Текст книги "Горсть океана"

Ломова задело невнимание Максима к тому, что он рассказал об Оле. Андрей Константинович как бы забыл, что и сам он не переживал Олиных страхов, да и вообще мало думал о ней.

Коняев сидел не раздеваясь, уткнувшись подбородком в лохматую подкладку распахнутого ворота куртки, крепко сжимая стакан в крупной ладони. По тому, как близко к столу, так, чтобы не вставая можно было взять нужную вещь, стояли и застекленный шкаф с папками, книгами и шахматными часами, сейф, столик с телефонами, и по той свободной домашней повадке в движениях Андрей Константинович угадал ту же, что и у него, привязанность к своему кабинету – от привычки и необходимости засиживаться допоздна, одновременно работая и развлекаясь какой-нибудь книгой, разговором с легкой выпивкой, шахматами… И эта, объединяющая их слабость была приятна Ломову.

Он стал объяснять Коняеву, насколько неумно тот ведет себя с Атласовым и как можно использовать его в интересах хозяйства, вся эта шумиха, которую поднимает Дима, поможет быстрее получить дополнительные средства на свинооткормочную ферму, технику, привлечет молодежь; бессмысленно, вредно теперь бороться за приоритет и напоминать тем, кто невольно, добросовестно заблуждаясь, мешал ему, дело от этого только пострадает; кому надо, тот знает, что инициатива – твоя, и все твое тебе зачтется, и надобно в отношениях с друзьями и недругами оставаться таким же здравомыслящим, как и в хозяйственной политике.

Максим, подливая коньяк, кивал, соглашаясь, и Ломов видел, что соглашается он искренне, и это подогрело Андрея Константиновича, он заговорил быстрее, увлеченнее, но Максим вдруг перебил его и то теплое, что почувствовал было к нему Ломов, разом погасло.

– Понимаю! Понимаю! – Максим поднял руки кверху. – Твоя правда! Но! – он хлопнул ладонями по столу, вскочил. – Не могу я, тошнит от этого. Не жалко мне, не в приоритете дело – противно видеть, противно, Андрей, этих ловкачей! Вот тут они у нас! – он пригнулся низко, хлопнул себя по загривку, – ладно, примазался и молчи в тряпочку, не жалко, хотя и за людей обидно, так они ж вперед норовят, смотришь, он и вынырнул, уже твой начальник… Нет, их надо сразу, как клопов, – Максим, глядя под потолок, придавил ноготь большого пальца к столу. В этой позе, с остановившимся взглядом, он замер на мгновение, и, как человек, поймавший себя на чем-то стыдном, вдруг виновато улыбнулся, потом полез зачем-то в стол, выдвинул ящик и, рассеянно глядя в него, надолго замолчал.

Андрей Константинович подумал об Илье и почувствовал, что и Максим тоже думает о нем. Они одновременно вспомнили о нем, вспомнили, очевидно, разное, Ломову хотелось узнать, что же думал об Илье Коняев, и в тоже время какое-то тревожное, тонкой скользящей струйкой повеявшее предчувствие удерживало его от расспросов, но, когда Максим посмотрел ему прямо в глаза, Андрей Константинович понял, что оттягивать более уже невозможно.

– Он у кого был в бригаде? – спросил Ломов.

– Видишь ли, – Максим нахмурился, – он был не у… одним словом, у Викола.

– У Викола? Ничего себе новости!

Максим, маясь, рассказал.

Оказывается, в бригады ставников Коняев брал только своих, колхозных, для них это было желанным и ожидаемым поощрением. За путину, за несколько летних месяцев люди на неводах зарабатывали от трех до шести тысяч; он сам, своей волей, установил этот порядок, полностью отказавшись от блатных, это стоило ему многолетних неприятностей – в бригады просились люди непростые, со связями, отказывая им, Максим невольно наживал врагов. А Викол берет нужных людей, тех, кто поможет сдать рыбу на плавбазу, достать тару и т. д., и, хотя эти люди не могут работать всю путину, да и в самих бригадах бывают не всегда, рыбаки берут их в долю охотно.

Ничего этого раньше Ломов не знал, он взял Максима за плечо и сказал:

– Прости, Максимка, я не знал.

