Текст книги "Воздушные разведчики – глаза фронта. Хроника одного полка. 1941–1945"

Солдат-священник

«25 января 1943 года 39-й авиационный бомбардировочный полк впервые получил приказ на передислокацию не на восток, а на запад. Технический персонал двинулся в Гартмашевку наземным эшелоном, а капитан Поляков в экипаже Ивана Глыги и стрелка-радиста Владимира Семичева должен был сесть на аэродроме первым.

Приземлились без проблем. Чувствовалось, что фашисты покинули городок совсем недавно. На аэродроме стояло штук сорок брошенных противником самолетов, которые не смогли улететь из-за отсутствия горючего. Гартмашевка была довольно крупной железнодорожной станцией, на которой буквально накануне экипажи Глыги, Смирнова, Карманного разбомбили эшелон с горючим.

Вдруг в недавно вырытом капонире в неровности снега они увидели жуткую картину: мужские, женские, детские трупы. У некоторых руки перекручены проволокой.

Иван Глыга наклонился к отцу и тихо сказал: «Давай похороним их по-людски!»

«Что значит «по-людски»?» – не понял отец.

«Со священником!» – также тихо, но твердо пояснил Иван.

На поиски священника отправились всем экипажем, но в Гартмашевке действующей церкви не было уже лет десять, а последнего священника давно забрал НКВД.

Через какое-то время один за другим стали садиться самолеты полка, причем в кабинах помимо членов экипажа находились техники, мотористы, оружейники.

Авиаторы уже были готовы отказаться от своей затеи, как к отцу подошел немолодой солдат из аэродромной команды. По-военному попросил разрешения обратиться и вдруг, как-то странно взглянув в глаза, сказал, что он может провести панихиду по безвинно убиенным, но ему нужно часа два времени, чтобы подготовиться.

Не очень понимая, какой смысл вкладывал в эти слова боец, отец буднично ответил: «Готовьтесь!»

Вечером весь полк, бойцы батальона аэродромного обслуживания, немногие случайно оставшиеся в живых местные жители собрались на траурный митинг. Оказалось, что боец батальона аэродромного обслуживания Иван Ткачев был родом из Гартмашевки и в проклятом рву среди 157 убитых он опознал отца, мать, младшего брата.

Выступил командир полка майор Федоров, затем другие. Говорили зло, искренне, со слезами на глазах, клялись мстить. И тут отца кто-то сзади тронул за локоть. Он оглянулся и обмер. Рядом с Глыгой и Семичевым стоял священник. Был он в рясе, с крестом на шее и с большой медной гильзой от снаряда вместо кадила.

Не сразу отец признал в священнике солдата из аэродромной команды.

– Я готов, товарищ, капитан! – как-то отрешенно произнес священник.

Не сговариваясь, став при нем вроде почетного эскорта, капитан Поляков, старший лейтенант Глыга и старшина Семичев вывели священника вперед. Отец успел заметить широко раскрытые от удивления глаза комполка, ужас в глазах замполита, но, когда священник заговорил, уже никто не то что не посмел, да и, наверное, не смог бы не то что двинуться с места, но и пошевелиться. Его густой спокойный голос был слышен одновременно всем и доходил до каждого. Его молитва за упокой безвинно погибших, его молитва за православное воинство и его славных соколов звучала исключительно торжественно и проникновенно. И когда, наконец, он произнес: «Аминь!», скорее инстинктивно, чем сознательно, как когда-то в детстве, капитан Поляков перекрестился, и на едином дыхании этот жест повторил весь полк.

А дальше шла обычная фронтовая жизнь. Трудно сказать почему, но о проведенном в 39-полку отпевании погибших не стал сообщать в вышестоящую инстанцию ни замполит полка, ни начальник особого отдела.

Как сложилась дальнейшая судьба солдата-священника, отец не знал. Еще какое-то время они служили вместе. «Священник» по-прежнему выполнял какую-то свою работу. Все было как обычно, лишь только при этом солдате все почему-то старались не материться, да офицеры при случайной встрече приветствовали его первыми.

