Текст книги "Жди, за тобой придут"

– Да неужели?! А со мной вы поделитесь?

– Духи хотеть, чтобы я тебе помогать, – ни много не смутившись, продолжил Миша чеканить свои топорные односложности, заученные, видимо, по какому-то ветхому изданию русско-монгольского разговорника эпохи Золотой Орды.

«Представляю, во сколько обойдётся мне твоя помощь, дядя!».

– Тебя ждать большой судьба, – уверенно засветил Миша следующую новость, будто очередную карту в солидной комбинации на покере.

– Это мне уже когда-то говорили.

– Много вещи будет меняться… скоро… очень скоро.

– Поживём–увидим.

– Вечером я тебя ждать… И красивый девушка с белый волосы тоже…

Этим добрым заветом Миша дал понять, что аудиенция закончена.

Выйдя из юрты, немного обескураженный его последней фразой Костя нерешительно потоптался на месте, дал глазам привыкнуть к яркому дневному свету и, локализовав голландско-бельгийскую тусовку, сидевшую поблизости в матерчатых шезлонгах, не торопясь, двинулся в их направлении.

Эвелин он решил пока ничего не говорить.

– Ну, что, Константин, берёт тебя Миша в свою паству? – воодушевился при его появлении Флорис.

– Он дал мне время подумать.

– Кто идёт смотреть футбол, прошу за мной! – сказал Барт, и, взяв Хильду под руку, зашагал в сторону своего мобильного дома.

Вслед за ним устремились только два человека: Костя и Яго.

Свободного места в трейлере оказалось немного, так что группа болельщиков даже порадовалась своей малочисленности. Хайтековский интерьер и по-домашнему вкусный бразильский кофе, заботливо поданный Хильдой через несколько минут, обеспечили максимум зрительного и вкусового комфорта.

В первом тайме территориальное преимущество было на стороне португальцев: они больше владели мячом, создали два голевых момента, в то время как немцы, пребывая в несколько лучшей спортивной форме, серьёзных угроз для португальских ворот так и не смогли организовать.

– Будет забавно, если Португалия без Фиго победит Германию в её лучшем составе и на родной для немцев земле, – сказал Яго.

– О, это было бы действительно забавно!.. – подхватил Костя, но тут же осёкся. «Немцы, конечно, свиньи: из-за них Аргентина в очередной раз уехала домой, так и не забрав полагавшийся ей по праву кубок мира. Но выиграют они у Португалии или проиграют, какая, в сущности, разница?».

– Да нет! – сказал он через секунду. – Ща Клинсман им в раздевалке внушение сделает, и всё придёт в норму.

Сам не очень-то веря этому прогнозу и желая как-то загладить неловкость, он решил сменить тему:

– А почему вас так назвали, Яго?

– Не знаю, – смущённо ответил голландец. – Я, если честно, никогда у родителей не спрашивал. Имя, конечно, не очень распространённое, но иногда встречается…

«Да уж… Главным образом, на страницах литературных произведений. Или, точнее, произведения».

Скользкую тему шекспировских аллюзий он решил однако не трогать, а когда второй тайм подошёл к концу, обнаружил себя даже искренне радующимся за голландского тёзку всемирно известного драматического подлеца.

Швайнштайгер открыл счёт ударом с приличного расстояния, Петит наградил немцев автоголом в португальские ворота, и всё тот же Швайнштайгер забил третий мяч, опять же издалека. Символическое утешение в виде одного ответного гола подарил южанам вышедший на замену уже в самом конце матча Нуно Гомеш, и, спустя пару минут, единая Германия начала шумно праздновать свою желанную викторию.

«Бессмысленный матч – бессмысленный результат!» – суммировал итоги Костя и, поблагодарив хозяйку за кофе, а мужчин – за компанию, вышел из трейлера.

Решив посидеть немного в тишине, он направился, было, к реке, но через несколько шагов увидел раскрасневшуюся Жаклину с горящими глазами, стремительно двигавшуюся прямо на него.

– Константин! – закричала она на ходу. – Тебя-то я как раз и ищу! Побежали скорее на тантру! Первое занятие гратис, и шаманамы тебя отпускают. Эвелин и Флорис уже там.

