Текст книги "Томагавки кардинала"

Разделив мир на сферы влияния, Объединённые Штаты Америки и Союз Вечевых Общинных Земель балансировали на грани ядерной войны, и не началась она только лишь потому, что оба противника понимали: в такой войне победителей не будет.

А победить хотелось – и той, и другой стороне.

ИНТЕРМЕДИЯ ПЯТАЯ. Стрела Аримана

1966 год

– Я завершаю свой земной путь, – спокойно сказал высохший старик, лежавший на широкой кровати под атласным одеялом. Он произнёс эти слава без тени напыщенности, как и подобает Старейшине Людей Круга, – впрочем, перед ликом Смерти, Владычицы Сущего, мало кто впадает в патетику.

Шестеро людей в тёмных костюмах, сидевших перед ложем умирающего, молчали – они ждали слов «духовного отца», как по установившейся традиции называли главу Людей Круга. Обычно с умирающим прощаются родные и близкие, друзья, но у мессиров были свои правила: они считали себя неизмеримо выше других людей, и вычурная роскошь Комнаты Прощания была далеко не самым важным атрибутом этого превосходства.

Жизнь уже еле теплилась в иссохшем теле Старейшины, однако разум его оставался ясным, и говорил он хоть и негромко, но чётко и размеренно.

– Мы поднимаемся на вершину построенной нами пирамиды, чтобы видеть будущее. Могущество созданной нами страны велико – мы овладели почти всем золотом мира: рычаг, с помощь которого можно перевернуть Землю, находится в наших руках. Враги повержены – кто оружием, кто талером. Остался только один противник – Вечевой Союз, и он тоже будет сокрушён.

«Духовный отец» замолчал. Мессиры почтительно ждали.

– Держава, созданная Тимуром Железным, – продолжал старик, собрав силы, – это результат попытки идти другим путём, отличным от нашего. Грубая работа, не идущая ни в какое сравнение с произведением нашего искусства… Русские попытались создать человека нового общества с помощью топора, когда нужна была тонкая и кропотливая работа резцом скульптора. Прекрасная по материалу заготовка испорчена – вместо мраморного шедевра получился уродливый каменный идол. И даже не каменный, а глиняный, и глина эта была густо замешана на крови. Кровь высохнет – идол рассыплется. Вечевой Союз держался только на авторитете Тимура, ставшего для своего народа живым богом. Он ещё долго будет оставаться богом – к нему будут взывать снова и снова, не понимая, что мрачные языческие боги – это достояние прошлого, а не ключ к воротам будущего. Мёртвый бог не отзовётся – держава Тимура Железного обречена.

Старейшина прикрыл глаза, притушив их яростный блеск, совсем не свойственный умирающим, и какое-то время в комнате был слышно только его свистящее дыхание. Потом он открыл глаза и снова заговорил – ровно и бесстрастно, словно машина:

– Война с Вечевым Союзом бесперспективна – атомная бомба изменила лик войны. Но у нас есть наше абсолютное оружие, которое мы оттачивали веками. Это оружие, – слова старика, тихие и шелестящие, падали в тишину тяжёлыми камнями, – деньги, они принесут нам победу. Вечевой Союз будет разрушен изнутри, руками самих русских, и прежде всего – руками новых бояр. При Тимуре Железном у них была власть и право повелевать, но любой боярин в любой момент мог лишиться не только всех своих привилегий, но и расстаться с жизнью. Русские бояре лизали масло с ножа – и вкусно, и можно порезаться. Они вошли во вкус, вот только нож этот – а точнее, карающий меч, постоянно висевший над их головами, – они хотят убрать. Поэтому они свергли Никиту Хрящёва и поставили на царство удобного во всех отношениях Забережного – теперь уже никто не помешает им сладко есть и мягко спать. Идейных борцов среди них не осталось – Стрела Аримана[66]66
  Стрела Аримана – тенденция, согласно которой при нравственной деградации общества в первую очередь погибают, так или иначе, лучшие представители этого общества, способные что-то изменить. Остаются (прежде всего во власти) те, кто способствуют деградации.


