Текст книги "Томагавки кардинала"

ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ. Свинцовая запятая

1795 год

…Над ночной Филадельфией бесновалась и выла снежная метель, пришедшая с Атлантики, – редкое ненастье для этих благодатных мест. Жители попрятались по домам, к теплу очагов, и сидели там, заперев двери и прикрыв оконные ставни, в щели которых лишь кое-где пробивался слабый свет. Во всём городе ярко светилось всего одно окно – на втором этаже Дворца Независимости, где пока (до завершения строительства Мезон-Бланш в новой столице Объединённых Штатов) находился рабочий кабинет президента. Но это окно горело почти каждый вечер – горожане привыкли, что президент Шамплен допоздна засиживается в своём кабинете.

– Я очень тобой недоволен, Огюст, – скорбно произнёс отец Бюжо, положив на стол свои высохшие старческие ладони, – и не только я один: мы все тобой недовольны.

«Сколько же ему лет? – думал Шамплен, глядя на эти «птичьи лапки». – Бюжо был стариком ещё при Монткальме, с тех пор прошло тридцать пять лет…».

– Ты забываешь, кто мы, Люди Круга, и что мы сделали. Мы сделали эту страну по образу и подобию, мы заложили основы. Мы нашли деньги, мы подтолкнули революцию во Франции, а ты возомнил, что всё это твоя заслуга или заслуга так называемого народа?

«…но он ничуть не изменился – словно застыл. Бюжо не только человек-без-имени: он ещё и человек-без-возраста…».

– Народ – это стадо, которому нужны поводыри, знающие, куда это стадо вести – к Земле Обетованной или в Ад, неважно.

«А может, он вообще не человек, а посланец Преисподней?».

– И ты забываешь, Огюст, что ты тоже Человек Круга, и что все твои прочие титулы и звания – ничто, пыль под ногами. Ты выходишь из повиновения, а этого делать нельзя!

Президент Объединённых Штатов молчал.

– Ты меня слушаешь, мой мальчик? – почти ласково спросил «чёрный кардинал».

– Я вас слушаю, мессир.

– И что ты мне скажешь? Конгресс объявит войну Индиане?

– Нет, Бюжо («Как, оказывается, трудно вытолкнуть из себя такое короткое слово…»). Индиана будет принята в нашу федерацию на правах штата – я буду на этом настаивать («Я его не боюсь!»).

– Мне очень жаль, Огюст.

С этими словами «духовный отец» встал, накинул капюшон и вышел – словно чёрная летучая мышь промелькнула.

Оставшись один, президент Шамплен долго сидел неподвижно, глядя на трепещущее пламя свечей в серебряном шандале, стоявшем перед ним на столе. «Прав ли я? – думал он. – Ведь я тоже хочу построить Новый Карфаген и нашу Великую Пирамиду, и… Нет, только не такой ценой!».

Ему вдруг показалось, что в комнате есть кто-то ещё. Шамплен повернул голову и увидел у окна смутную тень, принявшую очертания женской фигуры в длинном платье. «Да ведь это же… Это она, Метэйнэй – Птица, поющая при дневном свете, индейская принцесса и жена Самуэля Шамплена, моего предка и основателя Новой Франции! Это она – я видел её портрет!». Огюст различал лицо индеанки, красивое и грустное, и ему хотелось услышать её голос. Но Метэйнэй молчала – она была всего лишь тенью…

«Как жаль, что у меня нет детей, – думал Огюст, – мой брак с Люси был бесплодным, а теперь я старик, и мне уже поздно думать о детях. На мне прервётся род Шампленов…».

Рядом с призраком Метэйнэй появилась ещё одна женская тень. И Огюст узнал и эту женщину, хотя их давняя встреча была такой недолгой, и вспомнил её имя, хоть и слышал его всего один раз.

– Нэстэйсакэй, – прошептал президент Объединённых Штатов, – Белоглазая Птица…

Он вскочил, едва не повалив кресло, бросился к окну, словно пламя свечей толкало его в спину, протянул руки, и…

Его пальцы встретили пустоту – обе тени исчезли. Растаяли…

Шамплен уткнулся разгорячённым лбом в холодное оконное стекло. Он вглядывался в ненастную темноту за окном, как будто надеялся увидеть там что-то важное. «Пока я жив, – думал президент, – народ ходеносауни будет жить, и никто не посмеет причинить зло людям Длинного Дома!».

