Текст книги "Воздушные разведчики – глаза фронта. Хроника одного полка. 1941–1945"

Глава 4
Переформирование

«Темная ночь»

В 1942 году режиссер Леонид Луков, уже известный читателю по фильму «Истребители» и полюбившейся всем песне «Любимый город», приступил на Ташкентской киностудии к съемкам фильма «Два бойца». Первоначально планировалась только одна песня: шутливые классические одесские куплеты. Композитор Никита Богословский попал с ней, как говорится, в десятку: «Шаланды, полные кефали» стали украшением фильма. С рождением песни о «Шаландах» можно было считать, что песенная часть фильма решена, но Луков почувствовал, что одна из ключевых сцен фильма – «Землянка» – не получалась. Была задумана сцена с песней. Была выбрана гитара. Соответствующую замыслу сцены музыку Богословский написал очень быстро, а уже под нее Владимир Агапов – слова. В ходе съемок фильма песня стала чрезвычайно популярна на киностудии, а затем и в Ташкенте. В ту пору столица Узбекистана была некоронованной столицей эвакуации, куда съезжались все киностудии, театры… К ужасу Лукова, песня стала стремительно распространяться задолго до выхода фильма на экран. Создатели кинокартины, в общем-то справедливо, обижались на Леонида Утесова, который не смог преодолеть искушения и, вопреки джентльменской договоренности, включил песню в своей репертуар до премьеры фильма.

Песня вызвала огромный резонанс. Библиограф Симферопольской библиотеки имени Франко Римма Фалькович вспоминала, как в эвакуационном госпитале, в котором служила ее мама, медсестры переписывали слова новой песни, а уже вечером «Темная ночь» звучала по всем больничным палатам.

И хотя действие кинокартины развертывается в Ленинграде и, казалось, речь должна идти о лесах и болотах, но через всю песню проходит «тревожная черная степь», что для 42-го года было очень характерно, так как именно по бескрайним степям нашей Родины раскинулись фронты 1942 года, и зрители без колебания простили это несоответствие и приняли песню.

 
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Темная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная черная степь пролегла между нами.
Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила…
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня,
Что б со мной ни случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи…
Вот и сейчас надо мною она кружится.
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится!
 

В глубоком тылу

В Энгельсе полк пополнился новыми людьми. Кто-то из новичков уже успел понюхать пороха, для кого-то война только начиналась.

Среди новичков оказались два инструктора Энгельсской летной школы Николай Ботов и Константин Смирнов.

В отличие от подавляющего большинства летчиков и штурманов у Константина Смирнова за плечами было несколько курсов какого-то института. Нет, он не кичился своим образованием, но оно выдавало его с головой – это был интеллигентный человек в классическом понимании этого слова. Как рассказывала мама, о политике, о мироздании, о прошлом и будущем они могли говорить с отцом до рассвета, спорили до хрипоты.

Как я понимаю теперь, Константин был близок к тому, что впоследствии назовут диссиденством, инакомыслием. Моему отцу, в силу своего образования, а точнее, полного отсутствия такового, трудно было принять его правоту, но благодаря врожденному интеллекту он тянулся к Константину, как путник к роднику.

Вероятно, стоит упомянуть тот факт, что мать моего отца, его многочисленные тетушки еще до революции получили высшее образование. В молодости бабушка общалась с писателями Куприным, Леонидом Андреевым, дружила с актрисой Комиссаржевской. То же самое можно сказать и о ее сестрах, которые имели на отца огромное влияние.

Знакомясь в Крымском военкомате с личным делом отца, я прочитал характеристику, в которой меня поразила одна фраза: «Политически неграмотен, но не признается». Думаю, что это было лучшее признание интеллекта, так как быть политически грамотным в те годы можно было быть только став Шариковым.

Однажды отец рассказал мне, что в одном из их споров Костя Смирнов заявил: «Однажды ты проснешься и из газет узнаешь, что уже живешь при социализме».

Уверен, что под влиянием своего друга у моего отца впоследствии сформировались многие крамольные выводы, которые я воспроизведу по памяти:

«Хорошо, что Ленин рано умер, а то своей мировой революцией он окончательно добил бы страну»;

«Бухаринцы, троцкисты, правые, левые – это никакие не враги, не шпионы, а точно такие же коммунисты, только каждый видел свой путь построения коммунизма»;

«Фашистская Германия, Советский Союз – это две абсолютно одинаковые системы»;

«Западная и Восточная Германии обязательно объединятся»;

«Мы готовились к войне с Германией, просто не ожидали, что она так сильна».

