Текст книги "Горсть океана"

Я вышел на кухню.

Мать не услышала, напрягаясь, мяла тесто.

– Что ж ты встала, ма, – сказал я.

Мать обернулась, улыбнулась виновато, а руки продолжали мять.

– Прости меня, сынок… – попросила она и улыбнулась.

У нее была больная, заискивающая улыбка, и у меня вновь сжалось сердце.

Нужно было сказать, что я ни в чем не виню ее, но не смог, боялся расплакаться – так непривычно было ее сочувствие после долгих месяцев отчуждения и упреков.

– Взрослый ты у меня давно, – сказала мама и вдруг, заслонившись испачканной в муке рукой, горестно вскрикнула.

Я испугался за нее, обхватил, она была вся напряжена, рука ее, поднятая к лицу, одеревеневшая, больно уперлась локтем мне в грудь.

– Да сыночка, да что ж ты так убиваешься, – запричитала она, не давая обнять себя и еще больше напрягаясь.

Я изо всех сил притянул ее и держал до тех пор, пока она не обмякла и не расплакалась.

То, что случилось со мной, для нее было несчастьем. И никто никогда не будет сострадать мне с такой силой, как мать.

Я чувствовал такую потребность защитить ее, что невольно оглядывался – как будто не я, а кто-то другой причинил ей боль и нужно оградить от него.

Пока мать болела, я почти не выходил из дома. Меня удерживало не только нежелание видеть кого-либо, но и чувство вины: весь этот год я избегал ее – не мог простить ей неприязни к Лене.

Лена снилась мне каждую ночь, в снах она искала встреч со мной, плакала, умоляла простить и вернуться к ней. Это были странные сны – уже проснувшись, я продолжал видеть Лену, слышать ее, а если вдруг вновь засыпал, то сон продолжался: мы встречались на городской улице, в лесу, но чаще всего в каком-то деревенском доме с дверями, распахнутыми на луг. И было солнце, теплый густой ветер, не хотелось просыпаться.

Днем я о ней почти не думал, но часто хотелось плакать: от благодарного взгляда матери, от песни, случайно услышанной по радио или детского воспоминания.

Мать тревожилась, что я никуда не хожу, пыталась выпроводить в кино или на танцы – с каждым разом все настойчивее; и чтобы успокоить ее, сказал, что готовлюсь в институт.

Я просиживал целые вечера над раскрытой книгой, перечитывая одни и те же места по многу раз, в эти часы мной овладевали горделивые мечтания: я видел себя капитаном траулера, музыкантом, артистом, ученым, добивался необыкновенного успеха, в меня влюблялись красивые нежные девушки, и вот, знаменитый, уставший от славы, жизни, приезжаю в Калугу и отыскиваю Лену. Мы гуляем с ней по городу, вспоминаем молодость, она не догадывается, что знаменитость, на встречу с которым мы идем, – это я. Она снисходительна, сокрушается, что я так постарел и все пытает меня, люблю ли я ее по-прежнему.

Мы входим в зал – весь в огнях и мраморе. Перед нами оживленно и приветственно расступается толпа. Лена ничего не понимает, растеряно смотрит на меня. Я усаживаю ее в первом ряду и поднимаюсь на сцену.

– Всем, чего я добился в жизни, я обязан одному человеку, которого повстречал и полюбил в далеком поселке на берегу Тихого океана… – говорю я.

И всякий раз, доходя в своих мечтаниях до этого момента, я заливался обильными слезами…

Мать уже выздоровела, когда зашла Вика. Я ей обрадовался как родному человеку, но она повела себя странно: стала вдруг неумеренно восхищаться студентами из Улан-Удэ, приехавшими на путину – и веселые, и остроумные, а уж какие простые… Есть среди них и вовсе необыкновенный – Алик, гитарист и танцор. И чем оживленнее становилась Вика, тем грубее захватывала меня тоскливая скука. Я вышел на крыльцо, сел на ступеньках с раскрытой книгой. Холодный ветерок трепал слепящие на солнце страницы.

Скоро из дома позвала мать.

Вика засобиралась в общежитие, уходя, впервые за весь вечер взглянула мне в глаза и сказала:

– Тебе передали, чтобы в контору за отпускными зашел.

Я кивнул и поспешно ответил, что завтра же получу и верну ей долг.

