Текст книги "Жди, за тобой придут"

Были и ещё случаи, с каждым из которых все «бредовые» увещевания Стаса о возможном и невозможном в подлунном мире постепенно переставали для меня таковыми являться. Сам не знаю, как это произошло, но от общения с ним что-то грузное и застарелое во мне начало неуловимым образом плавиться и терять свою тяжесть. В какой-то момент я понял, что уже вряд ли вернусь к тем «занятиям», которыми изобиловала моя жизнь до нынешней отсидки. Во мне проснулся интерес. К чему? Тогда я, наверное, этого и сам ещё толком не понимал. Но окружающая действительность каким-то непостижимым образом начала менять в моих глазах своё главное качество. Это уже не была действительность безысходного разгула, грязи, насквозь прогнившего, и посему неисправимого, тупого уклада, в котором некогда я сам отвел себе место человека по ту сторону черты.

Закон, впрочем, не стал для меня чем-то более уважаемым. Но видеть себя прямым ему противопоставлением мне теперь почему-то уже не хотелось. Я осознал одну простую вещь: у человеческой жизни есть цель. Что бы об этом ни говорили умные и неумные мира сего, теперь я точно знал, что эта цель есть и у меня, и я должен найти её во что бы то ни стало. Стасу сидеть оставалось ещё очень долго. Мой срок должен был подойти к концу за несколько лет до того, как он предположительно оказался бы на свободе. Но я уже чувствовал, что до того момента, как мы со Стасом вынуждено распрощаемся, я должен узнать от него еще кое-что. Нечто очень важное, настолько важное, что оно, возможно, окажется способным перевернуть всю мою оставшуюся жизнь. И я не ошибся...

Возвращаясь к дотюремной биографии Стаса, считаю себя обязанным упомянуть ещё несколько деталей его так называемого преступления. По его собственным словам, в тюрьме Стас оказался отнюдь не из-за убийства. Всем своим существованием он на протяжении нескольких лет целенаправленно нарушал законы, гораздо более суровые и неумолимые, чем уголовный кодекс. О тех законах не написано, правда, ни в каких сводах, перечнях или каталогах. Для них ещё не придумано даже имен, но они существуют и существовали всегда. Нельзя брать из этого мира что-то, ничего не привнося взамен. Нельзя раскрывать в себе способности, которых нет у обыкновенных людей, и оставаться при этом самым заурядным паразитом и лентяем.

То, что произошло со Стасом, не укладывается в обычные рамки. Однако, в то же время, всё происшедшее с ним в высшей степени закономерно. Более того: Стас знал, что нечто подобное должно было произойти, но продолжал испытывать судьбу. И роковой день настал.

Накануне он в очередной раз сильно повздорил с родственниками и при свидетелях в состоянии крайнего возбуждения пообещал прибить своего дядю. А дядя этот был у него богатый, держал сеть магазинов. В городе состоял человеком известным. И как это обычно происходит с людьми такого посола, натурой обладал весьма вспыльчивой. Плюс ко всему, он был одним из первых новых русских, одуревших в своё время от «свободы», то бишь, вседозволенности, что естественным образом наложило определённый отпечаток на всю его психику.

Одним словом, будучи чуть ли не вором в законе, что, впрочем, вполне сопрягалось с занимаемым им депутатским креслом в городской думе, Стасов дядя имел обыкновение учить бестолкового племянничка жизни, пенять на его беспомощность, бесполезность для общества и т.д. Стас, естественно, отвечал на дядины выпады своеобразно: мол, «вор должен сидеть в тюрьме», «бандюги тебе скоро двухметровочку-то презентуют за особые заслуги перед отечеством», и всё в таком духе.

А тут близился как раз дядин день рождения. Ну, Стас, и решил, опять же в присутствии третьих лиц, пошутить: сказал дяде, что придет на застолье и принесёт подарок «от себя и от братвы», и что наслаждаться этим подарком дядя будет иметь возможность всю оставшуюся вечность, в которую вступит сразу после вручения оного презента.

