-солью императорскую семью и ее двор.

Двор состоял из полуголодных титулованных эмигрантов, потомков бывшей дворовой знати.

На пристани всё было торжественно.

Резвился только царевич, десяти лет от роду.

Чопорные дворяне милостиво приняли приглашение на обед в ресторан «Охотник». По их лицам и поведению было понятно: они до сих пор считали, что только им принадлежат богатства Российской империи: золото, алмазы, газ, нефть и даже наши души.

Духовенство встречать не пришло, оно было занято куда более важным делом.

В которое, между прочим, был втянут и наш папа.

Мы, рожденные в СССР, воспитанные в полном религиозном невежестве, даже и не подозревали, что в России уже давно существуют две враждующие церкви со своими приходами и со своими патриархами.

Не признающие друг друга. Захватывающие храмы и вербующие прихожан.

Вдобавок объявились в огромном количестве секты американские, канадские, российские: баптисты, трясуны, крикуны, прыгуны, хлысты, мормоны, адамисты, немоляки.

Причем святые отцы, только что выступавшие за одну церковь, часто переходили в лоно другой и обратно. Чем еще больше запутывали простой православный народ России.

Запутали, конечно, и папу.

С целью поднятия своего авторитета каждая из церквей придумывала себе какие-то чудеса. Кто-то увидел чудо в «папе икающем». И потащили его с кремлевской площади каждый к себе.

И заметался наш папа от одного храма к другому. От одной рукопашной схватки к другой.

А так как папа был простой русский мужик, ему все эти теологические тонкости пришлись не по силам.

Нашел я его избитого, в изодранной одежде, босиком, посреди враждующих церквей.

Он стоял на коленях под проливном дождем и, не обращая внимания на гром и молнии, взывал к Господу:

– Боже! Если ты есть, вразуми, кто я и что я? Для чего ты, отец мой, создал меня? Неужто только на муки? Или я больше ни на что не гожусь? Не верю я в это. Не верю!

Вразуми меня, Господи. Веры желаю! Где истина? У какой из твоих церквей? Не дай душе погибнуть в поисках «Истины». Помоги, Господи!

Гром, молнии, шквальный ливень.

И мой отец, стоявший на коленях с воздетыми к небу руками, взывающий к Богу.

Как же это достали русского мужика, что он, горький пьяница, заговорил о душе и истине. Задумался, для чего, с какой целью появился на свет Божий.

– Папа! – с криком бросился я к отцу. Обнял его, прижал и, заливаясь слезами, потащил прочь от этого места.

– Пойдем, пойдем… – твердил я и упорно волок его в сторону ресторана «Охотник», где начиналось пиршество в честь посещения императорской семьи нашего Нижнеокска.

– Папа, пойдем, там император, он все тебе объяснит.

Папа, услышав мои слова об императоре, сразу затих и покорно поплелся за мной.

В гардеробной я его обтер и, накинув на него поварскую куртку, повел в зал.

Вокруг сказочно сервированного стола уже скакали и щелкали фотоаппаратами приезжие дворяне. Там, за границей, такое угощение им и не снилось.

Метровые осетры, икра черная трех видов, розовые рябчики, белые грибы в шмелином меду, огромный торт в виде Нижнеокского Кремля.

Местное дворянство в засаленных пиджаках, заштопанных брюках сидело с краю стола и делало вид, что они так ужинают каждый день. Надутые, как индюки, они угощали друг друга:

– Попробуйте-ка, граф, кролика вот с этой острой испанской подливкой.

– Ну что вы, право, – отвечал граф князю, – лучше отведайте медвежатинки с этим прованс-соусом, он поострее будет. Ох, как любила его помнится, наша праба… праба… словом, императрица Анна Иоанновна.

Наконец дали отмашку, и все разом кинулись к столу, не по-дворянски заталкивая в себя дворянскую еду.

Папа, глянув на все это, стащил со стола бутылку водки и, сказав мне:

– Тоже мне императоры… – ушел в гардеробную продолжать имперский обед с простым народом.

Потом зазвучали тосты.

Кто-то заказал оркестру «Боже, царя храни». Дворяне повскакивали с мест и, приложив руки к сердцу, как американцы в своих боевиках, пропели дореволюционный гимн.

