Текст книги "Жди, за тобой придут"

Глава тринадцатая. Бельгия, Гент, июнь 2006.

Говорят, что неизвестность хуже любой явной беды. Всякое злоключение может произойти с человеком, но по свершившемуся факту нередко обнаруживаются способы хотя бы частичной, или даже полной, нейтрализации его последствий. А вот с тем, что ещё никак себя не конкретизировало, а только лишь висит над душой внутренней контроверзой, поделать, увы, ничего нельзя.

Будущее и неизвестное, то есть, недоступное глазам, ушам и банальному логическому анализу, можно «увидеть» и понять только сверхчувственным методом. Как говорится, не пускают в двери – лезь в окно. Однако даже тот, кто имеет в этой области некоторые врождённые или новоприобретённые «таланты», в вопросах личного интереса натыкается на вполне закономерные трудности.

Сверхчувственное восприятие несовместимо с желаниями и эмоциями, и поэтому пользоваться им может только бесстрастный человек. Бесстрастный хотя бы в той области, куда он пытается направить свои тайные «локаторы» и «подслушивающую аппаратуру».

Костя хорошо знал эту тонкость и на свои «сверхспособности» никаких расчетов не делал.

На следующее утро после разговора с Эвелин он получил от неё короткую смс-ку, отправленную, судя по всему, из зала ожидания в брюссельском аэропорту, со следующим текстом: «Вылетаю через полтора часа. Буду на связи, как договорились. Пиши, звони. Э.»

Сухость и лаконичность сообщения повергла Костю в некоторое уныние. Он ответил размашистыми пожеланиями доброго пути и скорейшего мистического триумфа; однако в чистую и здоровую глубину его «духовного» существа упало горькое зёрнышко сплина.

Конец этого грустного дня ознаменовался, тем не менее, сразу двумя мажорными событиями: в пику главным прогнозам на начало турнира, самостийная Украина вышла в одну восьмую финала, воплотив в жизнь сокровенные мечты и слёзные надежды многих любителей футбола из бывшего Советского Союза; а кроме этого, неважнецки стартовавшая в нынешнем чемпионате Франция сумела занять второе место в группе G, показав в последнем матче неплохой футбол и явный прогресс, как в командной игре, так и в индивидуальном творчестве на поле.

«Вот так всегда в жизни: возникает болезнь – значит, лекарство тоже находится где-то рядом, – подумал Костя, перед тем, как заснуть. – Рыбок, что ли, завести? Или, может быть, кошку?..»

Субботнее утро цинично поставило вполне закономерный для уикенда «вопрос имени товарища Чернышевского», ответа на который искать в этот раз почему-то решительно не хотелось. И даром, что лень, или леность, предполагалась некоторыми теистическими доктринами «one of the deadly sins». В западноевропейскую реальность начала двадцать первого века этот грех вписывался как нельзя лучше.

«Так вот, так вот какая ты, весна!..» – готовя себе завтрак, пропел Костя немного запоздалую для второй половины июня строчку из популярной некогда песни. Продолжать цитату, однако, не стал.

Нашинковав в глубокое блюдо два свежих огурца, кучу зелени, болгарский перец, дольку чеснока и три помидора, он по-отечески улыбнулся плодам своей вдохновенной работы, погасил плиту, выложил в тарелку только подоспевший молодой картофель, заправил оба блюда оливковым маслом и довольный сел трапезничать.

Едва только Костя вышел из-за стола, как тут же в недрах прихожей подал свой голос мобильник.

Звонил Кирюха.

– How are you, старик? – вежливым басом, с некоторой едва уловимой бардовской хрипотцой в голосе, поинтересовался он. – Давно не виделись!

– Давненько, – радостно подтвердил Костя. – Я-то в порядке. А ты чего так долго не объявлялся?

– Переездом был занят. Крутился день и ночь, как тот ещё васюкинский шахматист. Короче, Костян! Имею такую новость: у вас в Генте на одного жителя стало больше.

– Да ты чё?! Серьёзно, что ли?!

Голос в трубке самодовольно хрюкнул.

– Живу я, Костик, теперь на Ньюланде – от тебя в пяти минутах ходьбы.