– Да? – удивился Костя. – Хочешь сказать, она передумала?

– Всё нормально! Ты её только больше не зли, хорошо?

– Постараюсь… А что мы должны будем делать? Я ведь о тантре знаю только, что это парная йога, но в детали процесса никогда не вникал.

– Через минуту сам всё увидишь – тебе понравится! – сладко пообещала пловчиха. – Надеюсь, как партнёрша, я тебя устраиваю?..

– А там до какой степени люди, как бы это сказать... ну, в общем, сближаются?

– Не переживай! Физическим сексом заниматься не будем. На открытых классах до конца вообще никто не раздевается.

Левая щека Жаклины чуть заметно дёрнулась, однако Костя предпочёл не выяснять, сожалела ли пловчиха по данному поводу или, наоборот, высказывала удовлетворение.

В крохотный зальчик, не больше тридцати квадратных метров площадью, набилось пятнадцать пар.

«Как на кладбище – два метра на человека. Здесь, впрочем, даже вдвое плотнее».

Седенький, лысоватый, необыкновенно подвижный гуру жестом пригласил их занять свободный пятачок на мягком ковролине и тут же возобновил свою прерванную лекцию. Флорис и Эвелин сидели в паре метров от них и выглядели сущими ангелочками.

Туземец весело подмигнул Косте: мол, не тушуйся, всё будет окей; и блондинка на этот раз тоже не прятала свой взгляд. По выражению её лица Костя понял, что либо злость и обида каким-то волшебным образом покинули её, либо Анжела тайком слила ей информацию о Мишином вечернем приглашении.

Вводную лекцию он слушал без должного сосредоточения и поэтому усвоил самый минимум тантристских концепций: банальный перепихон – это пошло; сексуальную энергию можно и нужно использовать гораздо более эффективно; сам половой акт необходимо рассматривать как святыню, но только, если он составляет часть некоего целостного ритуала; энергетическая компонента этого ритуала служит инструментом психической трансформации человека и, в конце концов, ведёт к пробуждению творческих сил организма, слиянию мужского и женского начал, преодолению двойственности и, как следствие, приобщению к Абсолюту.

«Складно поёт!» – мысленно похвалил тантристского гуру Костя.

Последовавшая за агитпропагандой эмпирика его слегка утомила. Нужно было много и интенсивно дышать, каменеть в неудобных позах, прижиматься разными частями тела к сопящей и млеющей пловчихе, делать с ней в тандеме синхронные либо асинхронные движения возвратно-поступательного характера; а главное, требовалось активно мечтать на возвышенно-сексуальные темы.

Кульминационный номер программы его однако весьма раззадорил. Он выполнялся в позиции, похожей на шестьдесят девятую, только находившаяся сверху дама лежала спиной на животе у кавалера, а промежность её, прикрытая одеждой, находилась над самым его лицом. С помощью особой техники парного дыхания и головокружительно трясучки, девушка достигала оргазма без прикосновений к её гениталиям.

Костя никогда не думал, что такое возможно, и поэтому наблюдал за коллективной бесконтактной оргией с интересом. Его партнёрша кончила через две минуты, исторгая при этом мучительные стоны и рыдания, после чего долгое время лежала в полном «отходняке». Вскоре аналогичные симптомы одна за другой начали демонстрировать и все остальные девушки. Эвелин кончила настолько плавно, настолько глубоко, мощно и со вкусом, что Костя, цепко державший её в своём поле зрения, тут же упёрся возбуждённым орудием в макушку пловчихе.

Придя в себя и начав блаженно оглядываться по сторонам, Эвелин быстро наткнулась на Костины восхищённые глаза, внимательно наблюдавшие за ней из под коленки Жаклины. Видимо ещё пребывая в состоянии морально-этического катарсиса, она забыла порозоветь от смущения и, вместо того, чтобы застенчиво отвернуться, долго и нежно смотрела на Костю, как будто бы именно он являлся настоящей причиной её духовно-физиологического обновления.