Вика сразу же изменилась в лице, хотела сказать что-то, но только отчаянно махнула рукой и, не простившись, ушла.

– Обиделась… – вздохнула мать.

В конторе я встретил Веру, она разговаривала у открытых дверей бухгалтерии с низеньким, модно одетым парнем. Я поздоровался и хотел пройти мимо, но Вера, глядя на парня, удержала меня за локоть. Парень замолчал. Вера кивнула ему и повела меня в кабинет, там взяла за плечи, развернула к окну, шутливо оглядела, приговаривая с улыбкой:

– Ну-ка, ну-ка…

Парень смотрел на нас из коридора.

Я убрал ее руки с плеч.

– Ах, ах, – сказала Вера и засмеялась.

Я пошел из кабинета.

Парень усмехнулся мне в лицо. У меня от мгновенного, холодного гнева сжались кулаки, я с трудом удержал себя, оторвал взгляд от враждебных глаз парня и прошел мимо.

– Эй, – крикнула Вера, – я письмо от Лены получила, тебя интересует?

Я еще машинально сделал несколько шагов, не вполне осознавая смысл Вериных слов.

– Если еще интересует, зайди после кино! – снова крикнула Вера, когда я остановился.

Я чувствовал мелкую противную дрожь в ногах, и вдруг, как бы забыв ее последние слова, кинулся назад.

Вера засмеялась, выставив руки перед собой, отступила вглубь кабинета:

– После кино, только после кино!

Я зашел к Вике, она отказалась взять деньги, попытался вложить деньги ей в руки силой, но она вырвалась, отбежала и закричала с болью:

– Уйди! Уйди!

Я догадался оставить деньги на столе.

Вика схватила с разборной металлической полки книгу и швырнула в меня. Книга на лету раскрылась и потому не долетела, я поднял ее, с тупым удивлением оглядел – это были стихи Есенина, мой подарок ко дню рождения.

Дома меня поджидал дядя Вася, перед ним стояла початая бутылка водки, заткнутая тугим газетным комом, наполненная рюмка.

Дядя Вася, сгоняя пот со лба ладонью, пил чай.

Мать засуетилась, пряча разгоряченное, расстроенное лицо, торопливо подтолкнула меня к столу, стала подкладывать черное тяжелое варенье из жимолости.

– Оставь! – сказал дядя Вася, спокойно взглядывая на нее. – Сядь пока!

Мать послушно села.

– Парень, ты б, чем сидеть дома, шел ба к нам на невода! А? – как-то неловко сказал мне дядя Вася.

Я согласно кивнул, следом за мной облегченно кивнула мать.

– Молодца! – удивился вдруг дядя Вася.

– И када ему подойти? – заискивая, спросила мать.

– А прям с утра.

Я снова кивнул, мне хотелось уйти и думать о письме.

– Жена у одного рожать надумала, так он ее на материк повез, – стал почему-то оправдываться дядя Вася. – Чужого теперь брать – только бояться…

Мной все больше и больше овладевало представление, что там, в Калуге, с Леной что-то случилось: она разочаровалась в семейной жизни, поссорилась с мужем, ее замучила совесть, а может, стало жаль нашей любви? И она хочет вернуть все, но не знает как? Потому и написала Вере, ведь Вера однажды нас примирила.

Вера одна относилась к нам с сочувствием. Порой мне казалось, что она завидует Лене, тому, как я привязан к ней.

Мимо окна, шаркая сапогами по тротуару, прошел со смены народ; улица опустела; на кухне важно говорил о чем-то дядя Вася. А я бежал по скошенному лугу, падал на ежевикой оплетенный речной откос, снова и снова меня догоняла Лена. И как же я страдал теперь, что не вышел к ней в привокзальный сквер, как же казнил себя! Ведь она ради меня решилась, меня хотела пожалеть, утешить… И как она ждала, с прежней горячностью, с прежним желанием ждала и снова любила! А я смотрел за ней из вокзального окна и оскорблено призывал, на разрыв вдохновляющую ненависть.

Зачем нужна была эта мелочная, жалкая гордость?

И каким же, дыхание перехватывающим, счастьем представлялась теперь та ночь, и как гнало куда-то, мучило и обжигало душу своей не совершенностью, как любовный, с жуткой телесной подробностью пережитый сон!