– Очуметь!! Так это дело надо того… «полить шампанским», то есть!

– А зачем бы я тебя в субботу утром стал беспокоить, как ты думаешь? К себе, правда, пока не зову. У меня сейчас квартира выглядит примерно как Рейхстаг в мае сорок пятого. Вчера только вещи перевезли. Ты уж не обессудь.

– Понимаю и искренне сочувствую... Тогда, может быть, в Дулле Грит? Помнишь ещё такое заведение?

– Помню. И не возражаю!

– Они в двенадцать открываются. С полпервого я буду ждать тебя там. Подгребай.

– Хорошо, жди!

Пивное кафе Дулле Грит, названное по имени гентской «Царь-пушки» длиной 5 метров и весом 16 тонн, было расположено на Фрайдахмаркте, напротив памятника Якобу Ван Артфельде. Пушка, красовалась тут же, неподалёку – у парапета набережной, по дороге к Молочному мосту.

Как в отношении интерьера, так и по объёму пивного меню, представленного здесь довольно уникальным образом – в виде фотографий бутылок и стаканов – кафе было шикарным. В Костином личном рейтинге этот бар числился под № 2, после Ватерхауса, и располагался вдвое ближе от его дома, чем лидер списка.

Получилось так, что на Фрайдахмаркт оба приятеля вышли одновременно: Костя, топал налегке по Каммерстрат, а Кирилл, с синим целлофановым пакетом в руках, – по Бауделострат.

Не отличаясь комплекцией, имея один цвет волос и будучи одетыми в лёгкие шорты до колен и похожие цветастые майки свободного покроя, русскоязычные эмигранты, обнимавшиеся на середине площади, вполне могли бы сойти за постаревших бойскаутов, некогда числившихся в одном отряде и вот теперь, через двадцать лет разлуки, случайно встретившихся в чужом городе, далеко от своей исторической Родины.

После обмена тёплыми приветствиями и минутного обсуждения дальнейшей тактики «бойскауты» решили занять столик внутри бара и заказать по местной диковинке – большому стакану Kwak (8% алк.), который, кстати говоря, только внутри и подавали.

Смысл процедуры заключалась в том, что стакан объёмом 1.44 литра, имевший вид полой стеклянной гантели, один конец которой был наглухо запаян, а другой – открыт алчущему рту, выносили заказчику в специальном креплении из дерева. (Сама по себе на горизонтальной поверхности «гантель» удержаться не могла).

В прошлом стаканы вместе с креплениями часто воровали, и официанты оказались вынужденными пойти на исключительную меру: у каждого заказывавшего большой Kwak они требовали по одной туфле.

Кирилл отдал официанту левый кроссовок, а Костя – правый сандаль, после чего две стеклянные «гантели» в креплениях были поставлены перед каждым. Обувной залог официант, как и полагается, препроводил в сетку, наподобие баскетбольной, только без дырки внизу, и поднял к самому потолку в центре зала при помощи верёвки и металлического ворота.

– Ну, что, за встречу и за твой переезд? – весело предложил Костя.

– Давай! Теперь мы соседи! – ответил Кирилл и осторожно поднял свою тяжёлую и неустойчивую «гантель».

Отпили по глотку, удовлетворённо вздохнули, и только Костя вознамерился что-то сказать, как в дверь ввалилась толпа немецкоговорящей молодёжи, судя по всему, студентов.

Два престарелых «бойскаута» в шортах, с пивными «гантелями» и с одной босой ногой каждый, сидевшие у окна неподалёку от входа и бывшие до этого единственными посетителями бара, вызвали у иностранцев бурю восторга. Когда к ним подошёл кельнер, и их зычный гогот наконец прекратился, у давно не видевших друг друга приятелей вновь появилась возможность для общения.

– Кирюх, я всё понимаю: дела, переезд, но хоть пару смс-ок коротеньких ты мог закинуть?

Упрёк был справедливым. Новоиспечённый житель Гента не давал о себе знать месяца три, а то и все четыре. В недавнем прошлом, когда он снимал квартиру в Лёвене, где получал второе высшее образование, приятели часто навещали друг друга.