Уже за полночь, чуть живых от съеденного, членов царской семьи отвезли назад, на пароход. Битком нагрузив их каюты остатками деликатесов.

Принимающая сторона, тоже довольная и пьяная, под утро разбрелась по домам.

Добравшись до Башни, наше семейство обменялось мнениями по поводу исторического визита. Мама сказала:

– Жалко их. Уж больно они голодные.

Папа, изрядно набравшись и забыв о Боге, теперь пытал меня:

– А где же, куда же делся император?

Я ему ответил, что его расстреляли. Папа очень удивился:

– Где?

– В подвале.

Он почесал затылок и сказал:

– А выстрелов не было слышно.

В полдень, когда я проснулся, обнаружил в своей Башне спящего на диване пьяного нижнеокского князя, капитана ГАИ.

Князь он или не князь, мне было все равно, но спать в ботинках на моем диване я бы и царю не позволил.

Стащил его с дивана и хотел выставить вон. Но замешкался, слишком уж забавным он выглядел спросонья, и мне захотелось с ним поболтать.

Я достал водки, закуски, и мы сели в уголке пообщаться.

Поначалу разговор не клеился. Он все – мы князья, мы дворяне.

Но потом, заметив, что я заскучал и проявил намерение свернуть наше застолье, честно признался, что ничего не знает о княжеской жизни, да и дворянской тоже. Всю жизнь простоял на дороге. Махал палкой да шкурил водителей.

Тогда я ему налил. Он выпил. И сразу разговор стал общим.

С князем мы подружились и я его пригласил на открытие «Дамского клуба», моего нового семейного проекта.

Проект основывался на изестной в мире истине: «Жены создают уют, а любовницы – моду».

В клубе для жен были организованы консультации со знаменитым на весь Нижнеокск сексопсихологом, который проводил как групповые, так и индивидуальные занятия с дамами по вопросам интимной семейной жизни.

Но эти консультации быстро прекратились.

Сексопсихолог оказался физически хиленьким и не смог проводить практические занятия с той нагрузкой, которую от него требовали дамы.

Зато модельный бизнес для любовниц пошел легко.

Приехал один известный модельер «голубых» кровей и одним своим именем возбудил всех нижнеокских модниц.

Теперь дамы целыми днями табунились на показах мод в «Дамском клубе».

А мужам города в это время стало не до любовниц и не до жен. Из Москвы поступило указание всем назначенным губернаторам срочно пройти через демократическую процедуру, то есть выборы.

Губернатор тут же создал штаб, а чтобы голосование прошло быстро, слаженно и верно, всем жителям области, кто будет голосовать за него, его штаб решил перед выборами выдать по новому ботинку на правую ногу.

А ботинки на левую ногу электорат получит уже после того, как химика-губернатора изберут заново.

Ботинки эти года два валялись на складе обанкротившейся обувной фабрики, никому ненужные. Штабные губернатора их изъяли и ловко раздали избирателям.

Господина губернатора переизбрали.

Народ ломанулся в Кремль за левыми ботинками. Поперли, ясно, через мою Башню. Из Кремля позвонили, чтобы я никого не пускал. Я не пустил.

Всю площадь перед Кремлем запрудила многотысячная толпа, жаждущая левого ботинка. Самые активные пришли полуобутыми в одном правом ботинке в надежде немедленно надеть левый ботинок.

Правда, было несколько сот одноногих правшей. Но они не возмущались, а только поддерживали своих коллег – одноногих левшей, тем вообще не дали правые ботинки, потому что у них не было правой ноги. И они вдвойне считали себя обделенными, громко стучали костылями и требовали по два левых ботинка.

В Кремле все обитатели здорово перепугались.

Оказалось, что левых ботинок никогда и не было на складе обувной фабрики.

Фабрика потому и обанкротилась, что два года выпускала только правые ботинки. Сломался чешский станокавтомат, который шил и клеил изделия на левую ногу.

Левые ботинки как бы были, но только в виде подметок, стелек, каблуков и шнурков.

Кто-то стуканул в Москву. Из Москвы стали названивать маршалы и генералы, предлагать помощь в виде эскадрильи бомбардировщиков. Губернатор отказался от этой помощи, сообразив, что это предложение скорее провокация и исходит от его столичных недоброжелателей.