Дальше всё было как в фильме про гангстеров. Праздник у дяди был в лучших традициях, хотя, в силу неюбилейности даты, отмечали узким кругом, то есть, с родственниками. Стас про свои громкие слова, естественно, забыл, равно как и про дядин день рождения, идти на который он не собирался. Укатил куда-то за город. Вообще ни с кем в тот день не встречался, тренировался на свежем воздухе. (Это я рассказываю с его собственных слов. Официальная версия была, разумеется, другой). А когда поздно вечером домой вернулся, его уже ждали.

Выяснилось, что на дне рождения у дяди он, всё-таки, побывал и «подарок» свой действительно принёс. Его опознала соседка этажом ниже и чудом оставшаяся в живых двоюродная сестра. Последняя, впрочем, сказала, что в дядину квартиру Стас вошёл в маске, как у чеченских боевиков, так что лица его она разглядеть не могла. Но всё остальное – куртка, джинсы, рост, телосложение, и что самое главное, голос! – принадлежали, по её словам, двоюродному брату.

Стас, якобы, вошёл прямо из прихожей, не снимая обуви, в зал, где шло пиршество, извинился за маскарад, поздравил дядю и поставил прямо на стол цветастую картонную коробку. После чего, сказал что пойдёт разденется, причешется, ну, и так далее, а сам шмыг за дверь и был таков. Секунд через двадцать раздался взрыв, да такой, что у всего подъезда стёкла повылетали. За столом живых, само собой, не осталось. А сестричка-то как раз в этот момент нагнулась за чем-то. Вилка у нее упала, что ли? Одним словом, покалечило её здорово: стол-то весь вдребезги разлетелся. Но не убило.

Два месяца в больнице провалялась, а потом главным свидетелем на суд пришла. Кричала, что, если этой сволочи дадут меньше, чем смертную казнь, она разуверится в нашей правовой системе, и т.д. и т.п. А тут ещё у дяди энная сумма денег в тот день исчезла, и, как назло, похожую сумму нашли в загашнике у Стаса. Стас-то не такой уж и бедный оказался! Видимо, не только на пропитание себе «зарабатывал».

Дело было, короче, практически безвариантное. Да Стас, в принципе, ни о каком алиби тогда и думать не хотел. Всё, что с ним произошло, он принял сразу, без колебаний. Как он мне сам говорил, к тому моменту, он уже достаточно хорошо понимал, как строятся материальные события, и сопротивляться кривой судьбе считал бессмысленным.

Он мне даже больше сказал. Не знаю, как передать это без искажений. Данный момент по-прежнему остаётся для меня самым трудным во всей этой катавасии. Я не уверен, что правильно понял слова Стаса, но, как мне кажется, то, что он пытался до меня донести, было примерно следующим. События, которые с нами происходят, то, где мы находимся сейчас, где будем находиться в будущем, вся обстановка, все объекты «феноменального», как он выразился, мира, с которыми нам приходится сталкиваться, не могут доминировать над тем, кто понимает реальное устройство вселенной. Короче, в его конкретном случае, это сводилось к некой «индифферентности сознания» (Стасово выражение) по отношению к окружающим его вещам. В том числе к тюрьме и всем этим, мягко говоря, скотским условиям, в которых нас здесь содержат.

Другими словами, Стасу было до фени, посадят его на год, на пять или на пятнадцать. У меня даже возникло подозрение, что он и вышке бы особенно не сопротивлялся. Но это уже, как говорится, мои догадки. Однако, боже упаси вас подумать, что Стасу было наплевать на свою жизнь. Если честно, более жизнелюбивого человека я, вообще, себе с трудом могу представить! Когда мы с ним разговаривали, вся его манера излагать свои мысли, его голос, жесты заряжали меня какой-то необъяснимой радостью. Теперь я понимаю, что этот человек действительно жил, жил каждое мгновение. Он переживал свою жизнь, если можно так выразиться, в каждом вдохе и выдохе. И, я уверен, продолжает её переживать таким же образом и сейчас.

