Текст книги "Горсть океана"

Репин сидел у подъезда на корточках, тихонько курил. Ломов обрадовался ему, окликнул. Репин легко вскочил, поспешно раздавил горящий окурок пальцами; смотрел сердечно, был по-утреннему чист, ясен.

– Ты чего здесь? – спросил, улыбаясь, Ломов.

– Да, вот, Максим Ильич… – оживленно начал Репин.

– Не зашел чего?

– А и не знаю… – простодушно удивился – то ли себе, то ли вопросу – Репин.

– Завтракал?

– Да ну! – неожиданно смутился Репин, от смущения нахмурился.

Пошли по улице, шаги, голоса, покашливание Репина мягко отдавались в чистом теплом тумане.

Репин согласно кивал, подаваясь к нему ухом, как будто плохо слышал и боялся что-то важное упустить. Так же легко, должно быть по инерции, кивнул и на вопрос Ломова, сможет ли он развальцевать огневые трубки в котле, но тут же спохватился, испуганно встрепенулся и сказал как-то уж совсем подавленно, что вальцевал как-то, еще при Константине Михайловиче.

Ломов промолчал, в тишине ревуще, протяжно прозвучал утренний гудок, захлопали двери, зазвякали ведра, минут через десять пошел косяками по узкому подмытому тротуару народ: в замасленных фуфайках, пыльной кирзухе – местные, кадровые; в городском ярком обтрепанном тряпье, хлопающих голенищами литых сапогах – сезонники и сезонницы. Ломов сошел на дорогу, пропуская людей.

Репин шутливо развел руки, пошел на стайку девчат, те натянули ему на глаза кепку и равнодушно обложили такими матюками, что Ломов остановился и невольно всмотрелся в их юные, нежные лица. И как-то тревожно запомнилась одна из них – высокая, узкая, в ловко повязанном голубом платочке, ответившая долгим внимательным взглядом.

В котельной никого не было, так же сыро и тошно пахло старой золой, Ломов велел Репину открыть ворота. Стало светлее, но в топке по-прежнему без переноски ничего не разглядеть, Ломов посветил Репину, показал свод и объяснил, как и что нужно сделать.

Из топки Репин вылез явно расстроенным, присел на корточки, грустно закурил. Ломов взял у него папиросу, встал в воротах. Туман медленно, но ощутимо, мягко тек к морю, небо светлело, на штакетнике, на брошенной в золе тачке парила сталистая мелкая, как пыль, роса.

Ломов уже понял, что на Репина он надеялся зря, чувствовал. как тот мнется, хочет и не может отказаться.

Репин зашевелился, подошел, дал огня и, когда Андрей Константинович склонился к нему, сказал:

– Константин Михайлович все сам, бывало, что за механика, что за слесаря… Говорил: лучше сам сделаю, чем потом переделывать. Нас все больше на подхвате держал, особенно если что капитальное, тут уж только гайки отдавали… Другой раз перекуриваем, так он весь в мазуте, слесаря ему папироску в рот вставляли, стыдоба конечно, да ведь не угонишься за ним, уж очень рукодельный был, по его и не сладишь, ему наша работа поперек была… Все на нем и держалось.

– В том-то и беда, – сказал, раздражаясь, Ломов, он почувствовал в словах Репина ненавистную старческую тоску по прошлому.

Репин не ответил, как-то сжался, и Ломов тут же пожалел о сказанном, ведь, в сущности, Репин сейчас признавался в своей любви к отцу.

Весной, как только сходил снег, отец перебирал старенький движок, который ставился на лодку. Ломов всегда крутился рядом, выпрашивал какую-нибудь работу. Как-то отец поручил ему притереть клапаны. И какая же это была мука! Отец то и дело вмешивался, смотрел сердито на его неумелые слабенькие пальцы, вздыхал свирепо, когда тоненькая – с пятачок – пластинка выскальзывала из рук маленького Ломова…

Андрей Константинович вытряхнул из свертка комбинезон, надел поверх шерстяного тренировочного костюма, который всегда брал в командировки, и полез в топку.

Репин, растерянно помедлив, сунулся за ним, Ломов велел ему надеть халат.