Я заметался по комнате не в силах справиться с этой нахлынувшей тоской по Лене. Все во мне жадно, больно помнило ее, все рвалось к ней…

Я выпрыгнул в окно и пошел в общежитие, там уже никого не было; побежал в клуб. Фильм начался, но билетер меня пропустила, велев взять стул из фойе.

Люди, тесно стоящие в проходе, не пустили меня дальше дверей. Фильм был цветной, красивый. Два приятеля и девушка плыли куда-то по южному морю. Их жизнь была скорее сказкой, выдумкой: парусник, цветущие острова, дальние страны, клады, приключения. А я сочувствовал им всей душой, и как же был благодарен девушке, что она выбрала и полюбила не веселого снисходительного красавца, а его мрачноватого великодушного приятеля. Их любовь, их взгляды, недолгое счастье были не похожи на мою любовь, на мое счастье, но напоминали о нем с такой силой, что временами я не мог смотреть на экран, опускал лицо; у меня болело горло от сдерживаемых слез. Девушка погибла, друзья повезли ее на лодке под белым парусом, чтобы похоронить по морскому обычаю. Ласково сияла вода под чистым голубым небом, и как-то не верилось в смерть девушки, таким золотистым нежным было ее тело, так живо, мягко обхватывала ее голубая ткань легкого платья… Но вот ее приподнимают и тихо опускают за борт, с легким плеском расступается и смыкается у горла вода, руки друзей еще держат девушку, держат, никак не могут разжаться…

Я понимаю, что это кино, что все выдумано, но ничего не могу поделать с собой, не могу сдержать слез: для этих людей она еще жива, они любят ее и никак не могут с ней разлучиться… А ведь ее уже нет, она ушла от них навсегда, и то, что они держат в своих руках – только воспоминание о ней…

Я вышел на улицу, не дожидаясь конца фильма, и долго блуждал по литорали, спотыкаясь о плети морской капусты. Вспыхивала в темноте белая грива прибоя, косо бежавшая на берег. Я видел, как медленно, раскинув руки, с золотистым дымом волос у мертвого лица, все дальше уходит – из охваченного солнечным жаром прекрасного мира в холодную немую черную глубину уходит девушка и повторял: «Что же ты натворила, что же ты натворила, Лена, Лена…»

Веры дома не было, я сел на деревянной лестнице в подъезде.

Серые стоптанные ступени, изрезанные ножами перила, дверь в фанерных заплатах, чистый сырой коврик – все это волновало, говорило о Лене. Здесь мы всегда прощались и никак не могли расстаться, забываясь в долгих мучительных поцелуях… Я всегда отпускал ее за эту дверь с каким-то горестным чувством, а Лена то посмеивалась, жалела, то раздражалась: «Ведь завтра увидимся!».

Я и сам не понимал себя, своей тоски и этой боязни расставания.

Вера пришла с парнем. Я спрятался под лестницей. Они остановились у подъезда.

– Я пойду, да? – сказала Вера.

– Меня не приглашаешь? – игриво спросил парень.

– Не приглашаю.

– Что так? – также игриво спросил парень.

– Мне здесь еще два года жить.

– Не завидую.

– Шел бы ты, Алик, к студенткам, – устало и неожиданно грустно сказала Вера.

– Пожалуйста! – парень, бренча на гитаре, пошел прочь, – … словно слышу в ответ и не то чтобы «да», и не то чтобы «нет», – пропел он, дурачась.

Вера стояла у подъезда, а я почему-то не решался выйти из-под лестницы, и потом, когда она прошла совсем близко от меня, пахнув духами, я затаил дыхание.

Прежде, чем постучать, я долго прислушивался к тому, как она ходила за дверью.

– Кто? – отозвалась Вера.

Я промолчал.

Вера осторожно приоткрыла дверь, увидев меня, облегченно улыбнулась.

Я шагнул за ней в полутемную прихожую и тотчас же ощутил особый сладковатый женский запах, до помрачения осязаемо напомнивший мне о Лене.

Вера потянула меня в дальнюю комнату, взяла с полки письмо.

Пока я читал, она стояла рядом, прислонившись к моей спине и заглядывая в письмо через плечо.

Я никак не мог унять мелкой внутренней дрожи, волнами подступающую горячую слабость. Лена радостно описывала отдых на Оке, прогулку на речном трамвайчике; после Песчаного ей все казалось на материке необыкновенным – воздух, теплое солнце, сады, она обещала Вере выслать к сентябрю яблок и просила рыбы.