Выстрела он не услышал – он только почувствовал тяжёлый удар в лицо.

* * *

– Это дело рук индейцев-ирокезов! – лицо Жана Адамо перекашивала злоба. – Эти дикари убили Огюста Шамплена за то, что он отказался принять их карикатурную пародию на республику в состав Объединённых Штатов и одарить их всеми благами цивилизации, которую мы строили тысячелетиями! Это сделали они – у резиденции нашего президента под окном, на том месте, откуда был сделан роковой выстрел, были найдены следы мокасин. Двое солдат охраны тоже были убиты: их убили томагавками и сняли с них скальпы – кто ещё, кроме ирокезов, мог это сделать?

Огромная толпа, собравшаяся на похороны первого президента и национального героя Америки, молчала. Воздух был пропитан человеческой скорбью, и скорбь эта мало-помалу переплавлялась в ярость и жажду мщения.

– Народ Объединённых Штатов понёс тяжёлую, невосполнимую потерю. Мы никогда не забудем Огюста Шамплена – его именем названа наша столица, и будут названы корабли и улицы, острова и горные вершины. Имя Огюста Шамплена навеки вписано в историю Америки, и прах его будет перемещён в склеп под Капитолием, строящимся в Шамплене!

Мужчины угрюмо молчали, опустив головы. Женщины плакали.

– И мы отомстим за его смерть! – В голосе Жана Адамо прорезались истеричные ноты. – Ирокезы, кровожадные убийцы, веками резавшие мирных колонистов, женщин и детей, – вспомните Бастонь! – будут стёрты с лица земли, уничтожены все, до единого человека! Это я говорю вам как американец и как президент Объединённых Штатов! Пора положить конец бесчинствам ирокезов – хватит! Хорош только мёртвый индеец!

…Через два месяца после похорон Огюста Шамплена американские войска двинулись к Великим озёрам – на территорию Лиги Шести племён: на ирокезов.

Люди Круга были довольны – сделан ещё один шаг.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. БЛЕДНОЛИЦЫЕ БРАТЬЯ

1799 год

Костёр прогорел до угольев. Семён закатил на угли обрубок древесного ствола – пусть тлеет, тепло будет, а яркий огонь в ночи им сейчас не нужен. Сел, накинув на плечи одеяло и держа под рукой штуцер, – мало ли что. Прислушался к прерывистому дыханию спящего сына – дойдёт ли парень? Рана вроде не тяжёлая, но путь-то ох какой неблизкий. Ничего, если будет надо, он понесёт своего Медвежонка на руках хоть до самого края земли, потому что нет для них больше места в этих краях.

Бывший унтер-офицер егерского батальона Семён Лыков сидел у огня и вспоминал…

* * *

1780 год

…Когда Лыков пришёл в себя, он обнаружил, что лежит на земле, а перед ним сидят три размалёванных полуголых индейца и разглядывают его как какую-то диковину. Болела голова – крепко приложили, аспиды, – руки у Семёна были связаны за спиной. Заметив, что пленник очнулся, индейцы бесцеремонно поставили его на ноги и погнали через лес. Лыков не противился – если его не убили сразу, значит, он зачем-то нужен дикарям, а там поглядим. Правда, на душе было муторно: Семён помнил рассказы о том, как ирокезы мучают пленных, жгут их огнём, срезают с головы кожу вместе с волосами и даже поедают. Но так уж устроен человек, что сам он редко когда торопится на тот свет – надежда умирает последней.

…Они шли по лесу двое суток. Ночами индейцы спали по очереди – чутко, словно дикие звери, – и один из них всегда бодрствовал, не спуская с пленника глаз. Утром третьего дня добрались до индейского селения, похожего на укреплённый форт – его со всех сторон окружал бревенчатый частокол. Маленький отряд встретила целая толпа женщин и детей; все они смотрели на пленника без особой приязни, и у Семёна ёкнуло сердце – не пора ли ему помолиться? Однако прямо с дороги мучить его не стали: отвели в дом, похожий на длинный сарай, крытой корой, и накормили варёными зёрнами, похожими по вкусу на хлебные, только покрупнее, – такого Семён ещё не едал. Потом подошла к нему какая-то суровая старуха в длинном платье из кожи и долго рассматривала пленника и так, и этак, словно лошадь на базаре. Она что-то спросила – Семён даже уловил знакомые французские слова, слышанные от офицеров, но ничего не понял и только пожал в ответ плечами. Затем подошла ещё одна женщина, молодая, и о чём-то долго говорила со старухой, время от времени поглядывая на Лыкова. В конце концов властная старуха коротко что-то буркнула и кивнула.