К сожалению, Костя быстро пьянел. Однажды, когда неожиданно поступила команда на вылет, оказалось, что он вырубился полностью. И тогда его стрелок-радист Вася Зверьков кинул командира на плечо, отнес к самолету, усадил за штурвал, а дальше в Косте включился «автопилот», он автоматически запустил моторы, произвел взлет, на автомате выполнял команды штурмана, блестяще посадил машину, а потом Зверьков вновь унес его в землянку.

Одна из историй, связанная с Костей Смирновым, мне настолько запомнилась, что я написал о ней рассказ, который приведу полностью.

Когда моя дочь училась в первом классе, учительница попросила к 9 Мая пригласить в класс дедушек, которые участвовали в войне. Таковых оказалось только двое: дедушка Димы Шортова и дедушка Оли Поляковой. Я твердо знал, что никогда раньше в школу, где учился я или мой брат, отец не ходил, и потому с интересом ожидал, как будут развиваться события. Честно говоря, я был убежден, что в школу отец не пойдет, так как подобные мероприятия он терпеть не мог. К моему изумлению, когда любимая внучка (а нелюбимых у него не было) тоном, не терпящим отказа, потребовала быть в школе и выступить, он согласился.

На следующий день весь первый класс только и обсуждал рассказ Олиного дедушки и совершенно не помнил о подвигах танкистов, о которых поведал другой, не менее уважаемый ветеран.

Я с интересом стал расспрашивать дочь о том, что же такого интересного поведал им дед. А она взахлеб, с широко раскрытыми глазами рассказала о том, что у друга деда – Кости Смирнова была маленькая собачка Дутик. Дутик – это на самолете самое маленькое колесо. Так вот, Костя Смирнов брал собаку в каждый полет. Сидела она у него за пазухой, высунув голову. Самое же удивительное заключалось в том, что Дутик первым замечал немецкие «Мессершмитты» и лаял в их сторону. И хотя от рева моторов ничего слышно не было, но Костя быстро приспособился понимать своего друга. На войне бомбардировщик в ту пору жил всего около девяти вылетов. Но благодаря Дутику экипаж Кости летал и летал на разведку, счастливо избегая встреч с ненавистными «Мессершмиттами».

И только в Рауховке, уже под Одессой, во время бомбежки немцами нашего аэродрома Дутик погиб. Костя Смирнов плакал над могилой собаки, и все понимали, что он хоронит лучшего друга. Друга, который не раз спасал его жизнь.

В этом рассказе все правда, кроме одного. Отец не стал рассказывать детям, что Дутика застрелил наш солдат из караульной роты, застрелил просто так, от нечего делать.

В 1957 году мы уже жили в Симферополе, а Костя преподавал в Новосибирском военном авиационном училище. Мы уже заканчивали строительство дома и на лето ждали Смирновых. Я прекрасно помню телеграмму, которую принес почтальон: «Случилось непоправимое. Умер Константин. Лиза». Отец пережил своего друга почти на 35 лет.

Там же, в Энгельсе, на вакантную должность начхима полка (все другие уже были заняты) пришел Григорий Давыдов. Его судьба во многом была схожа с судьбой моего отца. Правда, он начинал военную службу танкистом, а уже затем, тоже не по своей воле, переучился на штурмана. Войну он начал под Киевом, летал штурманом на Р-5, совершил 22 боевых вылета. Поскольку штаб округа попал в окружение, то наградные документы пропали.

Когда весной 2013 года я пишу эти строки, то с радостью осознаю, что дядя Гриша жив, и я постоянно уточняю у него отдельные события, фамилии, факты. Регулярно общаюсь я с ним через моего друга, такого же историка и сына авиатора Владимира Гуркина.

Вместе с 39-м полком на аэродроме в Энгельсе базировались сразу три женских авиаполка. Девушки питались вместе с мужчинами в одной столовой, жили в соседних казармах. Однажды отец сказал мне, что более бесшабашных людей, чем эти девчонки, он никогда не видел. Для них все было «морем по колено». Командование тщетно пыталось удержать их в минимально допустимых рамках, но в то же время все понимали, что улетят они на фронт, а там жизнь бомбардировщика будет длиться девять боевых вылетов, а для девчонок, наверное, и того меньше.