И то, как он это сказал, подействовало на обоих смягчающе, не без помощи коньяка, они растроганно примолкли, после паузы Андрей Константинович неторопливо рассказал об Илье, о той ленинградской ночи и той странной встрече, спустя десятилетие. Рассказал с легкой улыбкой, как о живом, улыбкой оправдывая его, а может быть, себя, свою невольную вину. Получилось коротко и неожиданно грустно, с той же улыбкой Андрей Константинович взглянул на Максима и наткнулся на тяжелый трезвый взор.

Максим нагнулся, отворил стальную нижнюю дверцу сейфа, вытряхнул из него связку белых нитяных перчаток и протянул небольшой металлический чемоданчик.

Ломов взял.

– Это его, – сказал Максим.

Ломов машинально открыл, ему бросилась в глаза яркая красная с полустершимся золотом тиснения бумажная коробочка сигар «Ромео и Джульетта». Он тут же поспешно прикрыл чемоданчик.

Такие же сигары лет семь назад привезла ему Оля из туристической поездки в Италию.

Коняев встал и подошел к шкафу, смутно отразившись в зеленоватом стекле.

Ломов видел Максима рывками, на мгновения отдаваясь накатившему гневному чувству. Видел руку, погрузившуюся в нутро шкафа, потом шахматные часы в руке, мигание красных флажков в круглом детском взоре циферблатов, потом услышал отчетливый металлический стрекот, перемежающийся робким обрывающимся тиканьем, – это Коняев заводил часы, заводил странно, проворачивая их вокруг ключа.

Ломов вспомнил, что, вернувшись из Италии, Оля заезжала в Ленинград к знакомым по университету. Тогда же она и встретилась с Ильей. В конце концов Ломов не запрещал Оле принимать письма и подарки от Ильи. И если она из чувства вины принимала их, то чувство порядочности не могло не подсказать ей способа возместить его траты. Она всегда была щепетильна в таких вопросах, и ни одно подношение ей и Ломову от знакомых или друзей не оставлено ею без ответа. У Оли был, что называется, пунктик, в каждом подарке она видела потенциальную взятку, и репутацию – свою и особенно Ломова – она сохраняла столь простым, но ненадежным и разорительным способом.

– Раз ты знаешь, – сказал Максим, – возьми, – он кивнул на чемодачик, – там записи, кажется работа научная… незаконченная. И письма – ее, – он кивнул куда-то вбок, но Ломов догадался, что он говорит об Олиных письмах, и невольно поморщился, – там ничего… такого нет, обычные, приятельские, даже можно сказать – официальные, – добавил он успокаивающе.

– Я-то при чем, – сказал недовольно Ломов.

– Ну… отдашь ей, – то ли смутился, то ли обиделся Максим, – там еще были его письма, я их… они у меня, – Максим порылся в выдвинутом ящике стола и выложил пачку листов с машинописным текстом, – это вторые экземпляры, первые, значит… у нее.

– Он что, письма под копирку писал? – поразился Ломов.

– Да вот… – Максим поежился, сел, уткнув подбородок в ворот куртки. – Возьмешь?

– Я их читал, – соврал Ломов.

– Ты ей не говори, про вторые-то… Некрасиво как-то… Я случайно, когда он утонул, искал адрес, сведения какие-нибудь, вещи-то его у меня были… Пиджак еще кожаный остался, его то куда? Тетке?

Ломов кивнул.

Оля получала много писем, у нее завидное свойство поддерживать долгие и тесные отношения с самыми разными людьми – начиная с друзей детства, одноклассников и кончая знакомыми по дому отдыха в Абхазии, она была в переписке с несколькими литературными музеями, известными искусствоведами, но письма Ильи Ломов отличал от других по напечатанному на конверте адресу и подписи в виде галочки.

Письма Ильи Оля всегда несколько дней держала на письменном столе, молча предлагая прочесть, Андрей Константинович считал возможным лишь подержать их в руках и сказать что-нибудь вроде: «Ишь ты, не забывает…». При этом он испытывал лишь легкую снисходительную досаду. Илья неизменно оказывался внимательней его и не забывал поздравить Ольгу даже с началом учебного года. Несколько раз, по настоянию жены, Ломов пробовал читать послания Ильи, но натыкался на такие отвлеченные материи, что невольно забывался и, глядя в лист, думал о своих служебных делах.