Когда измождённые тантристы и свеженькие, похорошевшие от недавно пережитого сенсуального опыта тантристки галдящей оравой выползли на свежий воздух, субботний день уже начинал клониться долу.

– Ну, как впечатления? – поинтересовалась у Кости Жаклина. – Я тебя не раздавила?

– Впечатления супер! – ответил Костя лицемерно. – Ты извини: на последнем упражнении я немного того… перевозбудился.

– Я поняла… – засмеялась пловчиха. – Энергия от тебя шла, как от атомной электростанции. Я ещё никогда так быстро не кончала!

В этот момент к ним подошли Эвелин и Флорис.

– С почином тебя, Константин! – ухмыльнулся туземец.

Неожиданно для себя Костя вдруг понял, что его чувствительность заметно усилилась. Он будто бы кожей ощутил, как туземец ему завидует, хотя причину этой зависти идентифицировать не смог. Глянув на Эвелин, Костя почувствовал в груди нежный ком живого и трогательного чувства. Она и в этот раз спокойно выдержала его взгляд, и на секунду перед глазами у Кости ярко мелькнула, точно огненная дорожка молнии, золотая нить, соединяющая их сердца.

«Ничего себе! – ошалело подумал он. – Прямо как пятнадцать лет назад…».

В следующее мгновение он уже знал: тут, в лагере, с ним произойдёт что-то важное. Он увидел себя и Эвелин, парящими над землёй, и в том пространстве, куда они попали, было ещё что-то невыразимое, что-то огромное и бесконечное.

– Константин, с тобой всё в порядке? – озабочено спросила Жаклина.

– Да…

Он словно находился под кайфом.

– Нашего героя, кажется, зацепило по полной программе!

– Сгинь! – лениво произнёс Костя. Его очнувшееся «гипервидение» почему-то не желало воспринимать Флориса как плотный физический объект.

– Не понял!.. – с бычьим изумлением загудел латинский призрак, но Эелин не дала ему разогнаться.

– Подожди, Флорис! С Константином и вправду твориться что-то неладное.

– Со мной всё нормально, – нечеловеческим усилием воли Костя изъял себя из тонких духовных пространств и поместил обратно в земную действительность. – Я пойду гляну, может, какая помощь требуется шаманам, и, как с делами расправлюсь, буду ждать тебя около Мишиной юрты.

– А что это вы собрались делать у Миши по соседству? – ревниво спросил Флорис.

– Миша хотел с нами поговорить.

Заглянув латиносу в глаза, Эвелин быстро отбила у него желание начинать более детальный расспрос.

Глава двадцатая. Ретроспектива.

От самого момента появления «индуса» в дверях Костя лишь вполуха продолжал следить за туманным спором двух заросших интеллектуалов о том, чем отличается «неофит» от «прозелита», сам же, насколько позволяла обстановка и правила приличия, весь отдался тайному подглядыванию за новым гостем.

Минут около двадцати тропический пустынник совершенно не подавал признаков какой-либо заинтересованности в окружающем мире и этим странным фактом всё больше и больше распалял Костино и без того уже возгоревшееся любопытство.

Прервалось всё однако тем, что Костя единым махом оправился от своего ложного стеснения, забросил нудных полемистов на верхнем пике их тенденциозного вскрытия наиболее мельчайших аспектов обращения в веру и самолично воздвигся пред слегка удивлённые очи таинственного южанина.

– I understood you don’t really speak Russian, do you? – начал он сразу по-английски, чтобы не обременять своего собеседника ненужными трудами общения на малопонятном для него языке. – And nevertheless I’d love to have a private chat with you, if I may.

– Sure, – тут же ответил незнакомец. – Though it wouldn’t be fair of me if I intentionally had you speak English, while my Russian fully allows me to support any discussion in your native language.