А через несколько часов, когда Семён немного отдохнул – ему даже ослабили путы, пришли двое воинов и вывели его из дома-сарая на свет божий. На улице их ждала толпа человек в двести; индейцы стояли двумя рядами, образуя живой коридор, а в конце этого коридора, у частокола, возвышался резной деревянный столб, увенчанный фигурой орла, расправляющего крылья. Толпа в основном состояла из женщин и подростков, но все они держали в руках длинные ремённые хлысты, и это Семёну сразу не понравилось. «Сквозь строй прогонять будут, что ли? – подумал он. – Вот тебе и дикари – знают, поди ж ты, такую забаву».

Его предположение оправдалось – с него сняли мундир и рубаху, и один из индейцев-конвоиров толкнул его в спину: ступай, мол, туда, служивый; второй изобразил бег. Указав на орлиный столб, ирокез сделал жест ладонью, как будто касался тотема, и ткнул пальцем в грудь пленника, издав при этом одобрительный возглас – мол, хорошо будет, если ты дотронешься до столба. А затем, снова изображая бег, воин начал падать, и тогда второй индеец со свирепой гримасой взялся за томагавк. И Лыков уяснил: добежишь – твоё счастье, не добежишь – пеняй на себя.

Он бежал, а хлёсткие удары ремней сыпались на него со всех сторон, обжигая бока и спину, и дорога в сотню шагов казалась ему бесконечной. «Ништо, – думал солдат, стиснув зубы и дёргаясь при каждом ударе, – нешто у меня шкура плетьми не дублёная? Сдюжим…». И сдюжил – добежал и уткнулся в столб, пытаясь связанными руками отереть с лица кровь и пот. Индейцы одобрительно загудели, а Лыков стоял и ждал следующей муки. Но вместо этого его отвели от столба с орлом, причём не грубо, а уже вроде как даже заботливо. Снова появилась давешняя старуха («боярыня местная», как мысленно окрестил её Семён), что-то сказала и провела рукой по спутанным волосам пленника. А потом – потом ему развязали руки, отвели в дом и усадили в одной из комнат – они тянулись вдоль всего дома, по обе стороны прохода, – на мягкую медвежью шкуру. Молодая индеанка – та, что говорила с «боярыней», когда Семёна только привели в селение, – уложила пленника на мех лицом вниз и долго смазывала его истерзанную спину какой-то густой мазью. Руки у неё были ловкими и добрыми, боль уходила, и Лыков незаметно провалился в забытье.

Так он и остался жить в этой комнате, где обитала заботливая Настя (её индейское имя Нэстэйсакэй Семёну было не выговорить) с сынишкой лет десяти и другая индеанка, постарше, с двумя дочерьми. У той был муж, угрюмый детина со шрамом от когтей через всё лицо, а вот Настя, как понял Семён, вдовствовала – через несколько дней, когда пленник окреп, она как-то вечером, погасив огонь в очаге, без лишних церемоний разделась и легла к нему под меховое одеяло. «Чудно, – думал Семён, обнимая дикарку, – то плетьми хлещут, то жаркую бабу под бок кладут». Он тогда ещё не знал, что успешно прошёл жестокий обряд испытания[34]34
  Обычай усыновления пленников был широко распространён у ходеносауни – так ирокезы восполняли свои военные потери. Матери кланов выбирали среди пленных тех, которые казались им подходящими, после чего «кандидатов» «прогоняли сквозь строй». Неудачников отправляли на пытки и на смерть (а иногда попросту приканчивали на месте), а «сдавшие экзамен» становились полноправными членами племени со всеми вытекающими правами и обязанностями, и новые сородичи относились к ним как к родным.