И наверняка эскадрилья бомбардировщиков разнесла бы в щепки не повстанцев, а сам Кремль. Впоследствии сославшись на «человеческий фактор», ошибку летчиков.

И тут наиболее напуганные члены избирательной команды губернатора решили выдавать разгоряченному электорату вместо целых левых башмаков их части: подметки, шнурки и стельки.

Народ еще больше возмутился, закипел и начал готовиться к штурму Кремля.

Ров под стенами стали закидывать предвыборной печатной продукцией. Из рекламных щитов кандидатов в губернаторы соорудили легкие и прочные штурмовые лестницы.

И когда первые повстанцы уже были на кремлевской стене и стало казаться, что власть вот-вот падет, на площади перед Кремлем вдруг возникла громкая возня и от-туда потянуло селедочным запахом. Кто-то закричал:

– Братцы, там на площади селедку иваси бесплатно раздают!

Народ дрогнул. И дрогнув, хлынул, ломая лестницы, назад на площадь, за селедкой.

Оказалось, это верный друг и помощник губернатора, ударник капиталистического труда, вывалил целый КамАЗ селедки посреди площади.

Правда, история с этой селедкой была темная.

Дело в том, что водитель на КамАЗе сам, когда выпрыгнул из фуры с селедкой, был в одном правом ботинке. Не исключено, что он тоже был в числе повстанцев и наверняка хотел своей фурой протаранить кремлевские стены, но, совершив крутой маневр, опрокинул фуру. Хотя ударник капитализма утверждает, что его водитель просто потерял левый ботинок.

А по другой версии, именно он, водитель, был зачинщиком бунта, причем по прямому указанию все того же ударника капитализма, который сам метил в губернаторы.

Вот так перевирается история, которую мы будем изучать в школе. Со временем в учебниках будет сплошное вранье.

А истина – вот она… в этой самой книге.

Пока разбирались с селедкой, я быстро смекнул в эту пору башмачного восстания, что делать. Было понятно, что электорат, наевшись селедки, вспомнит о недоданных левых ботинках, а вспомнив, опять пойдет на штурм.

Тогда я снял свой родной левый ботинок, разул всех своих близких и стал левые башмаки швырять с Башни в толпу, объедающуюся селедкой. Перепуганные чиновники, вдохновленные моим самопожертвованием, а также желанием выжить и усидеть в Кремле, быстро разулись и тоже стали метать свои левые башмаки через кремлевскую стену.

В итоге башмаков хватило всем восставшим и даже осталось немного сотен лишних.

Оказалось, что чиновников в Кремле больше, чем жителей в городе. Народ обулся, вычистил площадь от селедки и поплелся по домам пить воду из-под крана.

Так я спас Кремль.

Но медаль за спасение Кремля мне не дали.

Хотя на губернаторский бал по случаю победы над «башмачным бунтом» приглашен был.

Придя на бал, я встал на парадной лестнице где-то посередке, не высоко и не низко, как и подобало по статусу и состоянию.

Губернатор поднимался по ступенькам, всем милостиво кивая и никого особо не выделяя. За ним шествовала свита из вице и замов, директоров департаментов, начальников управлений, комитетов, отделений, групп, специалисты всех видов и категорий.

И вдруг губернатор с радостным стоном, широко раскрыв руки, бросается в мою сторону.

Я обрадовался. Значит, не забыли.

Но он, не обращая на меня никакого внимания, схватил и стал обнимать управляющего банком, что стоял рядом со мной. Да так неистово, что это действо стало казаться интимным.

Жена банкира, приревновав, тоже стала прижиматься к своему мужу, но со спины.

Так они и сплелись в тройственный дружный комок.

Все приглашенные на бал были удивлены.

Все знали этого длинного, худого банкира только как человека, внешне похожего на губернатора.

Но не более.

В молодости этот банкир с упоением пел на комсомольских вечеринках: «И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди…», а сейчас держал в своем банке воровской общак.

Да и уставной капитал банка был краденый, из конверсионных денег, которые были получены от американцев на переоборудование наших военных заводов в гражданские. Но раз полученные деньги были деньгами наших бывших врагов, то их как бы и не грех было украсть.

Так вот, этот банкир жил тихо. Ничем не отличался от остальных банкиров.