А полк все дальше передвигался на запад. Командиром 241-й авиационной дивизии стал Алексей Федоров, счастливо закончивший войну в самом Берлине.

В своей книге воспоминаний он описывал похороны в Гартмашевке, но ни словом не упомянул о молебне.

К маю 1945-го из числа летного состава 39-го отдельного Никопольского ордена Александра Невского разведывательного полка, начавшего войну 22 июня 1941 года в Пинске и закончившего его 9 мая 1945 года в Винер-Нойштате (Австрия), осталось только три человека: капитан Иван Глыга, майор Евгений Поляков, старшина Владимир Семичев. Иногда я, рожденный в первый послевоенный год, думаю о том, что, может быть, именно этот молебен в Гартмашевке послужил им оберегом в той страшной войне».

Что в этом очерке правда, а что – вымысел? Даже трудно теперь сказать. Солдат, отслуживший молебен, действительно был. И все остальное происходило, возможно, так, как описал я, а может быть, как-то по-другому.

Как стало известно в ходе подготовки этой книги, в составе полка до Дня Победы дожил не один, а три воздушных стрелка-радиста.

Надо сказать, что отец не являлся верующим человеком в общепринятом смысле этого слова. Он никогда при мне не ходил в церковь, дома никогда не было икон. Тем не менее он знал несколько молитв, которые без единой оговорки нам зачитывал.

Был ли отец атеистом? Думаю, что нет. Уважение к церкви, к священнослужителям у него было всегда. Однажды на поминках умершего нашего соседа, тоже авиатора, бывшего преподавателя Иркутского авиационного училища Александра Павловича Скрипченко произошел поразивший меня разговор.

Кто-то из уже подвыпивших соседей вдруг сказал что-то вроде того, что «уж Евгений Матвеевич обязательно попадет в рай».

Как я понимал, подтекст сказанного заключался в том, что в глазах соседей у моего отца была безупречная репутация.

«Нет! В рай я никогда не попаду. Я слишком много убил людей», – негромко, но твердо ответил отец.

Меня поразило то, что отец, оказывается, всегда помнил, что даже враги – это тоже люди и убивать их – грех.

Командир полка Алексей Федоров

Мы уже знаем, что Алексей Федоров принимал полк, имевший в тот конкретный период плохую репутацию. Очень скоро дела в полку пошли в гору, и уже 3 января 1943 года Федоров пишет представление на имя командира 202-й бад полковника Нечипоренко о награждении наиболее отличившихся. Ими стали пилоты Иван Мельников и Георгий Хуторов, летнабы Леонид Свирко и Сергей Самсонов, стрелок-радист Андрей Красноперов.

Уже 8 января был издан приказ по 202-й бад об их награждении. Двух последних посмертно.

20 февраля 1943 года поступает приказ о награждении командующим 17-й воздушной армией № 5 от 20.02.43 г. Из 39-го ббап были названы начальник связи полка капитан Поляков, заместитель командира эскадрильи лейтенант Мильченко (к этому времени он уже погиб) и начхим полка старший лейтенант Давыдов.

Как я понял из наградного листа, главная заслуга капитана Полякова заключалась «в блестящей организации связи». Дело в том, что с началом боевых действий командование полка и дивизии было поражено открывшимися возможностями применения радиосвязи.

Обратимся к тексту наградного листа:

«Поляков Е.М. 1911 г. р. Русский. Призывался из Симферополя. Помощник начальника штаба – начальник связи полка.

Участник Финской войны с 01.02.40 по 12.03.40. Жена проживает в Бухарской области, г. Кермене, ул. Керменская, 6.

Участвует в войне с июня по декабрь 1941 и с декабря 1942 по настоящее время.