– Ты их, – Ломов хотел сказать «выбрось», но не сказал лишь перечеркивающее повел указательным пальцем.

– Рука не поднимается, – отозвался Коняев, – ты уж сам, – он придвинул письма.

Андрей Константинович взял их, помявшись, засунул во внутренний карман плаща.

И письма и чемоданчик внушали ему странное чувство детского страха, как будто к ним прикасался мертвый Илья.

Ломов пошел в туалет, в коридоре его испугала собака, возникшая бесшумно на лестнице, они шарахнулись друг от друга; собака, породистый ретривер, не ухоженный, из брошенных, десятками слоняющихся по поселку, бросилась вниз, стуча когтями.

Ломов тщательно вымыл руки, подержал их на сквозняке в приоткрытой раме.

Отец его умер от кровоизлияния в мозг, его хоронили в райцентре, моста тогда не было, перебирались через реку на десантной самоходке, с плоским откидывающимся носом-трапом; машина с гробом долго и тяжело съезжала на берег… ее никак не удавалось вытолкнуть с трапа… Ломов, двенадцатилетний мальчишка, бросился помогать, но его отстранили, и тем, мягко, но настойчиво отстранявшим человеком был Репин, нельзя тебе, говорил он, нельзя. Ломов не понял его, огрызнулся в новом и возвышающем сознании себя единственной опорой матери. Но Репин ухватил его крепко, прижал к себе и таким образом удержал от преступления не им и неизвестно когда установленного обычая, по которому Ломов не мог подталкивать машину с телом отца. Потом, до самого кладбища, он видел Репина рядом с собой, тот нес жестяной, облитый черным воском венок, и Ломов боялся нечаянно прикоснуться к мертвым цветам, как боялся заглянуть в открытый, украшенный лапами кедрача гроб.

Он испугался, когда мать, топча край сползшей с головы черной шали, стала покрывать быстрыми звучными поцелуями желтое мертвое лицо, а потом, когда мать оглянулась, ища кого-то глазами, призывно, как слепая, вытянув руку, Ломов испугался еще больше, до слез: это она его искала и хотела, чтобы и он целовал.

К Ломову просунулась какая-то женщина, поймала за плечо, потянула к матери, к гробу, и тогда Ломов присел, почти повиснув на руке женщины, и тоненько, завыл.

Выручил Репин – оттеснил женщину. Ломов спрятался у него за спиной и слышал, как он, шмыгая простуженно, бормотал: «Напугали пацана, напугали пацана… бестолковки…»

Андрей Константинович услышал далекий прерывистый мягкий гул и долго недоуменно прислушивался, высунув голову, порой ему казалось, что этот шум мерещится или то разгоряченная коньяком кровь поет в ушах, но потом догадался – это гул близкого, разбуженного вечерним бризом океана.

Максим разговаривал по телефону, увидел Ломова, сказал в трубку:

– А вот и он сам, – протянул ее Ломову.

В трубке зажурчал голос Атласова, он говорил о какой-то бане, о котле, комиссии и весело настойчиво приглашал Андрея Константиновича приехать. В его приглашении было веселое и многозначительное обещание чего-то приятного, в трубке отдаленно слышались другие оживленные голоса, и среди них как будто женский.

Пока Атласов говорил, Ломов машинально оглядывал кабинет Максима, стаканы с чаем, неопрятно накрытые листком серой бумаги, отворенное окно, из которого неуютно и неприятно тянуло мокрым угольным шлаком – памятным с детских лет запахом. Ему представилась другая комната, та, из которой говорил сейчас Атласов, должно быть уютная, теплая и светлая, захотелось поехать, отвлечься. Очевидно, это желание отразилось в его лице – Максим задвинул ящики стола, смахнул пепел, поставил чемодан Ильи в сейф.