Ни намека, ни слова обо мне.

– Прочитал? – спросила Вера, уперевшись подбородком в мое плечо.

– Причем тут я? – спросил я глухо.

– Да брось ты, – Вера мягко улыбнулась, отобрала письмо.

– Пойми, у нее выхода не было. Если бы она не вышла там, пришлось бы вернуться и отрабатывать два года. А она здесь больше не может. Не знаю, кто здесь может… Зойка тоже уехала, представляешь, без трудовой уехала! Я здесь с а м а, и то тоска… да уж куда деваться… – Вера просунула под подбородок ладонь и замолчала.

Ладонь у нее была теплой, и дыхание тоже было теплым.

Я вспомнил фильм и подумал, что мне было бы легче, если бы Лена умерла – так тяжело было знать, что она счастлива без меня, что ей нет никакого дела до моей жизни. Мне хотелось сделать ей больно, хотелось отомстить за равнодушие.

Вера запустила пальцы в мои волосы и крепко дернула.

– Эй, ты где? – спросила она капризно.

Я почувствовал податливую мягкость ее бедра, всю ее полную, вскинутую мне на плечи руку – от пальцев до горячей, тесно прижатой подмышки, наклонился и крепко, судорожно поцеловал Веру в лицо.

Вера не ударила, не оттолкнула, а только осуждающе и одновременно сочувствующе взглянула.

В каком-то ожесточении стал тыкаться в нее отвердевшими губами, ладони мои шарили по ее телу, сминая халат и захватывая кожу. В этом помрачении, в этом жутком желании ласкать и мучить пронизало меня сладчайшей болью сознание, что я гибну, что гибнет прежняя моя жизнь, моя любовь; ну и пусть, пусть, как-то отдаленно, с отдаленной радостью подумал я, но в то же мгновение ощутил руками голое женское замершее тело, отрезвляюще остро ощутил как чужое – чужую влажнеющую кожу, чужую обильную, в каких-то мягких складках плоть; руки помнили другое: крепкое, ускользающе шелковистое. О нем тосковало, страдало мое тело, к нему стремилось, но не дотянуться, не дозваться, как ни прижимай, как ни тесни к груди эту чужую великодушную женщину!

Я разжал руки и, подгоняемый облегченным вздохом Веры, выбежал в подъезд, долго стоял в темноте под лестницей, давился слезами и быстро горячо молил Лену о прощении.

На улице меня окликнули. Я обернулся и увидел перед собой парня с гитарой.

– Алик? – зачем-то спросил я.

– Алик, Алик, – подтвердил он, и вдруг сильно ударил.

Я упал. Парень перешагнул через меня и побежал к реке, отмахивая гитарой. Я кинулся за ним. У перевернутых лодок, черными тушами лежавших на берегу, остановился. Не было к парню ни злости, ни обиды.

Я наклонился к текущей воде, взял ее, невидимую в темноте, в ладони, плеснул в лицо, потом попил из реки.

На берегу, у общежития сезонников, горел костер. Я пошел на огонь, остановился в отдалении, чтобы свет не доставал до моего лица.

Тьма над чистым шелковистым пламенем была картинно синей.

Люди, сидевшие полукругом, замолчали, оглянулись, и я пошел домой.

Кто-то встал у костра и окликнул меня по имени, я узнал голос Вики, но не остановился.

Мать спала.

Я лег, вспомнился фильм, девушка в голубом, стало хорошо, я заплакал и уснул.

Утром дядя Вася стукнул в мое окно, и я пошел за ним в холодном липком тумане.

Спустились к океану, к сейнеру, с хлопотливо работавшим дизелем, и стали таскать по крутому трапу тяжелые узлы сетей, ящики с тушенкой, маслом, сгущенным молоком, сверили все по накладной.

Дядя Вася куда-то ушел, а я полез под пристань, нагреб сушняка и разжег костер.

На огонь из тумана потянулись курибаны в развернутых мокрых сапогах, рыбаки в ярких желтых робах.

Рявкнул трижды гудок на сейнере.

С рассветом туман ожил, пополз вверх, обнажая берег, укрепления, поселок.

– Все, что ли? – крикнул с катера дядя Вася.

Мы подошли к трапу, но тут сейнер повело боком к волне и трап сорвался в воду. Курибаны, матерясь, выловили его.

