Текст книги "Тайный посол. Том 1"

Выйдя из шатра воеводы, Арсен некоторое время постоял на песчаном холме, откуда был виден Чигирин и турецкие шанцы по ту сторону Тясмина. Синяя вечерняя дымка поднималась над лугами и медленно обволакивала все вокруг. Стояла необычайная тишина. Ни одного выстрела. А всего час назад земля дрожала от пушечной пальбы и взрывов бомб, от топота и криков десятков тысяч воинов.

Арсен старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шел к князю Ромодановскому, хотел еще раз попросить его за друга, но не до того теперь старому воеводе…

Напрямик, пологим песчаным косогором, направился Звенигора к Калиновому или Московскому мосту.

Чигирин тех времен – довольно-таки большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тесаного песчаника.

Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют черные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.

Арсен с Гривой и Кузьмой Рожковым остановились у костра, разложенного прямо посреди площади. Вокруг костра – большая группа воинов. В кругу, на сосновой колоде, сидит кобзарь. Красноватые отсветы падают на его темное морщинистое лицо, белые волосы, остриженные «под горшок». Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы – плывут нежные мелодичные звуки. Они заворожили слушателей. Воины замерли. Кто сидит на земле, кто на бревнах у изгороди, кто стоит, задумавшись и подперев голову рукою.

Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в темную ночь грустная песня:

 
Iз-за гори кам'яноï
Голуби лiтають.
Не зазнав я розкошоньки —
Вже й лiта минають.
 

Задумались воины. Один, теребя усы, смотрит влажными глазами на малиновое пламя, другой в мыслях далеко отсюда – думает о самом заветном, третий чуть слышно подтягивает кобзарю. А над ними – на фоне темного звездного неба – виднеется крутая Каменная гора.

Не над ней ли летали белые голуби? И не здесь ли при дворе гетмана Хмельницкого, когда Чигирин стал столицей Украины, жил тот кобзарь-слепец, сложивший эту задушевную песню, которой суждено было пережить века и своей тихой печалью и глубокой мудростью тревожить людские сердца? Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж берегами, покрытыми густыми, непролазными зарослями калины, кто-то пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы, заклинал их вернуться к нему хотя бы ненадолго?

 
Наздогнав я лiта своï
На калиновiм moctì.
Ой вернiтся, лiта моï,
Хоч на час у гостi!
 

Арсен стоял у огня вместе с Кузьмой Рожковым и высоким нескладным Гривой. Слушал – и удивлялся: какую силу имеет песня! Несмотря на грусть, что окутала сердце, она окрыляла душу, будоражила глубинные силы, которые, как подземные воды, до поры до времени сдерживаемые холодными тяжелыми глыбами камня, вдруг вырывались на поверхность и бурлили мощным водоворотом.

Песня навеяла воспоминания о Златке. На казака глянули темно-синие с искорками глаза, словно кусочки звездного неба перед восходом луны. Только печальные и далекие-далекие… Почему?.. Арсен вздрогнул. Неужели теперь, когда до счастья – один шаг, неумолимая война разрушит его, проведет между ним и Златкой черту, которую не в силах переступить ни один смертный?.. Златка, Златка, теперь, когда ты такая близкая и в то же время такая далекая, ты стала еще желаннее, еще роднее! Ты вошла в сердце как песня и как песня останешься в нем навсегда!

А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.

Где-то там, в темноте, совсем недалеко, за городскими стенами, притаился хищный враг и, может, в это самое время роет подкопы, чтобы с восходом солнца посеять смерть и убить эту песню!.. Затоптать ее в землю вместе с душою людской! А саму землю потом назвать своею…

Нет, нельзя допустить этого! Нельзя позволить убить песню и живое слово, ибо и в слове и в песне – душа народа, его прошлое, настоящее и будущее! А что такое тело без души? Живой труп! Бессловесное животное! Навоз, которым удобряют чужую ниву! Или, в худшем случае, – плоть, в которую подлые люди вдохнут отравленную душу изменника-янычара!