По делу пивной филиации Кирилл был талантливым и перспективным учеником, а это в общении с Костей всегда служило гарантией надёжности человека, как товарища и как здравомыслящей, свободной личности в целом.

– Костян, ну, я же тебе говорил, что весной иду на диплом и вряд ли буду досягаем. Вот защитился в конце мая, можешь меня поздравить. А тут сразу хата в Генте обломилась – у русской семьи одной «по наследству» принял.

– Ладно, поздравляю – и с окончанием вуза, и с переездом!

Чокнулись ещё раз. Трём немецким подросткам – а всего студентов, включая девушек, было восемь – принесли по большому Kwak, в то время как остальные положились на вкус официанта и пили теперь что-то из оставшегося разливного списка.

Ритуал отъёма обуви сопровождался смехом и гортанными звуками, среди которых легко можно было уловить хорошо известные «фантастиш», «натюрлих» и «зеер гут».

– А ведь приедешь к ним в Германию, и чёрта с два ты вот так без напряга, на своём родном языке (да и вообще на каком-либо, кроме немецкого) чего-то эксклюзивного там закажешь.

– Верняк! Эти чудики – те ещё васюкинские шахматисты. Мы тут после выпуска мотались с группой в Ахен, и, если б не пара наших девок, которые по-немецки шпрехали, дальше «ein bier» у нас дело бы не пошло.

– Во-во!.. А, кстати, Кирюх, ты в нидерландском-то продвинулся хоть немного?

– Да так, децл. Язык чудной уж больно – сплошная матерщина! Я от одного только «хуе морхен» («доброе утро») полгода краснеть отучался. Листочек у них, видишь ли, «блядье»; святой Иов – «Синт-Йоб». Но особенно меня веселят отрицания: хочешь, например, сказать: «у меня нет ручки», говоришь: «я имею хрен ручка». И всё с этим вот «хреном» (пишется «geen» по-голландски), понимаешь?

Костя засмеялся.

– Открою тебе страшную тайну, мой друг! Русский мат привёз из Голландии Пётр Первый, вместе со словами типа «стул», «бот», «люк» и «шхуна». Просто голландцам любое серое и дождливое утро всегда было «добрым», а ему… короче, ты понимаешь.

– Сам придумал, или какой-нибудь васюкинский шахматист подсказал? – усмехнулся и чуть, было, не расплескал пиво у себя в «гантели», Кирилл.

– Эпос народный, дружище!

– Ну-ну. Скажи ещё: «революционное творчество масс»... Да, я ж совсем забыл, Костян, у меня для тебя презент! – Кирилл поднял свой целлофановый пакет и выудил оттуда потёртую общую тетрадь в клеёнчатой обложке серого цвета. – Вот!

– Что это? – недоумевающе спросил Костя и наугад открыл тетрадь посередине. От вида чистых, хоть и пожелтевших листов он ещё больше изумился. – Ты меня никак писчей бумагой решил снабжать?

В этот момент немецкий флэш-моб в глубине бара дико заржал. Как вскоре выяснилось, один из парубков, пивших Kwak, так сильно торопился, что вылакал уже больше половины «гантели» и естественным образом попался на фишку, на которой ловятся все иностранцы.

По закону Бернулли сужение трубы всегда ведёт к тому, что скорость протекающей по ней жидкости скачкообразно возрастает. Вследствие этого, когда поверхность пива в «гантели» достигает её самого узкого места, ничего не подозревающий бедолага наклоняет сосуд с намерением сделать очередной глоток и получает мощный выброс жидкости прямо в лицо.

Посмеявшись над рыжим олухом, смущённо вытиравшим свой фейс и майку, Кирилл опять повернулся к Косте:

– Да нет, здесь текст только в начале, – он показал первые несколько страниц, и Костя действительно увидел что-то нацарапанное убористым, очевидно, мужским и потому не очень аккуратным почерком. – Дома поглядишь. Думаю, тебе понравится. Это я у себя в новой хате обнаружил. Какой-то хитрый васюкинский шахматист накрапал. И, судя по всему, давно – бумага, видишь, какая жёлтая. Фантазия, конечно. Но забавная… Бывшие жильцы говорят, что это не их. Бери, короче, вместе с пакетом!