Впоследствии я узнал, что в английских Королевских ВВС летали в качестве пилотов 166 женщин. Сначала существовал запрет на их участие в военных действиях, но в 1941-м, когда ситуация в воздушной битве за Англию стала критической, запрет был снят и английских женщин-летчиц тоже бросили в бой.

В истории Энгельсской летной школы факт пребывания там 39-го полка нашел свое отражение. Указывается и период его убытия – 24 ноября 1941 года. Также упоминаются и женские полки: бомбардировочный (на Пе-2), истребительный (на Як-1) и ночные бомбардировщики (на По-2).

Формирование полка тем не менее почему-то затянулось надолго. Вот что вспоминал Г.С. Давыдов:

«Нас отправили в г. Мичуринск. Там формировались группы на переучивание и управление самолетами Пе-2. Впоследствии всех перебазировали в Иркутск и там прошли обучение по пикированию и бомбометанию с пикировки. Сначала тренировались недалеко от аэродрома на заданный квадрат без бомб. Я был в экипаже сержанта Журавлева. В очередной раз зайдя на пикировку, летчик понял, что что-то не то с управлением. Короче, штурвал тянули вдвоем и за каких-то 50–30 метров от земли еле успели вывести машину. Весь аэродром ахнул при виде такого виража.

Уже на земле выяснилось, что под рулевую тягу каким-то образом попал кабель от прицела, вернее, его соединительный разъем. Он обеспечивал нажатием кнопки сброс бомб. Так как пикировали порожняком, я не стал его подключать к прицелу, и он во время виража попал в канал, где стоит рулевая тяга. В общем, досталось мне за это, но это указало на скрытый дефект в конструкции. Были приняты меры по устранению этого недостатка. При осмотре все обратили внимание на то, что с тяги была снята металлическая стружка. То есть когда мы с Журавлевым тянули штурвал, то аж срезалась кромка тяги. Жить захочешь и не то сделаешь!

При учебном бомбометании мы бомбили уже в тайге, в отдалении от станции Белая на Ангаре. Выстроили машины с интервалом в полтора километра. Вдруг впереди летящий самолет уже в пикировке взорвался, и его разнесло в клочья. Мы были шокированы. Пилот и я на какие-то секунды оторопели и забыли, что находимся на подходе к учебной цели, и не смогли отбомбиться. Потом всем дали команду «отбой». При общем разборе полетов пришли к мнению, что пилот не выполнил команду штурмана на вывод из пике, а решил немного дотянуть на цель. Штурман осуществил сброс бомб, и они угодили под винты своей же машины».

Авиатехник Н.В. Куракулов рассказывал сыну, что однажды во время тренировочного полета они из любопытства пролетели над лагерем наших заключенных. Всех участников полета потом долго таскали в особый отдел и пытались выяснить, что они сбросили в лагерь, хотя в действительности никто ничего не бросал.

Еще более драматично ситуация сложилась для Ивана Глыги. Во время учебного полета один из самолетов его звена зацепился за землю и разбился. Несмотря на то что никто не погиб, дело рассматривал трибунал, и Глыга получил десять лет, правда, с отбыванием их на фронте в своем полку.

Поскольку полк оказался далеко в тылу, то отец уговорил командование отпустить его повидать семью.

Как я уже рассказывал, после Пинска Полина Полякова с четырехлетним сыном оказалась в деревне Чубовка Кинельского района Куйбышевской области. Вскоре из Симферополя к ней приехала мать Анастасия Ильинична и сестра Раиса с дочерью Вилорой – ровесницей моего брата. Вилора – это аббревиатура от «Владимир Ильич Ленин Октябрьская Революция». Такое имя ей придумал ее отец Жорж Мануилов, в годы своей молодости – один из организаторов «пролетарского туризма» в Крыму, потом работник Крымского обкома партии, а с началом войны старший политрук в осажденном Севастополе.

Жизнь в Чубовке была очень тяжелой, и потому когда пришло письмо из Кермене от Анны Вениаминовны Поляковой – матери моего отца, которая описала свою жизнь в Узбекистане и звала к себе, то на семейном совете было принято решение – ехать.