[Закрыть] бьёт без промаха. Эту стрелу выпустил Тимур Железный – нам остаётся лишь подправить её полёт.

А народ, простые люди… Сейчас русские ещё надеются на лучшее – выиграна война, исправлены ошибки, жизнь улучшается и есть основания для энтузиазма, – но это пройдёт. Сидящие наверху уже не верят словам, которые они произносят, обращаясь к народу, и люди скоро это поймут. Можно долго обманывать немногих, можно недолго обманывать многих, но нельзя долго обманывать целый народ, особенно такой, как русский, и так неумело, как это делают новые бояре. Народ изверится и устанет ждать светлого будущего, тем более что он увидит – кое-кто уже живёт в светлом настоящем и отнюдь не спешит позвать туда всех остальных. И это будет началом конца – русские встанут стеной, если кто-то придёт к ним с мечом, но не пошевелят и пальцем, когда будут рушиться картонные декорации лжи.

А бояре… Им скоро мало будет статуса вельмож – они захотят той власти, которую дают только деньги, принадлежащие лишь тебе, и никому другому. И они станут копить эти деньги, и переводить их в швейцарские банки – недаром Швейцария осталась тихой гаванью Евразии, – а потом захотят приумножить эти деньги: так, как это делаем мы. И тогда они поймут, что Вечевой Союз непригоден для приумножения денег, и демонтируют его: сами, без всякой войны. Деньги мощнее водородной бомбы – наше абсолютное оружие сработает.

Умирающий обессилено замолчал, утомлённый длинной речью. Глаза его остались открытыми, но горевший в них тёмный огонь погас. Один из мессиров шевельнулся, однако «духовный отец» ещё не всё сказал.

– Тысячелетиями люди рвались к Свету, бережно взращивая в своих душах светлые ростки… А мы идём по дороге Тьмы, – зловеще проговорил он, и мрачная сила этих его слов не соответствовала облику полумёртвого дряхлого старца. – Тьма – это куда более удобная субстанция, из неё, – пальцы Старейшины чуть шевельнулись, – легче лепить нужное… Да будет так… Не останавливайтесь на полпути – до вершины осталось немного… Нового главу Круга выберете сами – меня призывает Глаз Божества…

И духовный отец Бюжо Четвёртый смежил веки.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана.

Учителей сожрало море лжи

И выбросило возле Магадана

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы, поднять не смея глаз.

Мы тоже дети страшных лет России

Безвременье вливало водку в нас

Владимир Высоцкий, 1970-е гг.

В такие дни Серёжа просыпался рано – как можно спать, если прямо под окнами уже в шесть утра начинает надрываться уличный репродуктор, из которого льются бравурные мелодии и не очень разборчивые, но очень радостные словосочетания? Но этот радиокрик не раздражал – пробуждение всегда было радостным, потому что Первое Мая, и потому что впереди целый день праздника. Серёже хотелось тут же бежать на улицу, чтобы посмотреть вблизи на военные машины и тягачи с прицепленными к ним зеленоватыми длиннотелыми ракетами, похожими на великанские сосиски, но все улицы уже были загодя перегорожены грузовиками, между которыми оставались только узкие проходы со стоявшими там строгими дядями. И Серёжа торопился к окну, прилипал носом к стеклу и смотрел вниз. Он жалел, что из окон не видно бронеходов, не видно их было и с крыши, куда ему как-то раз удалось забраться вместе с другими мальчишками, – бронеходов не было. Серёжа спросил отца, почему по Красной площади в Москве бронеходы идут, а по Дворцовой площади – нет, и отец объяснил, что на Красной площади – брусчатка, а на Дворцовой – асфальт: бронеходам туда нельзя, потому что они покарябают его гусеницами, и площадь придётся чинить. Это было понятно, но всё равно казалось несправедливым – Серёже очень хотелось увидеть настоящие бронеходы. По телевизору – это не то, да и телевизора у них не было: «на телевизор» они ходили к соседям, рассматривая через линзу, похожую на плоский аквариум (только без рыбок), блеклые движущиеся картинки на экране размером с тетрадку.

