Текст книги "Гавани Луны"

29

Глядя в черный колодец бочки, я увидел, как на глянцевой поверхности вина заплясали капли дождя.

Значило ли это, что неведомый мне ураган снес крышу дома, и в мире началась свистопляска последнего дождя, Апокалипсиса и предвещания очередного потопа? С удивлением оглядевшись, я увидел лишь низкий потолок подвала. И только потом понял, что это капли пота стекают с меня в вино, такое черное, что его поверхность казалась непроницаемым, словно пленка нефти на кромке моря. Где-то вдалеке я услышал крики птиц, чьи перья забиты нефтью, и молчаливый стон погибающей рыбы. На какую-то долю секунды у меня снова возникло видение. Мне показалось, что в бочке никого нет. Кто-то неведомый мне вытащил тело девушки из бочки и теперь в нем снова плещется лишь вино. Домашнее вино, от которого чернеет рот, и голые женщины взбираются на крышу, петь песни Луне и танцевать для волков, притаившихся в лесу у реки. Вино. Черное золото Молдавии. Я даже испытал облегчение при мысли о том, что в бочке пусто, и образ девушки начнет растворяться в моей памяти, пока совсем не исчезнет, оставив лишь послевкусие плохого сна. Но исчезла ли она на самом деле? Последние события моей жизни доказали мне, что интуиция – вовсе не то, чем наградил меня господин Бог.

Я зажмурился, оскалился в ужасе, и сунул руку в бочку по локоть.

Если бы, выдернув ее, я увидел в сжатом кулаке лосося с добрых полметра, этот вечер стал самым счастливым в моей жизни. Но, увы, я зажимал в руке лишь клок волос, которые, очевидно, под воздействием вина, стали облезать с ее скальпа. Меня вырвало. Она там. Я должен сделать то, что должен, и, хотя умолял себя остановиться, вновь погрузил в вино обе руки, и смог ухватить ее за плечи. Приподняв девушку, я увидел, что ее губы и белки глаз почернели. Разрез в горле тоже стал совсем черным. Я посмотрел ей в лицо очень внимательно. Надеялся ли я увидеть в ее безмятежных, – и потому ужасных вдвойне, – чертах, события последних дней? Даже если и так, девушка ничего мне не сказала, и опустилась в жидкость, которую я уже вряд ли мог назвать вином. Поверхность успокоилась, и я смог успокоиться. А потом подумал, что чувствует покойница, и холодный пот пробил меня. Должно быть, такое беспросветное отчаяние испытывают две категории живых существ: дельфины, попавшие под гигантскую масляную пленку на поверхности воды, и дети, утопленные в колодцах тайком. Я заставил себя отвернуться от бочки и глянуть на вход в подвал.

Люба по-прежнему лежала в углу, скрючившись.

Она напоминала фигурку ребенка, которого отвели в горы жрецы инков, и, напоив сонным зельем, оставили в пещере умирать. Иногда таким детям ломали шейные позвонки специальным молоточком. Об этом, торжествуя, рассказала мне Рина, когда раскрыла с какого-то из своих многочисленных похмелий толстенный фолиант «Доколумбова Америка», в котором я пытался черпать вдохновение на следующую книгу. Она так и не написана. Третьесортный детективчик, который получился по мотивам жертвоприношений ацтеков и майя, не захотело принимать ни одно издательство. Впрочем, я тогда уже чувствовал, что как писатель схожу на нет, и двигатель остывает.

Чертовы индейцы, – сказала Рина, и я голову отдавал на отсечение, что слышу в ее голосе торжество тех самых жрецов, что пришли умолить бога в горах.

Ублюдочки, – смеясь, сказала она.

Вот так, привести дитя в снега, и просто оставить умирать, – сказала она.

А иногда они еще и ломали им шейные позвонки молоточком, специальным таким, – сказала она, снова глянув книгу.