Они уже выходили из кабинета, когда зазвонил телефон, Максим снял трубку, послушал, улыбнулся и сказал:

– Ладно, привезу. – Атласов звонил, хлеба просил захватить, – объяснил Максим Ломову, – у тебя, говорит, хлеб самый лучший в районе, что правда, то правда, – добавил он с детским самодовольством минут через пять – уже в машине.

В детстве Максим отставал от сверстников в росте, вытянулся он уже в армии. Леонардо, сын Викола, один из самых высоких в школе, развлекался тем, что срывал с головы какого-нибудь младшеклассника шапку и держал ее в поднятой руке, смешно было смотреть, как хозяин шапки пытался достать ее: одни прыгали вокруг Леонардо, другие пытались влезть по нему, как по дереву, всем было весело.

Однажды Леонардо отобрал шапку у Максима. Максим даже не пытался достать ее, он подошел к Леонардо и сказал: «Отдай шапку». «Достань», – предложил Леонардо, улыбаясь. «Отдай», – повторил Максим, схватил руку Леонардо и попытался пригнуть. «Нет, – сказал Леонардо, – ты прыгни». Максим молча тянул его за руку. Леонардо толкнул. Максим пригнул голову и побежал на него, Леонардо увернулся, подставил ногу, Максим упал лицом в песок, схватил камень, но его скрутили. Он долго и яростно вырывался. «Отпустите его», – сказал Леонардо. Максима отпустили, и он, подняв руку с камнем, пошел на Леонардо, все отшатнулись. Подошел и… заплакал, молча, гневно. Леонардо протянул ему шапку, Максим не взял, повернулся, побежал к реке. Всем стало неловко, а ведь было так весело. Кто-то сказал: «Псих». Конечно псих, облегченно согласились остальные.

Ломов украдкой посматривал на Максима, в его лицо, слегка подсвечиваемое огоньком папиросы. Выглядел он неважно, гораздо старше своих лет и, пожалуй, старше Ломова, но по-прежнему в нем чувствовался и угадывался тот мальчик, плакавший с камнем в руке. Тот мальчик и был для Ломова собственно Коняевым, он не менялся с годами, а лишь покрывался, слой за слоем, новой и более грубой оболочкой, как расписанная временем матрешка.

Ломову иногда приходило в голову спросить Максима, помнит ли он тот случай с шапкой, но его всегда удерживал тайный, но ощутимый стыд за себя, ведь он стоял тогда рядом с Леонардо и вместе со всеми смеялся над Коняевым.

Коняев был единственным, младшим по возрасту и положению, человеком, к кому Ломов невольно подстраивался. И тут он ничего не мог поделать с собой, так незаметно, почти неощутимо это происходило. Такое странное и постоянное влияние на него Максима, о котором никто, в том числе и сам Максим, не догадывался, раздражало Андрея Константиновича, не будь этого, они, пожалуй, давно стали бы друзьями.

– Давай-ка прямо к бане, – сказал Ломов.

– Так они ж не там, – возразил Коняев. – Да и проехали баню…

– Вот и разворачивайся!

– К бане так к бане, – с усталой покорностью согласился Максим, как соглашаются с красивой взбалмошной дамой, – А это Илья написал в облисполком, про баню-то. Из города позвонили, Викол всполошился – вторая жалоба за год. Илью вызвал к себе, вежливо с ним разговаривал, тот слушал, слушал, да и говорит: «Все это слова, а до каких пор народ немытым ходить будет?» Это он, конечно, загнул, мылись люди – кто у меня, кто дома. Викол остолбенел, стоит – шкаф шкафом, видать, давно с ним так не разговаривали, пока очухался, Илья дверь за собой прикрыл. Викол за ним, орет в коридоре: проходимец, кляузник, ты у меня… Сам знаешь, как он может. Илья остановился и вежливо, по-научному объясняет: щука в пруду карасю дремать не дает, это хорошо, но что-то, говорит, в последнее время щук много развелось, совсем заели…

В темноте, подруливая к бане, Максим наехал на пустую бочку из-под солярки, так поддал бампером, что та со скрежетом и металлическим пустотелым громом откатилась прочь. Ломову показалось, что Максим сделал это нарочно.