[Закрыть] и был усыновлен – об этом и о многом другом Семён Лыков узнал позже, когда научился языку ирокезов.

* * *

…Семен и не заметил, как стал своим среди ирокезов, будто жил здесь всю жизнь, с самого рождения. Вместе со всеми он работал на полях, рыхлил землю собственноручно вырезанной деревянной лопатой (к немалому удивлению индейцев, пользовавшихся для этой цели заострёнными палками). Весной сеял, по осени собирал урожай в амбары и ямы-хранилища и выплетал длинные гирлянды кукурузы, которые развешивались затем под скатами крыш, под специальными навесами или внутри жилищ в виде занавесей, – этим занимались все, от мала до велика. Племя жило земледелием: на обширных возделанных полях росли маис, тыквы и бобы, на огородах – табак, подсолнечник, земляная груша, горох, конопля, арбузы и кабачки, – и запасов с лихвой хватало до нового урожая. Лыков работал в охотку – сыну народа земледельцев такая работа было по душе. Занимался он и мужским делом: в начале зимы отправлялся на лыжах в леса добывать мясо и шкуры зверя, весной ловил рыбу в реках и озёрах.

Нравились Лыкову и порядки в племени – все важные дела тут решались сообща, и никаких бар-господ у ирокезов не было и в помине. Были вожди – как же без них, особенно на войне, – но этих вождей выбирали, и если избранный вождь оказывался плох, его быстро лишали власти. Над селениями ирокезов витал дух общинности и заботы всех членов рода друг о друге – Кайнерекова, или Великий закон мира[35]35
  Символом Лиги ирокезов, которую индейцы называли «Великим законом мира», являлось Мировое Древо. Ирокезы считали, что его корни растут во всех уголках вселенной, даруя мир и закон всему человечеству. «Закон мира» был их Конституцией.


[Закрыть], – и это нравилось русской душе. Стол, дом и хозяйство были общими, еду делили женщины – никто не оставался голодным, и это тоже нравилось Семёну.

И удивляло Семёна Лыкова почтительное отношение к женщине у ирокезов и её роль в жизни племени – женщины были становым хребтом народа ходеносауни, подлинными хозяйками всего и вся. Грозные вожди свирепых воинов, наводивших ужас на соседние индейские племена и на белых поселенцев, беспрекословно слушались женщин – глубоко сидело в людях Длинного Дома преклонение перед воплощённым в женщине созидающим началом, приносящим в мир жизнь. «Попробовал бы тут кто поучить свою бабу вожжами, – мысленно усмехался Семён, – мигом бы остался без волос. Чудно, ей-богу…».

Однако ему самому и в голову не приходило поднять руку на Настю – Белоглазая Птица прочно свила гнездо в его сердце. Была у Семёна с Нэстэйсакэй и настоящая свадьба – оказывается, у ирокезов молодым разрешалось попробовать семейной жизни, и если через год они сами и матери кланов видели, что семья не сложилась, несостоявшиеся муж и жена мирно расходились в разные стороны. Но уж о сохранении «законного брака» заботились родственники с обеих сторон, всячески старавшиеся примирить повздоривших супругов, и в большинстве случаев это им удавалось.

Обвенчала их Каронхиакатсе – Длящееся Небо, – та самая «боярыня», старшая мать клана и хозяйка овачиры – длинного дома, в котором жило два десятка семей общим счётом в полторы сотни человек. Под одобрительные возгласы десятков свидетелей-зрителей мать клана связала руки жениха и невесты вампумом[36]36
  Вампум – шнуры с нанизанными на них обточенными разноцветными раковинами (цвета имеют символическое значение: красный – война, чёрный – угроза, белый – мир, счастье, благополучие). Переплетения шнуров образуют полосу, которую носили как пояс. Вампум в форме пояса заменял документы – любое значительное событие у ирокезов сопровождалось вампум-поясом. Вампум применялся также для передачи сообщений (вампумное письмо) и как украшение. Иногда вампум выполнял функцию денег.


[Закрыть], соединившим их судьбы. Но у невесты, похоже, изначально были весьма серьёзные намерения касательно бывшего пленника – она была уже на сносях и вскоре после свадьбы подарила мужу горластого сынишку. Взяв на руки сына, Семён вдруг почувствовал, что прирос душой и к племени, и ко всей этой земле, и, конечно, к своей «белоглазой птичке» Настеньке – сын и дочь разных народов, живущих на разных концах земли, нашли друг друга и слились в одно неразделяемое целое.