У Арсена сердце оборвалось. Нет! Нельзя допустить этого! Нельзя позволить ордам султана катиться от Карпат до Дона и истреблять все живое на своем пути! Нужно здесь, под этой каменной Чигиринской горой, остановить их, отбросить прочь за море!

Он посмотрел на суровые лица воинов. Давно не бритые, исхудавшие, прокопченные дымом, они казались высеченными из камня, вытесанными из мореного дуба. Такие не отступят. Не сдадутся.

На душе у Арсена стало легко. Нет, не затопить турецкому нашествию зеленых берегов Днепра! Не пить татарскому коню его воды!

Стихла, замерла песня. Кобзарь сидел, прислонив седую голову к грифу кобзы, а стрельцы, драгуны и казаки молчаливо стояли вокруг. В их сердцах все еще звенели извечные задушевные звуки…

Арсен, Рожков и Грива осторожно вышли из круга и, крадучись задворками, по руинам и пожарищам, приблизились к двору коменданта. Свернули на соседнее гумно и вскоре оказались между чудом уцелевшей хатой и разрушенной взрывом бомбы ригой.

– Сюда, – шепнул Рожков, показывая на крутой вход в погреб.

Двери распахнуты настежь. Снизу повеяло застоявшимся воздухом, запахло трухлявым деревом, сырой землей.

Все трое молча спустились вниз и прикрыли за собой двери. Рожков высек огонь – зажег свечку.

На земляном полу, в углу, лежала большая груда глины. В одной из стен зияло черное отверстие. Возле него – вымазанные в глине топор и лопата.

– Большую часть подкопа мы уже прорыли, – сказал Рожков. – Еще локтей пять или шесть.

– Успеем за ночь?

– Успеем, если работать напеременку.

– Тогда не будем терять времени, – заторопился Арсен и, схватив лопату и топор, нырнул в узкую дыру.

С первых же ударов он понял, как тяжело им придется. Глина сухая и твердая, как камень. В тесноте не размахнуться, не ударить как следует топором. А отбитую глину нужно насыпать в корзину и, пятясь назад, вытягивать из глубокой норы.

Но ничего не поделаешь. Где-то здесь, совсем уже рядом, изнемогает в темнице Роман, и его во что бы то ни стало сегодня же надо освободить.

Глухо тукает топор. Бухает лопата. Шуршит, осыпаясь, глина. Потрескивает сальная свеча, наполняя пещеру чадным смрадом.

Долго, томительно долго тянется время. Арсена сменяет Грива, а того – Рожков. Чем дальше, тем чаще приходится сменять друг друга. Пот заливает глаза. Нечем дышать. Землекопы напрягают все силы…

Сгорела одна свеча, потом – вторая.

Потные, усталые, грязные, они набрасываются на твердую желтую глину, как на смертельного врага. Нехотя, понемногу глиняная стена отступает, отступает… Когда совсем нечем стало дышать, открыли двери, и в погреб ворвался свежий поток прохладного воздуха, который охладил разгоряченные тела.

Но двери вскоре пришлось закрыть: начинало светать. И тогда, наконец, лопата ударилась о камень.

– Добрались! – сообщил товарищам Арсен. – Ломаю стену!

Он топором расковырял шов, вывернул несколько кирпичей. Они глухо упали на землю, и тотчас же сквозь пролом из тьмы соседнего погреба глянули Романовы глаза, освещенные мерцающим огоньком свечи.

Дончак протянул руки:

– Арсен! Брат!

Руки их сплелись в крепком пожатии.

Рожков, Грива, Роман и Арсен, оставив позади полуразрушенный город, по крутой дороге поднялись на Чигиринскую гору, к главным воротам замка. Не без основания они считали, что Трауэрнихт быстро обнаружит побег, но ему вряд ли придет в голову искать Романа и его товарищей на валах, среди защитников крепости. Несмотря на раннее время, здесь уже было шумно. Сердюки полковника Коровки и стрельцы полковника Гордона готовились к бою: одни торопливо завтракали, другие подносили к пушкам ядра, бомбы и порох, третьи строились, чтобы идти к своим местам на стенах. Никто не обращал внимания на усталых и грязных донельзя друзей, которые быстро пересекли просторный двор замка и остановились у длинной коновязи.