Дверь котельной тотчас же отворилась, в проеме, заслоняя тускло-желтый свет, возник человек. Когда Ломов вошел в металлически холодное помещение, то обнаружил в человечке толстенькую улыбчивую женщину со вздернутой верхней губой и влажными нежно-белыми зубами. Вокруг головы у нее был намотан серый шерстяной платок.

На шутливое коняевское «как дела, Антонина», женщина отозвалась быстрой правильной речью, с той особенной бойкостью в голосе, которой отличаются коренные москвички. Ломова укололо воспоминание о матери: выйдя на пенсию, мать вернулась в Москву, на улицу Маркса, как-то быстро и разом угасла, оставив ему в наследство узкую сумрачную комнату в коммунальной квартире, ставшей теперь чем-то вроде перевалочной базы для родственников и друзей Оли.

Женщина, фамилию которой Ломов пропустил мимо ушей, оказалась теплотехником комбината, она показала котел, щеголяя терминологией, очевидно приняла Ломова за очередного начальствующего дилетанта. Котел был водогрейным, с дымогарными трубками малого диаметра, котлы этого типа давно уже сняты с производства, как неэкономичные и сложные в эксплуатации, у этого ко всему прочему, была необычайно большая топка.

Антонина пригласила его наверх, на мостик, и тут же, проворно перебирая, полными, еще не утратившими привлекательности икрами, взбежала по крутой металлической лесенке.

Сверху, сквозь ржавые прутья решетки, помещение котельни выглядело иначе; охватывая его одним взглядом – цементный пол со следами жесткой метлы, запыленные, задымленные окна под самым потолком – Ломов с какой-то ранящей горечью ощутил мертвую неподвижность холодных разлаженных механизмов; когда-то, давно, очень давно, он бывал здесь, ровно и сонно гудел в топке косматый текучий огонь, нежным розовым пламенем сочилась раскаленная футеровка, протяжно, хватающе скрипела тяжелая двойная чугунная дверца…

Подростком Ломов был очень худ, мучительно стеснялся своих длинных тонких ног, ходульки, смеялась мама; он не любил ходить в баню и мылся с разрешения отца в душевой котельни. Кочегары его знали, ошпаривали стены душевой, скользкие деревянные решетки кипятком из резинового шланга, а потом, когда он, помывшись, выходил с взъерошенными полотенцем мокрыми волосами, они усаживали его за котлом у дымохода «просыхать», а сами частенько подсаживались к нему – кочегарили все больше женщины – и пытали его о матери, отце. Одна из них нравилась ему – сезонница из Горького, ей было лет двадцать, но тогда она казалась Ломову недоступно взрослой, она посмеивалась над ним, щипала крупными волнующе грубыми пальцами. Ломов любил подсматривать за ней поверх книги, которую он обычно, «подсыхая», читал. Девушка одевалась однообразно: темное синее спортивное трико под короткой черной юбкой, короткие резиновые сапоги и выглядывавшие из хлопающих просторных голенищ, яркие шерстяные носки. Было в ней, в ее простоте, в ее узком сильном теле, в ее высоких, по-оленьи легких ногах, русых, густо сыпящихся волосах, что-то неотразимое, грустное для Ломова. И привлекала она не только его, подростка, но и парней, мужиков; время от времени они заглядывали в котельню и всяк на свой лад, но с отчетливой блудливостью во взоре заговаривали с ней. К радости Ломова она их с той же откровенностью выпроваживала, а на слишком настойчивых взглядывала с угнетающим злобным пренебрежением. В один из таких банных вечеров он застал ее на скамеечке у обложенного кирпичом дымохода, она только что помылась и, склонив голову, сушила полотенцем концы спутанных, потемневших от влаги волос, ворот ее мужской рубашки был расстегнут и подвернут внутрь, должно быть, для того, чтобы не замочился.

Он засмотрелся на нее, и она это заметила и… растерялась, опустила руки. Ломов испугался, отступил и зачем-то схватился за длинную закопченную кочергу, девушка остерегающе бросилась к нему, но поздно: Ломов сильно ожегся, но ожог он ощутил лишь как тупую отдаленную, не ему принадлежащую, спасительную боль. Он поднял ладонь к лицу, от нее сильно и резко пахло паленой шерстью, девушка подхватила ее, принялась дуть, склонившись низко, почти касаясь губами, и он чувствовал ее близкое, обволакивающее, щекочущее ладонь дыхание.