Оперу в штатском – или кто он там был – я этого всего, разумеется, рассказывать не стал. До сих пор об этом вообще не знает ни одна живая душа. Потому что, как такое расскажешь?! Стас ведь и ещё мне кое о чём поведал в эти долгие месяцы, что мы были друзьями. Он тренировался по своей книжке. По его словам, там были написаны самые невероятные вещи: как научиться летать, как двигать предметы на расстоянии, как перемещаться в пространстве самому. Он говорил, что вся эта информация изложена в его книге в какой-то зашифрованной форме, и что разгадка шифра заняла у него довольно много времени.

Он даже сказал один раз, что кто-то ему в этом помогал, но я, если честно, всерьёз его слова тогда не воспринял. Стас часто сетовал на то, что слишком медленно продвигается в овладении одной техникой, что его уже давно ждут, чтобы поручить какие-то более важные дела. Но, видите ли, какая петрушка: когда человек в один день говорит, что на воле у него теперь никого не осталось, кроме полоумной двоюродной сестрицы. (Он не любил об этом вспоминать, но на том дне рождения ведь присутствовали также и его мать и отец). Так вот в один день он утверждает, что никто его там не ждёт, а в другой говорит, что кто-то ему что-то важное хочет доверить. Тут, знаете, как человека не уважай, а сомнения некоторые волей-неволей начинают закрадываться. Уж так наш рациональный интеллект устроен.

Я ведь себе только отдаленно могу представить, даже после всего услышанного от Стаса, в каких материях бродила последние годы его неутомимая душа. Убедиться в его полной вменяемости случаев было у меня предостаточно. Теперь я в ней, тем более, не сомневаюсь. Кому это всё пишу? – не знаю. Ведь для людей вроде тех, кем я сам был четыре года назад, всё написанное здесь – полнейший бред, то, чего не может быть, «потому что не может быть никогда». Ну, да бог с ним. Вылью весь этот хлам на бумагу, а там будь, что будет. Ведь, по крайней мере, одной вещи Стас меня успел научить: делай то, к чему чувствуешь внутренний позыв, и не задумывайся о последствиях. Мироздание само разберётся, как воспользоваться результатами твоих стараний. Твоя забота – доверять своим чувствам, а логику применять только там, где уместно.

Стас освоил свою технику и, я думаю, уже приступил к выполнению тех неведомых простым смертным задач, которые поставила перед ним чья-то еще более неведомая воля. В тайне я, конечно, надеюсь, что когда-нибудь встречу его «по ту сторону колючки». Через месяц кончается мой срок. И пока мне абсолютно не известно, куда я подамся, что конкретно буду делать. Когда меня допрашивали, я поинтересовался у опера, не нашли ли в камере у Лопатникова какой-нибудь книги. Оказалось, нашли – сборник стихов одного восточного поэта, который умер чуть ли не тысячу лет назад. Вот вам и учебник!

Эх, Стас, жаль не успел ты мне объяснить, с чего начинать-то надо. Но чёрта с два я теперь отступлюсь! Если один человек смог это случайным образом найти, сможет и другой. Я помню, Стас сказал мне однажды:

– Если у тебя есть вопрос, но нет ответа, и если ты ищешь ответ, знай: в это же самое время ответ ищет тебя! И, в конце концов, он тебя найдет, если ты этого действительно хочешь...».

Глава четырнадцатая. Ретроспектива.

– Это старая и очень простая суггестивная техника, которой пользуются в наши дни многие шаманы и парапсихологи индуистского и буддистского толка, – сказала Вера Алексеевна в ответ на Костин вопрос об источнике её знаний и навыков. – Техника позволяет быстро ввести человека в трансовое состояние и работает даже тогда, когда подопытный абсолютно не готов к адекватному восприятию своих видений и чувственных реакций.