Смог бы принести в жертву ребенка? – сказала она.

Нет, пожалуй, – сказал я, не будучи, впрочем, совсем уверенным.

Вот потому ты, засранец, и не жрец великого бога литературы, а третьесортный автор детективчиков, которые никто и печатать не хочет, – сказала она, и я понял как много выпила Рина.

Один все-таки напечатали, – попытался я примирительно выскользнуть из намечающегося клинча.

Та история про твою шлюху из полиции, которая отсосала тебе впервые в твоей жизни, и ты навсегда пропал в любви? – сказала она.

Она уже не любила меня, но по-прежнему считала обязанной ревновать. Для нее месть за всех моих бывших любовниц была чем-то вроде обязательного упражнения семейных учений. Больше всего она ненавидела Анну-Марию за то, что я написал о нас с ней книгу. И это была хорошая книга. Может, Рина понимала, что настоящая книга о любви может получиться, лишь если и любовь была настоящей?

… сейчас, глядя на пляшущие на ветру листья тополей, которыми полвека назад засадили весь Кишинев, я думаю, смог ли бы когда-нибудь написать книгу о нашей с Риной любви. Нет, не о том аде, в который мы превратили нашу жизнь после нескольких лет брака, а о самом его начале. Ведь что-то же да было, раз мы сошлись, а, Рина?

Не знаю, милый, – говорит он, сидя на краю крыши и болтая ногами.

Присаживайся, – хлопает она по краю, и смеется.

В этом вся Рина. Она отлично знает, что я боюсь высоты. Единственное, из-за чего я могу упасть в обморок. Довольно неприятно, когда это происходит с вами на высоте, согласны? Так что я делаю лишь несколько шагов в сторону Рины, и застываю метрах в пяти от нее. Она сидит ко мне спиной, и ветер безуспешно пытается сорвать с нее блузу. Я перевожу взгляд на город и вижу, что тень скрыла почти половину. Листья тополей уже не серебристые, а серые. Значит, у меня осталось не так много времени. Рина молчит.

Что ты здесь делаешь, – говорю я.

Здесь не должно быть никого, кроме меня, – говорю я.

Рина, почему бы тебе не оставить меня одного? – говорю я.

Она оборачивается и улыбается. И я вспоминаю, почему мы все-таки сошлись с этой странной, сумасшедшей женщиной, которая несла в себе любовь, как безумный богач – золото. Она могла расшвырять его из подола по дороге, а могла, издеваясь, заставить вас стоять годами на коленях ради одной монетки. Голова Рины склонена, она глядит вниз, под самое здание. Туда, куда не заглядываю я с того момента, как залез на эту крышу и закрыл люк.

Что там? – спрашиваю я незаинтересованным голосом.

А ты посмотри, – предлагает она, и глядит на меня с улыбкой.

Я делаю еще шаг, и чувствую, что голова кружится. Я ложусь на крышу и пытаюсь подползти. Но не могу, нет. Я отползаю, встаю, отряхнув колени, и возвращаюсь к столу. Рина кривит лицо в презрительной гримасе. Он снова сдрейфил, говорит она лицом.

Как ты залезла сюда? – говорю я.

Нет ничего легче, – говорит она.

Просто взлетаешь и все, – говорит она.

И, карикатурно похлопав руками по бокам, вдруг и правда взлетает. Она порхает вокруг меня, словно гигантская стрекоза – из-за модных в этом году очков сходство правда большое, – и овевает меня запахом сотен тысяч виски, десятков тысяч порций рома, джина, и коктейлей, которые пропустила через себя за всю свою жизнь.

От тебя пахнет, – говорю я.

И от тебя пахнет, – говорит она.

Как там наше вино? – говорит она. – Ну, то самое, которое я давила своими ногами?

Киснет, – говорю я как можно спокойнее и небрежнее.

За тебя, – говорю я, и выпиваю из бутылки вина, которую держу под столом.