Привязался Лыков и к старшему Настиному сыну – парнишка пришёлся ему по душе. О первом муже Семён свою птичку не пытал – у ирокезов это было не принято, – а сама она не рассказывала. Вдов в деревне хватало – ирокезы воевали почти беспрерывно, а на войне вообще-то убивают, – и Семён полагал, что его предшественник на брачном ложе лесной красавицы Нэстэйсакэй сложил свою буйную голову в очередном военном походе. Однако потом, приглядевшись к пасынку, Лыков понял, что отцом Ватанэй – Птичьего Яйца – был не индеец, а белый – это было видно по чертам лица мальчишки и по цвету кожи, заметно более светлому, чем у его индейских сверстников. Иногда Семён даже ревновал жену к её былому возлюбленному, что не мешало ему относиться к Ватанэю как к собственному сыну.

Став полноправным членом клана, Семён стал и воином племени – воинами были все мужчины-ирокезы. На свадьбе Каронхиакатсе сделала ему подарок – торжественно вручила новобрачному его штуцер, отобранный у него при пленении. Подарку Семён обрадовался, но на военные подвиги его не тянуло – за пятнадцать лет солдатчины он настрелялся вдоволь, лил и чужую кровь, и свою (дважды был ранен), и не хотел начинать всё сначала. Чуткая Настя заметила настроение мужа и спросила его напрямик, как это было принято у индейцев:

– Ты храбрый воин, муж мой, и стреляешь без промаха (жители деревни уже имели возможность в этом убедиться), так почему же ты не любишь войну, дело мужчин?

– Дурное это дело, война, – ответил Семён. – Конечно, если ворог придёт, я за тебя и за эту землю буду биться, живота своего не жалея, но просто так душегубством заниматься – нет, это не по мне. Вождь скажет – пойду, куда денешься, но по своей охоте – ты уж меня уволь.

Нэстэйсакэй помолчала, подумала (он уже опасался, что она рассердится), а потом вдруг поцеловала его. И Лыков рассмеялся, вспомнив, как она испугалась, когда он в первый раз хотел её поцеловать, и отшатнулась, думая, что он хочет её укусить.

На том и порешили – Семён не сомневался, что хозяйка овачиры одёрнет военного вождя, если он вздумает понапрасну теребить «белого ирокеза» – для набегов хватало и других воинов, жадных до драки. Лыков был доволён – была у него и ещё одна причина избегать ратных дел, о которой он не сказал даже Насте: Семён не хотел стрелять в своих бывших товарищей. Но эта опаска вскоре исчезла – пришли вести, что русы покинули форт Детруа и ушли на закат, в прерии. Услышав об этом, Семён и обрадовался, и огорчился – оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с далёкой и теперь уже навсегда потерянной родиной.

Однако грусть эта скоро растаяла, смытая потоком повседневных дел. Семён жил жизнью племени, имел семью, ощущал себя частью индейской общины и был доволен – что ещё надо человеку? Ирокезы дали ему имя Добрая Рука – не столько за умение стрелять, сколько за то, что Лыков искусно резал из дерева фигурки птиц и зверей, приводя в полный восторг индейских ребятишек, которые в этом отношении ничем не отличались от босоногой деревенской детворы средней полосы России.

Жизнь шла своим чередом, год за годом, и Семён знать не знал, и ведать не ведал о том, что на востоке, на побережье, какие-то люди решили, что ирокезы живут неправильно, и что они являются помехой, и что помеху эту непременно нужно убрать с единственно верной дороги, по которой должно идти всё человечество…

* * *

1795 год

Подходя к дому, Семён почувствовал тревогу – селение напоминало разворошенный муравейник, по которому туда-сюда мечутся его обитатели. Нэстэйсакэй встретила мужа у ворот, и это было странным – обычно она ждала его возвращения в доме, занимаясь своими делами.

– Война, – сказала она, едва завидев Семёна, и он ощутил её встревоженность. Это немало удивило Лыкова – подумаешь, война, эка невидаль, за пятнадцать лет этих войн было – не счесть, ирокезы вечно с кем-нибудь да воевали.