Лично овладел радиосвязью в воздухе. За период с 16.12.42 полк совершил 145 боевых вылетов, за это время передано на землю и принято 240 радиограмм. Полеты групп имели связь внутри строя. С земли передано 20 радиограмм с приказами о перенацеливании; шесть – о состоянии погоды. Две радиограммы приняты самолетами от наземных станций с предупреждением об атаках истребителей. 25 вылетов на разведку обеспечивались радиосвязью. Отказов в технике не было ни разу. Лично осуществляет контроль и руководство связью и контроль выполнения заданий. Совмещая работу начальника связи, совершил пять боевых вылетов».

Дата: 22 января 1943 года. Представлен к ордену Красной Звезды.

Примечательно, что командование воздушной армии, вопреки общепринятой практике, когда, как правило, вышестоящие власти снижали статус награды, ее повысило. Одним из самых первых в 17-й воздушной армии он получает только что учрежденный орден Отечественной войны II степени, а вот Дмитрия Мильченко и Григория Давыдова, которых представляли к «Красному Знамени», почему-то наградили орденами Красной Звезды. Когда я пишу эти строки, отцовский орден лежит передо мной. На обратной стороне хорошо просматривается номер 7752.

20 февраля издается приказ командующего Юго-Западным фронтом генерала армии Ватутина № 228, в котором, что интересно, тот же орден Отечественной войны получил начальник связи 3-го смешанного авиакорпуса подполковник Антон Федорович Ратушняк. Вероятно, все это события одной цепи.

Из 39-го ббап в этом же приказе были награждены орденом Красного Знамени: капитан Канаев (посмертно), старший лейтенант Прохоров и капитан Смирнов.

30 апреля приказом по 1-й гвардейской армии награждаются командир 39-го ббап и его заместитель по политчасти. Как ни странно, но у замполита формально статус награды выше. Сысоев получает орден Красного Знамени, а Федоров – недавно учрежденный орден Александра Невского.

Наградной лист Сысоева весьма характерен:

«Сысоев Николай Дмитриевич, 1908 г. р. Награжден орденом «Красное Знамя» (1940). Участник войны в Финляндии. Прибыл в полк в период большого упадка дисциплины, высокой аварийности и других происшествий. Старым руководством полка под командованием майора Морозова полк доведен до тяжелого состояния.

За период наступательной операции на Юго-Западном фронте полк совершил 342 боевых вылета, из них 94 на разведку. Сброшено 150 тысяч кг бомб, израсходовано 35 тысяч патронов…

Лично в качестве штурмана совершил 7 боевых вылетов».

Знакомясь с наградным листом Федорова, узнаю, что ранее он тоже уже был награжден орденом Красного Знамени за участие в Финской войне, а, будучи командиром 9-го бап, получил орден Красной Звезды за бои под Москвой. Указывалось, что уже на Юго-Западном фронте, командуя 39-м ббап, совершил 7 боевых вылетов. Лично водил девятки.

С 27 декабря 1942 года (вероятно, это дата вступления Федорова в командование полком) 39-й ббап произвел 332 успешных боевых вылета, из них 80 на разведку. При этом отмечалось, что боевых потерь полк не имеет. Представление подписал 28 марта 1943 года командующий 3-м смешанным авиакорпусом генерал-майор Аладинский.

М-да… Список потерь 39-го полка будет приведен в конце главы.

Отец вспоминал, как, обмывая награду, Федоров опустил в кружку с водкой свой орден Александра Невского и сказал: «Ну, выпьем за Сашку».

Вскоре Федоров ушел на повышение, стал командиром 241-й авиационной дивизии. Убежден, что для 39-го полка это была большая потеря. Алексей Федоров любил людей, любил делать добро.

После войны он занялся наукой, защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертации. Служил военно-воздушным атташе в Венгрии, а последние годы своей жизни был преподавателем в Московском авиационном институте (МАИ).

В своих воспоминаниях «Иду в пике» [99] А.Г. Федоров пишет, что уже в самый короткий срок полк вновь стал боеспособным и даже повысил свой статус. В соответствии с требованиями жанра в начале книги показан летчик-разгильдяй, который очень скоро, под положительным влиянием командира, становится лучшим летчиком полка. На роль книжного разгильдяя могли успешно претендовать многие: Сергей Карманный, Петр Журавлев, Аркадий Романов.