Большой треугольный дом жёлтого цвета стоял в самом центре города, рядом с Исаакиевским собором. Острым углом дом утыкался в сквер перед гостиницей «Астория», одной стороной глядя на собор, другой – на Александровский сад, где росло много дубов, и где по осени можно было собирать жёлуди, а третьей стороной, на которую выходили окна коммунальной квартиры, где с папой и мамой жил Серёжа, – на улицу Майорова. И по этой улице нескончаемым потоком шли люди с флагами и транспарантами. «Демонстрация» – это умное слово Серёжа узнал очень рано.

Он смотрел из окна на людское шевеление и ощущал настроение людей – настроение это было радостным. Над праздничной толпой витало что-то весёлое и слегка разухабистое, и жизнь казалась прекрасной и удивительной. А вечером был салют, и идти на салют было недалеко. Всё было рядом – и Зимний дворец, и Адмиралтейство, и даже Петропавловская крепость, откуда стреляли пушки и взлетали стаи разноцветных ракет. А на Неве стояли военные корабли, надевшие флаги расцвечивания, а вечером – гирлянды огней, и это было красиво. На Неве стояли боевые корабли, значит, никогда больше не будет войны, и никогда на Петроград не упадут бомбы – Серёжа видел выбоины на колоннах Исаакиевского собора, оставленные осколками тевтонских снарядов в сорок втором, когда германцы подходили к городу.

И ещё вечером были гости, шумные и весёлые. Женщины были в нарядных платьях, они доставали из свёртков туфли и переобувались. Мужчины были одеты в костюмы, а папа всегда надевал форму – женщины смотрели на него, и маме это почему-то не нравилось. На общей кухне хозяйки готовили угощение – обязательный салат из кубиков колбасы, зелёного горошка, огурцов и варёной картошки, обильно политый майонезом, – и растаскивали его по своим комнатам, где ждали гости. Дети путались у них под ногами и совали носы в тарелки – матери ругались, но беззлобно. На столах выстраивались батареи бутылок, люди пили, пели, шутили и смеялись. Первое Мая – это было весело, и много лет спустя мальчик Серёжа, уже ставший Сергеем Васильевичем, вспоминал искренние праздники шестидесятых годов…

* * *

В школьном зале на третьем этаже, где на переменах чинно гуляли парами девочки в коричневых платьях и белых передничках и бегали мальчики в серой школьной форме, висел большой портрет Самого Первого Великого Вождя – того, кто сделал революцию, прогнал царя и помещиков и основал Вечевой Союз: самую лучшую страну в мире. Портрет этот имел одну особенность: с какой стороны на него не взгляни, глаза Вождя всегда смотрели прямо на тебя, строго и пытливо. Вождь на портрете совсем не походил на кудрявого Вождя маленького, каким он был изображён на октябрятских звёздочках, – Вождь большой был лысым, и взгляд его не отличался особой теплотой. Серёжа это чувствовал, и поэтому не любил зал на третьем этаже и старался бывать там пореже – ему казалось, что Вождь знает про каждую вину каждого школьника, даже про самую маленькую.

Однажды на уроке учительница заметила, как Серёжа, делая вид, что смотрит в учебник, на самом деле читает совсем другую книгу. Отпираться было бесполезно, и Серёжа вынужден был предъявить свою подпольную, то есть подпартную нелегальную литературу. «Фенимор Купрэ, «Последний из ирокезов», – прочла учительница на обложке. – Да, это хорошая книга, но разве можно читать её на уроке ботаники?». Серёжа молчал – не мог же он сказать, что хотел сразу после уроков зайти в библиотеку. Книжку надо было сдавать, а Серёже хотелось ещё раз прочитать конец – вдруг окружённый франглами вождь ирокезов Орлиное Перо останется жив и победит врагов? Серёжа знал, что отважный ирокез погибнет, но всё-таки… И он не удержался – раскрыл заветную книжку прямо на уроке. Сказать это он не мог, чтобы не вызвать насмешек, и пробормотал традиционное: «Я больше не буду, Нина Фёдоровна…». После этого случая Серёжа месяц не заходил на третий этаж, чтобы не видеть укоряющих глаз Самого Первого Великого Вождя.