Дальше произошло то, что не поддается объяснению. Вся семья уже расположилась на вокзале станции Кинель, как мама вдруг почувствовала непреодолимое желание вернуться в Чубовку за какой-то забытой, но совершенно незначимой вещью. Несмотря на уговоры матери, она пошла. Почти на полпути к деревне увидела, что навстречу ей идет военный, авиатор. Нисколько не сомневаясь, что это муж, она бросилась к нему, но когда подбежала ближе, то узнала родного брата.

Оказалось, что его часть находилась неподалеку на переформировании, и он уговорил командира отпустить его на пару суток повидать родных. Если бы не интуиция моей матери, которая заставила ее вернуться в Чубовку, то они б неминуемо разминулись. Каково же было изумление Анастасии Ильиничны, Раисы, когда они увидели Полину вместе с Марком.

Не удержусь, чтобы не рассказать о том, что мой дядя был одним из самых первых в Крыму планеристов. Среди его друзей юности были Антонов, Королев, Яковлев, да практически все планеристы СССР той поры, так как в Коктебеле они – крымчане – были на правах хозяев.

К сожалению, из-за «плохой» анкеты авиационная судьба моего дяди не задалась. Мандатная комиссия установила, что его отец (мой дед) владел в Геническе мельницей. По семейному преданию, он и вовсе служил у белых, но об этом, слава богу, власти не знали. Путь в военное училище, а также в авиационный институт для моего дяди оказался закрыт. Максимум, что ему доверили, – это работу в своем же аэроклубе. Когда началась война, он стал авиатехником в полку ночных бомбардировщиков. Много-много лет спустя его дочь Марина рассказала мне о том, как уже после войны, на встрече однополчан, увидев своего авиатехника, его летчик в знак благодарности стал перед ним на колени.

Жизнь в Кермене по сравнению с Чубовкой действительно оказалась несравнимо лучше. Мама стала работать заведующей клубом. Раиса устроилась по своей специальности бухгалтером в системе общественного питания. К тому же, как только удалось установить связь, отец переслал маме свой денежный аттестат – 75 процентов своего жалованья. Остальные 25 процентов он отправил своей матери. Все было бы хорошо, но неожиданно заболел мой брат. Заболел очень тяжело. Понимая, что в местной больнице ему уже помочь не могут, мама пошла к военкому, и он договорился, чтобы ребенка положили в польский военный госпиталь. Дело в том, что в Кермене формировалась польская армия генерала Андерса. Леню положили с матерью в отдельную палату, но лучше ему не становилось. Врачи уже готовили маму к худшему, как вдруг произошло чудо. В палату неожиданно вошел военный. Пятилетний Леня узнал отца и буквально ожил. Как объяснил потом польский врач, «приезд родного человека помог преодолеть кризис».

В один из вечеров отец пришел к маме в клуб, где молодежь что-то репетировала. С молодежью отец всегда был как рыба в воде. Вскоре он сел за пианино и, подыгрывая себе, спел еще неизвестную тогда песню «На позицию девушка провожала бойца». Вскоре он уехал, но иногда, когда маме становилось особо грустно, она просила спеть эту песню, которую так и называли: «Песня Евгения Матвеевича». Кермене запомнилось маме и тем, как польские офицеры били в строю своих солдат. Для нее это было чудовищно.

Глава 5
Юго-западный фронт

Офицерский вальс

Как ни была трудна военная жизнь, но такая мирная деталь, как танцы, самым невероятным образом продолжала жить в прифронтовых городках. Однажды в Купянске в феврале 1942 года, когда наша армия все еще отступала и били нас, что называется, и в хвост и в гриву, поэт Долматовский увидел объявление на дверях здания школы: «Танцы до утра». Под впечатлением увиденного родилось одноименное стихотворение «Танцы до утра», где были и такие строки:

 
Вряд ли вы меня поймете
В ваши восемнадцать лет,
Я собьюсь на повороте
И один уйду в буфет.
Танца вечная погоня
Удивительно легка.
И лежит в моей ладони
Незнакомая рука.
 