Романов был цыганом и, вероятно, из-за своего темперамента не вписывался в установленные рамки. В полку он считался самым лихим летчиком. Погиб он, сгорев в высоковольтных проводах, врезавшись в них на бреющем полете.

Однажды, возвращаясь с задания, Журавлев решил порезвиться и стал ложными атаками пугать пассажиров легковых автомашин на дороге Старобельск – Беловодск. На его беду, в одной из машин оказался новый начальник штаба 39-го ббап майор Громов. Своей атакой Журавлев заставил его выскочить из машины и плюхнуться в канаву.

Вечером Федоров построил полк и потребовал, чтобы «воздушные хулиганы» сами вышли из строя. Журавлев продолжал беспечно стоять, как будто его это не касалось, но его штурман Костя Ботов не выдержал и вытащил его из строя. Дело закончилось пятью сутками гауптвахты без отмены боевой работы. Впрочем, уже во время следующего боевого вылета Петр был тяжело ранен и вместо гауптвахты оказался в госпитале.

Сергея Карманного в полку почему-то называли Жоржем. Родом он был из Николаева, но, как сказали бы сейчас, «косил под одессита». Сергей прекрасно играл на гитаре, очень хорошо пел. Вечерами вместе со своим штурманом Мишей Тревгодой они устраивали платные концерты. Миша ходил по кругу и собирал в фуражку деньги, сигареты, а Жорж исполнял по заказу песни.

На все собрания, совещания, сборы Сергей Карманный всегда приходил самым последним, чем выводил из себя командира полка. Думаю, что на роль книжного разгильдяя Сергей Карманный не подходил по той причине, что он и не собирался меняться. Он был такой, какой есть, и именно таким его надо было воспринимать. При этом был обаятельным человеком, хорошим товарищем, бесстрашным летчиком, но – разгильдяем.

Отец и другие ветераны к книге Федорова относились иронично. Помню их реакцию даже на название книги «Иду в пике».

– Федоров никогда в пике не ходил! – сразу же заметил отец.

Поясню читателю, что самолет Пе-2 действительно был пикировщиком, но для таких полетов надевали специальные решетки. Бомбометание в пике – дело действительно опасное – применялось довольно редко, когда цель была мала или требовалась особая точность. Федоров же, как командир полка, на такие задания, естественно, никогда не летал.

Отец рассказывал, что вывод самолета из пикирования требовал от летчиков большой физической силы. Когда он летал с Костей Смирновым, человеком в общем-то не богатырского телосложения, то они вдвоем тянули на себя штурвал. И тем не менее необходимо четко разделить Федорова-мемуариста и Федорова – командира полка. Федоров-мемуарист, откровенно говоря, неинтересен. Его книга – классический образчик советских военных мемуаров периода застоя. Все летчики – «бесстрашные», комиссары – «пламенные» и т. д. Примечательно, что когда спустя десять лет появилась книга воспоминаний штурмана 39-го авиаполка Николая Самусенко, то она начисто была лишена этих эпитетов. Самусенко просто и честно описал все, что видел, что помнил [97].

Но совсем другое дело Федоров – командир полка. Ни об одном из своих командиров отец мне не рассказывал так много хорошего, как о Федорове.

О новом командире в полку ходили самые невероятные слухи. Самый распространенный заключался в том, что Федоров якобы был инспектором ВВС, и все бы ничего, но среди этой пятерки инспекторов был и Вася Сталин, который задавал тон этой компании. Они якобы гуляли в лучших ресторанах, не вылазили из гримерок самых красивых актрис, и якобы Сталину надоело слушать жалобы на похождения сына, и он приказал отправить их всех на фронт, назначив командирами полков. Что в этой истории правда, что вымысел – до сих пор не знаю!

