Текст книги "Горсть океана"

Смех, говор – обычный гул, сопровождающий всякое скопление чем-либо возбужденных людей, смолк разом, и стало тихо. Так тихо, что вертолетчики с удочками шедшие к воде, остановились. И вновь Ломов ощутил что-то необычное, но уже иначе, не отстраненно, а как затрагивающее, втягивающее в свое поле и его. Ему захотелось отойти от Ватина или как-то еще показать свою обособленность, и, вопреки этому желанию, Ломов стал рядом с ним, напряженно вглядываясь в стоящих перед ним людей. Он испытывал теперь слегка холодящее чувство солидарности – так бывало в юности, когда они, дети одной улицы, равнодушные друг к другу, вдруг объединялись перед воинственными пришельцами с городской окраины.

– Хорошо же вы гостей встречаете! – с шутливой укоризной сказал Игорь Васильевич. – Такое, значит, ваше камчатское гостеприимство! – слова он выговаривал с фальшивой простонародной интонацией, но так уверенно и дружелюбно, что напряжение немного спало.

– Айда! – широко махнул председатель поссовета.

Пошли мимо разоренной конторы с вывороченными оконными и дверными рамами, разобранной крышей.

Возле клуба на груде старого в следах штукатурки бруса сидели студенты, бренчали на гитарах. Завидев людей, поднялись, одернули разрисованные куртки, один из них, при галстуке с нашивками командира, остановил Ватина и коротко изложил суть дела: отряд прислан разбирать срубы, но жители противятся.

– Вы разберитесь, разбирать или нет! – закончил студент, сердито и дерзко взглянув на начальство.

Ватин хмыкнул и, похлопав парня по плечу, пошел дальше.

Расположились в полутемном тесном зале, уставленном разнокалиберными стульями и табуретами.

Когда все расселись, то оказалось, что Кайгородову-старшему, вошедшему последним, места не хватило, он прислонился к дверному косяку, с досадой отказываясь от освобожденного для него стула.

– Пройдите к нам! – поднялся Ватин.

Кайгородов тотчас же, как будто только этого и ждал подошел, за ним, переходя из рук в руки, подоспел и стул.

Шум, смех, возбуждение, смелые, даже наглые взгляды – во всем чувствовалась преднамеренность, чья-то, всем управляющая, воля. Ломов ощутил ее физически, как некую угнетающую, накатывающую на него волну. Зуева растерянно оглядывала людей, Ватин по своей начальнической самоуверенности опасности не чувствовал, ждал, подняв руку в успокаивающем жесте.

Атласов, с трудом сдерживавший себя, угрожающе посматривал набрякшими, тяжелыми от гнева глазами на Кайгородова, когда тот сел, злобно шепнул:

– Ты мне ответишь…

Ломов, сидевший рядом, почувствовал, как Кайгородов придвинулся к нему.

– Товарищи! – заговорил, не дождавшись тишины, Ватин, – я так понимаю, что здесь собралась вся мужская половина поселка?

– Вся! Вся! – подтвердил Атласов

– Не все! Не все! – разом заговорили люди.

– Так все или не все? – спросил Ватин.

Поднялся Кайгородов:

– Отсутствует двести человек, но…

– Без но! – раздраженно сказал Атласов. – Двести человек уехали – получили жилье, трудоустроены. Сейчас в поселке числится только сорок человек, в основном домовладельцы, частный сектор, – Атласов многозначительно взглянул на Ватина.

– Ну, милые вы мои! – Ватин широко развел руками, улыбнулся, – что же вы правительство в заблуждение вводите? Какое же это хозяйство, из сорока человек? Это вы уж извините!

– Ловко! – закричали из зала.

– Ну-ну, – Ватин вытянул руку, жестом прося встать, – говорите, слушаем вас!

Крикун, толстолицый мужичок лет сорока, подхватился с места, выпалил:

– Ловко! Сначала… – он вдруг запнулся, огляделся в установившейся тишине под напряженными взглядами, бойкость на его лице сменилась остолбенелым недоумением, как у человека, который в помрачении вбежал к чужим людям и разом опомнился, – ловко, ловко, – пробормотал он и, в отчаянии махнув рукой, сел.

Все засмеялись.