Стихотворение напечатали во фронтовой газете, но песней оно пока не стало, хотя, как говорится, на душу легло. По завершении сталинградского окружения Долматовский вновь встретился с композитором Марком Фрадкиным, ансамбль которого выступал здесь же, под Сталинградом, и рассказал о замысле новой песни. Мелодия появилась быстро, но не ложилась на слова «Танцев до утра». Нужно было думать о новом варианте, а тут случилась великая радость – армия Паулюса капитулировала. На фронте огромной протяженности наступила непривычная тишина. На второй день затишья Фрадкина и Долматовского вызвали в штаб к самому Рокоссовскому. Фронт праздновал победу – величайшую победу, и участие в праздничном застолье известного поэта и молодого, но уже заявившего о себе композитора было вполне уместно. Фрадкин на своем аккордеоне исполнил их совместную, уже ставшую тогда легендарной «Песню о Днепре», а затем – практически неизвестную и так и не переданную на радио песню танкистов «Рано на свитанке шли деревней танки», которая, по мнению Долматовского, не получилась и была им забыта. Каково же было его изумление, когда много лет спустя, обратившись к ветеранам с призывом присылать ему их любимые фронтовые песни, он получил несколько писем, где их «Танки» назывались «Марш Уральского танкового корпуса». Оказывается, песня жила своей пусть не всесоюзной, но корпусной жизнью.

Но вернемся к песне о танцах. На праздничном застолье Долматовский поделился задумкой с начальником политотдела фронта Сергем Галаджевым, крестником песни «Ой, Днепро, Днепро». Тот заметил, что может получиться что-то вроде офицерского вальса.

В ту пору, буквально на днях, были введены погоны. Кроме того, официально было восстановлено такое понятие, как «офицер». Оно еще только проникало в обиход и завоевывало право на существование в позитивном, а не, как это было в течение двадцати предшествующих лет, негативном смысле.

Уже на следующий день части фронта были подняты для передислокации, но Долматовский с Фрадкиным загорелись настолько, что приступили к созданию песни немедленно, прямо в поезде. Быстро родились первые строки:

 
Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок,
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.
 

На всех станциях и полустанках Фрадкин исполнял новую песню, а когда эшелон наконец достиг пункта выгрузки – города Ельца, – то Долматовский с удивлением услышал, что песню уже поют. Оказалось, что она обогнала своих создателей.

В годы войны «Офицерский вальс» был чрезвычайно популярен, но впоследствии ее «офицерский» статус был сознательно понижен. Долматовский считал, что тем самым песня обретет больший круг друзей, но существует версия, что название не понравилось самому Сталину, который якобы даже заявил: «Офицер должен воевать, а не танцевать».

Как результат была изменена ключевая строчка. Вместо

 
«И лежит у меня на погоне…»
 

появилась новая:

 
«И лежит у меня на ладони…»
 

Думаю, что это была ошибка. Правдивая в офицерском толковании, она довольно надумана для рядового и сержантского состава, для которого участие в танцах до утра – это, говоря военным языком, «самоволка» или дезертирство. Тут поэт сделал промашку, что, впрочем, и неудивительно, так как в данном случае капитан Долматовский писал о том, чего не знал.

И вторая причина, которая заставляет сожалеть о переделке, – это то, что «Офицерский вальс» была первой в нашей истории песней о советских офицерах, но Долматовский сам отказался от приоритета. С новым названием «Случайный вальс» интерес к песне заметно упал, а после появления термина «случайные половые связи» и вовсе получилась некоторая двусмысленность, и о песне стали забывать. Может быть, по этой причине ее перестали вставлять в песенники о Великой Отечественной войне. «Случайный вальс» – не «Офицерский».

Жаль, что песню переделали. Я хорошо помню, как отец и его друзья, в недавнем прошлом все фронтовые летчики, каждый – обладатель нескольких боевых наград, в минуты лирического настроения пели «Офицерский вальс» и при этом вспоминали о чем-то своем, о чем, может быть, нам, их детям, а тем более женам, и рассказывать-то не надо.

 
Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок,
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.
Пусть я с вами совсем не знаком
И далеко отсюда мой дом,
Но как будто бы снова
Возле дома родного
В этом зале большом
Мы танцуем вдвоем,
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чем.
Будем кружить,
Будем дружить.
Я совсем танцевать разучился
И прошу вас меня извинить.