Слабак, ты так и не смог бросить, – сказала она, – уж я-то никогда в жизни бросать не собиралась, но раз ты решил что-то сделать, то что мешало тебе сдержаться до конца?

Обстоятельства, Рина, – говорю я.

Какие еще, мать твою, обстоятельства?! – говорит она, придя в ярость.

Обстоятельства твоей смерти, – говорю я.

Я жива, – говорит она.

Я жива, слышишь? – говорит она.

Я ЖИВА, твою мать! – говорит она.

Это тебя нет, тебя, – говорит она.

И никогда не было, – шипит она.

Ты всегда был мертвый, ненастоящий, – говорит она.

Ты устраиваешь сцены даже мертвой, – говорю я.

Она глядит на меня с ненавистью.

Поправляет сумочку и улетает. Я тру глаза. Их печет, я не спал почти сутки. Пора взглянуть, что там внизу. Так что я ложусь на крышу и осторожно ползу к самому ее краю, заставляя себя. Иногда я беру правую руку левой и ставлю ее вперед. Наконец, я у края. И я гляжу вниз. Никаких машин, никакого оживления. Ничего такого. Обычный вечерний Кишинев. Я просто схожу с ума, думаю я.

Пуф! – резко говорит кто-то за моей спиной, и тычет пальцем под лопатку.

От неожиданности я едва не срываюсь вперед, как бегун с низкого старта. Должно быть, этот прыжок выглядел бы очень красиво. Если не видеть, что под прыгуном – двадцать этажей. Я вжимаюсь в крышу, и отползаю назад.

Пуф! – говорит голос, и довольно смеется.

Я поворачиваю голову, и вижу его. Любовника Рины, легавого нашего городка. О том, что они трахались, я, конечно, узнал позже всех. Он весело улыбается мне и наставляет на меня два пальца.

Пуф! – говорит он.

Я мог бы двинуть ему сбоку правым, но руки, словно в дурном сне, ватные. Так что я лишь встаю и, пошатываясь, глубоко вдыхаю воздух на самом верху моего города. Облегчение из-за того, что я уже далеко от края крыши, превыше даже ужаса разоблачения. Когда я выдыхаю, и открываю глаза, то вижу, что на крыше никого нет. Я гляжу на часы. Я здесь уже восемнадцать часов и сто страниц. Печет глаза и у меня, кажется, галлюцинации?

Нужно поспать, но я не могу себе этого позволить.

Иначе то, что началось красивой историей прощания, закончится вонью в немытых камерах городского судебного изолятора. Небо так близко, что я могу до него дотронуться, а там ты глядишь в небо из подвала, вдавленный в землю, как окурок – каблуком. Здесь небо чистое, а там в ржавчине от толстенных железных прутьев. Я не готов опуститься под землю.

Я слишком долго жил в доме у реки в окружении деревьев и женщин.

Так что я, глотнув еще вина, ставлю бутылку на стол, справа, – чтобы его не сбила вылетающая каретка, – и начинаю осторожно печатать. Аккуратно, как тигр, пробующий лапой воду. Так же аккуратно, как я потрогал шею Любы.

Увы, она была мертва, и, хоть я надеялся на обратное, вылавливая из бочки покойницы, так и не пришла в себя за это время. Голова Любы была повернута неестественно, глаза подернулись мутной пленкой. Дух покинул это тело, я видел. Поэтому приоткрыл дверь пошире, чтобы, если вдруг душе Любы станет тесно, она могла покинуть помещение как можно скорее.

Готов поклясться, что Нечто, смахивающее на сильный порыв ветра, пронеслось мимо меня, нежно коснувшись щеки. Я благодарно улыбнулся Любе. Я знал, что тело – это уже куча мусора, и настоящая Люба поднялась наверх, погладив меня напоследок, но я просто не знал, к кому обратиться. Мне казалось, что я не могу позволить ее голове быть такой… свернутой. Должно быть, – подумал я, поворачивая ее на затылок, – так выглядели и дети, которым жрецы сворачивали позвонки. Мне не хотелось, чтобы, если кто-нибудь вдруг войдет, Люба выглядела так же. Она умерла случайно, и моя жесткость была здесь не при чем.