Я дважды приезжал в Москву к Федорову, был в его квартире на Кутузовском проспекте. Подолгу беседовал, исподволь расспрашивал о его дружбе с Василием Сталиным, но так ничего и не понял.

Не помню, в какой связи, рассказал Алексей Григорьевич о своих встречах с маршалом Жуковым. Однажды, когда Жуков уже был в самой глухой опале, Федоров случайно встретился с ним на улице и, набравшись смелости, обратился: «Здравия желаю, товарищ маршал!» Жуков был, естественно, одет в гражданское, шел из магазина с авоськой, наполненной продуктами.

«Откуда меня знаешь?» – недовольно буркнул он.

«Неоднократно встречался на фронте, будучи командиром 241-й авиационной дивизии».

«А! У Красовского!» – более миролюбовиво проворчал Жуков и пошел своей дорогой.

Второй раз Федоров видел Жукова на торжественном собрании в честь 20-летия разгрома немцев под Москвой. За столом сидел президиум, а Жуков находился, как и все простые смертные, в зале, и тогда весь зал стал скандировать: «Жуков, Жуков…» Так продолжалось почти час, пока организаторы конференции не решились пригласить его в президиум. Жуков вышел на сцену, подошел к висевшей там карте и в течение двух часов делал блестящий доклад о разгроме немцев под Москвой. Все это время председательствовавший на конференции маршал Конев сидел опустив глаза, не смея взглянуть в зал.

«На фронте, – рассказывал Федоров, – Жукова боялись пуще огня. Его вспышки гнева были непредсказуемы. Другое дело – маршал Василевский. Это – отец родной. Общаться с ним было одно удовольствие. Точно так же Рокоссовский: никогда не накричит, зря не обидит».

Вот так, или почти так, рассказывал мне Алексей Григорьевич.

Весной 1943 года было принято решение во всех воздушных армиях создать отдельные разведывательные авиаполки. В 17-й ВА выбор пал на 39-й ббап. Причин тому было несколько. Прежде всего, в полку уже была хорошо поставлена разведывательная работа, а во-вторых, 202-я бад понесла такие серьезные потери, что самолетов и экипажей оставалось всего на один полк. 202-ю бад расформировали, а на ее базе создали 39-й орап.

Почему полк не стал гвардейским?

Как-то я спросил отца: «Почему ваш полк не стал гвардейским?»

В ту пору я уже был достаточно взрослым человеком, к тому же значительно пропитанным ядом нигилизма. Вот почему я был готов к тому, что ответ отца будет в том плане, что все это условности и то, почему один полк гвардейский, а другой нет, зависит не столько от истинных воинских заслуг, сколько от благорасположения начальства. Впоследствии, уже в XXI веке, на этот же вопрос приблизительно так же отвечал в своем интервью Александр Притула: «Почему 39-й орап не стал гвардейским, а в полку не было ни одного Героя Советского Союза? Вообще в вопросе с наградами многое зависело от авторитета командира полка. Если бы командиром полка остался А.Г. Федоров, так наверняка было бы 7–8 Героев Советского Союза. В 241-й бад, которой командовал впоследствии Федоров, было воспитано 27 Героев. То же самое касается и почетного звания «гвардейский». Скажите, а почему не стал, к примеру, гвардейским 402-й истребительный авиаполк, уничтоживший в войну 810 немецких самолетов – рекорд не только для авиаполков СССР, но и для всех союзников во Второй мировой войне? Или почему не стал гвардейским 4-й истребительный авиаполк – Кишиневский, – из которого вышли четыре дважды Героя Советского Союза, причем двое из них – А.К. Рязанов и П.Н. Степаненко – прошли с ним всю войну? Я был представлен к званию Героя Советского Союза только осенью 1944 года. На тот момент я уже совершил более 100 боевых вылетов на ближнюю разведку, а к концу войны – 150 вылетов» [106].

Ответ моего отца на этот же вопрос был совершенно иным: «Мы несли слишком большие потери!»

Потери на войне неизбежны, но, судя по его ответу, он сам считал их чрезмерными, не всегда объективными и оправданными.