– С бледнолицыми, – добавила Настя, предупреждая его невысказанный вопрос, – с Лигой Семи штатов. Сашем собирает воинов – иди, тебя ждут.

Семён ещё более удивился: отношения ирокезов с Объединёнными Штатами всегда были неплохими, и Лыков знал, что ходеносауни намерены добровольно вступить в состав этой державы. И вдруг – война? Однако вопросов жене он задавать не стал – молча отдал ей уток и поспешил к дому вождя, куда уже сбегались мужчины. Семён втиснулся в плотную толпу воинов, сгрудившихся под крышей дома совета, и услышал голос сашема:

– Франглы побережья пришли на нашу землю.

«Франглы? Это ещё кто такие?» – подумал Лыков.

– Они говорят на языке франков, но у них чёрные души инглизов, – сказал вождь, как будто услышав его мысли. – Они обвинили народ Длинного Дома в смерти своего старшего сашема из рода Шам-Ле, отказались принять нас в свою Лигу и объявили нам войну. Горят деревни вдоль границы – франглы убивают женщины и детей ходеносауни. «Хорош только мёртвый индеец», говорят они. Это будет страшная война, воины-мохоки, – заряжайте ружья и точите томагавки. Мы выступаем на рассвете – я всё сказал.

«Вот так так… – растеряно думал Семён. – Пришла беда, откуда не ждали…».

– Ты идёшь, Добрая Рука? – спросила его Настя глубокой ночью, когда вся овачира уже погрузилась в сон.

– Иду, Настенька, – и я, и сыновья. Это уже не баловство – дом спасать надобно.

Женщина прижалась к нему, и Семён почувствовал, как она вся дрожит – Белоглазая Птица чуяла недоброе.

* * *

1796 год

Жан Адамо, в отличие от Огюста Шамплена, не был полководцем – ни выдающимся, ни каким-либо вообще, – и в войне против ирокезов рассчитывал добиться победы только за счёт численного и огневого превосходства американских войск над индейцами. Ветераны Семилетней войны, помнившие разгром Брэддока, ушли на покой, а генералы, выросшие на полях войны за независимость и не видевшие ирокезов в бою, с презрением относились к «бастоньским головорезам» и не считали «голых дикарей» серьёзным противником. Взяв с ходу несколько приграничных поселений ирокезов, американцы, продвигавшиеся в глубь Индианы, встретили нарастающее сопротивление ходеносауни. История повторялось: на узких лесных тропах колонны американских солдат попадали под перекрёстный огонь из засад и несли тяжёлые потери, а когда подтягивались пушки и начинали калечить деревья, ирокезы уходили из-под удара каплей ртути, чтобы вскоре появиться снова – там, где их не ждали. Они громили обозы и тылы американской армии и переносили военные действия на вражескую территорию: отряды ирокезов появились в Сильвании и Вермонте, и жители этих бывших французских колоний впервые почувствовали на себе ярость индейских томагавков. Война затягивалась: каждый шаг по Индиане стоил американцам большой крови, и впервые вошло в обиход словосочетание «неприемлемые потери».

^{Индейская засада}

Военные неудачи стоили Адамо президентского кресла: он не был избран на второй срок. В девяносто седьмом президентом стал Тома Жефри, который повёл войну по-другому. Прежде всего Жефри организовал отряды отборных стрелков-охотников, хорошо знакомых с тактикой лесного боя. Эти отряды, прообраз будущего спецназа, дрались с ирокезами на равных, а когда ходеносауни вынужденно принимали правильный бой, исход битвы решали артиллерия и штыковые атаки сомкнутым строем – в такой рукопашной томагавки уступали штыкам. Кроме того, третий президент Объединённых Штатов, вспомнив правило «Разделяй и властвуй», натравил на ирокезов соседние индейские племена – оджибве, оттава, шауни, – не забывшие «настоящим гадюкам» старые обиды. Бледнолицые братья обещали индейским союзникам златые горы, и те подняли оружие против своих краснокожих братьев. И никто не отменял справедливую для всех уголков Земли пословицу «Сила солому ломит» – при многократном численном перевесе американцев даже равные потери были для ирокезов куда более болезненными, чем для их противников.