– Ну что ж, бывает, – мягко сказал Ватин.

Поднялся, отрывая от себя руки невесты, Леша Кайгородов.

– Сядь! – неожиданно зычно прикрикнул на него отец.

– Отчего же! – Ватин строго взглянул на председателя поссовета. – Говорите, молодой человек!

– Это его сын! – хмуро сказал Атласов.

– Сядь! – повторил Кайгородов.

Леша, потемнев лицом, сел. Невеста обняла его, приникла успокаивающе.

Леша пристально смотрел на Андрея Константиновича.

Ломов кивнул, но Леша не ответил, все так же смотрел: с надеждой.

Ломов отвел взгляд.

– Тут товарищ Атласов сказал, что осталось сорок человек, – заговорил Кайгородов, – почему сорок осталось – не говорит…

– Почему же? – настороженно отозвался Ватин.

– Райисполком закрыл магазин, больницу, школу… Вопреки нашим просьбам, чтобы принудить людей уехать, – говоря это, Кайгородов отодвинулся от Атласова.

– Так, так, – с язвительной усмешкой, перекроившей его сытое лицо, подтвердил Атласов. Было видно, что он с трудом сдерживает гнев.

– Вот как, – вмешался Ватин, поднял руку, успокаивая зароптавший зал, – Товарищи! Я вам обещаю: мы тщательно во всем разберемся! Виновные будут наказаны! – он демонстративно обернулся к Атласову и окатил его холодным взглядом.

Атласов побледнел от обиды и возмущения.

– Товарищи! – торжественно заговорил Ватин, всем своим видом показывая, что сейчас произойдет самое главное. – Я хочу дать слово, – у Ломова оборвалось дыхание, заложило уши, весь зал в одно мгновение, растянувшееся для Ломова в мучительнейшее переживание, обратил взгляды на него. Жаркая волна стыда захватила и понесла Андрея Константиновича, зачем, мелькало в его сознании, зачем Ватин подвергает его столь жестокому испытанию, неужели он не видит, не понимает, чего ждут от него, Ломова, эти люди?

Очнулся Андрей Константинович от голоса Зуевой.

– Мы приехали не с пустыми руками! – ласково говорила она, – и в лицах мужиков отразилось то самое одобрительно-насмешливое выражение, с которым встречается на селе красивая городская женщина. – Как я поняла, здесь собрались домовладельцы. Так вот, решением облисполкома вам будет возмещена стоимость строений! Но это не все. Всем желающим будут предоставлены участки в пригородной зоне, строительные материалы – стройтесь на здоровье! – Зуева торжествующе оглядела зал. – Желающих просим записаться.

Стало тихо, люди ошеломленно переглядывались. Такого никто не ждал.

Сорвался с места Леша, крикнул:

– Почему нет Максима Ильича?

– Да отступился он! – крикнул толстолицый.

– Отступался! Отступился! – на разные голоса отозвался зал.

Отворилась дверь, и в зал молча, сосредоточенно глядя перед собой, потянулись гуськом женщины. Так же молча они сгрудились у стола.

– Записывайте, – коротко сказала высокая рукастая старуха. – Кайгородовы.

Зуева проворно достала бумагу с грифом облисполкома, поискала пальцем в списке, попросила расписаться.

– Распишись, сынок, – сказала старуха Кайгородову.

– Не лезь, мать, – тихо сказал ей Кайгородов.

– Отступись! – старуха вдруг замахнулась на него.

Кайгородов не шевельнулся, лицо его окаменело.

Старуха заплакала, заслоняя лицо грубой темной ладонью, вышла из зала.

Женщины, одна за другой, находили нужные фамилии в списке, молча расписывались и, пряча глаза, уходили.

– Так, милые, так их, – приговаривал Ватин.

Так же, один за другим, поднимался кто-нибудь из мужиков и, прихватив стул, удалялся.

– Подпишись и ты, – сказал Атласов Кайгородову.

Кайгородов встал и пошел к выходу.

– Минутку, – остановил его Атласов, – а скажи-ка, герой, сколько у тебя коров?

– Две, – темнея лицом, ответил председатель.

– А ведь ты самый настоящий кулак! – деланно удивился Атласов.