Давайте попробуем разобраться вместе.

Все потери в авиации происходят по трем причинам: боевые потери, неисправности техники, человеческий фактор.

О неисправностях техники отец знал не понаслышке. Еще до армии он окончил профтехшколу и стал неплохим автомобильным механиком. После Вольского авиационного училища работал авиатехником, борттехником, военпредом на авиационном заводе. Как рассказывала мать, его несколько раз арестовывали за то, что в воздухе останавливался двигатель, в паспорте которого стояла подпись отца, отвечавшего за его техническую исправность.

В отличие от своих друзей-летчиков и штурманов отец слишком хорошо понимал, на тысяче каких случайностей висит жизнь всего экипажа. В его личном деле я прочитал запись: «Летать не любит».

Когда я спросил у отца: «Неужели ты правда не любил летать?» – он спокойно подтвердил, объяснив все на примере нашего старенького «Запорожца»: «Если он поломается, то ты свернешь на обочину и будешь ремонтировать. А если сломается самолет?»

Аварии и катастрофы по техническим причинам были бедствием довоенной авиации. Командующий ВВС РККА Рычагов как-то не выдержал и сказал в лицо Сталину: «Мы летаем на гробах». Эта фраза в конечном итоге стоила ему жизни. Страшная аварийность в ВВС накануне войны вызвала такой гнев Сталина, что в авиации стали насаждаться драконовские меры. Чудом спасшихся после аварии летчиков могли упечь в тюрьму за допущенную ошибку в пилотировании, за несущественное нарушение какого-нибудь пункта инструкции.

Наряду с этим были приняты и действительно нужные меры. После того как в разбившемся самолете нашли забытый кем-то из мотористов ключ, который застопорил троса управления элеронами, то весь инструмент стали маркировать личными номерами авиационных специалистов. За подобную забывчивость ввели уголовную ответственность. Было установлено правило: работа, начатая одним человеком, не могла передаваться другому. Именно тогда стал популярен лозунг: «В авиации нет мелочей!» Все это было совершенно правильно.

Пе-2 не относился к числу капризных или неудачных машин. При нормально организованном ремонте и своевременном техническом обслуживании число аварий из-за технического состояния самолетов было незначительным. Из воспоминаний ветеранов 39-го полка я не помню ни одного случая, чтобы экипаж погиб по этой причине. К тому же самолет имел два двигателя, а даже один работающий двигатель позволял совершить безаварийный заход на посадку. Всегда, конечно, присутствовал такой фактор, как лопнувшее колесо, оборвавшийся трос управления. Однажды еще до войны самолет отца столкнулся с гусем, но, к счастью, все обошлось.

Человеческий фактор: ошибки летчика, ошибки штурмана, ошибки стрелка-радиста. Самая распространенная ошибка, которая могла привести к аварии или даже к катастрофе (авария с человеческими жертвами), – это ошибка при заходе на посадку. Здесь могла быть и неправильно выбранная скорость, не тот угол пикирования, не учтен встречный ветер, посторонние предметы на посадочной полосе, яма или бугорок.

К тому же, по общему мнению, посадка на «пешке» была весьма сложна. Стоит допустить ошибку – потерять скорость или выбрать неправильный угол, – как самолет начинает «козлить». При заходе на посадку радует одно: бомб уже нет, бензобаки почти пусты.

Ошибка при взлете всегда чревата именно этими факторами. Тяжело груженная бомбами, боезапасом, топливом машина при ударе о землю или опрокидывании может взорваться на своих же бомбах, сгореть от разлившегося топлива. Очень часто при взлете не хватало длины летного поля или при рулежке самолет не выдерживал направления на взлет.

Большую роль играли погодные условия: скользкий грунт, снег, грязь, попутный или боковой ветер, парение земли. Все это значительно усложняло и взлет, и посадку, увеличивая и без того большую вероятность катастрофы.