Потихоньку тратил конверсионные деньги. Финансировал криминальные структуры. Состоял в какой-то новомасонской секте.

В общем, ничего особенного.

Как все банкиры.

И вот тебе раз, сам губернатор прилюдно полюбил его.

Ни с того ни с сего.

Банкир даже онемел от изумления.

Наконец губернатор отлип от банкира и побежал вверх по лестнице за ошарашенной свитой.

Банкир сделал вид, что удивлен не меньше других.

Но я понял, что это неспроста.

Оглянулся, прикинул, у кого бы прояснить ситуацию.

Как раз мимо пробегал знакомый по рынку Вор, а сейчас советник это банкира по безопасности. Уж ему-то полагалось все знать.

Цап его за рукав и:

– Что, – говорю, – за дела с вашим банкиром?

Тот, узнав меня, скрывать не стал:

– В Москву перебираемся. «Нашего» российским министром ставят, вот заживем, – весело заржал он. И побежал дальше. Но мне после этого прояснения было не до смеха.

А в зале начался бал в честь победы над «путчистами».

Было накрыто огромное количество фуршетных столов.

Играл оркестр.

На подиум в центре зала поднялся губернатор со своей свитой.

Почти вся она состояла из новых лиц.

Где те его соратники-химики, которые вместе с ним строили палаточные городки на центральной площади, ходили со знаменами и плакатами, борясь за демократию и гласность? Где они? Где те, которые приходили ко мне на рынок и упрашивали помочь юнцу в желтых джинсах не сесть за решетку?

Я завертел головой.

Не было их в этом Гербовом зале.

Поговаривали, что даже самый близкий друг и соратник губернатора раз пошел против его воли и с ним произошла беда. Сфабриковали уголовное дело и быстро передали в суд. Очень торопились успеть до введения моратория на смертную казнь.

Якобы губернатор сказал: «Этому человеку в железной клетке не место в нашем мире».

Сказал просто так.

Ради красного словца.

И про «человека», и про «клетку», и про «мир». Не имея в виду насильственное изъятие «из нашего мира» своего бывшего друга.

Так по крайней мере объяснила журналистам пресс-служба губернатора, когда «этого человека в железной клетке» расстреляли через час после приговора. Такое объяснение пресс-службой совсем всех запутало: и журналистов, и следователя с судьей.

Следователь, который вел дело, после пресс-конференции с испугу, что не так понял изречение губернатора, сделал себе операцию по смене пола.

Стал женщиной.

И уехал в Амстердам, на улицу красных фонарей.

Там ему, то есть ей, стало все понятно: вот «наш мир – женский», вот «их мир – мужской». Плати и заходи.

Но только один раз.

Если хочешь зайти еще, то и плати еще.

И никаких тебе «миров» и «клеток».

А судья, это была женщина, нет, не подумайте, не стала переделывать себя в мужчину, она просто как-то вдруг разбогатела.

Говорят, что еще раньше, до этого дела, наследство получила. Но до поры до времени это скрывала.

А тут, запутавшись с этими «мирами», вынесла расстрельный приговор и неожиданно вышла в отставку.

Купила на наследство виллу на Канарах. И переехала туда жить со всей своей семьей, включая бабушек, дедушек, племянников и племянниц.

Ей, говорят, и там предлагали стать судьей, но она отказалась, понимая, что с Канар бежать в случае чего будет уже не куда. Да и наследства не бывают бесконечными.

Так вот, губернатор в окружении самых близких и верных на этот час своих соратников стоял на импровизированной сцене.

Он-то стоял свободно.

Но остальные…

Возвышение было небольшим, и часть приближенных постоянно сваливались с этого пятачка. Поэтому многие стояли одной ногой, крепко ухватив соседа. А сосед, понимая, что тот, падая, может захватить и его с собой, улыбаясь, отжимал незаметно стоящего рядом товарища, чтобы тот, сволочь, не свалил его.

Если кто все-таки падал, то его место мгновенно занимали новые соратники.

После тронной речи губернатор сошел с подиума в народ.

Ему подали кресло.

Губернатор сел, и на сцене началось представление.

Вначале выступили «маленькие лебеди», все в одной левой пуанте.

Затем сыграл на барабане великий музыкант и тоже в одном левом ботинке. Левой рукой все время бил в левую сторону барабана.