Работать пришлось на коленях, откинувшись назад. От ударов молотка из трубок на запрокинутое лицо посыпалась окалина, сажа. Поднятые кверху руки быстро затекли. Через час работы Андрей Константинович с чугунными от усталости и напряжения руками, со слезящимися глазами вылез из топки. Вокруг него захлопотали какие-то люди, принесли воды, подали стул – как больному. Жестом, ни на кого не глядя, Ломов попросил закурить. Репин торопливо сунул ему в рот папиросу, дал огня.

Подошел Миша, Андрей Константинович, оглядев на нем дорогой шерстяной костюм, усмехнулся, велел срочно принести защитные очки.

Миша слегка наклонился к нему, спросил услужливо:

– Что еще?

Ломов велел промыть систему, заменить насос.

Миша согласно кивнул. Ломов еще раз оглядел его. Миша заметил, поежился.

– Где Антонина? – спросил Андрей Константинович.

– На бюллетене, – коротко, с неожиданной сухостью ответил Михаил.

Андрей Константинович посмотрел ему в глаза.

– Я знаю, что вы сейчас думаете, – сказал Миша.

– Неважно, ч т о думаю я, – не сразу нашелся Ломов.

– Вы думаете, что я… белоручка, бездарь, – с волнением сказал Миша, оглянулся быстро на работавших в котельной людей.

– Я этого не думаю, – перебил Андрей Константинович. Сейчас он этого действительно не думал, он думал о его отношениях с Тоней. Он думал, что человек, настолько привязанный к гулящей женщине, не может быть подлецом. Лентяем, тряпкой – да, а подлецом – нет.

Андрей Константинович выплюнул папиросу и полез в топку.

Репин успел закрепить переноску, поставить мощную лампу.

Они работали теперь вдвоем, Репин становился на колени, подхватывал Ломова под мышки, а тот, привалившись к нему, осторожно вальцевал, когда затекали руки, они менялись местами. Репин действовал очень медленно – боялся порвать трубку – этого было бы достаточно, чтобы безнадежно испортить котел, варить свод нельзя – поведет металл.

От мощной слепящей лампы в топке стало жарко, придерживая Репина, Андрей Константинович отворачивал лицо, видел на стенках и своде уродливые тени. Репин разделся, по пояс обнажил свое незагорелое, облитое потом тело. Репин – старик, а тело имел молодое, твердое.

Пришел Миша, принес очки. Репин надел, но, поработав в них, снял – они ему мешали.

Явился Викол, поздоровался, просунув руку в топку, Ломов пожал, нарочно испачкав сажей.

– Что сам-то? – укоризненно сказал Викол.

Ломов с невольной многозначительностью усмехнулся, молча поменялся с Репиным и стал работать с особенным удовольствием.

– И ты здесь? – сказал Викол Репину и вновь протянул руку.

– Да вот… – неопределенно отозвался Репин, оставляя на его ладони свою порцию сажи.

– Прок-то будет?

Репин не ответил. Оба смотрели на Ломова. Андрей Константинович сдвинул очки на лоб и сказал с откровенной неприязнью:

– Ты с обедом распорядись.

– Это можно, – кивнул Викол.

К двенадцати часам в котельню потянулись люди. Ломов видел их из топки, слышал в общем гуле обрывки фраз. Люди спрашивали о нем. Спрашивали уважительно, так же уважительно, серьезно отзывались слесаря.

– Неужто сам?

– Сам, сам…

– И как?

– На неделе мыться будем.

– А говорили котел…

– …он не говорит – делает.

– В отца…

– Вот специалист был… когда на третьем авария была, он…

Репин перестал работать – слушал.

– Ну, ты чего? – сказал ему Ломов. – Поменяемся?

– Да нет, – Репин улыбнулся, кивнул в сторону говоривших.

Ломов высунулся из топки, окликнул строго:

– Товарищи!

Люди повернулись к нему, Ломов невольно оглядел их, один, широкоплечий, с широким просторным лицом вдруг обрадовался:

– Здравствуйте, Андрей Константинович!

Люди согласно приветливо закивали.

– Вы бы не отвлекали, – попросил Ломов.

– Да мы – помочь! – как-то гладко, бодро проговорил широкоплечий, – Андрей Константинович!

– Нужна помощь? – спросил Ломов у Миши. Миша сидел на стуле в сторонке, о чем-то уныло думал. Поспешно вскочил, не отвечая, растерянно подошел.