В первый период Великой Отечественной войны очень частыми были грубые посадки «пешек», при которых ломались основные опоры шасси, гнулись лопасти воздушных винтов, сминался низ фюзеляжа.

При вынужденной посадке почти всегда погибал штурман, которого раздавливало сорвавшимся с болтов крепления двигателем. Поэтому штурман, если успевал, покидал самолет на парашюте.

Весьма распространенной причиной аварии могла быть потеря ориентировки. Не зная, куда лететь, экипаж бесцельно жег бензин и, не найдя аэродром, садился на вынужденную, где придется. Иногда теряли контроль над тем, сколько горючего оставалось в баках.

Практически до середины 1943 года штурманы полка игнорировали радиопривод при возвращении с задания. Он, конечно, не был панацеей, но тем не менее включенный радиополукомпас давал хотя бы общее направление следования.

Однажды Сергей Карманный «приложил «пешку» на посадке. Причина заключалась в том, что летчик выпустил шасси уже перед самой землей. Стойки не успели стать в фиксаторы и при ударе о землю сложились. Далее самолет двигался по аэродрому уже на фюзеляже. Случалось, что при посадке просто забывали выпустить шасси или начинали их убирать, а самолет еще не оторвался от земли.

В одном из боевых вылетов в задней сфере раздался взрыв. Оказалось, что, отбиваясь от мессеров, стрелок-радист бросил гранату, но по какой-то причине провозился, и она взорвалась в самой непосредственной близости от своего же самолета.

На Финской один стрелок-радист прострелил хвост своего же самолета, сделав в нем несколько пробоин.

Нередко самолеты получали повреждения от осколков ими же сброшенных бомб. Иногда, только освободившись от бомб, летчик резко брал штурвал на себя, чтобы набрать высоту, но просевший самолет цеплял свою же бомбу. Так погиб командир одной авиационной дивизии.

При уходе на бреющем случалось так, что задевали верхушки деревьев. На самолете Сергея Карманного техники обнаружили телефонные провода.

Но ошибки летчиков, штурманов, стрелков не ограничивались только этим. Боевая работа – это в значительной степени борьба за то, кто ошибется первым: ты или противник.

Боевые потери. Случалось так, что потерявший ориентировку штурман восстанавливал ее, выходя на какие-нибудь яркие ориентиры: железную дорогу, станцию, населенный пункт. Но там, как правило, были зенитки, истребители. Если летчик привозил пробоины, полученные именно таким образом, это считалось моветоном. Нагоняй от командования был неизбежен.

Боевые потери от зенитного огня в основном происходили тогда, когда самолет находился уже на боевом курсе. В эти самые страшные мгновения никакие эволюции не производились. Если экипаж погибал таким образом, то это воспринималось как судьба.

Многое зависело от слетанности всех членов экипажа. На стрелка-радиста возлагалась задача увидеть разрывы первого залпа зениток. Если они первый раз промазали, а самолет не отреагировал, то вторым попадут точно. Как рассказывал отец, из-за рева двигателей в самолете ничего не было слышно, а разрывы снарядов сзади летчику не были видны. Штурман же просматривал в основном нижнюю полусферу. Вот почему «главным по зениткам» назначался стрелок-радист.

Несколько иная специфика была у разведчиков-истребителей.

«Больше всего приходилось сталкиваться с мелкокалиберной зенитной артиллерией (МЗА) противника и реже со средней и крупнокалиберной. Это было связано с тем, что в основном разведка ведется на высоте 3000 м. МЗА как раз эффективна на этой высоте. При попадании в сферу огня МЗА (эрликонов) смотрим, где рвутся снаряды первой очереди. Ввиду того, что поправка по высоте и упреждению противником берется очень быстро, летчику нужно также быстро реагировать на изменение огня. Если снаряды рвутся слева, снизу – уходить вправо, вверх и наоборот. Опыт показал, что снаряд МЗА приносит повреждение, если рвется на одной высоте с самолетом на расстоянии 5—10 метров или прямым попаданием. Если снаряды рвутся впереди, то надо уменьшать скорость, если сзади – увеличивать. На высоте 200–300 метров уходить на солнце или в облака (если они близко). Если нет ни того, ни другого, то переходить на бреющий и уже использовать складки местности» [7, с. 7].