Моя мама приволокла из «Дамского клуба» стайку худых и стройных девушек в платьях «а-ля путч». Проще сказать, левая половина тел были у них ничем не прикрыта.

Затем на сцену опять вышел губернатор.

Стал вручать ордена и медали.

Самый большой орден он вручил себе сам.

Затем награды получили ударник капитализма и водитель селедочной фуры. Правда, водитель к этому времени так напился, что вышел на сцену вообще без ботинок. Но в носках, да таких вонючих, что губернатор, сославшись, что ему надо… в общем, куда-то надо, сбежал со сцены. Орден герою вручал пожарный в противогазе.

Затем начался банкет.

Я был очень обижен, что меня даже и не вспомнили.

Зная мудрость, что в России страшно забвение, а не хула или хвала, я, грустный, побрел в буфет, чтобы напиться.

Но за буфетной стойкой бармена не оказалось.

Я зашел за стойку, чтобы налить себе сам, и обнаружил там музыканта-барабанщика с юной, худенькой и почти прозрачной буфетчицей. Он, барабанщик, уложил ее в футляр своего барабана и там совершал с ней не насильственный, как я понял, половой акт.

Чем удивил меня: как «это» можно сделать в футляре барабана? Но, видимо, «это» у него было отработано довольно профессионально, потому что он справился с «этим» быстро и бесшумно.

Девушка, вскочив и поправив юбочку, спросила:

– А вы кто?

Я ответил почему-то, что контрабасист.

– Правда? – обрадовалась она и поискала глазами футляр контрабаса. Маэстро-барабанщик тем временем захлопнул футляр и наладил [28]28
  «Наладил» в народе – «пошел быстро и беспечно».


[Закрыть] из бара.

– Стой! – крикнул я. – А платить, кто будет?

– За что? – удивился маэстро.

– За тишину, – ответил я.

Маэстро полез в карман.

Я сказал, что пошутил, и приобнял его.

Из-за стойки бара мы уже вышли вдвоем. За нами буфетчица. Мы к столику в углу, она туда же.

– Тебе чего? – спросил я.

– Так вы сказали, что контрабасист, а где футляр от контрабаса?

– Футляр отменяется, – отрубил я, думая, что тем порадовал ее.

Но она расстроилась:

– Жаль, никогда еще «этого» у меня не было в футляре контрабаса, – и ускакала куда-то, очевидно, искать очередного музыканта.

Маэстро после третьей выпитой бутылки шотландского виски обнял меня и стал пытать, откуда я знаю про его заветную мечту – написать симфонию для органа с барабаном.

Я отвечал ему, что ничего не знаю о его симфонии с органом и барабаном. Он не верил.

Я уверял.

Он начал обижаться и уже полез за барабанными палочками, чтобы ими прояснить мою память. Я понял, что надо «сознаваться». И сказал, что догадался о симфонии по движениям девушки в барабанном футляре.

– Молодец! – ответил он и поцеловал меня. Я его.

Так мы подружились.

Поутру мы с маэстро проснулись на моей кровати, и между нами лежал его барабан. Но почему-то без футляра. Да, и проснулись мы – не сами. Нас разбудила моя старшая сестра.

Она очень удивилась, увидев меня в постели с барабаном и каким-то мужиком.

Маэстро галантно вскочил с постели, поправил бабочку, подтянул брюки и с поклоном поцеловал ручку сестре.

Втроем мы весело позавтракали, и за завтраком маэстро рассказал о своей мечте, которую он никак не осуществит.

Из-за перестройки накрылось бюджетное финансирование.

А «новые русские» не дают денег на искусство, дают только на теннис.

А вот если бы нашелся такой идиот, то есть патриот, то он бы первый в истории России получил в Америке музыкального «Золотого Глобуса».

– А что для этого надо? – наивно спросила сестра.

– Нужен орган.

– Да… – загрустил я, – органа у нас в городе нет, если и найдется, то это пара роялей в Доме культуры железнодорожников, да и то ненастроенных и клеенных столярным клеем для табуреток.

Тут закашляла уборщица в кладовой Башни. Зная, что такие «кашли» во время серьезных бесед зря не происходят, я выволок уборщицу из кладовой на свет, и она поведала нам, что до перестройки была не уборщицей, а профессором в консерватории, где теперь боулинг.