– Ладно, пасибки, коль не шутишь! – сказал Костя, так ничего толком и не поняв, однако пакет вместе с тетрадью взял.

После этого приятели ещё долго сидели в Дулле Грит. Прикончив Kwak, они выкушали по девятиградусному Delirium Tremens, затем по La Chouffe – всё из разливного ассортимента – и, уже порядком навеселе, отправились гулять по улицам города.

– А давай в Графенстейн сходим, на гильотину посмотрим? – предложил Костя, когда они оказались в непосредственной близости от этого монументального памятника древнего зодчества и культуры.

Сходили в Графенстейн, замок графов Фландрских, построенный в девятом веке, посмотрели экспозицию средневековой утвари.

Служителям музея пришлось долго уговаривать Кирилла не ложиться на столик гильотины и не просовывать голову в отверстие под ножом, потому как он настойчиво требовал соблюдения «обыкновенных человеческих прав», в том числе и «права на имитацию казни», которое он, по его мнению, приобрёл вместе с входным билетом.

– Ну, чего тут криминального?! – обиженно спорил он с бельгийцами. – Я хочу просто понять, – ясно вам это или нет: «понять!» – какие именно ощущения могли быть у человека в тот момент, когда его башка вот так вот торчала из дырки, – Кирилл жестами показал, как именно торчала башка, – когда вверху был нож, а внизу мешок с уже отрубленными головами. И всё! Это же так просто!..

По дороге на Хрунтенмаркт, само собой, заглянули в Ватерхаус, хлопнули по стаканчику Westmalle, наложили на него Chimay. И уже допивая остатки пива, Кирилл сообщил:

– Я нажрался, как самый последний васюкинский шахматист… Ты не обижайся, Костян, но мне теперь одна дорога: домой и в люлю.

– Что, спать?! А как же футбол?

– Да какой мне теперь футбол!.. Если к Аргентине проснусь, то ещё, может, гляну, чего у них там выйдет. Ты мне звякни, кстати – для контроля.

На том и разошлись. Дома Костя принял тёплую ванну, доел оставшуюся картошку, сделал себе пару бутербродов, налил крепкого кофе и расположился за кухонным столом, намереваясь взглянуть перед матчем на рукопись, переданную Кириллом.

Когда он дочитал текст до конца, почти весь хмель странным образом выветрился у него из его головы. Костя задумчиво вернулся на кухню и налил себе ещё одну чашку кофе. Второй раз он читал рукопись гораздо медленнее, периодически останавливаясь, зачем-то поднимаясь с места и блуждая по квартире.

Увидев на подоконнике чёрный маркер, Костя взял его в руки и старательно вывел на обложке тетради английское название: Mysterious Redemption. После чего снова открыл первую страницу и медленно побежал глазами по строчкам…

«…Раскрылось всё, конечно, самым заурядным образом. Вечерняя перекличка, и тут нет одного. Ну, само собой, переполох. По второму разу фамилии стали выкрикивать, бегать, по рожам зыркать. Даже фонариком светили, чтобы, значит, физиономию недостающую обнаружить. Зэки тоже как-то заёрзали, стали нервно перебрёхиваться, похихикивать. Три охранника с майором во главе побежали в камеру. Как эти остолопы могли не заметить, что никто оттуда не вышел?! Ведь двери открывали каждую по очереди. Пьяные что ли были все вдрыбаган? Вскрыли камеру, а там никого... Что тут началось! Сирены, мигалки, автоматчики по всему зданию носятся. Мат-перемат стоит. Майор глотку дерет, не умолкает. Кого-то из конвоиров вроде ударил даже. Еще бы: несколько лет уже ни о каких побегах слыхом никто не слыхивал. И тут нате! На улице тоже искать принялись. Да без толку всё. Где это видано, чтобы из такой крепости да в одиночку?!