В кубрик идти не хотелось, я сел на теплый люк машинного отделения, рядом, полулежа, дыша за ворот бушлата, пристроился демобилизованный пограничник.

Недосчитались повара; курибаны, державшие трап, отошли к костру.

– Bо-он, чешет кто-то! – крикнул пограничник.

От поселка, петляя меж старых, вросших в песок кунгасов, бежала девушка с большой сковородой.

Это была Вика.

Все – на берегу, на сейнере – зашумели на нее – кто в шутку, кто всерьез.

Пограничник вложил в рот два пальца и пронзительно засвистел.

– Дураки! – сказала Вика, поднявшись на борт.

Она прислонила сковороду к люку и села рядом. Сейнер ходко пошел от берега, сразу же стало ветрено, зябко. Тепло, поднимавшееся из машинного отделения, было особенно приятным.

– Ты откуда? – завел разговор с Викой пограничник.

– Местная, – сказала Вика, коротко, с улыбкой, взглянув на меня.

Я невольно улыбнулся в ответ.

– Да? – удивился пограничник. – А я думал, местные все вымерли давно, – он засмеялся.

Вика тоже засмеялась.

Меня охватило тяжелое чувство к парню, хотелось сказать ему что-нибудь обидное, как-то осадить, но я не нашелся.

Дизель заглох, сейнер мягко осел. В машинном собралась почти вся команда.

В тишине особенно неприятно звучал бойкий, уверенный голос пограничника, расспрашивавшего Вику о заработках на рыбе.

Он хотел накопить на машину, для того и остался в Песчаном.

Я перешел на корму.

С океана поселок на серой галечной косе был особенно похож на старый брошенный пароход. Вид его – черный, распустившийся над домами хвост дыма заводской котельни, крытые толем крыши, развороченная штормом линия береговых укреплений – вдруг поразил меня. Никогда еще я так остро, раняще не чувствовал безобразие его серого родного облика.

Где-то были древние ухоженные города в светлой березовой оправе, тихие полустанки посреди теплых полей… Легко и радостно любить их тем, кому они родные.

Но как же трудно любить и жалеть тебя, моя грустная родина!

Бухта Русская

Сначала все было хорошо: и папа не опоздал, забежал проводить, и ребята увидели во дворе, как поздоровались с ним за руку взрослые – дядя Митя, мамин брат, и Наташа, его невеста.

День просветлел, и видно стало далеко.

В порт приехали вовремя, теплоход без них не ушел и на трапе не задержали, чего мальчик так боялся все эти дни, ведь ребята говорили, что маленьких в бухту Русскую не берут. И только бабушка Нина, мамина мама, прощаясь на пирсе, чуть было не испортила все слезами своими и поцелуями. Хорошо еще, Наташа не видела, искала билеты в сумочке, уронив на лицо волосы.

Все было хорошо, и как стало плохо, мальчик не заметил.

Бабушка Нина держала гаечку с ниткой, которую он спустил ей с кормы, и, когда теплоход пошел от пирса, катушка в ладошке зашевелилась. Бабушка Нина подергивала нитку и плакала, как будто он уже уезжал на материк к бабушке Вере, папиной маме.

– Господи, старые, что малые, – вздохнула Наташа.

– Да… – согласился дядя Митя.

– Не плачь, старая, – закричал мальчик, – а то уронишь!

Наташа засмеялась, и дядя Митя тоже.

Бабушка, не слыша, торопливо кивала.

Шумела зеленая вода, узлами выворачиваясь из-под кормы; кричали, пели у борта люди; ахали гудки; мелко щекотно дрожала палуба; тихо, мягкими толчками побежала с катушки черная нить.

Где-то в порту ударили по железу, и от долгого железного грома с плачем поднялись чайки, повисли над теплоходом, роняя молочко на палубу.

Зашевелился кран, с диким воем повернул жирафью шею и спрятал голову за контейнерами.

Теплоход пошел носом – все скорее и скорее, катушка билась, дергалась на гвоздике, жгла пальцы; нитка вдруг натянулась, оборвалась и пропала.

– Лопнула! – закричал мальчик. – Лопнула!

Бабушка не слышала, все стояла, смешная, с протянутой рукой.

– Мальчики, пошли, я устала, – сказала Наташа.

– Да, пошли, – согласился дядя Митя, поднимая тяжелую сумку.