Уголки Костиных губ чуть дрогнули при слове «подопытный», и Вера Алексеевна замолчала.

– Ну, ладно, – произнесла она через несколько секунд, – Нам со Славиком уже пора идти по домам, а у вас ещё будет время, чтобы обсудить сегодняшние Оксаночкины видения. Ты, Костик, постарайся окружить свою жену любовью и заботой в ближайшие дни – для вас обоих это будет иметь огромное значение!..

Оба гостя встали и направились к двери. Уже на пороге, во время прощального рукопожатия, Костя поймал в глазах Вячеслава отблеск тревоги и разочарования. Судя по всему, те несколько фраз, которые Оксана смогла произнести, придя в себя, не соответствовали его тайным ожиданиям.

И хотя Костя жалел Вячеслава, для него лично произошедшее стало хорошим известием: теперь едва уловимая напряжённость, всё ещё сохранявшаяся в их отношениях из-за Славиных несбыточных надежд, непременно рассеется.

Дело в том, что пренатальный делирий явил Оксане вовсе не сказочную рапсодию южно-американского кулачества. При погружении в транс, вместо аргентинского ранчо, она увидела всего лишь скромную крестьянскую хибару в одной из маленьких деревушек на острове Хонсю в Японии.

Гипотетическая Оксанина душа обреталась там в малопривлекательном, но довольно сильном и трудолюбивом мужском теле, у которого была сожительница-японка и которое, помимо ежедневной сельскохозяйственной подёнщины, занималось воспитанием пяти юных шаловливых созданий. В свободное от работы время душа неторопливо постигала азы дзен-буддизма, а когда дети выросли и жена умерла, оставила тяжёлое крестьянское бремя и поселилась в располагавшемся неподалёку от деревни монастыре, где и провела остаток дней в постоянных медитациях и учёных беседах.

Такой оказии Славик не ожидал. Костя же, напротив, счёл неожиданный исход этого мероприятия вполне закономерным; по крайней мере, нестыковки между видениями Оксаны и Вячеслава вписывалось в его собственную «теорию реинкарнации».

На протяжении целой недели встретиться со Славой Косте не удавалось: дома тот не ночевал, и днём никто из знакомых его не видел. Костя начал даже слегка волноваться.

Беспокоил его, впрочем, не только Слава, но и Оксана. Первые сутки после эксперимента девушка проявляла признаки того, что врачи назвали бы аменцией: она не могла сосредоточиться ни каком конкретном действии, забывала от том, что нужно поесть, с трудом одевалась, на улицу выходила только под Костиным присмотром, разговаривала очень мало – произносить вслух законченные фразы было для неё сложно, и спать ложилась, против обыкновения, рано.

Костя помнил наказ Веры Алексеевны и старался ни на секунду не оставлять девушку одну. Он сам готовил еду, кормил Оксану из ложечки, читал ей Маркеса и Хемингуэя, брал у соседей видеокассеты с комедиями.

Только на третий день Оксана начала потихоньку оживать: стала улыбаться, задавать вопросы и попыталась что-то рассказать о пережитом.

Перед тем, как ввести её в “total recall”, Вера Алексеевна сообщила, что глубина погружения и реальность ощущений зависят от способности человека, окунающегося в омут своего подсознания, довериться мастеру и максимально отдаться тому, что он будет чувствовать, видеть и слышать.

Оксана старалась, как могла, и происшедшее действительно потрясло её до глубины души. Эффект присутствия, или, лучше сказать, участия, был очень сильным. Она действительно ощутила себя мужчиной – жителем Японии, свободно говорящим на языке этой страны, понимающим и соблюдающим её обычаи, питающимся японской едой, любящим своих детей и уважающим супругу.

Оксана «включилась» в жизнь этого человека, когда ему было тридцать пять лет, и каким-то удивительным образом прожила её в течение получаса до самого конца. Это не было похоже на кино, потому что Оксана не ощущала себя зрителем – она находилась в теле японца, предавалась японским мыслям, совершала японские поступки и сливалась душой с японской религией.