– Я… кулак? – у Кайгородова внезапно мелко задрожал плохо выбритый подбородок. – У меня восемь человек детей, а молоко только в райцентре… И то не всегда.

Тяжело топая, вышел Леша. Он так хватил дверью, что все вздрогнули.

– А у этих, – Атласов кивнул в пустой зал, – тоже по восемь?

Кайгородов молчал, Ломов ощутил отчетливую вину и за это его жалкое молчание, и неумение защитить себя, других.

– Сто коров – это же целое стадо! – Атласов помахал какой-то бумажкой. – Литр молока – рубль! Вот за что вы держитесь. Пользуетесь временными трудностями! Ты мне еще партийный билет на стол положишь!

– Я молоко не продаю, – устало сказал Кайгородов.

– Этого только не хватало! – Атласов подошел к Кайгородову. – Ты поддался мелкобуржуазным настроениям! Ты пошел на поводу у спекулянтов!

– Полегче, полегче, – не выдержал Ломов.

Кайгородов благодарно взглянул на него, потом со слезами на глазах сказал:

– Я вам одно скажу, товарищ Атласов, путаный вы человек…

Прежде чем выйти, Кайгородов натянул двумя руками кепку.

– Вы все испортили, Дмитрий Иванович! – с досадой сказала Зуева и легонько хлопнула нежной ладонью по столу. – Как теперь с ним говорить?

– Да чего с ним говорить? – раздраженно отмахнулся Атласов.

– Нужна подпись председателя поссовета, как вы не понимаете? – Зуева показала ему список.

– Нет, нужно поправить, ласково сказал Ватин Атласову, – не чинитесь, Дмитрий Иванович, не до этого, дело на контроле у Верховного Совета, верните человека!

– А что же это вы, Игорь Васильевич, все на райисполком валите? Кто рыбокомбинат закрыл – мы или вы? – Атласов шутливо, но не без сердца погрозил пальцем. – Между прочим. Советскую власть шельмуете…

– Но-но! – Ватин приятно улыбнулся, но в глазах его мелькнуло что-то холодное, недоброе.

Ломов пошел из клуба. Никто не остановил его и не спросил – куда он.

После скудных электрических сумерек клуба его вновь поразил своим ярким густым теплом тымтинский день, вновь бросилась в глаза обильная трава, пробившаяся сквозь цепкий шиповник, кудрявые склоны ближних сопок.

Шагнул к Ломову с вопросом во взоре студент, Ломов кивком отослал его в клуб.

Кайгородов в окружении мужиков уходил вверх по улице. Ломов заспешил к нему. Вспухала под ногами светлая легкая пыль, хлестала по обуви мелкая нераспустившаяся ромашка.

Завидев Ломова, отстали от Кайгородова, свернули к студентам мужики.

Кайгородов замедлил шаг. Андрей Константинович поздоровался, как будто они виделись впервые с тех пор, как председатель был у него с ходоками.

Шли молча, все дальше и дальше открывалась за их спинами горящая на солнце вода.

Андрей Константинович не знал, зачем он догнал Кайгородова – ни к чему склонять его не думал и не хотел. Он просто ощущал глубокую, всего его захватившую грусть, и она подталкивала Ломова к этому человеку, хотя причина переполнявшей и на все пролившейся грусти была не в нем, не в горьком сознании своей причастности к его недругам, а все в том же непривычном, новом осознании своей смертности. Почему-то здесь, в Тымте, оно усилилось, приобрело почти детскую остроту: была в его детстве пора, когда он много и мучительно думал о смерти. И в то же время он как никогда чувствовал свою телесную силу, здоровье!

Лет пятьдесят-шестьдесят, а то и сто назад к этому цветущему лукоморью приплыли люди, поставили дома; они умирали, уезжали, рождались и приезжали другие, и среди них были его отец и мать, а теперь их нет на свете, и то же будет когда-нибудь и с ним, с Олей, а эта трава, эти деревья, этот опушенный колючками шиповник будет всегда.

Кайгородов остановился у подворья, огороженного крепкими, сетями оплетенными жердями. Из редколесья вышли коровы, их подгоняли два подростка – беленькая что-то напевавшая девочка и высокий, с кайгородовской рыжеватостью паренек. Две коровы полезли прямиком, приседая и скользя на задних ногах, по крутому склону оврага, подошли к изгороди, замычали.