Война переломилась – ирокезы проигрывали.

* * *

1798 год

Чёрная весть настигла Лыкова в окрестностях Канадасегеа, самого крупного селения и столицы Лиги Шести племён. Весть принёс воин-мохок, вернувшийся из родной – родной, какой же ещё? – деревни Доброй Руки.

– К нам пришла пятнистая смерть, – сообщил индеец, не приближаясь к костру, возле которого сидели воины. – В нашем селении больше нет живых – все умерли.

– Нэстэйсакэй? – спросил Семён, надеясь на чудо.

– Все, – повторил воин и пошатнулся. – Пятнистую смерть наслали купцы-франглы – они продали нам много одеял, и никто не знал, что в них сидит болезнь.

«Нелюди, – подумал Семён с нарастающим бешенством. – Мало того, что они втихаря продают нам порох и пули, которыми мы убиваем их же соплеменников, – кому война, кому мать родна, – так они ещё вон какую пакость учинили. Ох, нелюди…».

– Тебе нельзя оставаться с нами, – негромко сказал военный вождь, и Лыков заметил на лице вестника характерные пятна оспы.

– Я знаю, вождь, – спокойно ответил ирокез. – Я должен был рассказать, чтобы вы могли отомстить, – я это сделал.

С этими словами он отступил на несколько шагов, к деревьям, вынул нож и всадил его себе в сердце. Сидевшие у костра воины склонили головы.

– Я его похороню, – сказал Семён, – ко мне эта болезнь не пристанет.

Военный вождь молча кивнул.

…С того злого дня Лыков переменился – он весь почернел, словно выгорел изнутри. Доброй Руки больше не было – теперь Семён часто уходил ночами в стан неприятеля, и всякий раз по возвращении ирокезы видели на его поясе свежие скальпы франглов.

Да только всё было напрасно: несмотря на отчаянное сопротивление ирокезов, вокруг Индианы сжималось и сжималось железное кольцо – на смену одному убитому американцу приходил десяток других. Это была война на уничтожение – «просвещённое население» Объединённых Штатов и помыслить не могло, что в войне с дикарями применимы нормы гуманности. Захваченные селения сжигались дотла, население истреблялось поголовно, без различия пола и возраста, и пленных победители, как правило, не брали.

«Эх, не задавил король французский этих мятежников, – думал иногда Семён. – Кабы знать, что оно так повернётся…».

Народ ходеносауни умирал в бою.

* * *

1799 год

…Из последней страшной битвы под Канадасегеа Семён вышел только с младшим сыном, раненым в плечо, – Ватанэй остался среди горящих развалин ирокезской столицы, и Лыков так и не узнал, как он принял смерть. Не узнал Добрая Рука и о том, что два офицера-франгла, обходя поле битвы, обратили внимание на тело первенца Нэстэйсакэй, лежавшего навзничь. Трупов вокруг было множество, но офицеры заметили, что этот ирокез отличается от других.

– Смотри-ка, Эдмонд, – сказал один из них, – а ведь это метис! Интересно, как он оказался среди индейцев?

– Метис, – согласился второй офицер, нагнувшись над трупом. – И знаешь, – добавил он, рассматривая лицо Ватанэя, – он мне кого-то очень сильно напоминает. Подожди-ка…

Офицер достал серебряный талер, отчеканенный спустя год после смерти первого президента Объединённых Штатов – в память о нём на аверсе монеты вместо традиционного орла был выбит профиль Огюста Шамплена, – и долго всматривался в лицо убитого метиса, сравнивая его с изображением на монете.

– Не может быть… – прошептал он. – Такое сходство – это какая-то мистика. Знаешь, Жером, не надо никому об этом говорить, хорошо?

…Год спустя к воротам бревенчатого форта Росс в Калифорнии подъехали два всадника в индейской одежде: седой старик и юноша лет двадцати. Их окликнули, и велико было изумление сторожей, когда старик-индеец ответил им на чистом русском языке:

– Дошли… Родимые… Наконец-то…

Маленький Медведь был изумлен не меньше – он впервые увидел, как плачет его суровый отец.