Старожилы рассказывали, что до капремонта – это ж чёрте когда было! – так вот до капремонта был один случай. Дернули тогда шестеро. Четырех охранников положили, автоматы у них похватали и во двор. Там еще несколько человек прямо на месте ухайдокали. Прыгнули в тюремный Уазик – повезло ведь дуракам! – тут же в двух шагах стоял, ну, и дёру. Забор тогда, говорят, плохонький был, а Уазик-то бронированный. Одним словом, так без потерь за воротами и оказались, еще и постового на вышке достали – кто-то у них там стрелял уж больно хорошо. Их потом целый месяц искали, все окрестные леса перевернули. Чем дело кончилось, так никто и не узнал. Ходили слухи, что повязали двоих где-то в городе. Они к тому моменту пару касс грохнули, ну, и пырнули кого-то, что ли, да, кажись, даже не одного. В общем, вроде как, вышак им светил. Только ведь кто его знает? Может, брехня это всё. Здесь же у нас какая информация!

А этот случай покруче вышел. Парня-то, как выяснилось, никто не видел. Ну, не выходил он из камеры, и все тут! В тот вечер оперов понаехало. Майора нашего, похоже, сильно трясли. Только что он им мог сказать? – Сам ведь, как водится, в такую лажу ни черта не врубался. Потом эти ищейки еще несколько дней по всему зданию ползали, рулетками что-то мерили, линии всякие чертили. Нас допрашивать стали, каждого по очереди. Меня, помню, вызвали, долго куда-то по коридору вели. Я в той части тюрьмы до этого никогда не был. В кабинет какой-то пришли, меня посадили в центре, как у них заведено. Допрашивал лысый мужичонка, вот только почему-то в штатском. Начал как обычно: кто такой, за что сидишь? Про родственников даже поинтересовался. Потом, видимо, ему самому надоело, и он мне прямо в лоб:

– Отвечай, – говорит, – был лично знаком со Станиславом Лопатниковым?

Ну, что я ему мог тогда сказать? Объяснил, что так, мол, и так: знаком был, настолько насколько это в наших здешних условиях вообще возможно. Он заинтересовался, хоть виду старался не подавать. Как, при каких обстоятельствах познакомились, на какие темы общались? Хотел я ему объяснить, на какие темы здесь у нас обычно принято общаться, да сдержался. Стас ведь фигурой был, действительно, в местную обстановку немного не вписывающейся. Я и сам тогда не сразу поверил, что у него получилось...

Все его разговоры я ведь поначалу как воспринимал? Ну, скучно парню, вот и мучается дребеденью всякой. В одиночке-то и не такое с людьми бывает. До сих пор не знаю, кстати, почему он ко мне расположение почувствовал. Он ведь здесь практически ни с кем не общался. Выведут, бывало, нас на улицу. Зэки сядут кучками, кто покурить, если есть что, кто так, послушать. А он все время особняком сидел, только со мной, когда я рядом оказывался, парой слов иногда перебросится, и всё.

Один раз – года четыре назад это было – вышел он во двор какой-то непривычно весёлый. Полчаса мы с ним трепались, я, хотя, всё больше слушал. Про себя думаю: эка брат, тебя двинуло. Такой ахинеи мне здесь – да и не только здесь! – слышать ещё не приходилось. А он, знай, свое мне талдычит. Востоком интересовался. Была у него какая-то книжка. Он ее, наверное, раз сто прочитал – времени-то ведь навалом.

Что он мне тогда плёл? Теперь уже всего не упомнишь. Что-то про возможности человека, которые, якобы, в каждом из нас есть, дремлют только; про тайные школы какие-то, где люди, якобы, эти возможности в себе развивают и передают из поколения в поколение на протяжении уже многих веков.

Настроение у него в тот день было хорошее. Пооткровенничать хотелось. И он меня, играючи так спрашивает:

– Загадай, – говорит, – трехзначное число. Ну, какое хочешь, от ста до девятьсот девяноста девяти.

Ну, я, хлоп, ему первое, что в голову пришло – типа, шестьсот восемьдесят четыре, или что-то в этом духе. Он смеется, говорит:

– Да ты вслух-то не произноси, просто загадай и держи в уме.

Ну, я подвоха, естественно, не почувствовал, еще одно число мысленно проговорил. И тут он вдруг без всяких предисловий:

– Двести семьдесят пять, – а сам на меня смотрит и улыбается, загадочно так. Меня тогда, помню, как в прорубь окунули. Глаза вылупил, гляжу на него, рта раскрыть не могу. А он мне:

– Да, ладно, не бери в голову.