Эта фразы была произнесена на чистом лондонском наречии и такой своей особенностью немного изумила Костю; хотя подлинный сюрприз ждал его, скорее, в её продолжении, которое иностранец выговорил не только без запинки, но даже с какой-то изысканной непринуждённостью, несмотря на то, что русский язык определённо не был его «mother tongue»:

– Сенечка (так звали хозяина квартиры) самым простодушнейшим и естественным образом всё напутал. Вовсе я не из индусов и никогда такого предположения от случайных даже знакомцев моих не слышал… Не знаю, молодой человек, какие интересы вас уподобили ко мне сейчас подойти, хотя могу об этом догадываться. Рыбак или, скажем, охотой промышляющий человек – он ведь другого такого же за много вёрст чует. Так кажется? Отсюда и ваше нетерпение мне сразу понятно. Что ж, предыстория моя, если будет угодно, родством или особенностями чрезвычайными и живо необыкновенными весьма не выражена. Бабке по отцовской линии, школьной учительнице литературы из-под Витебска, случилось в сорок пятом году от германского полона не на родину свою кровную, не в Советский Союз, но (где-то, может, и на коварный манер) до западных людей податься. Во Франции уже, около Страсбурга, наткнулся на неё в поле британский патруль; сначала на базе у них приживалась, ну а потом, как войска домой отозвали, вместе с дедом моим, по любви большой и взаимной, уехала в Англию, да там в конце жить и осталась. Языку-то она меня сперва научила, пока живая ещё была; ни отец, ни мать даже на самую граммульку не освоили, нужным не посчитали. А мне повезло, одарил Бог желанием, книги великие подкинул, с тем и в возможностях своих я теперь менее ограничен.

Весь этот монолог англичанин выдержал, нисколько не запыхавшись и не выказав абсолютно ни тени смущения или надменности в своих карих, чуть навыкате, глазах. Костя же стоял перед ним, совершенно остолбенев. Видя такую реакцию своего слушателя, иностранец продолжил:

– Меня бабушка, кстати, Саввой окрестила, ещё при рождении, а английское имя моё (это не первое, а как раз-таки второе имя) – Джон. Отчествами, сразу говоря, не представляюсь, так как для русского уха послышаться они могут не весьма благозвучными. Однако, коли желаете, их всё-таки упомяну: папеньку моего кличут Саймоном, а во втором обращении он будет не иначе как Тим. Однако сами извольте видеть, – тут англичанин действительно в первый раз допустил некий постклассический смешок, – именование «Джон Саймонович» (а смешнее того – «Тимович») безумно коробит воздух… Позвольте уж тогда и мне о вашем имени справиться, а то как-то у нас теперь неловко получается за моими рассказами. Я в том смысле, что с вами промеж них и слова одного пока не возникло.

Убаюканный шёлковыми переплётами Саввы Тимовича, Костя не сразу уловил по его внезапной остановке необходимость собственного подключения к дискуссии.

– Семён наш – всё-таки форменный болван! Болван и тупица! Так его теперь и буду знакомым представлять. Господи, да я отродясь не слышал, чтобы живой человек так изъяснялся по-русски! Вот уж взаправду у этой нации гениев и дураков беспомощных всегда в одном котле переваривают… Ах да, извините, пожалуйста, – меня Константином зовут, можно просто Костей. Речь свою строить, как вам это удаётся, к сожалению, не обучен, поэтому не знаю, откуда вы во мне «второго рыбака» смогли заприметить…

– Ох уж полноте, Костя, будет вам! Я же ведаю, и совсем к тому открыт, что язык мой вполне анахроничен – главным образом, из-за книжного источника, а также из-за ранней смерти моей советской бабушки. Не успел я тогда науками её далеко продвинуться, пришлось уж потом самому. По целым страницам тексты заучивал, в ролях диалоги выстраивал. Вот по читаному теперь всё больше и объясняюсь. Но ведь способны же мы сейчас с вами друг друга постичь, и вполне без напряжения, смею надеяться? – англичанин игриво сощурил левый глаз. – Уж кому-кому, а вам-то непременно должно было всё это почувствоваться. Сенечка ведь, сам по поводу того не слишком разбираясь, как бы и не целокупно заблуждение устроил из моей персоны…

– Это вы йогу имеете в виду?