Так вот, ей еще ее бабушка, тоже профессор все той же консерватории, рассказывала, что перед самой революцией на деньги прогрессивной музыкальной молодежи был куплен в Голландии и собран в особняке дворянского собрания Нижнеокска орган. Второй по величине в Европе.

После революции в это здание большевики решили заселить аптекоуправление. И ее бабка, и муж бабки, ее дедка ночью, еще до того, как туда заехали революционные фармацевты, забили орган глухой фанерной перегородкой. И затихли.

А так как всех прогрессивных, дореволюционных музыкантов расстреляли в семнадцатом, а затем в тридцать седьмом и деда с бабкой, то никто так и не знал, куда исчез голландский орган.

Время от времени в аптекоуправлении делали ремонт. Фанерную перегородку рабочие то красили, то наклеивали на нее обои, то наклеивали, то красили…

И перегородка с годами стала капитальной стеной. Из-за этого орган за долгие годы так никто и не обнаружил.

И если бы не мечта великого маэстро, моя уборщица, тире профессор, тоже унесла бы эту фамильную тайну в могилу.

Маэстро даже подпрыгнул от радости. И мы помчались в аптекоуправление.

Но в этом бывшем дворянском особняке аптеко-управления уже не было. Здание было пустым, без окон и дверей. Там бродили местные бомжи, которые в полу-обморочном состоянии ковырялись в щелях рассохшихся полов с надеждой найти стимулирующее питание.

Но стенка стояла как влитая.

Видно было, что кто-то пытался ее поцарапать, поковырять, но так ничего и не получилось.

Я тут же взялся за дело.

Выкупил здание как бесхозный сарай. Потом мы втихую сломали стену. И нашим взорам открылся великолепный орган.

Маэстро, как увидел, аж затрясся. Он стал ходить перед этим великолепным инструментом гладить его и, катая перед собой барабан, твердить: «Орган и барабан, орган и барабан…» Потом заставил меня крутить какое-то колесо, а сам стал играть одной рукой и одной ногой на органе, а другой ногой и другой рукой стучать по барабану. Музыка звучала странная, но за душу брала!

Все были в полном восторге.

Маэстро как опытный человек разъяснил нам, что получение «Глобуса»– это очень сложный процесс. Для получения его, кроме таланта и органа, нужны деньги.

А у маэстро, как он пояснил, денег нет.

Поэтому ему нужен продюсер. Естественно, с деньгами.

Продюсером сразу же согласился стать я. И мы с маэстро заключили договор.

Также ему понадобится подруга, которая будет закатывать скандалы и сцены ревности – для прессы и телевидения.

– Ею буду я! – перебила маэстро старшая сестра.

А еще нужен антураж. Для этого я предложил папу, он как раз у нас немного «двинулся по фазе» [29]29
  «Двинулся по фазе» – народный фольклор (сошел с ума).


[Закрыть] на почве познания вечной истины.

Маме решили поручить рекламное сопровождение проекта.

Ну, а младшая сестра согласилась обеспечить нам безопасность. Вся семья снова оказалась при деле.

Вначале все шло великолепно.

Чтобы финансирование проекта маэстро шло без задержки и в полном объеме, я заложил весь свой бизнес и всю семейную собственность в «Инкомбанк».

Быстро отремонтировал здание Дворянского собрания.

Вызвал, да… да… опять из Голландии, мастеров. Они отреставрировали и настроили нам орган.

Купил как расходный материал с полсотни барабанов.

И таким образом создал все условия для творчества нашего гениального маэстро.

Дело двигалось.

Маэстро творил.

А мы каждый занимались своим делом.

Старшая сестра регулярно заставала маэстро с кем-то, где-то, закатывала ему скандал, о чем не переставали писать газеты.

Младшая отбивала полчища папарацци и сумасшедших новаторов.

Так, нам предлагали использовать вместо органа реактивные двигатели самолетов, а вместо барабанов – человеческие головы.

Ведь голова – лучший резонатор в природе, при этом очень убедительно это демонстрировали, стуча себя по макушкам то гаечным ключом, то стулом.