Я потом паре человек эту историю пытался пересказать. Они, понятное дело, захотели удостовериться. Подкатывают к Стасу, а тот им:

– Да вы чё, мужики, на солнышке, что ли, перегрелись?

И ржёт. Меня тут такое зло взяло. Ну, думаю: хиромант хренов! Недели две потом на него обижался. И что меня больше всего, помню, злило – так это его дурацкая улыбочка. Сам он ко мне не подходил, нет. Извиняться даже и не пытался. Я тогда ещё думал про себя: «У, сволочь гордая!» Издалека только на меня взгляд бросит и ухмыляется. Но вот ведь какая штука: не было в этой его ухмылке ни издевки, ни намека – дескать: «как я тебя одурачил!». Он просто ждал. Знал ведь паршивец, что не смогу я своё любопытство побороть, что пересилит оно и злость и обиду...

Короче, подвалил я к нему однажды. Начать решил издалека. Спрашиваю:

– А кого ты грохнул-то на воле, что аж на целый пятнарик?

Он ни капли не удивился. У него уже тогда это его «тихое спокойствие» во всем начало проявляться. Казалось, бомба сейчас посреди двора разорвется, он и с места не сдвинется.

– Да так, – говорит, – родственников несколько.

– Как же это с твоими «высокими» теориями-то вяжется?

И тут он такое залепил, что мне немного не по себе стало:

– Во-первых, – говорит, – это прокурор так считает, что я их убил. А, во-вторых, всё, что с нами в жизни происходит, всё без исключения необходимо нам для того, чтобы двигаться вперед. Если человек понимает это, то любой ситуацией он может воспользоваться для своего же блага.

Вот так прямо и сказал. Минут пять я, наверное, с мыслями собирался – не каждый же день такие дискуссии приходится вести. Он тоже как в рот воды набрал. Ну, я, когда отошел немного, говорю ему:

– И что, пятнашкой своей ты сейчас тоже вовсю пользуешься?

– Я же сказал: пользоваться можно – и нужно! – всем. Потому что выбор тут простой: либо ты видишь полезные моменты в своем положении, и это тебя обогащает, либо опыт проходит мимо.

И тут я не выдержал. Ну, надо же такую чушь нести! Ехидно так его спрашиваю:

– А то, что опера тебе пару ребер сломали, пока следствие шло, – это как? От этого ты тоже полезный опыт поимел?

Хотелось просто немного съязвить, уколоть его слегка, что ли. А он мне совершенно серьёзно отвечает:

– У меня был страх, теперь его нет.

И замолчал. Да, брат, думаю. Тяжелый случай, можно сказать, клинический.

Я только потом, уже в своей камере вспомнил, что он про прокурора-то говорил. Еле дождался следующий прогулки. Спал даже плохо, всё думал. Как на улицу вышли, я сразу к нему.

– Ты чего хотел сказать-то вчера? – спрашиваю. Он в ответ:

– Ты о чём?

– Сам знаешь, о чём. Что значит: прокурор так считает?!

– А, ты об этом. Да какая разница? Каждый из нас что-то считает, во что-то верит. Чего из-за такой ерунды башку-то себе ломать?

– Нет, ты постой. Дурочку-то не крути. Сказал «а», выкладывай теперь уж и всю азбуку.

История, которую я услышал от него в тот день, показалась мне настолько абсурдной, что я даже не знал, как человеку в здравом уме такое вообще могло прийти в голову. Ни одному его слову я, разумеется, не поверил. Подумал ещё, что, может, стоило Стасу проговориться тогда прокурору о том, как, «на самом деле», все произошло. Дурка-то она ведь всё же не тюрьма, а туда путь ему был бы заказан, сто процентов! Даже если бы он поведал на допросах только половину того, что рассказал мне. Теперь, впрочем, в свете сложившихся обстоятельств, взгляд мой на многие вещи тоже слегка изменился. И основные моменты Стасова рассказа я всё же рискну передать, что называется, «близко к тексту». Если, конечно, получится.