* * *

Судьба индейцев, поддержавших франглов, была незавидной – как только на берегах Великих озёр прозвучал последний выстрел, победители тут же забыли все свои обещания. Вождь шауни Текумсе – Летящая Стрела – пытался собрать из разрозненных племён подобие могучей ирокезской Лиги и возглавил сопротивление, обречённое на поражение – было уже слишком поздно. Восстание было подавлено, Текумсе пал в бою, остатки индейцев бежали в Канаду, спасаясь от полного уничтожения. Канадские власти отказались выдать беглецов на суд и расправу, и тогда американцы, недолго думая, объявили Канаде войну, надеясь под шумок (пока истерзанная бесконечными революционными и наполеоновскими войнами Франция не имела сил вмешаться) прибрать её к рукам. Но не тут-то было – канадцы дружно взялись за оружие, призвали на помощь индейцев из числа бывших повстанцев, имевших все основания не слишком любить франглов, и знатно распушили под Квебеком американский экспедиционный корпус. Затем в войну на стороне Канады встряла Британия, имевшая собственный интерес, и Объединённые Штаты сочли за лучшее заключить мир.

Из этого американцы сделали важный вывод на будущее: не стоит затевать войну с сильным противником – исход такой войны сомнителен. Именно поэтому, когда у франглов разгорелся аппетит на Флориду, они не стали грозить Испании пушками, а предложили ей денег. В деньгах испанцы (как всегда) очень нуждались, и Флориду они продали, из чего был сделан ещё один важный вывод: торговать лучше, чем воевать – были бы деньги. А деньги у молодой державы были, и немалые…

* * *

1823 год

– Сограждане, члены сената и палаты представителей! По предложению российского императорского правительства, переданного через имеющего постоянную резиденцию в Шамплене посланника русского императора, посланнику Объединённых Штатов в Санкт-Петербурге даны все полномочия и инструкции касательно вступления в дружественные переговоры о взаимных правах и интересах двух держав на северо-западном побережье нашего континента.

Президент Шарль Монроз, бывший плантатор из Северной Луизианы, наслаждался своим красноречием: он был уверен, что эта его речь станет исторической.

– Мы всегда с интересом и беспокойством наблюдали за событиями в Европе – с этой частью земного шара у нас не только существуют тесные взаимоотношения, но и связано наше происхождение. Граждане Объединённых Штатов питают самые дружеские чувства к своим собратьям по ту сторону Атлантического океана, к их свободе и счастью. Мы никогда не принимали участия в войнах европейских держав, касающихся только их самих, и это соответствует нашей политике. Мы негодуем по поводу нанесенных нам обид или готовимся к обороне лишь в случае нарушения наших прав либо возникновения угрозы нашим правам.

Президента Объединённых Штатов слушали с напряжённым вниманием – сенаторы чуяли, что самое важные его слова ещё впереди.

– По необходимости мы в гораздо большей степени оказываемся вовлеченными в события, происходящие в нашем, Западном полушарии, и выступаем по поводам, которые должны быть очевидны всем хорошо осведомленным и непредубежденным наблюдателям. Политическая система всех европейских держав существенно отличается от политической системы Америки. Поэтому в интересах сохранения искренних и дружеских отношений, существующих между Объединёнными Штатами и этими державами, мы обязаны объявить, – мсье президент сделал хорошо рассчитанную паузу, – что должны будем рассматривать попытку с их стороны распространить свою систему на любую часть Западного – нашего! – полушария как представляющую угрозу нашему миру и безопасности.

Раздались аплодисменты, но Монроз сделал жест, призывающий к молчанию, – он ещё не закончил.

– Мы не вмешивались, и не будем вмешиваться в дела уже существующих колоний или зависимых территорий какой-либо европейской державы. Однако что касается стран, провозгласивших и сохраняющих свою независимость, а также тех, чью независимость мы признали после тщательного изучения и на основе принципов справедливости, мы не можем рассматривать любое вмешательство европейской державы с целью угнетения этих стран или установления какого-либо контроля над ними иначе, как недружественное проявление по отношению к Объединённым Штатам. Как вы понимаете, речь идёт прежде всего о Южной Америке, а также о некоторых других территориях американского континента и Западного полушария. Мы будем поддерживать молодые страны Латинской Америки в их борьбе против испанской тирании, за свободу и независимость!