От этой мирной, сельской материковой картины благодарно заныло в груди Ломова.

Из дома в майке, в подвернутых штанах вышел Леша. Из-под босых ног его с криком, хлопаньем во все стороны прыснули куры. Ступал он широко, неверно, как бы проваливаясь. Остановившись в шагах десяти от изгороди, Леша вскинул ружье.

Грянул выстрел, корова страшно закричала, качнулась, завалилась в траву, по гладкому черному боку ее, смачивая шерсть, пенясь, полилась яркая кровь.

Выстрел, какой-то страстный предсмертный рев животного, кровь странно подействовали на Андрея Константиновича, он кинулся вперед.

Леша переломил ружье, выхватил дымящуюся гильзу, повторяя с пьяным отчаянием:

– Кулаки, да, кулаки?

Девочка бросила хворостину и с воплем кинулась вниз по улице, мальчик остолбенело смотрел на корову, хрипевшую и вскидывавшую над травой голову.

Из-за дома выбежала старуха с перепачканными в земле руками, следом Лешина невеста в купальнике, дети.

Леша всадил в ствол латунный патрон с пулей, вскинул ружье, и только тут Ломов обнаружил, что стоит на линии выстрела.

– Уйди! – ворочая красными бычьими белками, закричал Леша.

Ломов беспомощно оглянулся на корову, но не двинулся с места, хотя видел, что Леша находится в том припадке опасного безумия, в какое иногда впадают такие тихие терпеливые, безотказные богатыри.

– Уйди, убью! – снова закричал Леша, яростно тряхнув ружьем.

Ломов глянул вокруг, на онемевших женщин, детей, бегущих снизу людей, но не смог почему-то двинуться с места, а только поднял руку и заслонил голову.

И снова жутко заревело животное, ударил выстрел, Ломов крепко, в ожидании страшной боли, зажмурился, в его съежившемся сознании мелькнуло: только не в лицо…

Пуля грозно пропела высоко над головой и камнем ударила в склон сопки.

Кайгородов и подросток вырывали из рук Леши ружье. Леша с тупым недоумением смотрел на них, крепко сжимал ружье, слегка покачиваясь от рывков.

– Ты чё, ты чё? – со слезами в голосе говорил ему подросток.

Взгляд Леши становился все осмысленней, он выпустил, наконец, ружье. Подбежала и обхватила его сзади, сомкнув на груди по запястья испачканные в сырой земле руки невеста.

Ломов пошел прочь. От сознания, что сейчас его могли убить, что в это самое мгновение он лежал бы рядом с умирающей коровой, ничего не чувствуя, не видя сиявшей на солнце океанской воды, ни света, ни тьмы, – распространялась по всему телу – до кончиков дрожавших пальцев – тошнотой отзывающаяся слабость.

Прибился сбоку Кайгородов.

Ломов через силу улыбнулся.

– Прости… его, Константиныч, отцом твоим прошу, прости, – тихо сказал Кайгородов.

– Ничего… – хрипло сказал Андрей Константинович, – пусть, все мы виноваты.

– Что такое? – издали крикнул Атласов.

– Дмитрий Иваныч! – выступил вперед Кайгородов – Я подпишу, давайте бумагу!

Атласов так и просиял. Что хорошо в Атласове – так это отходчивость, не держит зла человек.

Студенты споро разбирали крышу дома, им помогали тымтинцы.

– Молодцом! – с важным одобрением откликнулся на их работу Атласов.

– А чё, ломать – не строить! – как-то непросто, со злинкой отозвался запомнившийся толстолицый мужичок.

Он отбивал доски кровли, размахиваясь и ударяя обухом топора с чрезмерным усилием, доски большей частью кололись. Да и другие тымтинцы работали с вызывающей удалью, в ухватках так и сквозило то особенное, все более захватывавшее их разрушительное усердие, с каким иной, выбитый из колеи, человек начинает крушить свое собственное имущество.

Полетел и грохнулся оземь, на куски расколовшись, хороший лист шифера. Ломов хотел сделать замечание, но почему-то сдержался, посмотрел на Кайгородова, тот тоже отвел глаза от работников.