Но свою страну Серёжа любил, и был очень рад, что родился в России, а не в ОША, где человек человеку волк, и гордился своей страной. Ещё в старшей группе детского сада он ликовал, когда воспитательница сообщила, что в космос полетел первый человек Земли, и что этот человек – русский. Серёжа был юным пионером, и ему нравился пионерский лагерь с его линейками, кострами, песнями, лесными походами и военной игрой «Зарница». Ему нравился устроенный в лагере День Труда, когда пионеры чистили территорию и делали разные мелкие работы, за которые они получали разноцветные бумажки. А на следующий день за эти бумажки – совсем как за настоящие деньги – можно было купить лимонад и даже шоколадные конфеты. Серёжа заработал немного – хватило только на леденцы, но это был его первый заработок, и Серёжа его запомнил.

Жизнь улучшалась. В шестьдесят седьмом году родители Сергея получили отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе – город строился, коммуналки расселялись. В доме появилась новая мебель, телевизор, радиола, а потом и магнитофон. И многие тогда верили, что обещанный Хрящёвым коммунизм к восьмидесятому году действительно будет построен – если, конечно, не будет войны. Правда, в новом районе иногда опасно было ходить в магазин – шпана нападала на школьников-одиночек и отбирала у них мелочь. Сергею как-то раз сломали нос, однако он воспринял это событие без особого ужаса: мальчишки дерутся, иначе из них никогда не вырастут воины-защитники.

…Шли годы. В России подрастало послевоенное поколение – сыновья и дочери солдат-победителей Второй мировой…

* * *

1973 год

– Товарищ капитан первого ранга! Тридцать третья рота готова к занятиям по военно-морской подготовке!

– Товарищи курсанты, – седой офицер подошёл к развешанным на стене плакатам, – тема сегодняшней лекции – парогазовая торпеда «53–61». Торпеда калибра пятьсот тридцать три миллиметра, принята на вооружение флота в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Предназначена для поражения…

…Учился Сергей с удовольствием. Морское училище – это был его самостоятельный и сознательный выбор. Сергей хотел стать моряком, и жёсткие рамки дисциплины принимал как должное. Море – оно не шутит; корабли тонут, несмотря на всё достижения науки и техники, а волю свободолюбивой натуре можно дать и на берегу. Сергей подумывал даже после окончания училища пойти служить на военный флот: океаны кишели авианосцами и субмаринами франглов – должен же кто-то противостоять этой армаде. Отговорил его отец – узнав о намерении сына, он помолчал, а потом сказал с горечью:

– Не надо, сынок. Армия стала не та – гниль завелась. Плавай лучше под торговым флагом – будешь офицером запаса, и случись война, ты всё равно понадобишься.

Эти слова отца стали неожиданностью, но Сергей не сомневался, что у него имелись основания так говорить. Отец честно служил и ушёл в запас, когда была принята концепция «мирного сосуществования» и началось сокращение вооруженных сил Вечевого Союза: шли под пресс новенькие крейсера и субмарины, а недостроенные авианосцы разбирались прямо на стапелях. И помнил Сергей тоску, появившуюся в глазах отца на похоронах его старого друга по Дальнему Востоку, каперанга Иваныча, и оброненную отцом фразу «Боевой офицер был – мирной жизни со Второй мировой не знал. От американских глубинок ушёл – свои чинуши доконали…». Упоминание американских глубинных бомб заинтересовало Сергея, но подробностей ему узнать не удалось: отец замкнулся, упомянув подписку о неразглашении.

А вторым человеком, заставившим Сергея задуматься на тему армии, стал отец его приятеля по училищу Юрки Лыкова. Полковник Пётр Лыков был фронтовиком; он прошёл всю войну в противобронной артиллерии и знаменитых «танюшах», а потом вдруг оставил службу. «Дышать трудновато стало, – сказал полковник Лыков, когда Сергей прямо спросил его о причинах. – На войне всё было ясно, а вот потом… Однако это материи скучные, – он хитро улыбнулся, – у вас, ребятки, сейчас одни девчонки на уме. Понимаю, дело молодое».