Она подвела его к аптечке, густо наляпала на ладонь мази и туго перебинтовала.

В душе, во влажном жарком сумраке он сидел не раздеваясь, возбужденно осматриваясь и принюхиваясь, у него мутилось в голове от духоты и сознания, что она была здесь, и эти стены в вянущих хлопьях мыльной пены, решетки, по которым она ступала, видели и помнили ее, и он сам, смутно видел ее: нечто белое, плавное, округлое, подрагивающее в струях падающей воды.

Она вдруг вошла и сказала, что отрегулирует ему воду, открыла краны, потом повернулась, вгляделась с сочувствием и состраданием, проговорила: я тебя помою.

Он кивнул, но тут же ужаснулся, вспомнив о своих «ходульках», выпирающих анатомически ребрах, зажмурился, как от удара, отрицательно замотал головой, она растерялась, напомнила виновато: у тебя ж рука…

Ломов вдруг расплакался, она обняла, приласкала, приговаривая: болит, болит у мальчика…

Вот так и началась первая любовь Ломова, но с тех пор девушка уже больше не ласкала его, лишь иногда позволяла целовать себя.

И все это было здесь, думал Ломов, машинально слушая женщину и проникаясь теплой трогающей жалостью к ней, к себе, но не нынешнему, а прежнему – похотливому несчастному подростку, к его пахнущей горящим углем и легким женским потом любви. И вслед за этим с той же жалостью он подумал, что где-то неподалеку его дом, там он вырос, оттуда, сняв двери с петель, вынесли отца, там тихо, накрывшись одеялом, плакала по ночам мать. И тут же на какое-то мгновение, краткое, как случайное озарение, он ощутил все это – котельню, дом, поселок – как нечто единственно близкое, родное.

В том, что говорила Антонина, не было ничего особенного – обычная беспомощность плохого специалиста, но его насторожила какая-то заученная заимствованная уверенность ее слов, из которых следовало, что котел безнадежно, неисправимо поврежден. Он же видел, что котел почти не работал, – и по ровной, неоплавленной поверхности футеровочного кирпича и по закопченному, но без окалины своду топки.

Ломов подозвал слесаря – пожилого мужичка в шапке и попросил посветить в топке.

Андрей Константинович облачился в тесный мятый сатиновый халат, осмотрел дымогарные трубки, поцарапал вальцовку ключом от своего кабинета, под слоем легкой сажи сразу же обнажился неповрежденный огнем металл и накипь.

Ломов попросил бумагу, из устья топки он видел, как Антонина шарила в карманах своей чистенькой ладной фуфайки, потом она отослала за бумагой слесаря, а сама взяла переноску Она стояла близко, почти касаясь щекой плеча Андрея Константиновича, и он отметил, что она удивлена и даже как будто напугана его профессионализмом, от ее самоуверенности не осталось и следа.

Ломов спросил, когда устанавливали котел, Антонина помялась и, наконец, призналась, что не знает этого, она здесь всего год.

Пришел слесарь, догадливо запалил газету, Ломов, тыча ею в свод топки, заговорил с ним. Слесарь, тяжело и шумно дышавший, сказал, что котел смонтировали три года назад, но так и не пустили, котел потек, не было тяги.

– Да уж вижу, – сказал Ломов, недовольно взглянув на Антонину, лицо ее пошло плотными болезненными пятнами.

– Вы давно здесь? – подчеркнуто дружелюбно спросил Ломов у слесаря.

– Давно! – оживился тот. – Еще с отцом вашим начинал, сразу после японской, а как же! Отец ваш…

– Не помните, котел чистили? – с невольной улыбкой перебил его Ломов.

– Чистили, как не чистили, Репин и чистил, да все без толку…

– Вас как зовут? – продолжая улыбаться, спросил Андрей Константинович.

– Это ж Сапоненко, Петр Васильевич, – вмешался Максим, – Валю Сапоненко помнишь?

Валю, красивую с тяжелой черной косой девочку, Ломов помнил, она дружила с Олей, долго гуляли втроем. Валя никак не могла понять, что мешает им.