– На что? – ответил за него Сапоненко. – В магазин разве что?

Слесари засмеялись.

– Подожди, Васильич, – снова заговорил широкоплечий, – здесь-то мы – пас, а вот в бане – подкрасить, скамьи подладить, киоск, парикмахерскую перелицевать, что бы как раньше было, а? Андрей Константинович! Помните, Андрей Константинович, как раньше было? – он так отчетливо и так охотно повторял имя-отчество Ломова, что тот улыбнулся, кивнул.

Для этого парня было несомненным, что котел будет отремонтирован, да и другие, похоже, в этом не сомневались.

– Ну, смотрите сами, – сказал Ломов уже из топки…

Он взял у Репина вальцовку, приладился.

– Соображает, Колян, – хмыкнул Репин.

– Какой?

– Да Ручковский, сын пекаря нашего, секретарь комсомольского комитета, не признали? Хотя, конечно, при вас он мальцом совсем был…

Ломов вспомнил, вспомнил, как только Репин о пекаре сказал. Коля Ручковский – это тот самый четырехклассник, приехавший откуда-то с Украины, что ходил в коротких – до колен – вельветовых штанишках, набив карманы вафлями – редким и желанным по тем временам лакомством. И как же ему, приезжему, чужаку, хотелось стать своим среди песчанкинских мальчишек, они с детской жестокой наглостью не принимали его в свои игры до тех пор, пока он не одаривал всех вафлями, которые выпекал его отец.

– Для нашего брата, – говорил Репин в самое ухо, – баня – эт-то мероприятие, радость в жизни, а какой пар при Константине Михайловиче был! Это ж он придумал пар в парную через дымоход пустить, чтобы, значит, подсушить, эт-то почище финской бани выходило…

Баню топили три раза в неделю: по четвергам для начальства, по пятницам – женская, по субботам – мужская. Отец ходил по субботам – с веником, шапочкой, рукавицами. Ломов баню не любил, стеснялся своей наготы, да и чужая – корявая, мосластая, грубая нагота подавляла его, он долго и неприятно вспоминал потом неизбежные в жаркой тесноте касания потных шершавых тел. Но раз в месяц – после стирки – баня, была для него обязательной.

В тесном, с узенькими скамьями вдоль стен, коридоре бани отец занимал очередь в парикмахерскую, непреклонно отводя уважительные предложения пройти без очереди. Время от времени отец отлучался – то позвонить, то что-то проверить, и Андрей один продвигался по отполированной задами скамье к фанерной перегородке. Люди с ним заговаривали, подшучивали, но не так, как с другими детьми, – в их словах Андрей чувствовал что-то особенное – мягкое, ласковое – и это явное отличие стесняло его, он прятал глаза, стараясь не встречаться взглядом с ровесниками, но если кто-нибудь из вновь прибывших, не знавших, чей он сын, заговаривал с ним с обычной взрослой бесцеремонностью – вспыхивал, отвечал коротким неприязненным взглядом и потом с особенным нетерпением ждал возвращения отца.

Привезли обед из столовой, верстак застелили плотной бумагой; мягко тонко запахло разваренной капустой, когда чистенькая молодая повариха сняла крышку с большого термоса.

Оживленно столпились у крана, отмывая холодной водой руки. У поварихи нашлось и мыло, и вафельное полотенце.

– Эт-то уж сервис, – сказал Репин, когда все скованно, как за чужим праздничным столом, расселись.

Вошел Викол, за ним шофер с полиэтиленовой канистрой. Все, кроме Ломова, быстро встали.

Шофер поставил канистру на стол, многозначительно отвинтил крышку.

– Неужто… – Репин выразительно потянул носом, – пиво?

– Андрея Константиновича я у вас на часок заберу, – сказал Викол, слегка приобнял Ломова, тотчас же отстранился и пошел к выходу. Андрей Константинович, не скрывая раздражения, встал и пошел за ним.

Викол открыл перед ним дверцу машины.

– Куда? – резко спросил Ломов.

– Тут недалеко, – миролюбиво отозвался Викол.

Подъехали к ладному директорскому дому. Отступать было поздно – на крыльце встречала жена Викола, Надежда Дмитриевна, завуч; Ломов учился у нее, она преподавала историю, неинтересный для него предмет; Надежда Дмитриевна частенько пеняла ему: «Андрюша, при твоей памяти ты мог бы заниматься только на «отлично»…

И сейчас, когда она сбегала с крылечка навстречу Ломов ощутил на мгновение смятение – давнее, прежнее смятение ученика, не выучившего урок.