– Поначалу, братцы, умоемся, – сказал Рожков, набирая из корыта для водопоя коней полную пригоршню холодной ключевой воды. – А то мы похожи на чертей из преисподней.

Они вымылись, затем из деревянного ведра, прикованного к журавлю, который заглядывал в темный каменный колодец, вволю напились вкусной воды, вытрясли одежду и только после этого присели возле большого казана с горячим кулешом. Здесь их и увидел полковник Гордон.

– Кузьма, где тебя носит? Ты должен был ночью стоять на посту!

Рожков вскочил, виновато заморгал. Арсен, Воинов и Грива тоже подскочили, стали рядом с товарищем, готовые заступиться за него.

Гордон внимательно оглядел казаков, заметил и следы глины на одежде, и осунувшееся, заросшее русой щетиной лицо Романа, и всклокоченную копну пшеничных волос на его голове. По этой копне он и узнал дончака.

– Ба, ба, ба! Теперь я понимаю, Кузьма, где ты пропал! – засмеялся шотландец. – За друга – в огонь и в воду, как вы говорите? Ха-ха! Одобряю! Одобряю!

Рожков облегченно вздохнул: пронесло! У казаков тоже отлегло от сердца. Но Гордон сразу посуровел:

– Ну, вот что, молодцы, сегодня будет очень жаркий день. Кара-Мустафа поклялся бородой пророка, что к вечеру его бунчук взовьется на Чигиринской горе. Он собрал под городом сорок тысяч войска и почти все пушки. Штурм уже начался. А вы, я вижу, без оружия…

– За этим дело не станет, – мрачно сказал Грива. – На валах и нашего и турецкого оружия достаточно. Скажите только, где нам быть.

– Рожков пойдет со мной. А вы не моего полка…

– Мы хотели бы вместе, – сказал Роман.

– И правда, гуртом даже батьку бить легче, – вставил мрачно Грива.

– Зачем же батьку, – усмехнулся полковник. – Турка бейте, молодцы! Турка!.. А если хотите вместе, тогда будете при мне. Но знайте: я там, где тяжелей всего. Вы пока вольные птицы – выбирайте!

– Что нам выбирать, – сказал Арсен. – Смерти не боимся! Бог не захочет – свинья не съест!

– Ха-ха-ха, прекрасно сказано! Прекрасно! Тогда – за мной, молодцы! После вчерашних потерь мне каждый отважный воин дорог. За мной!

Сухощавый высокий полковник, придерживая рукой тонкую шпагу, бившую его по ногам, быстро направился к южной башне замка. За ним поспешали Кузьма Рожков и его товарищи.

Вокруг все уже гудело, ухало, трещало. Над головами пролетали ядра и бомбы. К стенам бежали запоздавшие воины, по лестницам и земляным ступеням, укрепленным сосновыми плахами, взбирались наверх. Здесь же лежали первые за сегодняшний день убитые и раненые. Свежий утренний ветерок отдавал дымом и кровью.

Полковник Гордон быстро взбежал на стену и осмотрел турецкие позиции. По серой, испещренной окопами земле к городу приближались густые ряды янычар. Тысячеголосое «алла» неслось над полем.

Рядом с полковником смотрели на орды врага Рожков и его друзья-запорожцы.

Ромодановский стоял со свитой на песчаном холме на левом берегу Тясмина, напротив Чигирина. Поминутно к нему подъезжали гонцы, сообщая о ходе битвы.

У боярина был очень утомленный вид. Бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами. Обычно аккуратно расчесанные, приглаженные борода и усы сегодня были взъерошены, как у больного лихорадкой. Никто из свиты не знал истинной причины такого состояния главнокомандующего.