– А бабушка? – спросил мальчик.

– Что, бабушка? – Наташа оглянулась и посмотрела сверху, прижимая локтем плоскую сумочку, – бабушка увидит, что нас нет, и уйдет.

Мальчик пошел за ней, в ее теплом нежном запахе.

В вестибюле Наташа остановилась, остановился и мальчик, завороженный ледяными гранями зеркал; празднично, обильно горели лампы, ответно сияла латунь; и тот же смех, веселый говор.

Все смотрели на Наташу – сначала отраженную, потом живую.

Пошли по длинному, вокзалом пахнущему коридору, мальчик то и дело попадал глазами в раскрытые двери кают.

Опять все следили за Наташей, но тайком – только скашивали глаза, круто выворачивая белки.

Наташа приподняла подбородок, открыв высокую шею, стала еще красивее, но мальчик ощутил себя забытым, отделенным от нее, он даже остановился, не понимая своей печали, и оглянулся: дядя Митя отстал совсем, и тогда мальчик подбежал к Наташе и пошел рядом, подняв к ней лицо.

Наташа коротко кивнула, взъерошила ему волосы, он почувствовал затылком ее теплые пальцы, твердый ободок колечка, и ему снова стало как прежде.

В каюте мальчику больше всего понравилась верхняя койка, особенно никелированная лесенка, он тотчас же забрался по ней, шаркнул шторками и объявил, что спать будет здесь.

– Ты можешь упасть ночью, – не разрешила Наташа.

– Не упаду, – весело возразил мальчик.

– Нет, упадешь, – тихо, но твердо сказала Наташа, и мальчик вновь ощутил то чувство отделенности, ему сразу же расхотелось спать на верхней койке. Он быстро спустился и подошел к иллюминатору.

– Иди сюда, Лешка, – позвал дядя Митя с дивана, – полежим.

– Дядя Митя лег, закинул руки за голову и со сладким стоном вытянул ноги.

Мальчик не ответил.

Наташа подошла к нему, присела на край стола, помолчала, потом сказала:

– Если тебе так хочется, спи наверху.

– Ладно, я буду внизу, – сказал мальчик и вдруг почувствовал, что у него дрожат губы.

– Ты чего? – Наташа мягко захватила его щеку ладонью. Чудак…

Пошли ужинать.

Теплоход вышел в океан, его плавно покачивало, вместе с ним покачивался голубой берег, одинокое плоское облачко. От яркой воды, охваченной жарким колеблющимся светом, бежали по близкому потолку, стенам, лицам волнистые нескончаемые блики – как на дне чистой реки.

Нарядными ленивыми белобрюхими рыбами проплыли официанты, держа на отлете перегруженные подносы.

Вошел в ресторан, огляделся, показав тяжелую круглую спину, широкий человек и вдруг двинулся прямо на мальчика.

– Кого я вижу! – сказал человек, приподнимая крепкие локти. – Приятная встреча!

– Не думаю, – пробормотал дядя Митя.

– Здравствуй, Дмитрий, – снисходительно сказал человек. – А вы, Наталья Пална, извините, сегодня просто великолепны!

– Спасибо, Виталий Семенович, от Дмитрия хорошего слова не дождешься. А вы с кем? – Наташа слегка прищурилась, глаза ее стали мягкими, веселыми.

– Вот как! Сразу – с кем? Что, мы не люди? Не можем себе позволить? – Виталий Семенович подмигнул.

– Кто это – мы? – спросил дядя Митя.

Виталий Семенович только положил ему на плечо пухлую красную руку:

– Один я. Капитан, школьный товарищ, пригласил, я и подумал, а что б мне до бухты Русской не прогуляться. Говорят, красиво.

Виталий Семенович замолчал, грустно посмотрел на Наташу.

– Присаживайтесь к нам, если хотите, – пригласила Наташа.

– Извините, с удовольствием, – Виталий Семенович подошел к свободному креслу рядом с Наташей, но не сел, – вы уже все заказали? Нет? Тогда, извините, я возьму это на себя.

Дядя Митя хотел ему что-то сказать, но Виталий Семенович уже отошел.

– Зачем ты это сделала? – тихо сказал дядя Митя.

Наташа ничего не ответила.

– Это нельзя, нельзя, понимаешь? – дядя Митя через стол наклонился к ней.