Папа как услышал, что на плечах у него резонатор, впал в истерическое состояние и договорился до того, что мозг человека не что иное, как специальный аппарат для передачи импульсов от Бога к нам и обратно. А раз так, то человек уже бессмертен.

Всё, что он делает, от чихания, до чесания, уже моментально передается мозгом (т. е. читай резонатором) – Создателю. Значит, этот резонатор, т. е. голову, надо отделить от тела и использовать ее по назначению, а не как предмет, издающий звуки, отращивающий волосы и поглощающий пищу.

После десятой попытки папы отделения своей головы от своего же тела мы опять засунули ему в рот клизму, залили ее спиртом и стали водить на пресс-конференции только в смирительной рубашке.

Но, несмотря на все эти трудности, через год маэстро написал-таки свою органно-барабанную симфонию.

Пришла пора собираться в Америку, на конкурс музыкантов, в Лос-Анджелес.

Перед самым отъездом маэстро привел американца, представляющего одну известную японскую корпорацию, и заявил, что некоторые серьезные люди предложили поставить главным продюсером нашего проекта этого американца.

А меня перевести в ассистирующего продюсера. Иначе, мол, не видать нам ни Америки, ни первой премии как своих ушей.

А всем хотелось в Америку.

И я, поколебавшись секунду, согласился. В то время ни я, ни маэстро не представляли разницы между главным продюсером и ассистирующим продюсером.

С помощью нового продюсера нам быстро открыли американские визы и… Мы полетели.

Новый продюсер – первым классом. Мы, семьей и Маэстро, экономклассом.

Я, честно сказать, сильно волновался. Вспомнилась моя первая поездка за границу, в Израиль.

Еще в годы перестройки.

Тогда меня при спуске с парохода на Землю обетованную тормознули представители израильской разведки.

Из Моссада. Люди серьезные.

Они уточнили некоторые подробности моей биографии, а именно тот самый злосчастный кризис на Синайском полуострове, за участие в котором я получил орден. А уточнив, вежливо вернули меня назад на пароход.

Вот поэтому и волновался.

Вроде сам никогда не участвовал в боевых действиях против США. Но из дома захватил на всякий случай фото моего дяди, который братается с американским солдатом на Эльбе в мае сорок пятого года.

С другой стороны, кто его знает, вдруг всплывет моя курсовая работа в университете: «О загнивании империалистической экономики США в период успехов развитого социализма в СССР».

Американцев вживую я видел всего один раз, еще в годы перестройки.

Меня, тогда директора рынка, друзья нашего губернатора пригласили на встречу с американской делегацией химиков, физиков и математиков, приехавшей к нам с дружеским визитом из какой-то американской Кремниевой долины. Встреча происходила в большом лекционном зале нашего Нижнеокского университета.

Американцы сразу начали чертить длинные формулы и знаки на огромной доске в аудитории.

Нам, простым смертным, все это было непонятно. Но страшно интересно. Всем хотелось посмотреть на настоящих, живых американцев. Зал был забит битком, под завязку.

Американцы неплохо говорили по-русски. Так, один из них подошел к исписанной доске и начал там чего-то дописывать в виде непонятных символов, а потом, повернувшись к залу, сказал:

– А я вот так вижу решение этой задачи… – зал притих. Выходит, наш ученый, долго смотрит на исписанную доску, а затем тоже дописывает несколько непонятных знаков и говорит:

– А если так… – зал загудел.

Американец снова выскочил к доске и быстро приписывает еще несколько знаков и говорит:

– Тогда уж вот так… – зал взорвался от смеха.

Ну, заодно посмеялись и мы, остальные, ничего в этой абракадабре не смыслящие. Какой-то птичий язык.

Но всем стало легко и просто, и сразу стало понятно, что эти американцы не такой уж злой и вредный народ, какими их рисуют Кукрыниксы [30]30
  «Кукрыниксы» – в советские времена популярная творческая группа художников, специализировавшиеся на политической карикатуре.


[Закрыть].

Вспоминая эту встречу, я летел с маэстро в самолете и мечтал, чтобы все американцы оказались такими же, как те из той таинственной Кремниевой долины.

Америка встретила нас солнечным днем, официальными таможенниками и русскоязычным таксистом армянской национальности в огромном двенадцатиместном «кадиллаке».

Как оказалось, армян в Лос-Анджелесе больше, чем в самой Армении.