Однако приказания его были, как и всегда, четкими, обдуманными, а голос – твердым, решительным. Припухшие от бессонницы глаза смотрели внимательно, видели далеко – от максимовских лугов до субботовских круч, – охватывали все поле сражения.

Вражеское наступление вдоль Тясмина началось одновременно со штурмом Чигирина. С восходом солнца загрохотали турецкие и татарские тулумбасы, призывно заиграли зурны, затрубили рожки. От тысяч конских копыт и человеческих ног застонала земля. Разноцветные отряды акынджиев, янычар, спахиев тучами переправлялись через Тясмин и с ходу бросались на стрелецкие шанцы и редуты. На левом фланге крымская орда в конном строю атаковала казачьи полки.

Все огромнейшее войско османов перешло в решительное наступление. На тясминских лугах, на песчаных холмах левого берега, в чигиринской дубраве и на опушках Черного леса с самого утра завязались тяжелые бои.

Особенно сильный натиск турки оказывали на Чигирин и прилегающие к нему окраины. Ромодановский понимал, что прежде всего противник намерен отбросить его войска с Черкасской дороги и тем самым отрезать Чигирин, окружить его со всех сторон. Тогда участь города была бы окончательно решена: пришлось бы сдаваться на милость победителя. В руки врага попало бы много пороха, бомб, ядер, продовольствия. Поэтому воевода с самого утра кинул сюда Белгородский стрелецкий полк – свою опору и гордость.

Озабоченный и удрученный, Ромодановский сначала не заметил гонца и, лишь когда перед ним возникли три татарских мурзы, пристально посмотрел на казака:

– От гетмана?

– Да, ваша светлость. Гетман приказал доставить письмо и пленных.

– У самого пленных достаточно, – сказал утомленно боярин, разворачивая бумагу.

Гетман писал: «Посылаю тебе, Григорий Григорьевич, знатного татарского мурзу Саферелея. Оный мурзишка зятем доводится хану Мюрад-Гирею… Напугай его хорошенько! Скажи, что отрежешь его поганую голову и пошлешь в подарок тестю, сиречь хану, ежели тот позволит визирю Мустафе учинить насильство над твоим сыном. Вместе с ним посылаю еще двух захудалых мурз – пусть сам Саферелей немедленно отправит их к хану как своих посланцев. Двух – для большей верности…»

– А, вот оно что! – воскликнул боярин и обратился к гонцу: – Спасибо тебе, казак! Ты принес мне какую-никакую надежду…

Он быстро подошел к низкорослому Саферелею, которого поставили перед ним на колени со связанными сзади руками, произнес тихо, но твердо:

– Мурза, хан Мюрад-Гирей поступил необдуманно, передав моего сына князя Андрея туркам. Визирь Мустафа грозит ему смертью. Он сообщил мне, что сдерет с головы живого князя Андрея кожу, набьет ее соломой и пришлет мне в подарок, если сегодня до полудня я не сдам Чигирин… Я буду защищать этот город, пока у меня хватит сил! Значит, визирь может выполнить свою гнусную угрозу… Но клянусь, я найду способ отомстить хану за моего несчастного сына! Я прикажу заживо освежевать тебя – тоже содрать с твоей головы кожу, набить соломой и отослать хану…

Саферелей побледнел. У него пересохло во рту. Он хрипло произнес:

– О Аллах, спаси бея Андрея!

– Ты поможешь Аллаху, мурза!

– Я?

– Если хочешь носить голову на плечах, передай хану через своих соплеменников, – Ромодановский кивнул головой в сторону двух пленных мурз, что стояли поодаль, – чтобы спас моего сына! Иначе…

– Якши, якши[168]168
  Якши́ (татар.) – хорошо.


[Закрыть], – быстро залопотал Саферелей. – Я сделаю так, как приказывает визирь урусов… Однако все в руках Аллаха…

– Безусловно. И прежде всего твоя жизнь, мурза.