– Андрюша, какой ты молодец! Не забыл-таки! Спасибо! – радостно и грустно потянулась к нему Надежда Дмитриевна.

Ломов ткнулся губами в ее чистенькое, нежное еще лицо, пробормотал:

– Здравствуйте…

– Какой же ты молодец, Андрюшенька… Утешил, утешил старую учительницу… – Надежда Дмитриевна взяла его под руку – памятным своим жестом, она и прежде, выговаривая или поощряя, брала вот так под руку и вела по школьному коридору.

Они вошли в дом, Викол, уже успевший снять плащ и пиджак, стоял перед большими застекленными дверями гостиной. Ломов увидел накрытый на четверых стол, салфетки, сверкающие приборы, ледяной блеск хрустальных фужеров.

Ломов почувствовал себя пойманным, но Надежда Дмитриевна потянула его в гостиную, к дивану, обволакивая его радостными оживленными глазами, ласковыми, быстрыми неотразимо приятными словами:

– Гордимся тобой, вашими с Олей успехами… Следим, портреты в школе повесили, хотим вас пригласить на юбилей школы… Не забыл? Какие же вы молодцы…

Викол в тесной белой сорочке, обтертой на манжетах, старых подтяжках с отстегнувшейся на спине застежкой, нес из кухни супницу.

Надежда Дмитриевна подробно расспросила его об Оле, олиных родителях, попеняла ему, что до сих пор не обзавелись детьми.

Викол сидел за столом, постукивал тяжелой мельхиоровой вилкой. Надежда Дмитриевна заговорила о своих внуках – сначала стесненно, как бы подшучивая над собой, своей старческой – бабушка! – радостью, Андрей Константинович поддакнул, она увлеклась, бросилась было за фотографиями, но ее остановил Викол:

– Надежда, суп остынет, – он сказал это грубо, но во взгляде его было сочувствие и еще усталая, внушаемая ей мысль, которую Ломов ясно понимал: что ты, бабка, распинаешься, какое ему дело до наших внуков… – и времени в обрез, верно, Андрей Константинович?

Ломов пожал плечами.

– А что же Миша? Его разве… не будет? – спросила Надежда Дмитриевна.

Викол крякнул, отвернулся.

Надежда Дмитриевна непонимающе взглянула на него, строго повела губами.

– Ну, командуй, командуй, – поторопил ее Викол.

– Ты ведь его знаешь, Андрюша? – заговорила Надежда Дмитриевна, разливая суп точными быстрыми движениями. – Он хотя и детдомовский, а беспомощный и беззащитный до неприличия… Влюбился в одну нашу даму, у нее дочь, это-то ничего бы, что дочь, да вот дама с… причудами, то… принимает, то гонит бедняжку, а он – буквально собачонкой за ней… Мы его жалеем, у него, бедняжки, все из рук валится… Боимся, как бы горькую не запил…

– Я ему запью, – погрозился Викол.

– Ах, оставь свои угрозы, Георгий, – нахмурилась Надежда Дмитриевна, – я, Андрюша, хочу Мишу к нашей англичанке посватать – хорошая девушка и, вижу, скучает у нас, не дай бог, уедет, а Миша ей нравится…

Викол ел быстро, много, но как-то равнодушно, не замечая вкуса еды, поев, неопределенно улыбнулся и пошел к себе.

Надежда Дмитриевна огорченно смотрела ему вслед, обернулась, спросила:

– Постарел? – и сама ответила: – Постарел…

Ломов пожал плечами: мол, что тут поделаешь, все стареют…

– Слышала, не ладите вы, – заговорила Надежда Дмитриевна, неожиданно закурив; смотреть на нее, курящую, Ломову было непривычно, – понимаешь, упрямый он, а упрямых не терпит… – она помолчала, – тяжело с ним, прежде в нем веселость была, широта, жесты любил красивые, мог ни с того ни с сего одарить человека. А сейчас только упрямство и осталось… Все ему надо по-своему устроить, в отпуск с ним ездить – беда, вот в прошлом году в Феодосии на рынке скандал учинил, – Надежда Дмитриевна грустно улыбнулась, – говорит одному торговцу – спекулянт, тебя пристрелить мало, Советскую власть заедаешь, тот оскорбился, призвал к сочувствию коллег: Викол мой и вовсе разошелся: это я еще должен благодарить вас? За то, что вы с меня за ворованные арбузы три шкуры дерете? И надо же было милиционеру подвернуться, Георгий к нему, а тот отвечает: если дорого – не покупайте. Как не покупайте? – взвился Георгий: – Вы куда смотрите! Или вы тут купленные все – что тут было… – Надежда Дмитриевна махнула сигаретой, – к сыну приедем, неделю продержится, потом начнет вмешиваться, невестка терпит, молчит, а сын – нет… Взаимные обиды, упреки, чувствую теперь – не рады они нам, дети наши… А внучки его любят… – Надежда Дмитриевна вдруг всхлипнула, ткнула сигаретку в блюдечко и вышла. Ломову стало жаль ее, но вместе с жалостью он ощутил почему-то и вину.

Вернулся Викол.

Ехали молча, но между ними уже не было прежнего – враждебного, напряженного, они молчали, как молчат два близких, хорошо знающих друг друга человека.

В котельной было тесно и шумно от добровольных помощников, люди приветливо и молча расступались перед Ломовым.

За столом, поджидая Андрея Константиновича, сидел Репин, он встал и сказал оживленно:

– А мы вам пайку, оставили! Только простыло все.

Перед ним стояли прикрытые заботливо тарелки и светлый со вспухшей горбушкой коняевский хлеб.

– Ну-ка, – загудел за спиной Ломова Викол, – по местам!

Люди неохотно и долго расходились, но вечером, к началу испытаний котла, вновь собрались, как на митинг, стояли в светлых сумерках одноликой тихой гурьбой, мигая оранжевыми огоньками горящего курева.

Приехал Атласов с комиссией, поразил, сам немало пораженный новостью – Максима утвердили первым секретарем райкома. Такое – чтобы из председателей да в первые – было редкостью и конечно же неспроста.

– Неужели не знал? – хитровато удивился Атласов.

Ломов, уязвленный, ничего не ответил.

Репин неторопливо разложил в топке порубленную в щепки клепку, сверху сложил березовые поленья; от них в котле стало светло, прибранно. Репин оглянулся вопросительно, Андрей Константинович кивнул, и тот, плеснув из баночки солярки, поджег. Вскинулось и побежало вглубь тяжелое пламя, осветило разом все пространство топки, лицо Репина, но тут же черным дымным языком рванулось из устья наружу. Репин, растерявшись, оглянулся на Ломова, кто-то охнул от неожиданности. Это было тяжкое, рвущее позором мгновение, но почти в ту же секунду крикнул Репин:

– Заслонку, собаки!

Подняли заслонку, пламя, дым втянулись в топку, заурчал, загудел по-домашнему огонь, светлея, очищаясь от маслянистого солярного чада – это занялись поленья.

Еще не чувствовалось тепла, еще холодом и сыростью веяло в котельной, но уже хотелось распахнуться, сдвинуть на затылок шляпу, уже зажглось в Ломове и, чувствовал он, в стоявших рядом людях что-то веселое, облегчающее, отчего неудержимо хотелось улыбаться, говорить… И все заговорили, заулыбались, зачиркали, прикуривая, спичками…

Репин подхватил лопату угля и кинул – легко, играючи – в топку, потом еще, еще, застилая, придавливая гудящее пламя…

Тяга была хорошей, давление котел держал с большим запасом. Оразаев, как инспектор «Котлонадзора» принимавший работу, постучал в круглый удивленный лик манометра, одобрительно закивал и вдруг издали показал Ломову большой палец.

Составлять акт поехали в гостиницу.

Кира Владимировна, сидевшая впереди, стянула с головы платок, обнажила густые светлые волосы, выхваченные светом идущей сзади машины. Ломов вспомнил об Ольге, как она там? Увидел на мгновение ее – в больничном халате, с тенями под встревоженными ясными глазами, и невольно улыбнулся – такой милой, понятной она была в своих страхах.

Кира Владимировна обернулась, что-то с улыбкой сказала, Ломов не расслышал за шумом двигателя.