Я полюбовался Любой еще, а потом встал за ее головой.

Приподнял тело сзади, обхватил под руками, и потащил к бочке. Впервые в жизни я благословил пьянство своей жены, превращавшее ее в демона. Бочка вмещала полтонны. Здесь и на пятерых места хватит, подумал я с мрачной усмешкой, и что-то, мелькнувшее по потолку, – мохнатый паук, перебирающий окровавленные кости крабьими клешнями, – подсказало мне, чтобы я был осторожнее и в мыслях. Если Дьявол есть, то он здесь и сейчас, понял я. И, чувствуя спиной его присутствие, приподнял Любу отчаянным усилием. Сначала в вино опустились ее руки, затем голова, и лишь после того, как я обхватил ее за бедра и стал поднимать еще выше, Люба нехотя сползла в бочку. Поторчав ногами, ушла вниз.

Все это делало ее такой живой, что я буквально ждал, что она вот-вот скажет:

Прекрати, что еще за ерунду ты придумал?!

Я вытер пот, – с меня текло ручьем, как во время хорошего секса, – и привалился спиной к бочке. Отодвинул за бочку стремянку. Потянул руку к кувшину. Слава Богу, он оказался достаточно тяжел, значит, в нем было вино из початой – и, значит, другой, – бочки. Я поднял кувшин и отпил, пролив себе немного на подбородок. Когда я опустил руку, то в проеме двери стояла темная фигура. Из-за света, окаймившего ее, я не видел ничего, кроме тени. Я так устал, что даже не смог закричать.

А вот и господин дьявол, – сказал я.

Ну-ну, – сказал он и рассмеялся.

Я с облечением узнал голос легавого, который отвечал за порядок в нашем городке.

Он спустился на пару ступенек и колдовство момента рассеялось. Я различил лошадиные черты лица, неприятный взгляд человека, который получил много власти, и выпуклую грудную клетку. Он напоминал гиббона, который в спортивном зале довел фигуру до человеческого совершенства. Если бы не отметины на лице – он говорил об осколках, но ходили менее романтичные слухи о простой ветрянке, – он соответствовал бы идеалу красоты многих женщин. Легавый, – кажется, в их табели о рангах он занимал место капитана, – приезжал к нам в особенно бурные вечеринки, и с извиняющимся лицом просил нас сбавить обороты. Рину это так веселило, что она и правда их сбавляла, но каждый раз она сумела настоять на том, чтобы легавый остался у нас. Она глядела на него с интересом, а ему в нашем доме нравилась, – как он называл ее со смешком, – бродящая атмосфера богемы.

Сейчас я уже знал, что Рина спала с ним.

Легавый служил в Кишиневе, а в нашем городке – который даже юридическим статусом не обладал, просто куча дачных домишек, принадлежащих богатеям и потому внушительных, – появлялся изредка. Для местных нуворишей, которые приезжали в городок от силы раз в месяц, он был чем-то вроде вышибалы. Решал проблемы. Мне он их только добавил.

Богема развлекается? – сказал он, присев рядом, и слегка шевельнув носом.

Вместо ответа я приподнялся и дыхнул ему прямо в лицо. Он смущенно улыбнулся. Почему-то этот крутой парень слегка стеснялся того, что спал с моей женой. Ему казалось, что это тайна, которую в приличном обществе обсуждать не стоит. Хотя он запросто мог прийти на любой из наших вечеров не для всех. И поиметь ее у меня на глазах. Наверняка она это предлагала. Но он ни разу на таких вечерах не был, предпочитая им попойки. Щадил меня, что ли?