В противоборстве с истребителями главное – это успеть заметить противника первым, а в дальнейшем, как в партии в шахматы, постоянно просчитывать наперед его и свои ходы. Как вскоре обнаружили летчики, в случае ухода на пикировании их не мог догнать ни один истребитель противника.

Основным боевым построением для «пешек» считалась девятка. Полк вылетал тремя девятками. Именно под девятку строилась огневая защита строя. Отец часто рассказывал, что при таком вылете у каждого стрелка, штурмана, летчика был свой сектор обстрела. И если тебя атакует противник из другого сектора, то ты не имеешь права стрелять, так как твои пулеметы смотрят в закрепленный сектор, а тебя прикроет другой самолет, в зоне охраны которого ты находишься. В сущности, все это было правильно, и строй девятки представлял достаточно грозную силу. Но все это имело смысл только до первой потери. Дальше всегда появлялось слабое звено – какой-нибудь самолет, которого уже не защищали пулеметы товарищей. Истребители набрасывались на эту машину, потом на следующую.

Места в девятке были далеко не равноценными. Иные штурманы в обычных бомбардировочных полках, которые ходили на цели только в составе девяток, совершив более полусотни боевых вылетов, ни разу не стреляли по истребителям противника.

Но были в девятке места, которые сами экипажи называли «коммунистическое место». Это крайне правый или крайне левый ведомый замыкающей тройки в зависимости от того, в какую сторону придется делать поворот над целью. Радиус разворота у него максимальный, и в соответствии с этим он находится в зоне огня зениток дольше всех. И хотя коммунистами были в советской авиации практически все летчики и штурманы, между собой они в шутку называли это место «коммунистическим» как требующим максимальной выдержки.

Вот как описал один из вылетов Михаил Атражев:

«5 марта 1943 года. В составе девятки летим бомбить укрепрайон у г. Изюм. На высоте 800 метров нашу девятку атакуют четыре Ме-110. Одна пара пристроилась к нашему хвосту и подожгла правый мотор. Расколошматила мой зарядный ящик, что, кстати, и спасло меня.

Командир попытался погасить пламя пикированием, но только потерял высоту. При вынужденной мы не дотянули до лесной поляны и упали на деревья. Командира – Николая Ананьева – буквально разорвало стволами деревьев, штурман Николай Соколов тоже был мертв, у него почему-то был полураскрыт парашют. Мне удалось выбраться из горящей кабины. Стал уходить в лес, полагая, что нахожусь на территории противника. Но оказалось, что упали на своей, в трех километрах от линии фронта. С помощью солдат-артиллеристов похоронил своих товарищей и через три дня был уже в своем полку, успев перехватить заготовленную похоронку».

Сбили Атражева 5 марта, вернулся в полк 8 марта, а уже 9 марта, как свидетельствуют записи в его летной книжке, он совершил два боевых вылета.

После того как полк начал нести боевые потери, сформировать девятку из состава одной эскадрильи становилось невозможно. Стали летать смешанные девятки, а затем в полет стали уходить по восемь, по шесть, по три самолета.

Однажды, при вылете шестерки, сразу же на взлете выяснилось, что у самолета Хуторова не убираются закрылки, и Пе-2 не смог набрать нужной скорости, чтобы занять свое место в строю. Боевой строй оказался нарушен изначально. Остальным самолетам звена, летчиками которых были Куфтарев и Глыга, некуда было пристроиться, и они полетели вне боевого построения. Расплата наступила незамедлительно. Над целью истребители сбили самолет Хуторова, а затем Куфтарева и Глыгу. Из девяти членов экипажей на парашютах выпрыгнуло только три человека: Глыга, Семичев, а также стрелок-радист из экипажа Хуторова Михаил Наумов.