Возвращение в московскую реальность было подобно второму рождению. Оксана, конечно, узнала себя, узнала Костю и их комнату; она помнила всё, что происходило с ней в этой, советской, жизни, но в первые часы после пробуждения та, восточная, биография была для неё гораздо реальнее. Настолько реальнее, что Оксане доставляло невероятные сложности вновь чувствовать себя молодой девушкой, живущей в огромном мегаполисе конца двадцатого века, и говорить по-русски.

Костя попробовал заикнуться о том, что всё увиденное его возлюбленной было результатом гипнотического трюка, создающего гиперреальные галлюцинации, но Оксана ни о каких галлюцинациях и слышать не хотела. Точь-в-точь как прежде Вячеслав. Девушка искренне и окончательно уверовала в переселение душ и даже попросила Костю достать ей что-нибудь по дзен-буддизму, чтобы заново ознакомиться с философией, столь близкой ей когда-то.

Костя не противился новым увлечениям жены, хотя по поводу реинкарнации остался при своём мнении. На Оксанины предложения снова зазвать Веру Алексеевну в гости и устроить аналогичный сеанс для него самого он ответил уклончивым отказом, сославшись на то, что в преддверии сессии пускаться в подобные авантюры было бы с его стороны очень не осмотрительно.

Кроме пары довольно бестолковых брошюр, никакой буддисткой литературы на русском языке в библиотеке МГУ не обнаружилось. Оксана была вынуждена набраться терпения и ждать, когда Вячеслав вернётся из скитаний и поделится с ней книгами на других наречиях.

Английским она владела довольно сносно, и прочитать какой-нибудь несложный религиозный текст для неё не составило бы большого труда.

Объявился Вячеслав на восьмой день. Костя случайно наткнулся на него, когда тот неторопливо шел по проспекту Вернадского в сторону общежития.

Мятая одежда и «уголовная» небритость говорили об отсутствие элементарных удобств в тех местах, где Слава находил себе приют в течение прошедшей недели.

– Здорово, пропащий! – радостно приветствовал его Костя, не обращая внимания на понурую физиономию приятеля. – Где ж это тебя столько времени носило, горе ты наше луковое? Никак в переходах да на вокзалах душевной свободы или романтики искал?.. Ты, что же, сам Веру Алексеевну к нам привёл, всё, можно сказать, устроил и после этого растворился в воздухе? Не гоже так поступать, брат, совсем не гоже!

– К чему теперь всё это, Константин? – неожиданно резко и угрюмо ответил Вячеслав. – Скажи лучше, как Оксана себя чувствует?

– Да с ней всё в порядке, старик! Ты что?.. – ответил Костя и слегка осёкся. – Теперь будете на пару меня убеждать в достоверности своих видений.

Вячеслав устало хмыкнул.

– Ты знаешь, Кость, меня, если честно, от всей этой глупой людской вигильности уже наизнанку выворачивает. Спать хочу. И в ванну. А после – чтобы целые сутки никто меня не трогал.

– Понял – не дурак, состояние, близкое к критическому? Ладно, топай в общагу, отсыпайся. Завтра к тебе заглянем.

Мироздание редко устраивает кардинальные повороты в жизни людей, не развесив заблаговременно, и где только можно, знаки, подсказки, намёки. Как говориться: «умеющий видеть, да увидит; имеющий уши, да услышит».

Человеческое сознание и воля бессильны что-либо изменить в предначертанном пути. Однако никто из обычных людей заранее не знает, что именно провидение вписало в его биографию. Каждый, кто думает, что он каким-то поступком или решением изменил судьбу, пребывает в заблуждении, потому что это его действие как раз и было запрограммировано невидимым, но вездесущим «программистом» вселенского Творения.

 
Нас по сцене всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца.
 