Вертолетчики поймали кумжу. Ватин, увидев рыбу, ахнул, попросил у рыболовов снасть, те, не без досады, уступили ему спиннинг. Ватин проворно, не заботясь о начальническом достоинстве, забрался на старую шхуну и закинул блесну, да так ловко, что она упала метрах в семидесяти от берега. После десятка забросов, обнаружив при этом мастерство и опытность, Ватин подтянул крупную рыбину, но взять ее никак не мог – рыба неистово ворочалась у самых его ног. На помощь ему подскочил Атласов, чудом не переломав ноги на скользких гнилых шпангоутах, мигом запустил руки в воду, по локти замочив добротный пиджак, и выхватил гибкую сильную кумжу килограммов на семь.

На берегу он долго и возбужденно демонстрировал рыбину. Все, в том числе и Ватин, поздравляли его, но именно это общее умалчивание заслуги Игоря Васильевича как-то особенно подчеркивало его лидерство, главенство.

Решили варить уху. Зуева взяла это дело в свои руки: вертолетчики были посланы за сушняком, Атласов к Кайгородову за картошкой и зеленью, несколько нерешительно она взглянула на Ватина и Ломова, Ватин тотчас же вызвался потрошить рыбу и был награжден ласковой улыбкой.

Ломов остался в одиночестве. Он бессмысленно потоптался на месте, стесняясь своего безделья, потом махнул на все рукой и лег в тени шиповника – ведь именно одиночества ему и хотелось сейчас больше всего.

Светились нежным детским румянцем крупные плоды шиповника, так приятен был теплый вяжущий запах и так неспокойно было на сердце.

Вновь и вновь он слышал шумное дыхание раненого животного, теплый тошнотворно сладкий запах крови. В навязчивости воспоминания было что-то пророческое, как если бы существовало над ним, над склонившейся к нему ягодой, над волнами, над тихим, травой зарастающим поселком нечто, угрожающее ему судом.

Летчики молчаливо разложили костер, сели на брошенные кожанки и смотрели из-под надвинутых козырьков на лучистую воду, на Зуеву, оживленно и неумело хлопотавшую с Ватиным над рыбой.

Вернулся Атласов в сопровождении рыжего пастушка. Пастушок обнимал трехлитровую банку с молоком.

Атласов достал из новенького эмалированного ведра стопку тонких чистых стаканов, раздал, затем обошел всех с банкой, щедро одаривая каждого тяжело льющимся молоком.

Когда очередь дошла до Ломова, он вдруг отдернул стакан.

– Парное же! – изумился Атласов. – В кои-то веки?

Ломов знал, что это молоко не может быть молоком убитой коровы, но пить его не мог.

Тихо, чтобы не разбудить Олю, отворил он дверь.

В прихожей горел свет, вышла Оля, улыбнулась:

– У нас гость.

На Оле было то же пышное в обильных легких складках платье, так же слегка взбиты пепельные серые волосы, та же неопределенная улыбка, как и в день приезда Ильи Загорского. И так же потянуло сигаретным дымом, ликером. Ломов невольно напрягся и так – напряженный, с холодком в груди – вошел вслед за Олей в гостиную.

За столиком, развернув к Ломову кресло, сидел Максим.

Ломов шагнул к нему, радуясь, как никогда, нежданной встрече с ним, обнял, чего не делал прежде, устыдился своего порыва, оглянулся на Олю.

Оля усмехнулась. И Ломов, усаживаясь напротив Максима, с горечью подумал, что ему приходится опасаться не чужого, а близкого, родного человека – свою жену.

Максим сел, но тотчас же поднялся, показал часы:

– У меня самолёт, ты только скажи – что с Тымтой?

Ломов долго не отвечал, ему было так же трудно говорить о Тымте при Оле, как если бы речь шла о его супружеской неверности.

Тяжело было сознавать, что вот и ты утратил свою гражданскую невинность, но еще тяжелее быть уличённым в своем грехе дорогим тебе человеком.

Он покорно и горестно взглянул в глаза Оле, как бы говоря: что ж, теперь тебе есть за что не уважать меня, чем оправдать свою усталость, свое раздражение, свое недовольство жизнью.

– Как же так! – с досадой сказал Максим. – Как же ты позволил? – он расстроено, с недоумением посмотрел на Олю, как бы прося у нее помощи.