Чем обязан? – спросил я.

Не появлялась ли Ирина? – спросил он.

Она в городе, по делам, – сказал я.

Скоро вернется? – спросил он.

Если вы ее не убил и не зарыли в лесу, – сказал я, – то вернется, должно быть.

Минуту он глядел на меня с недоумением. Потом подвал с минуту сотрясало ржание. Гоготал он, как ел. Жадно, шумно, и очень.. жизненно. Возможно, этой жизненной силы не хватало моему подвалу, переполненному мертвецами, так что я немножечко пришел в себя.

Выпьете? – сказал я.

Белое не пью, – сказал он, и я почувствовал себя неловким хозяином, каковым, без сомнений, был.

Легавый глянул на меня с укоризной. Без сомнений, я выглядел невоспитанной скотиной. То ли дело Рина. Она запоминала предпочтения гостя – в выпивке, еде или сексе, – с первого же визита. Я впервые задумался, не была ли она тем магнитом, который тянул в наш дом самых разных людей.

Развлекаетесь? – спросил он, подмигнув, и подразумевая, очевидно, машину, которую видел во дворе.

Тс-с-с, – сказал я, – девушка спит.

Завидую вам, – сказал легавый, взяв стакан, и отворачивая краник бочки за моей спиной. – Молодая, красивая, свободная семья…

Очень свободная, – подчеркнуто восхищенно сказал он, – но от этого любовь лишь крепче, не так ли?

Жизнь без забот и хлопот, Монмартр, Елисейские поля, что там еще… – сказал он восхищенно, и пригубил вино.

Латинский квартал, – поправил я.

Без разницы, – пожал он плечами, и выдул стакан залпом.

Если адская смесь вина, крови блондинки и слез и пота Любы и прогремела по его внутренностям пляской смерти, то легавый и виду не показал. Лишь довольно рыгнул и, вопросительно подняв брови и дождавшись моего благосклонного кивка, нацедил себе еще стаканчик

Вкусное? – сказал я.

Божественно, – сказал он. – нацедить вам?

Нет, я белого, – сказал я.

Беленькое пьешь, беленькое выходит, красненькое пьешь, беленькое выходит, значит красненькое полезнее, – выдал он избитую шутку, от которой меня в Молдавии уже тошнило, и вновь заржал.

Значит, Рины нет? – сказал он, якобы забывшись.

Появится, я отдам ее тебе за тебя замуж, – сказал я.

Он вежливо и настороженно посмеялся.

И все же? – сказал он.

А в чем дело? – сказал я.

В паре километров от городка следы у дороги, словно там случилась авария, – сказал он.

Молодежь, – сказал я безучастно.

Похоже на то, – сказал он.

Вы же знаете этих малолеток, – сказал он, – собьют кого-то, и нет, чтобы остановиться, остановить кровь, уезжают, а человек на обочине умирает от потери крови.

Кто-то умер?! – сказал я.

Нет, там только следы, – сказал он с легким огорчением.

Ну я на всякий случай и проверяю, – сказал он.

Рина в городе, – сказал я, и почему-то соврал, – звонила с утра.

Ну тогда я спокоен, – сказал он.

Как приятно, когда у твоей жены личный телохранитель, – сказал я.

Он глянул на меня с огорчением – я позволял себе говорить вслух о том, о чем воспитанные люди молчат, и его ужасно расстраивало мое неджентльменское поведение – и покачал слегка головой. Выпил. В городе легавый мог позволить себе расслабиться. Наши обитатели слишком ценили его, чтобы жаловаться в Кишинев. Он им был мамочкой и папочкой, а когда их малолетним сыновьям и правда случалось кого-то сбить на дороге, делал все, чтобы прикрыть задницы мальчишек от неприятностей. За деньги, конечно. Он подержал вино во рту.

Я надеялся, что ему не попадется волос.

А вы, значит, гуляете, – сказал он.