Так сказал древний поэт, проникший в тайны Существования и завещавший свою мудрость поколениям суетливых и чересчур самоуверенных потомков.

Для слепых свобода выбора – это стимул к жизни, для начавших понимать – стремительно теряющий свою обманчивую силу мираж, а для постигших Истину – великая ответственность.

Боль и страдания в нашей жизни происходят от человеческой невнимательности и глупого эгоцентризма. Человек думает, что он – нечто самостоятельное, нечто, наделённое волей и разумом. Ему абсолютно невдомёк, что никаких своих мыслей у него нет, и никакая своя воля ему не присуща.

Мы все – просто глупые паяцы, возомнившие себя богами. Мы привязываемся к миру вещей и к близким людям, думаем о них как о своей собственности, вожделеем их и совершенно не подозреваем о том, что не только предметы и живые существа, нам не принадлежат, но даже наши собственные тела.

Всё, что с нами происходит, – это выверенный до мельчайших подробностей спектакль, в котором мы, как актеры, ни на одну букву не смеем отступить от неведомого и предельно жёсткого сценария.

Зачастую, мы играем свои роли скрепя сердце, нас постоянно гложет зависть и недовольство идеями «режиссёра», и мы, безмозглые аматёришки, время от времени подумываем о дерзких «импровизациях», о «бросании вызова авторитетам», о «свободном искусстве».

Какая эгоцентрическая нелепица! Какой самовлюблённый инфантилизм!

Мы всего лишь говорящие куклы, наделённые способностью наблюдать. Всё, что от нас требуется, – это полностью и безоговорочно отдаться движениям Кукловода, раствориться в нашей игре, безмолвно созерцать её, и тогда мы сможем увидеть Его лик, почувствовать Его безмерную любовь и заботу о нас и осознать Его тотальную непогрешимость.

Он есть, а нас нет. Он жив, а мы мертвы. Вернее, даже не так: нас, как отдельных от него сущностей, никогда и не было. Мы – Его часть, но по правилам игры мы сможем понять это только тогда, когда отвернёмся от нашей «сценической» деятельности и углубимся в себя, в свою истинную суть.

Только знание Творца и ничто другое в этом мире даёт человеку ощущение гармонии и смысла. Двигаться в такт Его движениям, слышать Его волю каждую секунду – вот высшая обязанность человека. Всегда выбирать только то, что начертано в Его плане, не отвлекаться на человеческие фантазии и не мутить свою и чужие головы баснями о вознаграждениях за смелость, предприимчивость и усердие – в этом и заключается сакральная ответственность всех познавших.

А что, собственно, представляет из себя наша жизнь? Обыкновенное скольжение бесплотной тени (читай: нашего сознания) по «забору», испещрённому банальными мирскими событиями. Больше ничего!

Человеческое ощущение самости – это данаев дар, который заставляет тени верить в то, что они живые существа. Любой наш вздох, любое слово, любое движение, как на некой вневременной карте, уже отмечено на «заборе», ограждающем живой и вечный мир Творца от Им же придуманного театра теней…

Подобные мысли, точно молнии, проносились в Костиной голове, в то время как сам он, покоясь в одиночестве на бывшем супружеском ложе в «Крестах», невидящими глазами смотрел в пустоту. Он не спал уже седьмые сутки, и, самое главное, спать ему не хотелось. Сознание попеременно кидало его то в сети причудливых откровений, подобных описанному выше, то в горечь и муку воспоминаний о кошмаре, случившемся неделю назад.

В то роковое утро он проснулся измождённым. Необходимо было идти в университет, сдавать экзамен по урматам. Но, едва открыв глаза, Костя почувствовал себя настолько отвратительно, что, несмотря на добросовестную учёбу во все предыдущие дни, ему захотелось плюнуть на сдачу и остаться в общаге с Оксаной; выспаться как следует, возможно, глотнуть вина или пива, а потом, если желание появится, съездить в университет и договориться о переэкзаменовке.