Литературку свою восточную – или какая уж она там у него была – почитывать Стас начал, как выяснилось, задолго до того, как очутился за решёткой. И с роднёй взаимоотношения у него были тогда тоже, мягко говоря, хреновые. Он ведь несколько лет тунеядствовал. На что жил, никто толком понять не мог. То в казино сходит, то акций каких-нибудь прикупит, которые почему-то через неделю в три раза в цене подскочат. Деньги, одним словом, были, но всё какие-то залетные, дармовые, что ли.

Родственникам это было, само собой, чудно. Ведь действительно, если подумать, – ну, как человек таким образом может существовать? Везение – это ж дело такое. Сегодня есть, а завтра тю-тю. Один раз тряхнёт хорошо, и вот ты уже гол как сокол – ни квартиры, ни денег. И помощи ждать неоткуда. Попервости, родители, дяди, тёти всякие пытались ему на мозги капать, перевоспитывать. Стас, как он сам выразился, был в то время куда менее уравновешенным типом. В общем, кончалось это всегда одинаково, то есть руганью. Пару раз доходило даже до мордобоя.

Короче, из близких понять парня не мог никто. Придурком считали, социально опасным элементом. (С такой характеристикой, впрочем, согласилась впоследствии и прокуратура). По большому счету, жил Стас практически отшельником. Подружки случались у него весьма редко, и больше, чем на пару месяцев, как правило, рядом с ним не задерживались. Корешей – таких, чтоб по душам побазарить можно было, водки вместе выпить, погулять – таких Стас, как он сам признался, тогда не имел. Была пара хмырей приблатненных, что вокруг веселух всяких крутятся, особенно где бабки рекой текут. Стас ведь сам на рожон никогда не лез: выиграет, сколько ему на жизнь надо, и отваливает. А с шантрапой всякой связь поддерживал больше как бы для прикрытия, ну, чтобы вопросов поменьше задавали разные интересующиеся, когда он с полными карманами денег из казино отваливал.

Друзей, как он мне сказал, у него не было ещё со школы. Ему они в то время были ни к чему. Вроде как, помешали бы даже – в том, чем он тогда «серьёзно занимался». Я, конечно, пытался из него вытянуть, ради каких таких занятий нужно было жить бобылём, знакомств серьёзных ни с кем не водить и с родственниками постоянно цапаться. Но единственное, что Стас мне тогда ответил, – это, что занятия его были как-то связаны с книжками, которые он читал. И ещё: при помощи этих занятий он стал, в конце концов, тем, кем является.

– Зэком, то есть? – попытался я тогда пошутить.

– Да, ты прав, в том числе и зэком, – ответил он многозначительно, – Можно ведь сначала аванс у жизни брать, а расплачиваться потом, в рассрочку...

Вот такой он у нас был, Стасик наш. Философ. Хотя, слова этого почему-то не любил. Один раз я от него даже такую фразу услышал: «Философия – мёртвая вещь, а занимаются ей только те, которым не дано нечто большее». Он ведь себя не меньше, как посвященным в какую-то чрезвычайную тайну считал. У меня, по крайней мере, такое впечатление сложилось. Впрочем, сам Стас ничего подобного никогда вслух не высказывал. Он, вообще, парень был весьма скромный... Ну, вот, рассказываю сейчас эту историю и не замечаю, что каждый раз говорю о нем в прошедшем времени. Будто в прошлом он где-то остался. Стасу, конечно, – там, где он сейчас находится, – по барабану. Но, если есть во всём этом хоть капля здравого смысла, то в покойники его записывать мне уж совсем как-то не пристало.

Про заработки свои, кстати, он тоже парой слов обмолвился. Оказывается, выиграть, скажем, на рулетке было для него парой пустяков. Он мне даже целую теорию на этот счет задвинул. Мол, информация о том, на каком числе шарик остановится, уже находится в каждом из играющих. Только без «специальной подготовки» никто из них эту информацию в себе обнаружить не в состоянии. Я, было, усомнился, но тут он мне про число то дурацкое, трёхзначное напомнил. Я язык-то и прикусил. Короче, риска в его игре не было никакого. Он если иногда и проигрывал, то, опять же, только для того чтобы подозрения не вызывать – каждый раз в новое казино ходить ведь не станешь.