Девчонки девчонками, однако несоответствие слов и дел бросалось в глаза любому, кто хоть немного умел думать. Коммунизм приближался, а прилавки пустели: мать Сергея каждый месяц отправляла с поездом мясные посылки родне на Урал – в Петрограде мясо ещё можно было купить. Хотя само слово «купить» почти вышло из употребления: его заменил глагол «достать», куда более точно отражавший суть процесса. Везде и всюду торжествовал дефицит – под эту категорию подпадало буквально всё, от туалетной бумаги до автомашин, владельцы которых казались какими-то небожителями. Честный труд на благо Родины не был гарантией того, что к празднику у тебя на столе появится кусок хорошей ветчины, и что твоя жена сможет надеть зимой тёплые сапоги. Жировали откровенные спекулянты, а также те, кто обзаводился нужными связями, значившими гораздо больше, чем деньги. И эти люди не скрывали своего презрения к тем, кто «не умеет жить» и корячится в поле или у станка. И было непонятно, как это так: летаем в космос, наши атомные подводные лодки всплывают на Северном полюсе, с нами вся Европа, а у людей остро не хватает самого простого и нужного – не бриллиантов, а хлеба насущного?

Но молодость брала своё – особо задумываться о причинах и следствиях не хотелось. Временные трудности – так это объяснялось. Мы ведь, в конце концов, первыми идём по непроторённому пути, зато когда дойдём…

* * *

1975 год

– Есть мнение, – политический воспитатель факультета ощупал Сергея изучающим взглядом, – что тебе, курсант Киреев, пора вступать в партию. Ты у нас отличник, да ещё к тому же и депутат, так что…

Затягивать с ответом на «высказанное мнение» было нельзя, и Сергей, помедлив самую малость, произнёс, глядя прямо на политического воспитателя:

– Не заслужил я ещё. Коммунисты шли на пулемёты, а я что? Ничего ещё в жизни не сделал, а хорошо учиться – это моя прямая обязанность.

Веки политического воспитателя дрогнули. Он был далеко не глуп и понял, о чём думал стоявший перед ним курсант.

– Ладно, иди, Киреев, – устало сказал он. – Но всё-таки подумай.

Насчёт подумать – этим Сергей занимался уже давно: пищи для ума хватало (если не лениться, конечно). И общая картина, получившаяся в результате его умозаключений, как-то не радовала.

…Началось с того, что на втором курсе его, восемнадцатилетнего парня, выбрали депутатом районного народного вече. Хотя «выбрали» – это не совсем точно: Сергея вызвал политвоспитатель и сообщил ему об этом. Курсант Киреев ошалел: он, мальчишка, – и вдруг «депутат Балтики», член вечевой власти! Однако действительность быстро развеяла все его юношеские иллюзии: депутатство оказалось сущей синекурой, не имевшей ровным счётом никакого отношения к реальным делам (а тем более к решениям власти). Нудные сидения на собраниях, оставлявшие после себя только лишь ощущение бесцельно потерянного времени, и единогласные одобрения чего-то кем-то давно уже решённого – вот и всё, чем обернулось его депутатство. И – чувство разочарования, оставившее в душе Сергея горьковатый осадок.

А потом была первая плавательская практика и зарубежные порты: Руан с чёрным крестом на площади, выложенным на месте сожжения Жанны д’Арк, и Гулль с массивной каменной башней, сохранившейся со времён викингов и пережившей тевтонское нашествие. И увиденный собственными глазами вражеский мир, в котором, как оказалось, люди живут не так уж плохо – во всяком случае, очередей «за тем, что выкинули», здесь не наблюдалось. «Гниют, сволочи, – сказал старшина группы, глядя на чужеземное магазинное изобилие, – но как вкусно пахнет!».