Оксана, видя состояние мужа, измотанного ночной зубрёжкой, не возражала. Её собственный экзамен должен был состояться только через два дня, и расслабление в Костиной компании абсолютно ничему бы не повредило.

Возможно, всё дальнейшее не случилось бы, если Костя не напряг тогда свою волю, не принял контрастный душ, и не побрился.

После этих процедур он воспрянул духом и бодро произнёс:

– Ладно, пойду. Сдавать всё равно придётся. Сегодня или в конце месяца – разницы никакой. А лучше знать предмет, чем сейчас, я уже не буду.

– Как хочешь, милый, – ответила ему Оксана. – Если чувствуешь в себе силы и уверенность, поезжай. Может, так оно будет и лучше. Меньше «четвёрки» ты вряд ли получишь, а пересдача – по определению, не «пять»… Буду ждать и держать за тебя кулаки.

Воодушевлённый Костя вышел в коридор, но, к своему глубокому неудовольствию, обнаружил, что ни один лифт не работает. Чертыхнувшись, он стал спускаться по лестнице и на шестом этаже споткнулся, не удержался на ногах и упал на ступеньки, больно треснувшись головой о железные перила.

Даже такое явное «сопротивление» пространства не вразумило его и, выйдя на улицу, он поплёлся к остановке автобуса.

Ни один подходящий маршрут в течение сорока минут так и не появился.

Пришлось ковылять к метро, что закончилось серьёзным опозданием к началу экзамена. Но у дверей аудитории всё ещё толпилась очередь из нескольких студентов, и Костя с облегчением пристроился им в хвост.

Через пару минут после его появления из аудитории вышел дежурный преподаватель и осведомился, не желает ли оставшаяся партия прийти после обеда или на следующий день. Все как один, и Костя в том числе, завопили, что сие никак невозможно, потому что они и так выстояли здесь очень долго, а после обеда у всех дела.

Сдача в итоге состоялась, хотя и заняла почти два с половиной часа. А на заключительном вопросе с Костей произошло нечто странное: он внезапно ощутил нечеловеческую боль в груди и от неожиданности даже застонал. Экзаменатор испугался, что со студентом может случиться обморок, инфаркт или припадок, и готов был уже бежать за медицинской помощью, но через пару минут Костю также неожиданно отпустило.

Получив свою душой и телом выстраданную «пятёрку», он вышел из здания и поехал домой.

Как ни странно, но обычной послеэкзаменационной эйфории Костя не чувствовал. В голову лезли какие-то дурацкие мысли, исключительно мрачные, и время от времени начинало сосать под ложечкой.

Уже на подходе к «родному дому» Костя заметил необычную активность около общажного подъезда. Кроме подозрительной толпы людей, оккупировавших почти всё заасфальтированное пространство, у обочины стояли два микроавтобуса: один милицейский, а другой – скорой помощи.

«Опять, что ли, драка была, пока я в универ мотался? – озадачено подумал он. – Хотя сейчас вроде ещё светло, такого у нас раньше не водилось…».

Подруга Оксаны, стоявшая в первых рядах, случайно обернувшись, заметила Костю и с необыкновенно встревоженным лицом стала продираться ему навстречу.

– Костенька, милый! Ты только держись, родной мой! – оказавшись с ним рядом, заголосила она сквозь череду спазматических рыданий. – Горе-то какое! Господи!..

Костя уже не слушал девушку и напролом рвался к тому, что скрывала от него спрессованная масса опечаленных людей.

Прямо на асфальте, в полуметре друг от друга, лежали два тела – одно женское и одно мужское, свалившиеся, как можно было догадаться, с огромной высоты и принявшие мгновенную смерть от удара о землю.

Вокруг обоих трупов растеклись здоровенные лужи крови. Два милиционера дотошно опрашивали свидетелей и не позволяли никому приближаться к погибшим на расстояние, меньшее трёх метров. Чуть в стороне курил усталый и изрядно расстроенный всем драматизмом ситуации врач.