Ромодановский отошел, а Саферелей начал все объяснять мурзам, и те согласно кивали головами:

– Якши! Якши!

С рассвета начав обстрел Чигирина, турецкие пушки весь день не прекращали огня. Пылающие бомбы и раскаленные ядра, прочерчивая на затянутом дымом небе огненные следы, летели в город со всех сторон. Рушили уцелевшие в предыдущих штурмах дома, поджигали все, что еще могло гореть.

Взрывы сотрясали истерзанную, обугленную, пропитанную кровью землю, рвали ее в клочья. Дым, пыль, горячая зола вздымались высоко вверх, наполняя воздух горячим смрадом.

Замок откликнулся с Каменной горы залпом сорока пушек, послав в поле смертоносные чугунные бомбы и ядра. Пушкари, по приказу полковника Гордона, набили в пушки в полтора раза больше пороха, рискуя быть разорванными вместе с ними. Но пушки выдержали. Зато в турецком лагере вспыхнули шатры, вздыбились, обрывая поводья, ослепленные ужасом кони, страшно заревели верблюды, закричали раненые.

Дым черно-бурой тучей окутал Чигирин. Сквозь него проглядывало грозное кроваво-багровое солнце.

Атаки турок продолжались целый день. Тысячи янычаров, спахиев, ордынцев, размахивая саблями, с криками, с перекошенными от ярости и страха лицами, с пиками, знаменами, подбадриваемые завыванием зурн и грохотом барабанов, шли и шли на приступ. В полдень взлетела на воздух сторожевая башня Крымских ворот. Не обнаруженный вовремя подкоп причинил страшные разрушения в стене. Плотные колонны янычаров ринулись туда.

Второй взрыв потряс весь Нижний город. Разлетелась в прах часть стены на восточном, низком, берегу Тясмина. В пролом, как вода в половодье, хлынули четыре тысячи воинов Каплан-паши. За ними врывались все новые и новые турецкие отряды.

Комендантский дом – бывший дорошенковский больверк[169]169
  Бо́льверк – внутреннее укрепление в крепости для кругового обстрела прилегающей территории.


[Закрыть] – был разрушен прямым попаданием бомб. Комендант, окольничий Ржевский, душа обороны, все время находился со стрельцами на стенах. Заметив, что в пролом ринулись турки, он, во главе горстки воинов, бросился навстречу врагам, чтобы выбить их из крепости. Но вдруг впереди сверкнул огонь – и горячий осколок врезался ему в лицо. Залитый кровью, окольничий замертво упал наземь.

С этого момента защитники Нижнего города, не сумев отбросить атакующих и забить проломы в стенах мешками с землей, начали сдавать врагу одну улицу за другой. К вечеру стало ясно: Чигирин не удержать… И тогда случилось самое страшное: остатки стрелецких полков и полков сердюков покатились к Калиновому мосту. Их было немного, но, собранные в одном месте, они еще могли бы некоторое время сдерживать врага. Однако страх и безысходность уже овладели сердцами воинов. К тому же все командиры, в том числе комендант Ржевский, полковники Рубан и Коровка, были либо убиты, либо тяжело ранены. Сотни людей, утратив веру в то, что Чигирин еще можно отстоять, кинулись к мосту. За ними погнались янычары. Старый подгнивший мост не выдержал тяжести множества людей, их неудержимого бега – с треском развалился, погребая под своими обломками в глубине Тясмина тех, кто только что находился на нем. Крики отчаяния, ужаса раздались у моста! Люди прыгали в реку и пытались вплавь добраться до противоположного берега. Одним посчастливилось это сделать, другие, особенно раненые и те, кто не умел плавать, тонули на глубине. Но и это жуткое зрелище не могло остановить задних: страх перед янычарами был сильнее смерти в воде.

Гордон с уцелевшими воинами своей дивизии и сердюками полковника Коровки, перешедшими под его командование после ранения их командира, опасаясь окружения, оставили Верхний город и заперлись в замке. Наступили последние часы героической обороны Чигирина.