Невнятный бубнёж с трибун и с экранов телевизоров, равно как и примелькавшиеся лозунги, смысла которых давно уже никто не понимал, воспринимались как данность – как снег зимой или как вешняя капель, – но запомнилось Сергею ощущение, испытанное в зале кинотеатра при просмотре хроники новостей, предшествовавшей показу фильма. Он тогда только что вернулся из первого своего длинного рейса (почти полгода не был дома) и решил сходить в кино – надоели зарубежные телефильмы, то и дело прерываемые рекламой.

На экране появился Забережный, а за его спиной занимали места в президиуме члены Верховного Вече – почтенные и еле передвигавшиеся старцы. Вождь монотонно мямлил что-то по бумажке, а зал рукоплескал, и Сергея поразили лица людей, сидевших в зале, – глаза у них были пустыми, словно все они полуспали или находились под гипнозом. Видя подобные картины постоянно, раньше Сергей этого не замечал – при регулярном употреблении глаз замыливается, – но сейчас, после полугодового перерыва, он был неприятно поражён этим зрелищем. Это была фальшь – чистая и незамутнённая; ложь, которой жила огромная страна под названием Союз Вечевых Общинных Земель. Диссидентом Сергей никогда не был, и не прислушивался к радиоголосам, раздававшимся из Парижа, Лондона и Шамплена, но эту ложь он чувствовал, как чувствовали её миллионы других русских людей.

…Курсант Киреев уклонился от предложения вступить в партию. Сергей видел, что сегодняшние коммунисты – это уже не те люди, которые воевали в гражданскую и первыми поднимались в атаки во Вторую мировую. Он знал, что вступление в партию – это гарантия будущей карьеры, и что многие вступают в партию только ради этого, но ему такой подход не нравился – не по нутру.

* * *

В семьдесят седьмом году у берегов Канады затонул теплоход «Коммунар». Сергей узнал об этом от двоюродного брата, механика Балтийского пароходства, и узнал от него кое-какие подробности. «Коммунар» попал в сильный шторм, удары волн повредили его кормовую аппарель, и внутрь корпуса стала поступать вода. Дальше всё произошло в полном соответствии с законами физики: когда этой воды набралось много, судно перевернулось и затонуло. Спасённых почти не было: вода в Северной Атлантике зимой – не мёд и не сахар.

Но самое мерзкое – оказывается, спасти могли всех. «Коммунар» своевременно дал сигнал бедствия (его капитан правильно оценил ситуацию), и через сорок пять минут над тонущим теплоходом появились вертолёты береговой охраны ОША. Времени было больше чем достаточно, чтобы снять с палубы весь экипаж – «Коммунар» тонул медленно. Но с мостика гибнущего корабля так и не было дано согласия на спасение – капитан выполнял полученный по радио приказ «Помощи от врага не принимать, ждать подхода наших судов». И два наших теплохода действительно подошли к месту катастрофы, но через три часа, когда было уже поздно: живыми из ледяной воды выловили всего пятерых из тридцати человек команды «Коммунара».

Этого Сергей не понимал – не мог понять. Ну да, враг, но даже враги (даже во время войны) оказывают помощь тонущим морякам противника: так поступали и наши, и тевтоны, и франглы, и самураи. А тут, в мирное время… Могучая держава бросила своих сыновей – пусть тонут, но не принимают вражьей помощи! – лишь бы не пострадал лозунг «Вечевые люди сильнее любой стихии!». Неужели правители этой державы не понимали, что так они роняют свой авторитет в глазах своих же людей (в конце концов, на международное мнение можно и наплевать) – что это за страна, которая бросает своих граждан в беде и отказывает им в помощи, пусть даже помощь эта придёт со стороны?