Ломову нравилась ее уверенность, независимость, непринужденность, с какой она проявляла интерес к нему, и все же ее внимание тяготило его – она, догадывался он, как и большинство порядочных женщин, видела в нем нечто идеальное, некую мужественность, одаренность. Ломов держался с подчеркнутой грубоватой простотой, взглядом говоря ей: да бросьте вы…

Писать акт посадили Мишу, тот вдруг повел себя глупо: нервно, вызывающе; оскорбленно начирикав ручкой «мы, нижеподписавшиеся…», произнес с плохо скрытой враждебностью:

– Вашу фамилию, Андрей Константинович, разумеется, первой?

Викол успокаивающе положил ему на плечо свою тяжелую руку.

Атласов посмотрел на Мишу с сочувствием, как на человека, самому себе вынесшему приговор. Оразаев осуждающе покачал головой, а Кира Владимировна прикрикнула:

– Молодой человек!

– Пишите по алфавиту, – спокойно сказал Ломов.

– Положено по старшинству, – робко вставил Оразаев.

Миша быстро писал, бледнели его выбритые тугие щеки, покрывался ровной испариной выпуклый женственный лоб, судорожно подрагивали пальцы, прижимавшие листок к столу.

Это от отчаяния, понял вдруг Ломов. Не против него, Ломова, восставал сейчас Миша, а против судьбы, сейчас, в эти минуты рухнет вся его так удачно начатая карьера, жизнь, он будет опозорен перед всеми, и перед Тоней тоже. Не скоро ему оправиться от этого удара, и как, должно быть, горько, одиноко ему сейчас!

И разве не то же самое случилось бы и с ним, Ломовым, подчинись он тогда Ватину? Жизнь есть жизнь, всякое случается, попробуй устоять перед такими, как Викол, особенно когда тебе двадцать пять…

Ломов продиктовал Мише заключение комиссии, в котором вся вина возлагалась на завод-изготовитель и ни слова не говорилось об ошибках в монтаже. Он знал, что завод не будет защищать снятый с производства котел.

Миша еще долго держал перо над бумагой, ожидая продолжения. Ломов взял листки, размашисто подписался, передал Оразаеву, тот мелко неразборчиво вывел свою фамилию, Кира Владимировна, прежде чем оставить свой автограф, пытливо посмотрела на Андрея Константиновича и сказала:

– Я целиком полагаюсь на вас!

Миша, так и сидевший с ручкой, еще ниже склонился к столу, боялся поднять глаза, спугнуть удачу. Совсем по-юношески у него горели уши, он стыдился и радовался одновременно и был сейчас так безобиден, понятен, что Ломов ощутил к нему теплое чувство.

Атласов, ничего не понявший или сделавший вид, что ничего не понял, сказал весело:

– Ну, а теперь не мешало бы и закусить!

Викол куда-то позвонил, потом отослал Мишу, минут через тридцать тот явился с двумя девушками, они молча, быстро накрыли стол.

Ломов отозвал Викола на кухню, сказал:

– Я хотел бы за все заплатить, – открыл холодильник, показал на колбасу, коньяк, икру, – и за это тоже.

– Это еще зачем? – грубо удивился Викол. – Ты что, Монте-Кристо?

– Почему Монте-Кристо? – удивился в свою очередь Ломов.

– Внучки говорили, денег у него много было, усмехнулся Викол.

– До Монте-Кристо мне далеко, но взяток я не беру.

– Взятки? Какие взятки? – Викол медленно потемнел лицом, грозно придвинулся, зашептал, – ты что, ты на это, это-то взятки, ты не знаешь, сынок, что такое взятки, и не дай тебе бог узнать… – вдруг обмяк, опустился на стул и сказал спокойно, – ну, если так, плати за себя, зачем за всех?

– А это уж позволь мне решать, – так же спокойно ответил Ломов.

Сели за стол.

Атласов, взявший на себя обязанности распорядителя, встал, весело оглядел всех, остановил взгляд на Виколе и провозгласил:

– Слово предоставляется…

– Позвольте мне! – перебила его Кира Владимировна, пристукнув локтем красивой полной руки о стол.

– Кире Владимировне! – закончил Атласов.