– Её, её родимую, ведь другого-то и вовсе ни одного предмета не остаётся, о каком бы давеча сказывалось. Но я прямо туточки и разуверить вас готов, мой любезный друг, потому как занятия мои не крепко тесным образом с восточной йогой связаны, так уж и запомните себе и ублагорассудьте. Имею я, Костя, в Индии, а пуще на Ближнем Востоке, некоторые действительные интересы тонкого характера, и уже давненько, к слову сказать. Вот здесь-то ваша родственность со мной как нельзя ближе и обозначилась, а вовсе не в языках и словесностях, как вам наперёд случилось подумать. Впрочем, вы уж теперь-то и сами наверняка догадались, по памяти вскопали эту черточку нашу общую, по биению душевному, если угодно… Однако томить вас боле не стану; заслуга ваша – не я к вам, а вы ко мне в знакомства направились, хоть надобно было как раз-таки наоборот. Ну ладно, впрочем, забудем о пустословии; ведь грех же тут совсем маленький, и в одну только четверть часа разницы. Вот вам, дражайший мой Костя, некоторые, так сказать, предощущения – на тот резон, конечно, что у вас у самих пока не возникло желание глубоко со мной откровенничать. Года три-четыре назад некоторое открытие для вас было – непростое, чудесное открытие, но вместе с тем болезненное и слишком уж жуткое. О нём, об открытии этом никто вас с тех пор и у самой поверхности даже не понял. А между тем, за такими открытиями люди десятки лет по чуждым землям исстрачивают, и не каждому ведь даётся, далеко не каждому, вот в чём штука. Оттого и удивительно мне сегодня вот так вот запросто об этом рассказывать.

– Постойте, Джон, – перебил его Костя в лёгком волнении. – Вы хотите сказать, что знаете о моих переживаниях четырёхлетней давности – о том, как это всё тогда случилось и к каким последствиям меня привело?

– Вот вы уже будто напуганы, Костя, а между тем, из слов моих и из моего самого искреннего к вам участия уж разве ль повод для страха какой мог произойти? Будьте же по-ясному удовлетворены, коли так, что для разгадки событий ваших биографических никоей должной готовности в текущем времени я не имею, могу теперь лишь, сквозь туман как бы, отдельные контуры мелкие начертить, а это не весть какое славное достижение, сами представьте. Да к прочему ещё извольте засвидетельствовать, что и тема у нас сегодня по другим плоскостям желает развиваться. Ведь не через око физическое вас ко мне притянуло, да и я вами, смею уточнить, не сквозь уши да глаза заинтриговался. И если вы теперь меня удостоите советик вам нехитрый подать, то выскажусь я так, любезный мой Костя: завсегда – слышите! – завсегда и от каждой встречи понятие новое ищите, эмблему, знак, ответ или пусть даже намёк тончайший. И это я, в известном роде, не токмо касательно встреч могу утверждать, но и более широко – насчёт любых примыканий в каждодневных обстоятельствах.

– Мудрёны и более чем любопытны слова ваши, Джон, – сказал вдруг Костя, неосознанно перенимая высокую манеру англичанина, – однако смысл их тайный мне в общем-то близок. Ещё не знаю, правда, о чём вы дальше говорить пожелаете, но сейчас уже чувствую где-то внутри, что это может иметь для меня весомое значение.

– Вот и прекрасно, мой друг! Но только, Бога ради, наполните ещё раз бокальчик свой, не то с порожней формой в деснице легко и большее содержание упустить... А заодно к тому и мне любезность окажите – воды стаканом, коли вас это не слишком утяжелит.

Костя искренне обрадовался этой чуткой проницательности зарубежного гостя.

– Да, конечно! Я мигом.

Пока он добирался до кухни, чтобы вытащить из холодильника заветную бутылку «Тверского» и где-нибудь разжиться стаканом минералки для иностранца, ему пришлось проламываться сквозь кишевший пьяными рокерами задымленный коридор. И, когда он оказался на входе в самую дальнюю комнату, откуда доносились мягкие гитарные аккорды, глаза его различили в группе слушателей Таню.

Секунду подумав, Костя решил пока не отвлекать девушку, так как очень хотел поскорее услышать продолжение истории, которую обещал поведать ему таинственный англичанин.