Воевода Ромодановский видел в подзорную трубу, какого мужества, каких усилий и крови стоило защитникам Чигирина с утра до ночи отбиваться от все новых и новых янычарских полков. Казалось, люди, которых к тому же было во много раз меньше, чем нападающих, не могли выдержать такого напряжения. Взлетали на воздух стены, рушились дома, взрывались, поднимая в небо черную землю, турецкие бомбы и мины, дым клубился, заволакивая все, как осенний туман… Но Чигирин не сдавался – стоял! Из замка то и дело гремели залпы пушек и гаковниц, трещали выстрелы мушкетов и тульских пищалей, на башнях развевались знамена: малиновое – казацкое, голубое, с ликом святого Георгия, – дивизии Гордона.

Вечером турки подтянули пушки – начали обстреливать замок. К воротам подвезли таран – и глухие удары, долетавшие даже за Тясмин, сотрясли могучие стены. Тысячи янычаров взбирались по крутой Каменной горе вверх, к замку.

Но Чигирин все же стоял!

Однако в сердце воеводы закралась неясная тревога. Она не уменьшилась и после того, как всюду, кроме Чигирина, прекратились бои и военачальники доложили, что все позиции удержаны. Следовало бы радоваться: выдержать и отбить такой бешеный натиск – это большая победа!.. Но откуда тревога? Неужели случилось несчастье с Андреем? Неужели хан обманул его, прислав гонца с известием о том, что он договорился с визирем об отсрочке казни Андрея? Неужели Кара-Мустафа исполнил свою страшную угрозу, и вот-вот явится черный гонец с кровавой торбой за плечами?

Нет, о сыне он перестал думать в полдень, то есть в час, назначенный визирем для сдачи города. До боли сжал зубы и заставил себя следить за ходом боя. «Все в руках Божьих, – прошептал он при этом. – Уповаю на тя, Господи!»

Ему стала понятной причина тревоги после приезда Самойловича, который рассказал о том, что хан совершил отчаянную попытку обойти левый фланг и ударить в тыл стрелецким и казацким полкам.

Тыл!

Вот что начало беспокоить воеводу с тех пор, как защитники Чигирина стали бежать из Нижнего города. Пока визирь Мустафа прилагал все усилия, чтобы овладеть Чигирином, пока половина его войска окружала город, можно было не беспокоиться о тыле. Но что будет, если Чигирин падет? Прежде всего султанский главнокомандующий и хан постараются отрезать московские и украинские войска от Днепра, перекрыть дороги для подвоза боеприпасов и продовольствия, а потом начнут постепенно сжимать тиски. Тем более что большой перевес в людях позволит им это сделать.

Вечерело, но было еще достаточно светло, чтобы видеть всю панораму Чигирина. Разоренный дотла город весь был в клубах дыма. Возле разрушенного моста несколько сот казаков и стрельцов сдерживают натиск врага, в то время как их товарищи вплавь перебираются через Тясмин. Без сомнения, янычары сбросят их в реку или уничтожат, и тогда крепость будет полностью окружена и отрезана от своих войск. Надо что-то предпринимать.

– Как думаешь, гетман, долго продержится крепость? – тихо спросил воевода.

– Думаю, недолго. Но главное сейчас не в крепости. Нужно думать о войске. Меня тревожит наша ненадежная позиция. Пока держался Чигирин, мы стояли прочно. А теперь…

– Да, теперь мы вынуждены отступить к Днепру, – продолжил его мысль боярин. – На Бужинских высотах, на наших старых позициях, мы сможем с успехом противостоять туркам!

– А крепость? Бог мой, неужели ты, боярин, надумал бросить ее на произвол судьбы? Там же много наших воинов!

– Людей надо вывести, а крепость взорвать. И сделать это немедленно, завтра будет поздно!..

– Тогда скорее шли гонца!

– Легко сказать! Вокруг крепости турки… Да если и проберется на гору, кто ему откроет ворота?

Гетман на миг задумался:

– Есть тайный ход. По нему проникнет…