– Вы знаете, нас собрал не самый лучший повод. Шутка ли, два года с лишним в поселке не работала баня. Мы все в этом виноваты, стыдно было в глаза людям смотреть, не обеспечить такой малости. Так что, Андрей Константинович, спасибо вам от нас, от людей! Кира Владимировна потянулась с фужером к Ломову, все встали и тоже потянулись, наперебой говоря «спасибо», но как-то поспешно, смущенно; что-то в словах Киры Владимировны, лестных, добрых, смутило и самого Ломова, он даже обрадовался, когда Атласов перевел разговор на Максима, и не сразу осознал, что тот стремился услышать от него объяснение неожиданного коняевского возвышения. Это означало, что Атласов ничего не знает, а уж если Атласов со своими обширными связями ничего не знает, то, следовательно, решалось все с Максимом ой-е-ей на каком уровне.

– А правду говорят, что Максима Ильича снять хотели? – спросил Миша, до этого тихо и ни на кого не глядя сидевший за столом.

– Правду, правду, – отозвался небрежно Атласов, – спасибо Андрею Константиновичу, отстоял.

– Даже так? – поразилась Кира Владимировна.

– Не совсем так, – неохотно возразил Андрей Константинович.

– Будет тебе, здесь все свои, – небрежно, но ласково сказал Атласов.

– Ну, тогда все понятно, – вырвалось у Миши.

Ломов так грозно посмотрел на него, что Миша сник, опустил глаза в тарелку.

– Вот как хочешь, Андрей Константинович, – Атласов придвинулся, посмотрел доверительно, – а я тебе скажу – тяжко ему придется.

– Это почему? – резко спросил Викол.

– Слишком многих он обошел, – усмехнулся Атласов.

– А, тараканье, – отмахнулся Викол. – Прижмет не пикнут, проморгаться не успеете.

Атласов удивленно посмотрел на него, зябко повел плечами, пробормотал:

– Может быть, может быть…

– Парнишка серьезный, – тихо, ни к кому не обращаясь, продолжал Викол, – давненько таких не видывал, народишко все больше мелкий, суетливый попадается… – Викол замолчал.

Все, ожидая, глядели на него, но Викол все так же молча, невидяще смотрел перед собой.

– Ну так что? – не выдержал Дима.

– А то, что пора мне, – Викол грузно поднялся, пожал всем руки.

Атласов, Миша и Оразаев вышли проводить его.

– Андрей Константинович! – Кира Владимировна, требуя внимания, коснулась его руки, – скажите откровенно, вы ведь пожалели их? Отвели удар? – она смотрела так спокойно, так дружелюбно, что Ломов против воли кивнул.

– Я это поняла, – она тоже кивнула и на мгновение прикрыла глаза.

Ломов вновь растроганно кивнул.

– А они бы вас не пожалели, – ласково сказала Кира Владимировна.

То теплое, щемящее, что ответно шевельнулось было к ней, тотчас же угасло. Он встал и прошелся по комнате, чтобы скрыть свое раздражение. Она была права, но правота ее почему-то оскорбляла.

Да, Викол на его месте поступил бы иначе. Ломов и не ждал и не хотел от него благодарности. Викол ушел, и Ломов понимал, почему он ушел – ему было трудно, невыносимо чувствовать себя обязанным. Но в сущности, что он, Ломов, для него сделал? Ведь Викол-то в любом случае отвертелся бы.

Вернее, справедливее было бы сделать иначе, так, как сделали бы они, а он поддался настроению…

Вернулись Атласов и Оразаев. У Миши хватило такта убраться с глаз долой.

Атласов молча смотрел, как Кира Владимировна ест, ухаживает за Ломовым, потом сказал:

– Есть идея – завтра в баньку. Как, Андрей Константинович, будет пар?

Ломов кивнул.

– Завидую тебе, Константиныч: женщины тебе любят, народ тебе уважает и руки у тебе – золотые, – Атласов глядел дружелюбно, Ломов понял, что он хочет сгладить неприятное впечатление, которое своим неожиданным и странным уходом произвел Викол.

Андрей Константинович толкнул его в плечо, отшутился:

– Ладно тебе, анекдоты рассказывать.

И только ночью, когда гости разъехались, его вдруг кольнуло: руки, сказал Атласов, золотые, не голова – руки. Но обиды не было – все то же расслабляющее по-детски острое чувство одиночества.