Жизнь шаг за шагом лишала Киреева остатков иллюзий. Он помнил, как однажды к нему в каюту зашёл первый помощник (так называли на торговых судах политических воспитателей) и спросил, увидев на полке пару книжек на французском (не порнуху, ни в коем разе – обычные развлекательные издания в мягких обложках, боевики да фантастика): «Электрик, а зачем тебе нужен французский язык? Ты вроде не штурман, по работе он тебе без надобности». Сергей не сразу нашёлся с ответом и пробормотал что-то вроде «ну как же, а если поговорить с кем-нибудь на берегу, я же представитель Вечевого Союза за границей». «Представитель Вечевого Союза за границей – я! – безапелляционно заявил политический воспитатель. – Я и буду говорить (Сергей представил себе, как это будет выглядеть, – по-французски политвоспитатель знал только «Qu’est que c’est?» и «C’est combien?»[67]67
  Qu’est que c’est? – Что это? (франц.); C’est combien? – Сколько (стоит)? (франц.)


[Закрыть] – и чуть не улыбнулся). А ты – электромотор тебя и так поймёт, и общаться с кем-то на вражеском берегу тебе ни к чему. Или, – глаза первого помощника похолодели, – ты у нас эмигрировать собираешься, а?». Вопрос был диким, и подразумевал такой же дикий ответ: «Да вы что! Да я ни сном, ни духом, и вообще…». Инцидент этот неприятных последствий не имел, но с тех пор Сергей зарёкся покупать и держать на виду иностранное чтиво.

И помнил Киреев, как первый помощник изумил его, сказав на политбеседе, что Вечевой Союз строит теперь не коммунизм, а развитый социализм, а коммунизм – это потом. Однако вскоре Сергей понял, в чём тут штука: восьмидесятый год уже не за горами, коммунизма в означенном году, судя по всему, не будет, и власть предержащие пытаются наивной манипуляцией – сменой вывесок – создать видимость «неуклонного продвижения вперёд». Это выглядело глупо, и было бы смешно, если бы не было грустно.

Но отношение Сергея к родной стране не изменилось – разве можно пенять матери, что она билетёрша в кинотеатре, а не кинозвезда? Она вырастила тебя, как могла, выпустила в большую жизнь, за что же теперь поливать её грязью? За то, что ей не повезло с мужем, который наобещал с три короба, а на деле оказался никчёмным пустобрехом? Уговаривать Родину-мать разводиться с мужем-Властью и начинать новую жизнь? А с кем и как? На этот вопрос Киреев ответа не знал…

* * *

1978 год

Её звали Манефой. Родители девушки были детьми даурских казаков, покинувших Россию после гражданской войны и осевших в китайском Харбине. Там они и жили, пока председатель Мао, затаивший обиду на Вечевой Союз (и на русских вообще), не начал свои «революционные преобразования» и не решил заодно очистить Поднебесную Империю от всех «чуждых и враждебных элементов». Русским харбинцам велено было в двадцать четыре часа покинуть Китай, иначе… И они уехали – в Канаду и Австралию (Манефа родилась уже в Мельбурне).

Несмотря на своё архаичное имя, Манефа была самой обычной светловолосой девчонкой последней трети двадцатого столетия, каких на планете Земля миллионы – самой обычной для всех, но не для Сергея. По-русски Манефа почти не говорила – они объяснялись на смеси французского, английского и русского языков, но почему-то хорошо понимали друг друга. Их любовь была короткой, как вспышка – к несчастью (а может быть, и к счастью) экспедиционное судно «Академик Обручев», на котором плавал Сергей Киреев, простояло в Мельбурне всего три дня. А потом они расстались, чтобы никогда больше не встретиться…

Эти три дня были сумасшедшими. В последний день стоянки Сергей со своей группой (поодиночке на берег в странах «враждебного окружения» ходить не полагалось) опоздал из увольнения на три часа – нарушение первое. Двое товарищей Сергея, оставшись без надзора в гостеприимном эмигрантском доме (Сергей весь вечер провёл с Манефой – о том, чтобы остаться ночевать на берегу, не могло быть и речи), налегли на спиртное и по возвращении на борт предстали перед политическим воспитателем в полуразобранном состоянии. Это стало вторым нарушением правил поведения вечевого моряка за границей.