По возвращении он нашёл Джона всё в той же расслабленной поза и с тем же бесстрастным, чрезвычайно спокойным выражением на лице; единственно, журнальчик модный оказался теперь водворённым на его бывшую позицию, то есть, на подоконник.

– Вот, пожалуйста, Джон, это «Перье», – сказал Костя, передавая напиток и пододвигая к себе находившийся по близости кожаный стул. – Ничего, если с газом?

– Покорнейше и много вас благодарю, сударь, – ответил англичанин, принимая из его рук узкий цилиндрический стакан. – Ну, что же, мне от вас теперь так легко не отделаться, верно? Знаю, знаю, и кривляться в ехидном образе перед вами сейчас уже не дерзну. Потому что имеете вы самую, какую ни есть, прямую и полную необходимость кое-что от меня сегодня услышать. И не только вам она необходимостью причитается – к таким вещам обоюдным вы уж теперь привычку запомните, Костя. Ибо во всяком деле, по трезвому осмыслению меж двух людей свершаемом, и тот и другой в свой час его (дела) крайнюю надобность почувствует, хотя бы и задним числом, а с нею и неизбежность. Это потому, мой друг, что не люди на земле делами правят, хотя через людей только они и воплощаются.

– Понимаю вас, Джон, очень хорошо вас понимаю!

– А мне ведь в том ни капли и сомнений даже не было, угадал я вас и ни чуть теперь душою не раскаиваюсь. Итак вы здесь, в подчёркнутое время, и вы тот самый человек…

От этих слов у Кости вдруг неожиданно стало что-то проясняться в мозгу.

– Простите, Джон, если я сейчас перебью вас, но мне очень бы хотелось задать вам один вопрос. Не то чтобы это было слишком важно для нашей дальнейшей беседы, но просто из чистого любопытства…

– Извольте, сударь, я весь к вашим услугам, – торжественно ответил англичанин.

– Вы не знакомы случайно с Верой Алексеевной?

На лице Джона Саймоновича впервые появилось выражение некой растерянности. Было видно, как он лихорадочно пытается нащупать что-то в своём сознании, однако вряд ли это что-то являлось ответом на Костин вопрос, ибо здесь существовало только две альтернативы: «да» или «нет», и обе они, как легко понять, вовсе не требовали столь долгих размышлений.

– Глубоко жаль мне… однако не имею чести. Я, знаете ли, во второй раз только в России. В девяностом году однажды бывал, с путёвкой, но очень скоро тогда вышло – пять дней Москва и пять дней Петербург; и вот сейчас доехал. Утречком этим я из Бомбея сюда прилетел, в одном магазине центральном пальто прикупил, чтобы погоде здешней соответствовать, а вот переодеться с дороги пока не успел. Однако теперь уж, надо вам сказать, на добрый месячишко рассчитываю, а почему бы и нет? Хотя месячишко – это, конечно, всяко, до неотложности первой, какая в дела мои может вклиниться. Но из любого положения безмерно счастлив буду и с Верой Алексеевной знакомство принять – она, как мне кажется, у вас в большом почёте и даже влияние многое проделала на вашу жизнь?

– Так-то оно так, Джон, – с глубоким вздохом подтвердил Костя, – «рыболов» вы, надо полагать, действительно отменный и со стажем… да вот только знакомства с этой дамой у нас теперь никак получится. Видел я её давно и всего только два раза, четыре года тому назад, и, к сожалению, не был тогда в духе о многом расспрашивать. Она исчезла, как фея из сказки, не оставив координат, а я по её совету отправился «мир исследовать» – это уже после всего, что в те дни пережил…

– Не кручиньтесь, мой друг! – ободрительно вставил англичанин. – Первейшая важность – в том, что всё-таки пережили и сделались, как есть сейчас. А уж людские существа нам смысл и импульсы фертильные подносят в урочном месте лишь и в столь урочное же время. Не обессудьте, Бога ради, за поэтический курсив, любезный сударь, но как раз об этом, в главной степени, и моя вам теперь будет повесть. Люди в жизни по большинству подавляющему – что кроты слепые или рыбы бессловесные, вроде бок о бок да гуртом, да семьями обосновываются, потом ещё за каждой милой встречей душонку свою отлучённую радуют и телом балагурят, но всё одно ни друг дружку, ни паче самих себя уразуметь не могут. И как бы жить здесь нам, когда всё так наперекор и невпопад случилось по многим расам и коленам человеческим?