Оля ответила долгим взглядом, все было в нем: и признание его, Ломова, вины, и просьба не судить строго, но было еще – неожиданное, и не только во взгляде, а во всем лице, в беспомощном незавершенном движении рук – пронзительно женское, материнское стремление защитить его от Максима. Что-то горячо тронулось в груди Ломова, явился на мгновение летний тымтинский день и тут же исчез, весь вобранный в черный, готовый огнем разразиться, ружейный глазок.

– А ты? – тихо, мягко сказал Андрей Константинович, пряча повлажневшие глаза.

– А что я? – с той же досадой спросил Максим. – Меня Жуков сюда вызвал!

– Жуков вызвал! – невольно переспросил Ломов. – Зачем?

– Вот и я, дубина, думал – зачем? Что за спешка, а он, оказывается, вас туда, а меня… Ну нет, я этого так… – Максим вдруг осекся, искоса взглянул на Ломова.

«Подумал, что я Жукову…» – понял Андрей Константинович.

– Ну, все, – Максим заспешил в прихожую. – Опаздываю.

Ломов пошел за ним. В тесном для них двоих пространстве прихожей сознание Андрея Константиновича странно раздвоилось: он провожал Максима, а думал и помнил об Илье. И когда Максим протянул руку, Ломов так и вздрогнул от суеверного чувства, кинулся одеваться: нет, нельзя его отпускать так, думал он, нельзя, чтобы и Максим ушел с этими несправедливыми мыслями о нем.

Засобиралась и Оля – вновь удивив Ломова – с детской панической поспешностью, словно боялась остаться одна.

Долго поджидали такси на перекрестке, на ветру. Оля взяла обоих под руку и не выпускала, хотя это мешало ей прятать лицо от вихрившейся пыли.

Оля по-своему, по-женски, собой соединяла их.

Максим незаметно и безуспешно пытался высвободиться.

Подъехала машина, Оля поспешно нырнула на первое сиденье, предоставив им общее заднее.

В дороге они молчали, думали друг о друге и молчали, Оля часто оборачивалась и устало улыбалась Максиму.

В аэропорту Максим быстро, как говорят о неприятном, но необходимом, сказал:

– От Тымты я не отступлюсь.

– Тымту не вернешь, – тихо сказал Ломов. – А шею себе…

– А люди? Как им в глаза смотреть? – Максим тяжело покосился на Олю. – Что-то я тебя не понимаю последнее время… Вялый ты какой-то, перееханный, как говорит мой сын, – Максим криво улыбнулся.

Пошли к галерее. Максим стал прощаться. Оля обняла его, поцеловала, обнял его и Ломов, с чувством сказал:

– Поверь, я тебе только добра хочу.

Максим отсутствующе кивнул.

Он ни разу не оглянулся, шел в толпе пассажиров обособленный своей упорной тяжелой думой.

Оля и Андрей Константинович сиротливо постояли у металлической ограды, посмотрели на светлевшие во тьме плоские силуэты вулканов, огни летного поля.

Андрей Константинович был благодарен жене за молчание, но знал, что это только перемирие, что ее великодушие не будет долгим.

Оля потянула его за руку, но не к стоянке такси, а к лестнице и, прислонившись спиной к перилам, спросила:

– Помнишь?

Ломов сразу же понял, о чем она: когда-то, прощаясь, они часами просиживали на этой лестнице, мечтали о том времени, когда она закончит университет, а он институт, не надо будет расставаться, начнется самостоятельная свободная жизнь… Каким же простым, ясным виделось им будущее!

Они шагнули на лестницу и сели. Оля придвинулась, сказала:

– Ужасно не хочется стареть…

И в этой женской жалобе Ломов почувствовал близкое ему: не грусть по ушедшей молодости, а мысль о далекой еще, но неотвратимой смерти.

Ломов обнял жену.

– Я вылечусь, у нас будет ребенок, ты даже не понимаешь, как нам нужен ребенок, – горячо нашептывала ему в грудь 0ля.

Нет, он понимал. Да, жизнь у них не получилась, они не умеют жить для других, не могут жить для себя и нужно попытаться жить для детей.

Страшна не смерть, не физическое исчезновение, страшно уйти вот так – ничего не изменив, ничего не завещая.