– Отчего же? – Наташа прищурилась.

– Да оттого, что ты ему… что он… – дядя Митя оглянулся на мальчика.

– Ну-ну, – подзадорила Наташа.

– Мне это противно!

– Мужские бредни! – Наташа достала из сумочки сигареты, нервно разорвала пачку, глаза ее гневно раскрылись. Им не противно! Они тебя съедят с потрохами – им не противно. Да ему стоит мизинцем шевельнуть, и они отвяжутся… Кому нужно твое чистоплюйство? Мне? Вот оно где у меня! – Наташа чиркнула прямой ладонью по горлу.

– Да, крепко мы развлекаемся… – дядя Митя вдруг засмеялся и обнял мальчика.

Наташа, отвернувшись, курила.

Дядя Митя взял ее за руку, Наташа хотела вырвать, но дядя Митя не отпустил.

– А бухта Русская скоро? – спросил мальчик.

Ему не ответили. Дядя Митя и Наташа переплели пальцы и молча смотрели друг на друга.

Вернулся Виталий Семенович, подвел к Наташе кудрявого, официанта, и тот, поддернув рукава, удовлетворенно записал в блокнотик все, что она ему продиктовала.

– А кто же будет этот милый молодой человек? – с равнодушной улыбкой обратился вдруг Виталий Семенович к мальчику.

У мальчика от тревожного, разом охватившего смущения поникли глаза.

– Мой племянник, – сказал дядя Митя.

– Вот как! Что ж ты папу с мамой одних бросил? А?

– Не бросил, – тихо, упрямо ответил мальчик.

– Извини, милый, – Виталий Семенович тронул мальчика своей тяжелой рукой.

Вернулся официант, важно расставил тарелки с едой. Виталий Семенович всех угощал, как будто был хозяином за столом.

По радио объявили, что в бухту Русскую теплоход прибудет в полночь и простоит там до утра.

Все засмеялись, захлопали.

– Хитро! – сказал Виталий Семенович и подмигнул.

– Ура! – крикнул мальчик. – Будем всю ночь рыбу ловить!

Все снова засмеялись. Наташа покраснела.

Мальчик быстро поел, отодвинулся к иллюминатору и стал смотреть на океан.

Когда у папы не было семьи, не было маленького, они часто ездили в Завойко. Дядя Митя добывал морских червей, собирал сушняк, потом лежал на пляже с книгой на лице, а папа ловил с камня окуней, и как же было весело, жутко снимать их с крючка – тяжелых, остроперых, зубастых, и как же с тех пор радует вид открытой, пестро-солнечной большой воды – вспоминается мигание поплавка на волнах, неясные, быстрые, толчками идущие из глубины тени рыб, прозрачный легкий огонек костра на тихом берегу, котелок в шубке сажи…

Виталий Семенович заговорил о каком-то Троицком:

– Хороший работник – расторопный, исполнительный…

– Троицкий – дуб, – мрачно сказал дядя Митя.

– Дмитрий! – вскрикнула Наташа.

– Ничего, ничего, – Виталий Семенович придержал ее за локоть, – это интересно. Люблю прямоту.

– Не любите, – снова возразил дядя Митя. Наверное, никак не мог остановиться.

– Вот как! – Виталий Семенович улыбнулся.

Дядя Митя перегнулся через стол и убрал руку Виталия Семеновича с локтя Наташи.

Виталий Семенович оглянулся и сказал:

– А ведь верно – гении мне не нужны. Гении, извините, как девушки – капризны, ленивы. Предпочитаю посредственность. Исполнительности и преданности таким не занимать. Есть на что опереться. Вот вы. Вы, извините, талантливы, но совершенно не ладите с людьми…

– Минуточку, Виталий Семенович, – Наташа раскрыла сумочку, достала кошелек, – маленький, хочешь в игровой зал? Там хорошо, автоматы, – она вложила в ладошку мальчика деньги.

Мальчик встал, посмотрел на дядю Митю, хотел напомнить о рыбалке в бухте Русской, но у него было такое насмешливое злое лицо, что мальчик не решился.

Он шел на музыку – по длинному скучному коридору, мимо глухих дверей, догнал парня и девушку, которые то и дело останавливались и обстоятельно целовались. Музыка становилась все громче, и вместе с ней слышней визгливый смех и тяжелый многоногий топот.