– Я вас прошу, – взволнованно, прижимая ладонь к горлу, заговорила Антонина, – вы поговорите с главным инженером, он в курсе, – она оглянулась на Сапоненко, и лицо ее вновь пошло пятнами.

Ломову стало жаль ее, он кивнул и сказал:

– Ну так давайте его сюда.

Антонина быстро оборотилась к Сапоненко, лицо ее при этом изменилось, стало холодным, и приказала начальственно:

– Петр Васильевич, за главным, быстренько!

Сапоненко, суетливо размахивая руками, сутулясь, приседая старчески, пошел из котельной. Ломов смотрел ему вслед с раздражением, ему было неприятно, что он с такой услужливой готовностью бросился выполнять указание теплотехника. В этом было что-то унижавшее почему-то и его, Ломова.

Андрей Константинович с тем же неудовольствием взглянул на Антонину, она с ответной виноватой готовностью придвинулась к нему, Андрей Константинович, ничего не говоря, поднялся на мостик, перешел на кожух котла

– Кури, Антонина, – сказал внизу Максим.

Женщина взяла папироску из рук улыбающегося Коняева, прикурила, выдохнула дым и подняла голову к Ломову. Взгляды их встретились, и женщина поперхнулась, замахала перед собой ладошкой, разгоняя дым.

– Да ты, Андрей Константинович, как всегда на высоте! – громко сказал Атласов, помогая шагнуть в высоко вырезанный в воротах котельной дверной проем белокурой женщине в кожаном пальто. За ним протиснулся, поддернув на коленях брюки, грузный Викол и еще два незнакомых человека.

Ломов спустился вниз. Атласов представил вошедших. Женщина, чье красивое лицо сразу же показалось ему знакомым, была работником облисполкома.

– Зуева Кира Владимировна, – сказала она приветливо, с мягким любопытством посмотрела Андрею Константиновичу в глаза, – очень рада, слышала о вас.

Ломов откликнулся на ее неслужебный женский интерес коротким кивком, из-за нее выдвинулся смуглый человек со светлыми кольцами манжет на темноволосых запястьях:

– Оразаев, инспектор Котлонадзора…

Викол задержал руку Ломова в своей и спросил, холодно вглядываясь:

– Что скажешь, Андрей… Константинович? Не годится аппарат? Три года маемся, специалистов из города приглашали – ни с места, а чего, казалось бы, проще – тот же самогонный аппарат, – все, кроме Ломова и самого Викола, заулыбались, – спишем! Сколько можно? Народ мается. Баня! Вот и Котлонадзор нас поддерживает…

– Конэчно, – внушительно согласился Оразаев.

– Я хотел бы посмотреть документацию на котел, – сказал Ломов. От Викола приторно, младенчески пахло то ли молоком, то ли мясным бульоном.

Викол резко поворотился к высокому молодому человеку в хорошем импортном костюме, бросил к нему руку ладонью кверху, сказал:

– Миша, документацию!

Миша, ломая тонкими опрятными пальцами пробор в белокурых мягких волосах, протянул бумажную папку. Викол передал ее Ломову и спросил:

– Что еще?

Ломов сказал, что котел нужно почистить.

– Ты слышал, Михаил? – поворотился Викол к молодому человеку.

Тот кивнул и успокоенно отодвинулся. Викол посмотрел на него коротко, с зажегшейся на мгновение холодной веселостью в глазах, Ломов угадал в них тайное, насмешливое. Викол издевался над ним!

– И ты думаешь, котел можно наладить? – Викол двинулся вокруг котла, Ломов невольно пошел за ним и, осознав это, остановился. Викол прошел несколько шагов в одиночестве, оглянулся и поморщился.

– Я не думаю, уверен, – твердо, холодно сказал Ломов, он вовсе не был уверен в этом и к тому же понимал, что берет на себя ответственность, но не мог себе отказать в удовольствии говорить с Виколом в таком тоне.