Моё отношение к этому всему было в те дни двоякое. С одной стороны, рассказы его очень походили на бред пациента из тихого отделения психиатрички. Но с другой стороны, в том, что какими-то сверхъестественными способностями Стас действительно обладал, я ведь сам убедился, хоть и обижался на него потом.

Когда он мне про рулетку рассказывал, я его ещё насчёт себя самого, помню, спросил. Ну, мол, а я такому смог бы научиться? Стас сказал, что теоретически смог бы, только, скорее всего, у меня терпения бы не хватило – на это же по нескольку часов в день надо убивать, и так года два-три, а то и больше, в зависимости от способностей. Одно я, всё-таки, из его рассказа усвоил: если человек сам себе не враг, то развивать в себе такие вещи, только для того чтобы грести «халявные» бабки, лучше не стоит. К чему это в конечном итоге приводит, я мог непосредственно, на его, Стасовом, примере лицезреть, что называется, воочию.

Шняга эта для меня тогда, всё равно, оставался моментом весьма щекотливым, и я старался выудить из Стаса как можно больше информации о том, чего он, на самом деле, при помощи тренировок достиг – до тюрьмы и уже здесь. Он ведь, как я понял, занятий своих никогда не прерывал. И книженцию эту с собой притащил, чтобы справляться по неясным моментам, если надобность такая возникает. Я его ещё просил, помню, показать мне, что за учебник у него такой, но он отнекивался только, объяснял, что мне будет совсем не интересно, и что без предварительных знаний неподготовленный человек там, в любом случае, ничего понять не сможет.

Про способности он тоже говорил всегда как бы нехотя, уклончиво. По отдельным его словам я через какое-то время составил мнение, что Стас неким загадочным образом способен видеть будущие события. Не до деталей, конечно. Но на уровне того, произойдёт что-то или нет, получалось у него весьма неплохо. Демонстрировать такие вещи он всегда противился, не знаю уж почему. Но несколько раз я его, всё-таки, подловил.

Однажды, помню, по поводу праздника какого-то выборочную амнистию должны были объявить. Среди урок об этом не очень-то говорили, но в душе, я знаю, каждый тайно надеялся: а вдруг «попрёт масть», ведь чем чёрт не шутит? Здесь же тоже, по большому счёту, лотерея. Я и сам немного нервничал. Не то, чтобы реально на что-то рассчитывал, но, всё-таки, репутация у меня за время отсидки вроде не сильно подмоченная составилась. В общем, был шанс, как мне тогда казалось.

И вот сидим мы один раз со Стасом, гутарим о том о сём. И тут он, заметив, что я периодически в какую-то задумчивость впадаю, проникновенно так меня спрашивает:

– Что, на волю хочешь?

Я ему, естественно, вопросом на вопрос:

– А ты что, разве не хочешь?

– Да нет, брат, – говорит, – нам с тобой пока здесь придется покантоваться. Не время ещё место жительства менять.

– Жаль, – отвечаю, – если так. Ну, а вдруг?.. Представляешь, какая лафа бы была?!

Он смеётся.

– Сам-то, – спрашиваю, – что думаешь – кого отпустят?

– Ну, если тебе интересно моё мнение, то того-то, того-то и того-то.

И называет, короче, семь человек. Я сначала послать его хотел, за добрые слова, как говорится, но потом покумекал немного, вспомнил кое-что и говорю осторожно:

– Что, из всей кодлы только семерых?

А он мне:

– Поживём, увидим.

И больше мы эту тему не поднимали. До того самого дня, когда выяснилось, на кого жребий выпал. Стас тогда по глазам моим уже сразу всё понял, но ни удивляться, ни каким другим образом проявлять свои чувства по поводу его удачного предсказания не стал. Я к нему ещё некоторое время приставал – насчёт будущего. Ну, чтобы сказал, чего ждать-то, в ближайшее время хотя бы. Но он, кроме общих отговорок и каких-то, как мне казалось, несущественных замечаний, так ничего для меня важного и не напророчил.