Само по себе – оно бывает (пили русские моряки, пьют, и будут пить), но дело в том, что в воскресенье, перед началом рабочей недели (а последний день стоянки «Обручева» в Мельбурне пришёлся на воскресенье) по всей стране Австралии все бары и винные магазины закрыты, и выпивку не найдёт даже кенгуру (если, конечно, заранее не припасёт бутылку-другую в своей сумке). А поскольку бравые матросы вернулись с берега под сильным хмельком, первому помощнику не нужны были таланты комиссара Мегрэ, чтобы установить, откуда дровишки. Если выпили – значит, были в гостях у кого-то из местных, что строжайше запрещено. И это стало третьим нарушением, и самым серьёзным.

По совокупности прегрешений Сергей был отстранён от загранплавания сроком на два года. На этом вроде всё и кончилось, однако через три месяца Киреева вызвали в отдел кадров. «С вами хотят поговорить» – сказали ему, и Сергею очень не понравилось то, как это было сказано: он догадывался, кто именно хочет с ним пообщаться.

Киреев, естественно, слышал об Особой Комиссии Внутренних Дел (да и кто о ней не слышал во всём Вечевом Союзе и за рубежом!), но контактов с ней доселе не имел. И не был огорчён этим обстоятельством: над анекдотом «Чем отличается ОКВД от КВД?» – «В КВД тебя вылечит от амурных заболеваний максимум за десять дней, амбулаторно, а в ОКВД тебя будут лечить от вредных заблуждений минимум десять лет, причём в стационаре» можно было посмеяться, однако бывало и не до шуток. ОКВД боялись на уровне инстинкта – за этой организацией тянулся след недоброго прошлого.

В небольшой комнате Сергей ждал непримечательный человек средних лет в простом цивильном костюме.

– Здравствуйте, – сказал он. – Догадываетесь, о чём будем говорить?

Представляться непримечательный человек не стал: понял по лицу Сергея, что тот уже знает, с кем имеет дело.

– За Австралию? – уточнил Киреев (так, на всякий случай – о чём же ещё может идти речь?).

– Именно так. Ну, я вас слушаю.

Сергей изложил всю историю своего преступления, как делал уже не раз (умолчав, понятное дело, о Манефе). Безопасник слушал.

– Вы не всё рассказали, – сказал он, когда Киреев закончил свой рассказ. – Была ведь ещё и девушка, верно? Вы ведь не хотите, чтобы у меня сложилось впечатление, что Сергей Киреев был неискренен?

К счастью, Сергей был готов к такому повороту задушевной беседы тет-а-тет – знал он, что на всех торговых судах работают люди, получающие зарплату не только по штатному судовому расписанию и сообщающие «куда положено» обо всех «интересных» разговорах на борту.

– Да не было никакой девушки, – произнёс он равнодушно, – хвастовство одно. Вот, мол, мы какие – нас под каждой пальмой знойные красотки ждут. Мальчишество…

Получилось очень естественно: похоже, собеседник был удовлетворён ответом.

– Хорошо, – безопасник встал и даже протянул Сергею руку. – Искупайте свою вину перед Родиной и больше не делайте глупостей. Если понадобится, мы вас ещё вызовем.

«Какая вина перед Родиной? – думал Сергей, возвращаясь домой. – В чём она, эта вина? В том, что я целовал австралийскую девчонку русского происхождения? Из неё такая же агентка американской разведки, как из меня Папа Римский, да и я не физик-ядерщик. И не говорили мы ни о чём таком – у нас времени было до обидного мало. Глупость какая-то…».

…В Особую Комиссию его не вызвали: вероятно, сочли, что морской электрик Сергей Киреев не представляет собой угрозу безопасности Союза Вечевых Общинных Земель.

* * *

1981 год, осень

…Запись была скверной – пято-десятой, как говорится, – но энергетика «шансонье всея Руси» рвалась с намагниченной ленты и продирала до нейронов…

 
Что за дом притих, погружён во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь в овраг,
А воротами – на проезжий тракт?
 

…Тихо вращались пластмассовые зубчатые колёсики компакт-кассеты. Сергей сидел и слушал. Внимательно. Не шевелясь…