Когда по вечерам отец стал уходить из дома, Ломов страдал за мать – она сидела допоздна на кухне, ждала, иногда засыпала за столом, уронив голову на руки. Ломов не выдержал, подошел к ней, предложил: «Давай уедем…» «Что ты, что ты, сына» – испугалась мать. «Не хочу я здесь жить», – сказал Ломов, ему шепнули, что отец ходит к матери Суховой из девятого класса; ребята подговаривали: «Ты ей дай, дай…» Он избегал Сухову, но все время встречался с ней – в коридоре школы, в буфете, на пристани, пока не догадался, что Сухова, наоборот, ищет с ним встреч; однажды в школьном буфете, куда Ломов нарочно пришел позже, Сухова протянула ему пончик, он машинально взял, но тут увидел осуждающие взгляды ребят, отшвырнул пончик, услышал за спиной «дай ей, дай…». Сухова была старше, но на голову меньше, он поднял руку, надеясь, что Сухова убежит, но Сухова только покраснела, стояла перед ним, откинув красивую голову с толстой русой косой. Ломов оттолкнул ее, бросился вон, три дня прятался по баракам и палаткам сезонников, на четвертый его разыскал отец… Все обошлось, отец больше никуда не уходил, Суховы уехали, мать похорошела, расцвела, но Ломову тягостен с тех пор поселок…

Андрей Константинович лег, но уснуть не мог. И чем дольше лежал, глядя в зыбкую, тронутую отраженным океанским светом тьму, тем отчетливее, грубее охватывало его давнее, забытое…

Все эти годы вокруг многое менялось, разрасталось, в какие-нибудь пять-шесть лет поднимались новые районы, города, даже российская остановившаяся было деревня, тронулась, – его же Песчаный, да и все почти Побережье, не только осталось прежним, но и, обветшав, одряхлев, подалось назад… Где она, наша красная рыба? Кто ее ест? Гурман-француз да удачливый москвич, а Россия – мороженый хек, который ловим за тысячи миль от родных берегов. Кто в этом виноват? Ватин, Викол, я? Все. И никто.

Что ты доказал Виколу? Что у него нет мужества признать свои ошибки? А у тебя? Разве твое дело латать котлы? Ты латаешь, потому что у тебя нет сил, нет мужества одолеть инерцию, остановить, вывернуть всю эту махину из вязкой разбитой колеи.

А у кого оно есть, мужество? У Максима? Что ему было терять, кроме своего колхоза? Посмотрим, как на районе себя поведет. У Ильи? А чем он рисковал? И что он мог? Сидел бы в Ленинграде, занимался своим делом, если бы каждый честно, истово делал свое дело!

Ломов рывком встал, зашагал, стараясь рассеять, подавить тяжелое мутное раздражение, и вдруг увидел себя со стороны: нетрезвым, с трещавшей под ладонью щетиной, со злыми, мелкими мыслями, и замер от нового, жгучего неприязненного чувства к самому себе.

Может быть, вот такого и угадал в нем Илья?

Андрей Константинович увидел его неясное за прерывистыми струями давнего дождя мокрое несчастное лицо, увидел и невольно подался от окна, от тихой, ясной летней мглы.

Ломова вдруг неприятно поразила мысль, что в этой гостинице еще недавно жил Илья, сидел за тем же столом и, может быть, спал на той же кровати.

Андрей Константинович не был особо брезгливым, здесь же ходило, говорило, оставляло следы не мертвое, а живое тело, и, значит, ничего такого, связанного с тлением, разложением – с тихой отвратной работой смерти – здесь нет и быть не может.

Андрей Константинович вновь зашагал по комнате – от окна к стене, от стены к окну, его прямолинейному размеренному движению мешало кресло, выдвинувшееся на середину комнаты, обходя его, Андрей Константинович всякий раз задерживался, но отодвинуть почему-то не решался.

Вскоре он стал ощущать нечто странное, некое мелькание, движение, возникавшее в пределах небольшого гостиничного шкафа у глухой стены. Он решительно приблизился, быстро потянул на себя полуотворенную дверцу и увидел чьи-то ноги, двинувшиеся навстречу, Ломов ахнул, зачем-то быстро присел и в ту же секунду разглядел небольшое прямоугольное зеркало, косо приставленное к фанерной стенке шкафа, и свое, какое-то чужое омертвелое лицо.