Жена гуляет в городе, а я тут, – сказал я.

По обоюдному согласию, – сказал я.

Моя бы меня за такое убила, – сказал он, и я с удивлением узнал, что он женат.

Это был явно шаг навстречу. Он словно говорил мне: чувак, я тоже человек. Я слегка кивнул.

Расслабьтесь, лейтенант, – сказал я.

Капитан, – сказал он, но расслабился.

Когда Рина появится, передам ей, чтобы она позвонила и успокоила своего Парсифаля, – сказал я.

Эй-эй, – сказал он.

Ничего оскорбительного, синоним преданного друга, – сказал я.

Он успокоился. Бедняге в голову не приходило, что когда у жены больше десятка любовников, ни к одному из них конкретно не ревнуешь. Но ему, как и всем слегка ограниченным людям – а таких особенно много среди полицейских и военных, – казалось, что если женщина с классом дала, то это Серьезно. Я не надеялся объяснить ему, что все обстоит прямо противоположно. Я предоставлял это право Рине. Никто лучшее ее не умел растоптать любовника и тем самым отомстить за несчастного поруганного мужа. Это был лишь вопрос времени – когда Рине осточертеют редкие случки с этим бравым парнем, и она вытрет об него ноги.

Легавый смотрел на меня и как будто в чем-то сомневался.

Много позже я понял, что значило то легкое сомнение в его прищуренных глазах. Но в тот момент мне было не до легавого и его внутреннего мира.

Ну, я пошел, – сказал он.

Ночевать буду в городе, хочу выехать пораньше, – сказал он.

Ага, – сказал я.

Погода портится, – сказал он.

Да ну, – сказал я.

Ухожу-ухожу, – смеясь, сказал он.

Не сидите долго, угорите из-за вина, оно же бродит, – сказал он заботливо.

Традиционная молдавская смерть, – сказал он.

Зачем вам в подвале покойники? – сказал он.

Я один, – сказал я.

В смысле? – сказал он.

Я один, почему «покойники»? – сказал я.

А? – сказал он недоуменно.

Да черт его знает, – сказал он.

Ну теперь точно все, – сказал он и встал.

Кстати, у вас на крыльце пакет, почту бросили, – сказал он.

Спасибо, возьму, когда выберусь из подземелья, – сказал я, и выразительно щелкнул себя по горлу.

Поспешите, а то ветер унесет, – сказал он.

Все так серьезно? – сказал я.

Похоже, наш городок ожидает такая буря, которой мы не испытывали лет сто, – сказал он всерьез.

Не преувеличивайте, Рина появляется здесь чаще, – сказал я.

Не проводите? – спросил он, смеясь.

Пока дама спит, я лучше выпью еще, – сказал я.

Счастливчик, – сказал он серьезно.

Оценивающе кивнул и поднялся по лестнице, Вновь стал тенью, наваждением Дьявола. Я опять почувствовал прикосновение к щеке. Но это был не дух Любы. Прикосновение жгло. Как будто кто-то набрал в рот щелочи и присосался губами к моему лицу, и выдавливал сейчас ядовитую жидкость на мою кожу. Я вздрогнул. Подождал несколько минут, и, пошатываясь на дрожащих ногах, выбрался из подвала. По лестнице мне пришлось ползти, опираясь на руки. Я побрел в душ, и постоял минут двадцать под холодной водой. Лишь после этого я смог накинуть рубаху, натянуть брюки, и, сунув ноги в модные шлепанцы, – купленные, конечно, Риной, – выйти на крыльцо. Легавый не обманул, у моих ног лежал пакет. Я развернул его, и достал письмо. Мне не хотелось заходить в дом, и я решил читать прямо на улице. Почувствовав чье-то присутствие, глянул на соседский дом. Толстая девчонка-соседка стояла у окна на третьем этаже и смотрела на меня в упор. Я пожал плечами и развернул бумагу.

Начал читать.