– Мне думается, – начал Костя с глубокомысленным видом, – что из нарисованного вами грустного правила должны быть исключения…

– Браво, мой друг! Вива Фелицитас! В самое серединное яблочко и даже не пометившись!.. Однако что нам в этом «прикупе» сегодня отсчитается? – вот ведь где строгая тайна, вот где железный вопрос и целая фата-моргана! Но, будьте уведомлены и накрепко заверены: как раз сюда мне и желалось вас доставить, любезное вы моё исключение. Ещё, однако, крошечный вопросик, коли теперь уж не побрезгуете?

– Конечно, Джон, отвечу, как смогу.

– Да уж вам и не в труды совсем, я знаю, но есть тут одна нерешённость досадная, которая дело моё к вам как раз таки предваряет, она, сиречь, и не помеха вовсе, а больше подсказка для вас. Интерес мой, Костя, о тех годах четырёх, кои ныне почти уж закончились, а именно: как вы в них себя наблюдали изо дня в день, и пристало ли вам иногда о себе как о чём-то твёрдом и неизменном во длине всей жизни задумываться – неизменным, к примеру, душой иль характером, а то, может быть, установлениями, взглядами, принципами?

– Эх, Джон, не только «во длине всей жизни», но и в течение одной коротенькой недели постоянства нет. Да что там недели! Каждое утро будто новой личностью просыпаюсь, на свои собственные заявления вполне короткой давности как на чужие смотрю. Этим и людей иногда шокирую.

– Чудно, Костя, чудно! Именно так всё и должно быть. Но вот касательно людей ещё немного допытаюсь, если позволите: неужто специфичность эдакая в лице и действиях ваших до такой крайности их будоражит?

– Не часто, но бывает. От этого, впрочем, заботы больше на мою голову валятся. Я ведь много уже думал на предмет лабильности своей, за некую эволюционную способность её даже принимал.

– Так и есть, дружище, так и есть! – восторженно подхватил иностранец. – Вы мне только вот ещё какую главу объясните: про личное ваше, сокровенное, то есть, мнение на столь редкую и выдающуюся чёрточку. Откуда она в вас, эта неразрывная и такая поспешная эволюция, когда другим чуть-чуть иль вовсе не дадено?

– Я могу лишь указать, когда она впервые появилась, Джон, точнее, когда я её в себе обнаружил.

– Ну, это-то как раз по мне яснее ясного – здесь уж, минхерц, и комментарии все втуне, и юмор глупый неуместен, – развеселился англичанин. – Однако эволюция, коль скоро мы её подняли, ровнёхонько ни шанса единого не имеет произойти сама же от себя – вы ведь начитаны! Ей цельная к тому аж совокупность факторов понадобиться, иначе вряд ли. Так некоторые гады морские, архидревние, от хищников и конкуренции заместо плавников конечности развили да на сушу, за бескрайним хлебом подвинулись, а вот динозавры, многим позже, зимовья лютого не простояли, как один все извыдохлись, дабы теплокровных, размером не великих да юрких, вперёд себя на землю пустить. И так на всякую «слепую» эволюцию за раз система подыщется, уж примите это к сведению и удостоверьтесь.

– Вы намекаете, Джон, что и моя «неустойчивость с вектором по линии прогресса» диктуется всеобщим «замерзанием» и личным аппетитом до «высшего хлеба»? – с неуверенностью в голосе, но всё же вполне иронично полюбопытствовал Костя.