Увидев лица этих двух несчастных, несколько обезображенные последствиями падения, Костя без труда узнал в них черты Оксаны и Вячеслава. В ту же секунду всё окружающее пространство померкло в его глазах, и, не успев произнести ни единого слова, он потерял сознание.

Дальнейшие события слились в Костиной памяти в бессмысленную, полуреальную кашу.

Грустные люди в серо-фиолетовых фуражках пытались задавать ему какие-то совершенно неуместные вопросы, подсовывали длинные протоколы и заставляли их подписывать. Потом был морг и бюро похоронных услуг, где Борька и две Оксаниных подруги старались уладить, в его молчаливом присутствии, все необходимые формальности. Затем было кладбище, с которого Костю увозили совершенно обезумевшим от горя и слёз, поминки в общаге, бесконечные соболезнования и выражения глубокого сострадания. И только на третьи сутки те люди, которые не покидали его до этого ни на секунду, вдруг разом куда-то исчезли.

Костя вновь обрёл ощущение своего присутствия в этом мире, когда обнаружил себя лежащим в ночной тишине на их с Оксаной двуспальной кровати. Фатальная дереализация, в которую он погрузился около распростёртого на асфальте безжизненного тела своей любимой, исчезла также мгновенно, как и наступила три дня тому назад.

Всё это время Костя обитал в замкнутом «параллельном» пространстве, бесцветном и беспредметном, но зато в нем присутствовал самый родной для него человек на свете.

Двадцать четыре часа в сутки он непрерывно разговаривал с Оксаной, и это общение не казалось ему бредом. Он вообще не способен был ясно определить, что есть бред, а что – действительность, в этом внезапно свалившемся на него ужасе. В течение трёх дней Костя так до конца и не мог поверить в то, что, кроме как в своём воображении, он уже никогда не услышит Оксаниного голоса, не дотронется до её рук и лица, не прижмёт её к себе и никогда не ощутит вкус её поцелуя на своих губах.

Сама идея этой невозможности казалась ему полнейшим абсурдом. От него как будто бы оторвали главнейшую часть его существа, а всё оставшееся сделали пустым, превратили в голую идею, схематический замысел без живого содержания.

Костино сознание отказывалось мириться с новым качеством его земного бытия и настырно удерживало себя в окружении бесплотных утешительных грёз.

Это началось часа через два после того, как Костя вынырнул из океана своего защитного эскапизма в холодную и жуткую реальность предстоящего одиночества.

Первое время он по инерции продолжал рефлексировать, теперь, правда, уже понимая, что разговаривает сам с собой. Как это ни удивительно, но страха, боли или смятения Костя не испытывал. Оксаны не было с ним физически, и всё же этот факт отнюдь не казался ему конечной точкой в его отношениях с любимой. Периодически возникал вопрос о собственной вменяемости, но Костя гнал его прочь.

Милиция так и не смогла установить, каким образом двое молодых людей умудрились выпасть из окна Вячеславовой комнаты, хотя на руках девушки были обнаружены синяки, полученные, видимо, вследствие борьбы; и если застывшее в момент удара лицо Вячеслава выражало глубокое спокойствие и удовлетворение, то на лице Оксаны был ясно виден сильнейший предсмертный ужас.

Следствия, как такового, правоохранительные органы возбуждать не стали, поскольку, будь эта трагедия коллективным самоубийством или преднамеренным лишением жизни, наказывать было всё равно уже некого.

Парадоксально, но судьба Вячеслава, равно как и его апокалипсическое деяние, не вызывало у Кости никаких агрессивных эмоций. Орудие сослужило свою службу, и теперь орудие мертво. Костю гораздо больше занимало, чьим орудием был Вячеслав, и в чём вообще заключался замысел того невидимого демиурга, который смеет столь безжалостно ломать человеческие судьбы и надругаться над самым святым, что только есть в подлунном мире, – над божественной любовью.