Мальчик остановился у входа в танцзал и загляделся на двух веселых близнецов, они смеялись и прыгали, взявшись за руки, – передразнивали танцующих.

Мальчик вспомнил, как когда-то, давным-давно, папа танцевал с мамой, и они оба забыли о нем, он попросился на руки, папа подсадил на плечи, и потолок так приблизился, что можно было дотянуться рукой, все закружилось, и стало весело.

На закрытой палубе, рядом с залом игровых автоматов, на теннисных столах тесно сидели девушки в пестрых от значков и надписей куртках; весело косили глазами из-под выгоревших нежных бровей и пели под гитару частушки:

Девки любят офицеров,

Бабы любят шоферов.

Девки любят ради денег,

Бабы любят ради дров!

Мальчик протиснулся сквозь плотную, одобрительно похохатывавшую толпу, и вошел в зал.

В углу, у электронного тира, молча, вяло тузили за что-то друг друга близнецы.

Мальчик остановился возле них.

Близнецы обменялись увесистыми оплеухами и подскочили к нему, мальчик отшатнулся, решив, что теперь они возьмутся за него.

– Пацан, деньги есть? – спросили близнецы одновременно.

Мальчик молча вынул мелочь. Близнецы обрадовались и, обняв его, повели к «морскому бою».

Мальчик не доставал до штурвала, близнецы принесли скамеечку.

С первого же выстрела мальчик подбил крейсер, и, как только вспыхнуло электронное Зарево взрыва, близнецы с двух сторон закричали:

– Есть!

Потом мальчик промахнулся, потом еще и еще.

Близнецы дружно засопели. Мальчик заволновался и стал стрелять наугад.

– Сейчас, сейчас, – забормотал близнец справа и оттеснил мальчика от штурвала, выстрелил дважды и промахнулся, потом стрелял близнец слева, потом мальчик, снова близнецы.

Монетки неожиданно кончились, близнецы постучали в погасшее мертвое окошечко автомата и, переглянувшись, позвали играть в прятки.

Мальчик радостно закивал головой, пошел за ними куда-то вниз – по железным, гудевшим под ногами ступеням, торопясь, волнуясь, рассказал им, как однажды поймал большого окуня.

Близнецы не дослушали, сказали, что однажды тоже поймали очень большую рыбу, только названия не помнят.

Они поставили мальчика лицом к двери с надписью «Посторонним вход воспрещен!», велели закрыть глаза и считать, до скольких сумеет.

Мальчик посчитал и пошел искать.

Он долго бродил по переходам, негромко аукал и опасливо заглядывая под лестницы, в ниши, в пожарные ящики.

Близнецов нигде не было. И тут мальчик обнаружил, что не слышна уже музыка, человеческая речь и давно нет никаких людей, всюду тихо, мертво, только где-то за железными стенами гудит и сотрясается что-то большое. И коридор был другим – тесным, с резкими путающими поворотами, тупиками, в трубах, толстых пучках проводов, со слабыми зарешеченными лампами. И пахло иначе – железом, духовкой, сухой краской.

Мальчик взбежал по трапу и уперся в неподвижную, тяжелую дверь. Он прислонился к ней спиной и долго бил ногами, потом прислушался – не идет ли кто на выручку, уловил шорох, похожий на затаенное дыхание, и замер: а вдруг там стоит и поджидает его какой-нибудь страшный враг?

Он на цыпочках спустился вниз и побежал назад.

Вместо двери с надписью была другая – двухцветная, как клоун, но такая же неподатливая. Мальчик понял, что заблудился. Он сел в уголке – так, чтобы никто не мог наброситься на него сзади или сверху, и тихонько заплакал.

Мальчик, наверное, уснул, потому что вдруг увидел перед собой человека в раскрытой на голой груди замасленной сатиновой куртке, в кепке с длинным козырьком.

Мальчик вскочил.

– Ничего себе! – сказал человек. – Ты чего здесь?

– Потерялся, – робко ответил мальчик.

– Ага, – человек помолчал. – Давай сюда!

Мальчик вошел за ним в дверь, ступил на частую решетку, сквозь нее сочился снизу, раздувая штанины, теплый плотный ветер.

Мальчик шел, борясь со страхом, стараясь не смотреть вниз, на дно просторного колодца, где работала огромная живая машина, наполняя все ровным вибрирующим гулом и частым оживленным чмоканьем.