– И этим тоже, конечно, но не в главной пропорции, – тут же ответил англичанин, и взгляд его сделался серьёзным. – Внимательно усвойте теперь, мой друг, что эволюция от homo sapiens до homo perfectum ведётся издревле, и по нынешний день протекает она весьма разумно, хотя и в сугубой тайности. Что здесь однако общего с животным кругом, так это некое лишь сходство в оформлении воздействия: у них оно приходится всегда на тело и на разный орган, у нас – конечно, более на ум, на сердце и на тончайшую основу человека. Вот вы примерно с кем-то в сообщение попали, вот тут событие, затем, когда один иль между дел окажетесь, – раздумье, а вот и чувства ваши натянулись, и мысли все бегом пошли, и мука иль восторг, и наконец открытие явилось. Без них-то ведь, без этих самых открытий разве кто продвинулся бы куда? Именно открытия, Костя, глубокие и каждодневные, плюс озарения спонтанные человека заживо другим и творят. Дело сие неприметно, как бы даже вскользь, вершится – помаленьку, капля за каплей…

– Но ведь так точно и у всех, – недоумевающе заметил Костя.

– Бог мой, да как же вы это?! Ну, разве способно оно у всех-то? Здесь ведь тонкость нужна и сердце, понимаете? И восприятия, совсем другие восприятия. Это импульсы, Костя, миллионы импульсов, как зубилом по камню, чтобы статую иль памятник оттуда извлечь. Это работа. А у всех – только лишь ветер и вода. Природа – долгий камнетёс, для природы целые эпохи надобны, и всё без плана к тому ж, без карты и расчёта.

– Не пойму, куда вы клоните, Джон.

– А вы припомните получше то мгновение, когда весь мир вам вдруг иным представился, как после этого на всех глядели, как никому по части данной ни одной догадки своей обмолвить не могли, как зреть стали невидимое и слышать неслышимое, как связи без числа открылись между всякой парой вещей и между событиями, как будущее, да-да, само даже будущее спокойно иногда вам поверялось. Так ли оно у всех-то было, а, Костя?!

– Убедили, Джон. Но всё-таки я не до конца понимаю насчёт «каменотёса»…

– Ага! Вот и снова вы на коне, мой друг, сердечнейше поздравляю! Здесь ведь у нас как: пропустил мгновение единое, и тогда уже до следующего поезда. Так что схватывайте, Костя, на лету, и не будет вам потерь, совсем даже без зубоскальства это сейчас объявляю. А вот о чём дальше расскажу – секрет большой, но, как раз, не потому секрет, что языком передать страшно или долг тайный к нему подвязывает. Секрет этот, Костя, для каждого непосвящённого барьер имеет, ибо суть его невероятна слишком, чтобы в неё вот так, по устной справке лишь, бездоказательно поверить. И вы сейчас же усомнитесь, как только прослушаете, обещаю вам. Но не для пользы момента этого и не красного словца ради стану говорить. Послание моё – к вашим будущим летам, сударь, – там и только там, в назначенном месте и в назначенный день, оно весьма полезную и пригодную службу вам окажет. Итак, к делу, минхерц!

Решительный тон Саввы-Джона в этот момент гротескно мало отвечал его крайнему внешнему спокойствию, а уж внутри себя этот человек был, казалось, существом настолько безмятежным и далёким от обыкновенной людской суеты, что и у каждого слушателя его вполне могла внезапно притупиться необоримая тенденция к возбуждению. Костя, в частности, никакого волнения по поводу грядущего провозвестия тогда не испытал.

– Человек, от выхода из лона материнского буквально, очень не завершённую конструкцию собой являет, – заговорил англичанин. – Всякая тварь божья, ему не в пример, изменений-то почти и вовсе не утерпит и за целую жизнь свою лишь только в длине да, может, в объёме расширится. А он, как будто насекомого зародыш – из темноты на свет червём голодным и к земле прикованным ползёт. Но только вот червяк, иль, лучше, гусеница, коль не сожрут её, всегда до бабочки произрасти сумеет и эволюцию свою к концу подведёт, а человек сам, как есть, взлететь уж нипочём не сладит и внутренность над ним довлеющую, природой вменённую, как раз подлейшего и низменного свойства, вот так вот, мигом единым, не устранит – здесь помощь великая требуется. И это, Костя, даже предкам нашим, самым, что ни на есть, древнейшим, вполне известно было, за тысячи лет ещё перед сегодняшним-то днём.