– И в чем же, ты думаешь, причина? – Викол смотрел настороженно, слегка откинув голову назад с повадкой старческой дальнозоркости. В его глазах, с косой монгольской складкой век, мелькнула пелена утомления, долгой усталости, и это, мелькнувшее, так не соответствовало выражению его крупного сильного лица, внушительной осанке тяжелого тела, что у Ломова на такое же краткое ответное мгновение возникло странное, дикое ощущение, что в Виколе скрыт другой – неясный, но отчетливо домашний, утомленный жизнью человек, и этот человек глянул сейчас из глаз Викола как в прорезь маски.

– Ошибки при монтаже, неправильная эксплуатация, – сказал Ломов. Он вдруг подумал о сыне Викола Леонардо. Леонардо всегда выглядел старше своих лет: рослый, широкоплечий, лобастый, с негустой светло-желтой прямоволосой шевелюрой, он очень хорошо, с какой-то виноватой улыбкой, играл на баяне. В него были влюблены многие девчонки Песчаного, он же их совершенно не замечал, и это особенно нравилось Ломову.

– А вот Котлонадзор нашел заводской дефект, – Викол приглашающе улыбнулся Оразаеву, тот выдвинулся вперед и коротко подтверждающе кивнул.

Ломов резко, всем телом развернулся к нему и так же резко спросил:

– Какой?

Инспектор удивленно, с обезоруживающим кротким спокойствием взглянул на Ломова и сказал:

– Невозможность чистки, малый диаметр…

– Что вы предлагаете? – остановил его Ломов.

Инспектор пожал плечами:

– Ничего. Котел непригоден.

– И это нужно было выяснять столько времени? – неприязненно сказал Ломов.

Инспектор обиженно пожал плечами, откуда ему было знать, что слова и негодование Ломов предназначал не ему? Оразаев обвел всех глазами, ища поддержки, но люди невозмутимо молчали, и он, как-то покорно вздохнув, сник.

– Мы, – вмешалась Зуева, – я и Махмуд Владимирович, – она кивнула на инспектора, – здесь второй день. По-моему, это небольшой срок, – она подошла к Ломову. – И мы здесь не для того… – она запнулась и мило задумчиво кивнула сама себе. Под глазами у нее, мягко и влажно светившимися, были тонкие и нежные морщинки. Она была, наверное, одного возраста с Андреем Константиновичем, но, в отличие от большинства начальствующих сверстниц, не утратила девичьей завораживающей медлительности в движениях. – Не для выяснения технических проблем. Мы должны определить виновных, если они есть, разумеется.

– Виновный всегда найдется, – устало сказал Викол.

– Кто главный инженер? – спросил Ломов. – Вы? он посмотрел на Михаила.

– Да… – неуверенно согласился тот.

– Кто монтировал котел?

– Мы сами, своими силами…

– Почему сами? Вы что, специалист по монтажу?

Михаил оглянулся на Викола:

– Георгий Леонардович распорядился…

– Было дело, – неохотно подтвердил Викол, – Хотели как лучше, думали к годовщине пустить… Сам знаешь, с монтажниками морока…

– Хотел бы я знать, кто котел принимал… – сказал Ломов в сторону, так и не взглянув на Викола.

– Я! – неожиданно отозвался Оразаев.

– Очень хорошо! – обрадовался Ломов. – Все здесь… вот и разберемся. Взгляните-ка!

Ломов развернул на скамье чертежи, нашел разрез топки:

– Видите?

Миша и Оразаев дружно кивнули.

– Почему же у вас такая высокая топка?

– Я… полагал, так будет лучше… – неуверенно заговорил Миша, – размеры ведь не указаны.

– Не указаны! – возмутился Ломов, вгляделся в чертежи, размеров действительно не было. – Не указаны, – несколько мягче повторил он, – а масштаб на что?

– Я полагал… – забормотал Миша, оглянулся на Викола и осекся.

– А вы что же! – сказал Ломов Оразаеву.

– В мои обязанности входит обеспечение безопасности эксплуатации…

– Вы инженер или…

– Инженер, да, – сердясь, ответил Оразаев.

– Виноваты! – вмешался вдруг Викол. – Виноваты, ребята промахнулись… Делать что будем? Сейчас. Где людей мыть? Можно дело поправить, или спишем котел? Научи, – Викол говорил ласково, с шутливым унижением.